СЕМЬ ИСКУССТВ

В США у нас укрепилась дружба с американским финансистом Джорджем Соросом, посетившем меня в Москве в 1987 году. Мы с ним часто встречались, и я начал уговаривать его выделить крупную сумму на поддержку сначала ученых в уже явственно разваливающемся СССР, а потом преподавателей разного уровня в новой России. В 1992 году он согласился дать первые 100 млн долл. для создания Международного Научного Фонда и включил меня в состав правления этой могучей организации…

Валерий Сойфер

СТРАСТИ ВОКРУГ СОЗДАТЕЛЕЙ СОВЕТСКОГО АТОМНОГО ОРУЖИЯ

Светлой памяти жены, Нины Ильиничны Яковлевой-Сойфер, посвящаю

Первым человеком, высказавшемся вслух о работе над книгой о создании в СССР ядерного оружия, был писатель Даниил Александрович Гранин в 1987 году, когда я был в Ленинграде. Я тогда приехал из Москвы для встреч с генетиками, на одну из них пришел Гранин и попросил у меