Узнав, что османские пираты сожгли город, перебив или уведя в неволю несметное число жителей, Бернардо пришел в необычайное волнение. За несколько месяцев до этого, в ноябре 1557 года, ему сообщили о предстоящей свадьбе Корнелии с двадцатишестилетним Марцио Серсале, что крайне расстроило отца новобрачной, мечтавшего выдать дочь за богатого дворянина, предпочтительно уроженца Бергамо.
«ОТЕЦ ВЕЛИКОГО ТОРКВАТО» БЕРНАРДО ТАССО (1493—1569)
(окончание. Начало в №8/2023)
ГЛАВА V. НА СЛУЖБЕ У ГЕРЦОГА УРБИНСКОГО
Урбино — Пезаро — Венеция
1558—1560
Летние месяцы 1558 года герцогский двор провел в Урбино, пользуясь прохладой «палаццо дукале», венчающего это «горное гнездо» у подножия Апеннин. Бернардо остался в Пезаро. где, живя вместе с Торквато в местном монастыре, занимался подготовкой праздника в честь венчания дочери Гвидобальдо. Уступив доводам герцога, поэт приступает к неблагодарному труду по переделке «Амадиса», удаляя из поэмы любые намеки на ее связь с Францией, снимая строфы, а порой и целые эпизоды, в первую очередь избавляясь от панегириков Маргарите Валуа. Герой поэмы Флоридант, происходивший по первоначальному плану от норманнского рыцаря, теперь становится потомком испанских королевских кровей, а фиктивная родословная Сансеверино безжалостно вымарывается. В исправленном варианте эпопея посвящается не французскому королю Генриху, а испанцу Филиппу II: «я прилагаю усердие, — пишет поэт — чтобы придать Труду новую форму, так как вопреки своему прежнему замыслу должен воздать честь совершенно другому принцу»[1]. Герцог Урбинский посылает в Мадрид восторженный отзыв об «Амадисе» и уведомляет автора, что издание будет осуществлено под монаршим покровительством.
ЗАМУЖЕСТВО КОРНЕЛИИ
3 июля Бернардо получил известие, что Сорренто, где жила теперь его дочь, подвергся нападению турецкой эскадры, отправленной к итальянским берегам султаном Сулейманом Великолепным, союзником Франции в ее войне против Габсбургов. Незадолго до этого вице-король Неаполя, извещенный об опасности, отрядил для защиты города двести испанских солдат, однако местная знать воспротивилась их размещению. «И, быть может, — как отмечал историк, — жители Сорренто были не так уж неправы, выбрав неизвестное зло в лице турок несомненному и неизбежному злу, которое принесли бы им испанские солдаты…»[2].
Узнав, что османские пираты сожгли город, перебив или уведя в неволю несметное число жителей, Бернардо пришел в необычайное волнение. За несколько месяцев до этого, в ноябре 1557 года, ему сообщили о предстоящей свадьбе Корнелии с двадцатишестилетним Марцио Серсале, что крайне расстроило отца новобрачной, мечтавшего выдать дочь за богатого дворянина, предпочтительно уроженца Бергамо. Было очевидно, что братья покойной Порции искали законный способ завладеть наследством племянницы, однако больше всего Бернардо огорчало то, что дочь пойдет под венец без отцовского благословения. «Что касается Корнелии, — писал он в Неаполь, — то у меня попросили совета в буквальном смысле после свершившегося факта: я уверен, что скажи я нет, мой ответ никак не помешал бы свадьбе, поскольку людям, преследующим свои интересы, мало дела до того, получат ли они мое согласие. <…> Я надеюсь на Бога, надеюсь, что наступит время, когда Корнелии отомстится [ее проступок] и она еще не раз о нем пожалеет, узнав цену отцовского проклятия»[3].
Теперь после резни в Сорренто несчастного отца охватил страх, что его дочь попадет в гарем к султану. Разделяя все предрассудки своего времени, он признавался другу: «Меньшее страдание мне, несомненно, принесло бы известие о ее смерти, ибо скорбь об умершем, как бы он ни был дорог, пройдет, ее исцелит время, прекрасный врач, исцеляющий наши душевные раны. Человек излечивается, но, случись все иначе, эта картина стояла бы у меня постоянно перед глазами и стала бы моим крестом до конца жизни, ибо я уверен, что при ее красоте [мою дочь] привели бы наложницей к Турку, и я молю Бога, чтобы я никогда не услышал подобной вести, по сравнению с которой любые бедствия ничто»[4].
Молодожены, к счастью, остались целы и невредимы. Во всеобщей сумятице они перепутали в темноте дорогу и поднялись по горной тропе, пролегающей от Соррентийского побережья к Амальфитанскому, миновав по чистой случайности турецкие засады. 11 июля Бернардо писал герцогине Урбинской: «Уверен, что судьбе надоело пронзать мне грудь, или она, раскаявшись, сжалилась над моими несчастьями и оберегла мою дочь от этого ужаса, а меня от бесконечных мучений, которые точно загнали бы меня в могилу. Моя дочь воистину чудом, дарованным Господом, спаслась со своим мужем среди стольких несчастных душ, находившихся в этом месте. Они потеряли все свое имущество, но сохранили честь и жизнь: и то и другое подвергалось стольким опасностям, что, считайте, они потеряли немного»[5].
Вернувшись домой, молодая пара долго не решалась сообщить отцу о состоявшейся против его воли свадьбе. Летом 1559 года Бернардо начал получать письма от мужа дочери, на которые он откликнулся 17 сентября: «Дорогой мой сын, я запоздал с ответом на ваши письма, но не от небрежения или отсутствия любви и не потому, что мне недоставало рассудительности признать, что если я и не дал согласия на ваш брак, то не по причине неодобрительного отношения к вам лично, но от желания, чтобы моя дочь нашла удачную партию и доставила мне утешение, желать которого столь естественно для любящего отца. Однако поскольку такова воля Господа, который правит всем в мире, я подчинил свою волю Его воле и буду относиться к вам, как если бы сам выбрал вас в зятья»[6].
Простив дочь, Бернардо послал в Сорренто дона Анджелуццо с поручением разузнать подробности ее жизни и рассказать ей об отце и брате. Отчет священника, судя по всему, обрадовал и успокоил Бернардо. Муж Корнелии был, безусловно, не так богат, как хотелось бы тестю, но его благородное происхождение и доброта искупали любой недостаток. К тому же молодая семья явно жила в любви и согласии. Впоследствии Бернардо очень скучал по дочери, сетуя на то, что не может видеться ни с ней, ни с внуками. Корнелия вскоре овдовела и, находясь в стесненных обстоятельствах, также сожалела, что живет в разлуке с отцом, с которым она так и не встретилась до самой его смерти.
«АМАДИС»
22 января 1558 года Бернардо получил предложение напечатать свою «столь ожидаемую и всеми желаемую»[7] поэму под эгидой Академии Славы (Accademia della Fama), основанной незадолго до этого венецианским патрицием Федерико Бадоэром, состоявшим ранее послом при дворах Карла V и Филиппа II. В отличие от других ассоциаций подобного рода это был скорее издательский дом, чем литературное сообщество. С одобрения и при поддержке Сената здесь печатались не только художественные произведения, но и государственные постановления, циркуляры и законодательные акты.
Бернардо был польщен вниманием венецианских коллег, но отказался участвовать в их амбициозном проекте, объявив свою работу незавершенной, и тут же, противореча самому себе, принялся в ответном письме утверждать, что, находясь в преклонном возрасте и «доведя Поэму до конца после стольких трудов и стольких бедствий», он «как осмотрительный отец семейства» чувствует себя обязанным задуматься «о благополучии своего потомства» и поэтому полон решимости напечатать ее за собственный счет[8].
В реальности автор был настолько уверен в успехе своего детища, что готов был пойти на любые финансовые издержки, не экономя ни на качестве бумаги, ни на оформлении. За несколько месяцев до этого он получил от герцога Урбинского триста дукатов и приступил к переговорам с римским печатником Антонио Бладо, рассчитывая вдобавок на пятьсот скуди, обещанные королем Генрихом II и Маргаритой Валуа, которую он воспел в цикле псалмов, сочиненных специально по этому случаю. В посланиях к князю Салернскому и его родственнику Америко Сансеверино он не раз напоминал об их давнем согласии помочь ему с книгой, однако ни среди французов, ни среди их союзников не нашлось никого, кто помог бы ему покрыть хотя бы типографские расходы. Единственным исключением стал кардинал Франсуа де Турнон, пожертвовавший на издание 100 золотых скуди. Собрать достаточные, как ему казалось, средства Бернардо сумел только после смены лагеря, получив деньги от подданных испанской короны.
Далее ему было необходимо заручиться поддержкой влиятельных литературных арбитров и тем самым пресечь попытки разного рода недоброжелателей, способных из зависти или высокомерия дискредитировать книгу еще до ее издания. В декабре 1558 года Бернардо приезжает в Венецию, где привлекает к редактированию поэмы дружески настроенных словесников, поэтапно отправляя рукопись в Падую на суд своего старого знакомца Спероне Сперони. Под нажимом суровой критики падуанского философа он сообщает ему в одном из писем, что отверг двести октав и намеривается забраковать вдвое больше. Особенное неприятие у Сперони вызывают элементы чародейства и волшебства — претензия, которая будет впоследствии предъявлена автору «Освобожденного Иерусалима».
Первоначально Бернардо не планировал задерживаться в Венеции, однако уже через полгода, принятый в Академию Славы (как утверждалось, в качестве ее председателя), он склоняется к мысли о том, что ему пришло время целиком посвятить себя литературной работе и воспользоваться неожиданной возможностью поправить свое финансовое положение. «Претерпев столько неудобств и преодолев столько препятствий, я после бурь, насылаемых моей злосчастной судьбой, завершил наконец свою поэму и приехал в этот изумительный город с одной мыслью не оставаться в нем дольше, чем необходимо для ее печатания. Но вкусив бесконечное наслаждение, <…> я ощутил желание сбросить трудное, надоедливое и грубое ярмо служения государям, которое я сорок лет носил на шее, <…> и закончить (когда Господу это станет угодно) свою жизнь там, где родился и где покоятся кости моих дорогих родителей…»[9].
Прежде всего он снял на острове Мурано трехкомнатные апартаменты, где, получив от Академии 200 скуди, жил теперь со слугой и кухаркой, «умеющей хорошо стряпать»[10]. Весной следующего года к отцу присоединился пятнадцатилетний Торквато, пробывший в Венеции до октября 1560 года, помогая отцу вычитывать корректуры, причем не только «Амадиса», но и пятитомника стихотворений, опубликованного в том же году.
В 1559 году Бернардо прочел в Академии доклад «Рассуждения о поэзии» (Ragionamento della poesia) и получил от мантуанского герцога первую «привилегию» (иначе говоря, лицензию) на печатание поэмы, за которой последовали разрешения от короля Франции, короля Испании, императора, герцогов Феррары, Савойи и Пармы и, наконец, 23 апреля 1560 года — от Венецианской республики. Однако самой главной привилегии — от папской курии — Бернардо никак не мог добиться несмотря на трехлетние переговоры. Папа Павел IV требовал, чтобы коллегия кардиналов рассмотрела поэму на предмет нравственности и политических взглядов автора, что означало категорический отказ. Положение стало меняться к лучшему после 25 декабря 1559 года с избранием на святой престол Пия IV. И действительно в мае 1560 года легат нового папы уведомил 67-летнего поэта о благословении Его Святейшества.
На этом проблемы Бернардо с изданием «Амадиса», увы, не закончились. Еще 3 марта он заключил договор с известным венецианским книготорговцем и книгопечатником Габриэле Джолито, одним из первых итальянских издателей, выпускавших значительными тиражами книги на народном языке, включая «Божественную комедию» и шедевр Ариосто. 1 декабря типограф уже собирался приступить к работе, когда на Венецию обрушилось наводнение. «Потоп смыл, — сокрушался Бернардо, — листы, купленные у купцов на озере Гарда, которым я заказал изготовить специальную бумагу, так как не хотел повредить красоте поэмы, напечатав ее на бумаге обыкновенной, и теперь работу придется отложить до конца апреля»[11]. В результате различные части поэмы начали выходить из-под пресса вразнобой, что еще больше затруднило процесс подготовки книги.
В сентябре «Амадис», предваряемый предисловием Лудовико Дольче, был наконец отпечатан, и первая часть тиража поступила в продажу. Примечательно, что автор продолжал переделывать поэму, когда она была уже в типографии. «Перед вами, о рассудительные, благожелательные читатели (говорилось в предисловии), столь желанный и давно ожидаемый вами «Амадис» достославного синьора Бернардо Тассо. Книга, явленная людским взорам, теперь попала вам в руки»[12].
В отношениях с издателем Бернардо вновь проявил свойственную ему непрактичность, показывающую насколько этот человек, годами вращавшийся в высших сферах, зачастую оказывался совершенно беспомощным, как только речь заходила о защите собственных интересов. Не собрав достаточно средств для покрытия типографских издержек, он согласился поделить их поровну с Джолито, который не преминул втянуть его в сложные коммерческие расчеты. Теперь после выхода поэмы книгопечатнику полагалась бесплатно половина тиража, тут же пущенная в продажу без всякой выгоды для автора. «Мы отпечатали 1200 экземпляров, 154 из них, по большей части переплетенных, я разослал. Но ни от герцога Урбинского, ни от кого другого я не получил ничего, кроме писем благодарности, превозносящих поэму»[13], — сетовал Бернардо, рассчитывавший получить от вельмож, прославленных им в различных песнях, по меньшей мере 1000 дукатов. Особые надежды он возлагал на благосклонность короля Филиппа II, которому посвятил поэму в убеждении, что «тот не просто желает, но требует ее»[14]. Испанский король, — убеждал он Кавальеру перед выходом книги, — «дал мне такие обещания, что я не буду нуждаться в помощи друзей»[15]. 3 апреля 1561 года поэт отправляет роскошно изданный фолиант в Мадрид в уверенности, что ему простят связь с князем Салернским, вернут неаполитанские владения и снимут запреты с Торквато. Однако и два года спустя придворные так и не передали поэму в руки монарху.
Что же касается прогнозируемой прибыли, то несмотря на грандиозный успех поэмы незадачливый автор вскоре оказался без гроша в кармане: «если вычесть 150 дукатов, которые не были выручены за раздаренные книги, и 30 скуди, заплаченные переплетчику, если вычесть 150 дукатов, вложенные мною в типографские расходы, если к тому же учесть, что из 150 [дукатов] я должен был отдать часть, полагающуюся Джолито в соотношении пяти лир к одной, тогда станет ясно, сколько денег у меня осталось. И даже из этой малой суммы мне пришлось расплатиться с кучей долгов, которые я наделал, чтобы жить и покупать одежду в Венеции»[16].
Нетрудно представить себе разочарование Бернардо. «Если бы вы знали, — признавался он Сперони, — какие я претерпел неудобства, сколько пережил невзгод, пока не закончил Поэму, <…> сочиняя ее то во Франции, то в Германии, куда-то торопясь, без книг, в седле, работая ночами, в трактирах, без свечи, стараясь сделать ее как можно совершенней»[17].
Книга тем временем продолжала расходиться. Чтобы удовлетворить читательский спрос, компаньоны приняли решение отпечатать еще 4000 экземпляров, причем на тех же (грабительских для Бернардо) условиях: «я вынужден снова издать «Амадис», так как он весь распродан, — писал он Пармскому герцогу 2 октября 1562 года. — Меня ждут крупные расходы, и мне ничего не остается, как прибегнуть к щедрости принцев, выведенных мною в Поэме»[18]. Но и на этот раз ожидания на доход не оправдались.
В начале XX века неназванный сотрудник петербургского издательства А. А. Каспари так отозвался об отце Торквато Тассо: «Бернардо был добрый, но безалаберный, в порядочной мере беспутный человек, пылавший громадной, но в значительной степени безответной любовью к поэзии»[19]. Это суровое суждение, если и верно, то лишь отчасти. «Амадис», разумеется, уступает «Неистовому Роланду» и «Освобожденному Иерусалиму», но в этом нет ничего удивительного, поскольку речь идет о шедеврах мирового уровня. Рыцарская эпопея Бернардо отличалась чистотой стиля и гармоничностью стиха и, несмотря на некоторую монотонность, нравилась читателям, особенно простонародью, незнакомому с легкодоступным, написанным прозой испанским сочинением Монтальво. При дворах итальянских государей ситуация была иной: аристократы давно прочитали популярный роман в оригинале (что признавал и сам Бернардо), и потому его стихотворное переложение не вызвало восторженных откликов именно у знати и, как следствие, не принесло автору денежной компенсации, на которую он рассчитывал.
Еще в феврале 1560 года Бернардо внезапно вышел из Академии Славы, вероятно, опасаясь, что его имя будет ассоциироваться с именем ее основателя Федерико Бадоэра, объявившего себя банкротом и вскоре представшего перед судом по обвинению в растрате. «Я покидаю Академию, — сообщал он Сперони, — и съезжаю из дома [Бадоэра], поскольку близость к «Светлейшему» раздражает меня чаще, чем мне бы хотелось»[20]. Пять дней спустя он снимает на Мурано другой дом и через полгода покидает Венецию.
ГЛАВА VI. ПРИ ДВОРЕ ГЕРЦОГА ГУЛЬЕЛЬМО
Мантуя — Пезаро — Венеция — Рим — Флоренция — Феррара — Остилья
1561—1569
Крушение надежд на получение финансовой выгоды от публикации «Амадиса» заставило 68—летнего Бернардо искать себе нового покровителя. За отсутствием такового он на первых порах поселился у Клаудии Рангоне, дочери графа Гвидо, и предпринял попытки предложить свои услуги Герцогине Савойской. Для встречи с ней он даже выхлопотал разрешение на проезд через Милан, но переговоры эти ни к чему не привели. В декабре, перебрав несколько ненадежных вариантов, он поступает на службу к 24-летнему кардиналу Луиджи д’Эсте, сыну Ренаты Французской и младшему брату герцога Альфонса II, при дворе которого Торквато напишет «Освобожденный Иерусалим». Не испытывая тяги к духовной карьере, Луиджи сделался священнослужителем под давлением своего отца, герцога Феррары Эрколе II. Кардинальский сан он принял совсем недавно — в феврале — и по складу характера был человеком, как говорили, «беспокойным», живущим широко, если не сказать, расточительно, из-за чего он постоянно влезал в долги.
Дорога в Падую, где кардинал находился в то время на лечебных водах, лежала через Феррару, и Бернардо воспользовался случаем остановиться там для переговоров с посланником дома Медичи в безуспешной надежде получить место во Флоренции. Год спустя он отказывается от предложенной ему должности секретаря при герцоге Урбинском, оставаясь верным Луиджи скорее всего ради будущности Торквато, посвятившего кардиналу свою поэму «Ринальд» и с тех пор пользующегося его покровительством.
Еще осенью 1560 года Бернардо отправил Торквато на учебу в Падую, доверив заботу о нем Спероне Сперони. Многократно навещая сына в течение последующих двух лет, он ознакомился с поэмой в рукописи и, несмотря на ее очевидные достоинства, пытался отговорить молодого стихотворца от литературного поприща, указывая на бесперспективность подобных занятий с практической точки зрения. Находя в поэме «невероятные для восемнадцатилетнего юноши прекрасные вспышки поэзии, достойные всяческих похвал по изобретательности и языку»[21], он предпочел бы, тем не менее, просмотреть рукопись в спокойной обстановке и, быть может, внести в нее правку. «Что же касается публикации поэмы Торквато, — писал он в апреле 1562 года поэту Чезаре Павези, — то, будучи любящим отцом, ревнующим о чести сына, я должен был бы ей воспротивиться, но не могу не дать своего согласия, идя навстречу пожеланиям многочисленных синьоров»[22]. Отступив перед друзьями начинающего автора, он нижайше просил их проследить за подготовкой издания, предостерегая сына от излишней поспешности. Торквато не внял советам отца, и поэма вышла в свет с таким количеством опечаток, что юноше пришлось впоследствии утверждать, что он, дескать, не держал корректуры.
МАНТУЯ
Хроническое безденежье привело к тому, что в начале 1563 года Бернардо принял предложение мантуанского герцога Вильгельма (Гульельмо) Гонзага занять должность его «главного секретаря» по уголовным делам. Точная дата переезда Бернардо неизвестна, и судить о ней можно только косвенно по письму от 20 марта, полученному новым секретарем уже в Мантуе.
Двойственное положение Бернардо при дворе герцога Гульельмо было обусловлено специфическим характером его нового покровителя, человека властного, грубого, высокомерного, одержимого одним желанием — прославить в глазах потомков мантуанскую ветвь рода Гонзага. Многовековая традиция Гонзага брать в жены девушек из рода Малатеста, правителей Римини, привела к тому, что их дети рождались горбатыми. Был горбат и Гульельмо. Чтобы угодить суверену, герцогские вассалы появлялись в его дворце с накладными горбами. Непомерная скупость и хитрость сочетались в герцоге с просвещенностью: он коллекционировал произведения живописи и слыл вполне профессиональным композитором, знатоком духовной вокальной музыки, которая была страстью его жизни. В его внушительном замке, возвышавшемся над двумя озерами, нередко выступали знаменитые исполнители и встречались люди искусства. При этом Гульельмо был ловким и проницательным политиком, стремящимся укрепить армию и оградить Мантую от посягательств не только иноземных монархов, но и римских пап. Последний момент значительно осложнил положение семидесятилетнего «секретаря».
Поначалу Бернардо получает возможность посвятить себя творческой работе и 24 ноября 1563 года, как помечено в рукописи, принимается за поэму «Флоридант», представляющую собой переработку «Амадиса», из которого он планирует извлечь восемнадцать песней, дополнив их шестнадцатью новыми (новая поэма так и не была им закончена — дописывать ее пришлось Торквато). В 1564 году Бернардо становится членом Академии одержимых любовью (Accademia degli Invaghiti), музыкального общества, основанного за два года до этого «с целью проповедования любви к музыке в качестве средства к получению наслаждения и поощрению познаний». В тот же период он принимает участие в поэтической антологии на смерть кардинала Мантуи — Эрколе Гонзага.
Помимо этого, Бернардо было поручено руководство придворным театром, на сцене которого он ставил свои пьесы. Об этой стороне его деятельности известно очень мало, поскольку все театральные вещи Бернардо утрачены. Еще находясь при дворе герцога Урбинского, он сочинил комедию, которая готовилась к постановке в январе 1557 года. В 1565 году, уже в Мантуе, он поставил спектакль, роли в котором исполняли евреи — явление довольно обычное для ломбардской провинции, где иудеям двадцать лет ранее разрешили заниматься профессиональной деятельностью.
Вторая комедия Бернардо, о которой сохранились свидетельства современников, была написана для праздника, устроенного в честь крещения «младенца Пио», сына герцога Эрколе. Спектакль должен был состояться в июне 1568 года, но был отложен до октября. «Через полчаса после заката, — сообщал один из зрителей, — начали играть пьесу мессера Бернардо Тассо с прекрасными декорациями, прекрасными интермедиями (написанными Торквато — Р. Д.) и неплохой для такого места декламацией. Однако сама по себе комедия в своей поэтической части оказалась весьма обыденной. После ужина танцевали на балу, после чего все пошли отдыхать»[23]. Торквато, который приезжал на церемонию крещения, не согласился с негативной оценкой пьесы и в одном из своих диалогов назвал отца «сочинителем комедий» наравне с Ариосто[24].
Присмотр за придворными актерами также входил в круг обязанностей Бернардо, о чем говорится в крайне любопытном документе, не привести который было бы непростительно:
«Вчера выдался тот еще жаркий денек. Комедианты опять разругались: Неаполитанец назвал Дзане рогоносцем, тогда его жена Фламиния в ответ на оскорбление ударила его камнем. Ссора началась из-за того, что Неаполитанец опоздал к началу спектакля. Он в конце концов явился, но только к третьему акту, и потому при дележе денег ему не хотели отдавать его долю. Он вырвал ящик с деньгами у другого актера и замахнулся ножом на Дзане. Синьор Ферранте Баньо отобрал ящики с деньгами, и я спрятал их у себя в комнате. Сегодня утром они помирятся»[25].
Эта запись Бернардо примечательна тем, что речь в ней идет о прославленной труппе, во главе которой стоял Дзан Ганасса (Альберто Назелли), муж римлянки Барбары Фламинии, первой профессиональной актрисы, известной исследователям комедии дель арте. Да и упомянутый здесь же Ферранте Баньо — почти наверняка мантуанский поэт, один из основателей Академии аргонавтов!
Увлеченная творческая деятельность отнимала много сил у Бернардо в последние годы его жизни, но гораздо большей отдачи требовали многочисленные — важные и маловажные — поручения герцога Мантуанского. Работа над поэмой «Флоридант» была прервана в апреле 1563 года поездкой в Пезаро, целью которой было выражение соболезнований герцогу Урбинскому Гвидобальдо в связи со смертью его сестры. Недолгое пребывание в герцогском доме оказалось для Бернардо удачным: девятнадцатилетнему Торквато был назначен пенсион в 50 скуди для продолжения обучения в университете. Год спустя секретарь едет в Венецию, а затем снова в Пезаро.
Успех следующей, крайне ответственной миссии, порученной Бернардо, зависел целиком от дипломатических способностей посланника. В январе 1564 года герцог направляет его в Рим просить у папы Пия IV кардинальскую шапку для уроженца Мантуи Ипполито Капилупи, епископа города Фано и папского нунция в Венеции. Назначение это имело принципиальное значение из-за напряженных отношений между Францией и Испанией, спорящих о том, какая из держав будет держать в Ватикане своего представителя.
Престарелый папа, возложивший на себя труд по исполнению непопулярных постановлений Тридентского собора, имел обыкновение уклоняться от конкретных действий, не отвечая на ходатайства ни отказом, ни согласием. После трех недель тягостного ожидания Бернардо наконец был принят понтификом при обязательном условии, что он сохранит беседу в тайне. «Рассмотрение дел при всяком вельможном дворе, — сетовал он 26 февраля, — по самой своей природе не может не затягиваться, но в Риме оно затягивается особенно надолго как из-за многочисленности переговаривающихся, так и по вине прелатов, на которых эти переговоры возложены»[26]. 12 марта Бернардо покидает Рим в убеждении, что его пребывание в папской курии излишне, поскольку добиться нужного для Мантуи назначения все равно не удастся. Несмотря на неуспех столь ответственной миссии, герцог еще долго продолжает использовать Бернардо в качестве переговорщика, давая ему самые различные поручения.
Особенно изматывают посланника поездки по различным областям Италии: из Рима он едет в Пезаро, а 12 июля — для закупки зерна в Урбино. Из Урбино — во Флоренцию, где ему оказывают благожелательный прием великий герцог Тосканы Франческо I и его брат кардинал Фернандо. 22 июля он возвращается в Мантую. В октябре он снова в Риме, в 1566 году — в Венеции для дачи свидетельских показаний на судебном процессе, зимой 1567 года — опять в Урбино.
И это далеко не все его обязанности, в круг которых входили, помимо прочего, ведение герцогской корреспонденции и разбирательства по уголовным делам. Запоздавшие курьеры, прибывающие с сообщениями о драках и убийствах, поднимают его с постели посреди ночи, что подрывает старческое здоровье Бернардо и приводит к длительным периодам болезни.
В начале 1567 года герцог посылает секретаря в Феррару, Лукку и Венецию для вручения тамошним государям официального уведомления о кончине его матери, вдовствующей герцогини Мантуанской. Зима в тот год выдалась на редкость холодной. По дороге посланник попал в густой туман и, оказавшись на берегу реки По, обнаружил, что вода в реке замерзла. Наняв почтовых лошадей, он к вечеру наконец добрался до Феррары, однако по причине позднего часа ворота города оказались закрытыми. На следующее утро начался карнавал, из-за которого он два дня не был допущен к Альфонсу II, находя единственное утешение в общении с живущим там Торквато.
«В субботу, а, может быть, раньше, — докладывал герцогу Медичи флорентийский посланник в Ферраре, — прибыл мессер Бернардо Тассо, семидесятитрехлетний секретарь из Мантуи, направленный в январе сюда и в Урбино с выражением соболезнований по поводу кончины матери своего господина. В воскресенье после аудиенции господа д’Эсте приоделись в траур… И вот в понедельник уехал Тассо, выполнив то, ради чего приезжал. Я не хотел бы, чтобы [во Флоренции] с ним поступили так же, как здесь. Извольте уведомить мажордома или управителя Вашего Высочества, что он не пьет белого вина и ест только птицу. Он очень достойный человек, и я не могу отрицать, что почувствовал к нему расположение»[27].
В Ферраре Бернардо узнал, что реки по всей Романье вздулись и что дальше ему предстояло плыть на лодке. Чтобы попасть в Тоскану, он теперь стоял перед выбором: либо сделать гигантский круг через Пезаро, либо нанять горцев, чтобы они отнесли его на руках через Апеннины, склоны которых настолько обледенели, что стали слишком скользкими для лошадей. И то и другое оказалось неприемлемым. Попав наконец во Флоренцию, он 24 января писал в Мантую: «Я с большим трудом добрался [до города] в 8 часов вечера, очень устав в дороге. Крестьяне говорят, что столько снега в этих горах не выпадало лет двадцать. Уверяю Ваше Высочество, что я (клянусь жизнью моего сына) задержался не по собственной нерадивости. Мне случалось не ложиться спать до двух часов ночи и порой выезжать за два часа до рассвета. Однако для того, чтобы преодолеть 75 миль по льду и снегу, требуется время»[28].
Во Флоренции к Бернардо отнеслись лучше, чем в Ферраре: его определили на постоялый двор, и герцог ждал, пока он не отдохнет, и только потом предоставил ему аудиенцию.
На обратном пути посланника ждали еще большие трудности. Когда же 31 января он наконец добрался до Мантуи, выяснилось, что он в пути застудил зубы, два из которых пришлось вырвать, после чего он четыре дня не мог внятно изъясняться.
В конце февраля навестить отца приехал Торквато, но тот уже успел выздороветь и приступить к своим обычным делам. Однажды вечером Тассо-младший заснул за чтением, забыв потушить свечу. В доме начался пожар, во время которого сгорели все книги и бумаги. Молодой человек с пылающей бородой едва успел выпрыгнуть из окна, но отделался довольно легко, подвернув ногу.
Во второй половине июля Торквато вновь приехал в Мантую и вновь нашел отца больным, на этот раз лихорадкой, приковавшей его на три дня к постели. 25 июля старика навестила комедиантка Барбара Фламиния, которая «застала его перед дверью, откуда уходят в мир иной», но «синьор секретарь Тассо», по словам очевидца, «вернулся, и это внушило надежду, что он останется с нами еще долгое время»[29].
В эти и последующие месяцы Бернардо участвует в переговорах с государями соседних княжеств, пытаясь по заданию Гульельмо выяснить, поддержат ли они Мантую в ее притязаниях на город Казале. Семейство Гонзага, владевшее городом с 1559 года, проводило в маркграфстве Монферрат, главным городом которого был Казале, последовательную политику ограничения прав аристократии, направленную на отмену старинных привилегий, однако в этой провинции, исторические традиции которой отличались от мантуанских, подобная настойчивость грозила вылиться в восстание. Герцог Гульельмо дважды, вместе с супругой, побывал в Казале в надежде урезонить и успокоить жителей. Получив донесение (вероятно, ложное), что на него готовится покушение, он арестовал предполагаемых заговорщиков и вновь отправил Бернардо просить у дружественных государей совета, как действовать дальше. Великий герцог Тосканский Козимо I рекомендовал применить силу, поскольку «государственные дела, по его словам, не подчиняются законам, каковым подчиняются дела другого рода»[30]. Герцог Урбинский Гвидобальдо, напротив, взывал к милосердию. Сопротивление жителей Казале прекратилось в сентябре 1569 года, когда судебные власти города торжественно объявили об отказе от юридического суверенитета, но Бернардо к тому времени уже не было в живых.
КОМЕНДАНТ ОСТИЛЬИ
Еще 25 февраля того же года герцог назначил его подестой (комендантом) крепости Остилья, расположенной на вершине скалы у излучины реки По. Эта средневековая цитадель, возведенная с оборонительными целями в середине XII века, представляла собой внушительное квадратное сооружение с четырьмя угловыми башнями. Начиная с 1440 года и в течение трех последующих столетий городок находился во владении семейства Гонзага. Назначение 75-летнего Бернардо подестой (по существу, ссылка) избавляло его от бесконечных изматывающих поездок, но налагало множество других, крайне неприятных и к тому же плохо оплачиваемых повинностей. Одной из них был надзор за «тюремной башней», узники которой, согласно обычаям того времени, содержались в совершенно нечеловеческих условиях. «Прошлой ночью, — докладывал Бернардо в Мантую 31 марта, — произошел случай, достойный сострадания. Я отправил в тюрьму юношу восемнадцати лет, единственного сына у отца, который тоже был посажен сюда за найденное в его доме краденое зерно. Несчастного сына поместили в камеру, где в двух местах была разрушена кладка. И хотя другие заключенные предупреждали его об опасности, он, вероятно, идя навстречу своей судьбе, выпал ночью из провала и убился»[31].
Надорвав последние силы, Бернардо 3 июня слег с лихорадкой, что было неудивительно в нездоровой атмосфере заболоченной местности. «Думаю, что вы уже слышали о моем недуге, — обращался он к герцогу 17 июня 1569 года, — вот уже пятнадцатый день, как он мне изрядно досаждает, но сегодня, благодаря Господу Богу нашему, я стал поправляться телом, хотя и не душой, которая в моем теперешнем положении неотступно требует, чтобы я начал гадать по звездам, как продержаться на жалкие шестьдесят четыре лиры в месяц, и если благосклонность Вашего Высочества не окажет мне содействия, я умру от лишений, оставив кучу долгов»[32].
К середине июля здоровье коменданта окончательно пошатнулось. 28 июля, назначив себе заместителя, он сообщил в Мантую, что «бремя годов и немощность» не позволяют ему более исполнять долг[33]. 7 августа приехавший в Остилью Торквато нашел отца в крайней нищете и к тому же «грубо ограбленным слугами, хотя [коменданту] случалось кормить нуждающихся на собственные деньги»[34].
Торквато взялся энергично наводить в хозяйстве порядок, расплатился с неотложными долгами и потребовал строгого отчета за любые траты. Состояние Бернардо тем временем стремительно ухудшалось. В 2 часа ночи с 4 на 5 сентября 1569 года он умер, не дожив двух месяцев до своего 76-летия. «Смерть отца, — писал Торквато, — несмотря на его почтенный возраст, наполнила меня горечью»[35]. И в другом письме после собственной двухдневной болезни: «Душа его была привязана к плоти такими крепкими и цепкими телесными узами, что отделилась от нее с огромным трудом и напряжением: слушать его надрывные стоны было невыносимо, но хочется верить, что уход свой он перенес терпеливо, принимая его как нечто правильное и естественное»[36].
Герцог Гульельмо, который с невероятной скупостью оплачивал самоотверженную службу Бернардо при его жизни, торжественно доставил останки своего «секретаря» в Мантую, где они некоторое время покоились в церкви Сан Эдиджио. Через несколько месяцев папский эдикт повелел снести все надгробья, возвышающиеся над уровнем мостовой, что вынудило Торквато перевезти прах отца в Феррару и перехоронить его в церкви Сан Паоло[37].
ПРИЛОЖЕНИЕ
Письмо Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей (письмо отца поэта к его матери). Писанное отцом знаменитого Тасса. Вольный перевод К. Батюшкова.
«Я желал бы сам превратиться в это письмо и лететь к тебе, милая и бесценная супруга: мое присутствие и тебя и меня осчастливило бы совершенно. Довольствуйся одним желанием, которое к горести моей не могу исполнить. Будь уверена, что на крыльях любви чистой и постоянной я часто посылаю к тебе мои сокровеннейшие мысли: они живут при тебе неразлучно. Я надеюсь, я почти уверен, что моя Порция то же делает: итак, мысли наши встречаются на дороге. Знаю, сколь тягостна тебе разлука наша; чувствую в моем сердце печаль твою, тем более что мне известно, с какою живостию ты предаешься ей — не от малодушия, нет, от излишества любви к несчастному изгнаннику. Но если лучшая награда за любовь есть любовь равномерная, то можешь быть покойна: я люблю тебя, как только может любить смертный — всем сердцем, всей душою. Надеюсь, что наше свидание будет скорее, нежели ты полагаешь, но медленнее твоих желаний. Не хочу и не могу писать — когда именно, ибо это зависит от воли чуждой; но оно тем более будет радостно, чем менее ожиданно тобою. В случае, если Бог продлит разлуку нашу (положимся на волю его без ропота!), я должен тебе объяснить мои мысли о воспитании милых малюток наших.
Так! мы должны показать свету, сколько они драгоценны нам пользою, которую принесут им наши попечения. К несчастию, по молодости твоей ты не имеешь еще сей опытности, необходимой для воспитания детей. Спешу подать некоторые советы, частию из древних, частию из новых философов почерпнутые. Управляясь оными, ты можешь, с помощию Бога, успокоить некогда почтенную старость твою в объятиях их добродетельной юности.
Образование или воспитание (как говорится на языке материнском) разделяется на две части: на нравы и учение. Нравственность подлежит попечению отца и матери, учение — более отцу. Итак, я стану говорить о первой, предоставляя себе — если будет угодно Небесам продлить жизнь мою — попечение о науках нашего Торквата. Молодость его не позволяет еще склонить его под тяжкое ярмо учения. Если любовь родительская меня не ослепляет, и сколько судить можно по такому нежному возрасту, я полагаю, что он одарен прелестным телом и душою прекрасною. Но этого мало для желаемого нами совершенства; это все требует образования! Нет земли столь дикой и бесплодной, которая бы от стараний не удобрилась, не сделалась мягкою, плодотворной; нет земли плодоносной, которая бы при запущении не сделалась дикою, твердою. Подобно сему ум, от природы самый дикий и своенравный, от воспитания делается нежным и гибким, а самый гибкий и нежный — без образования портится и все небесное теряет. Навык превращается в натуру. Итак, нужно заранее приучать к учению. Пока деревцо нежно и гибко, заранее наклоняй ветви мыслей к благотворной стороне добра и чести. Литтеры, вырезанные на мягкой коре юного дерева, с ним мало-помалу вырастают и живут до смерти его: так сии примеры добра, сие беспрестанное поучение добродетели сильно врезываются в молодую память и вырастают с душою. Затверделого в пороках и лености нельзя обратить к добру и учению, подобно как обод колеса распрямить и привести в первое состояние.
Наша Корнелия уже выходит из отроческих лет. Душа и тело ее растут ежедневно, ум становится живее и быстрее. Пора, милый друг, посеять в нем некоторые семена, достойные нас. Нет семян, которые бы приносили лучшие плоды, нет семян, которые бы сильнее истребляли жажду светских, суетных радостей, как семена страха и любви к Богу. Итак, нужно тебе стараться всеми силами запечатлеть в сей невинной душе любовь и мысли о Боге, о вечном Творце, который даровал ей и жизнь и все, что есть прекрасного в жизни настоящей и будущей. Старайся внушить ей страх божий, не низкий, не рабский — величию Творца такой не угоден, — но страх благородный, чистый, спокойный, который бы так тесно был связан с любовию, что ничто, никакая сила их разлучить не могла: так чтобы от тесного союза страха и любви родилась религия!
Как тень позволяет иногда в области своей зарождаться вредным травам, но не дает им вырастать и приносить горьких плодов, так и религия не допускает порокам гнездиться в душе, расплодиться и приносить плоды ужасных преступлений. Теперь надобно объяснить, что значит слово нравы: сохранять во всем, что говоришь и делаешь, скромность и приличие. Навык к этому от юности дает некоторый порядок и прочный блеск всем поступкам; он дает им прелесть неизъяснимую и которая имеет силу нравиться людям образованным и самых простолюдинов пленяет. Нравы разделяются на те, которым нас наставляет учение и время. Первые от наставников запечатлеваются в юной душе, вторые суть плоды собственной опытности и рассудка. Итак, спеши научить тому, что от тебя зависит, милая супруга! Два способа учения: один — рассуждением и доводами, другой — примером. Чувство зрения быстрее слуха. Надлежит являть себя детям, какими их желаешь видеть: безмолвное наставление, наставление примером всего сильнее. Желать наставить детей, чему сам не следуешь, не то ли же, что, показав ближайшую дорогу приятелю, самому идти по другой? И отец и мать должны быть нрава кроткого, степенного и беспрестанно заботиться о благе детей; они должны облечь добродетелью детей своих, напитать ею их зрение, и слух, и ум, и сердце. Едва юный ум начинает поверхностно рассуждать и отчасти соображать вещи, то немедленно обращает проницательные взоры на поступки родителей, с великим вниманием ловит и замечает все, что они делают, все, что они говорят. Постоянное созерцание родительских добродетелей не есть ли лучшее поощрение идти по следам их?
Более всего пекись о благонравии домашних. Старайся, чтобы ни одно слово неблагопристойное, грубое или безбожное не оскорбило детского слуха, ни один поступок бесстыдный или бесчестный не представился бы взорам их. Это дело твое, ибо они будут неразлучны с тобою. У тебя научатся говорить и действовать, на лице твоем привыкнут читать долг свой. Не вводи их в такие домы, где благонравие и пристойность часто нарушаются. В странах здоровых и воздух благоприятен; в жилище добродетели и благих нравов все питает их, все добру научает. Хотя благонравие, чуждыми примерами запечатленное в голове детской, не есть еще добродетель истинная, но нечто ей подобное, близкое, однако в течение времени (столь велика сила навыка!) они одушевляются сими примерами, как хладный мрамор Пигмалионов одушевился Богом. Страшись впасть в заблуждение матерей, которые по излишней привязанности к детям уступают их воле, часто безрассудной, и не только не останавливают их, но даже не терпят, чтобы посторонние люди им противоречили. Таким образом, приучая к наслаждениям, сами отдают их во власть порокам. И не смею думать, чтобы ты желала управлять ими посредством страха и наказаний. Те, которые во гневе наказывают детей, похожи на неистовых, поднимающих руку на образа божеские! Добродетель не должна внушаться отроку ни лозою, ни страхом, ибо страх есть слабый и ничтожный блюститель оной. Но сохранить во всем золотую середину должно, ибо если опасно строгостию уничтожить любовь к родителям, то равномерно опасно излишним снисхождением ослабить уважение и почтение к священному их сану. Если дети впадают иногда в малые погрешности, то лучше не замечай их; если они значительны, то увещевай их, но кротко и ласково; большие проступки наказывай суровым взглядом, холодностию, укоризнами. Если случится, что подобный проступок учинит слуга домашний, то наказывай его при виновном ребенке и дай почувствовать ему в душе вину и наказание.
Я мог бы предложить еще несколько правил, но страшусь излишеством рассеять твое внимание. Кажется, говорил о всех важных пунктах, а частные случаи ты можешь сама согласовать с ними. Учение Торквата предоставляю себе, когда он придет в надлежащий возраст. Тебе, как матери, поручаю Корнелию: кто лучше тебя наставит ее в добродетели? Будь счастлива, милая Порция! Пускай присутствие детей наших, которые тебе столь живо напоминают меня, усладит отчасти томную печаль разлуки!»[38]
ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
Публикации, посвященные Бернардо Тассо
Pierantonio Serassi. La vita di Bernardo Tasso. In: L’Amadigi, colla vita dell’autore e varie illustrazioni dell’opera. Bergamo, 1755, tomo II.
Pier Desiderio Pasolini. I genitori di Torquato Tasso: note storiche. Roma, 1895.
Edward Williamson. Bernardo Tasso. Roma, 1951 (на английском языке).
Edward Williamson. Bernardo Tasso. Versione italiana di Daniele Rota. Bergamo, 1993.
Dominique Fratani. De courtisan à «caval vecchio». Bernardo Tasso dans la tourmente de l’histoire napolitaine. Berne, 2013.
Dominique Fratani. Virtù et Servitù : Bernardo Tasso ou les tribulations d’un humaniste du XVIe siècle. Bordeaux, 2023 (готовится к печати).
Издания цитируемых писем
Delle lettere di M. Bernardo Tasso, accresciute, corrette, e illustrate con la vita dell’autore scritta dal Sig. Anton-Federigo Seghezzi, Padova, 1733, volume 1.
Delle lettere di M. Bernardo Tasso. Secondo volume. Padova, 1738.
Lettere inedite di Bernardo Tasso precedute dalle notizie intorno la vita del medesimo per cura di G. Campori. Bologna, 1869.
Lettere inedite di Bernardo Tasso per Attilio Portioli. Mantova, 1871.
Примечания
[1] Ibid, no. 145, p. 390.
[2] Bartolommeo Capasso. Il Tasso e la sua famiglia a Sorrento. Napoli, 1866, p. 139.
[3] Lettere Campori, 1769, no. 36, pp. 193—194.
[4] Lettere II, no. 144, p. 388.
[5] Ibid, no. 146, p. 392.
[6] Ibid, no. 180, p. 473.
[7] Ibid, p. 360.
[8] Ibid, no. 134, pp. 364—65.
[9] Ibid, no. 173, p. 460.
[10] Lettere III, no. 45, p. 146.
[11] Lettere II, no. 182, p. 479.
[12] L’Amadigi del signor Bernardo Tasso. A l’invittissimo e catolico Re Filippo, prefazione Ai lettori di Lodovico Dolce. Vinegia, 1560.
[13] Giuseppe Ravelli. Lettere inedite di Bernardo Tasso a Marcantonio Tasca. Bergamo, 1889, p. 16. Далее — Ravelli.
[14] Lettere III, no. 29, p. 122.
[15] Ibid.
[16] Ravelli, p. 16.
[17] Lettere III, no. 41, p. 141—142.
[18] Amadio Ronchini. Lettere d’uomini illustri conservate in Parma nel R. Archivio di Stato, Parma, 1853, volume I, p. 607.
[19] Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим. СПб., 1910, с. 6.
[20] Lettere III, no. 45, pp. 148—149.
[21] Lettere II, no. 196, p. 502.
[22] Ibid.
[23] Archivio di Stato di Firenze. Цит. по: Edward Williamson. Bernardo Tasso. Roma, 1951, p. 14.
[24] Tasso Torquato. Il Gianluca overo de le Maschere. 1586.
[25] Lettere inedite di Bernardo Tasso per Attilio Portioli. Mantova, 1871, no. 86, p. 109. Далее — Lettere Portioli.
[26] Ibid, no. 15, p. 42.
[27] Цит. по: Angelo Solerti. Vita di Torquato Tasso. Torino, 1895, volume 1, p. 118.
[28] Lettere inedite di alcuni illustri Italiani. Milano, 1856, no. 15, p. 41.
[29] Цит. по: Francesca Simoncini. Barbara Flaminia detta Hortensia. Drammaturgia, Anno XV, no. 5, 2018, p. 256.
[30] Lettere Portioli, p. 164.
[31] Ibid, no. 201, p. 223.
[32] Ibid, no. 207, p. 228.
[33] Ibid, no. 210, p. 231.
[34] Pierantonio Serassi. Lettere inedite di Torquato Tasso. Pisa, 1827, t. 1, p. 3.
[35] Le lettere di Torquato Tasso disposte per ordine di tempo ed illustrate da Cesare Guasti. Napoli, 1856, no. 12, p. 21.
[36] Ibid, no. 11, p. 20.
[37] В 1696 г. над прежним захоронением, несмотря на отсутствие праха, была водружена мемориальная доска. В XIX веке при строительных работах пол в церкви провалился, и на месте старой плиты была установлена новая, более скромная.
[38] Батюшков К. Н. Сочинения. В 3-х томах. СПб., 1885—1887. Т. 2, 1885, с. 282—287.
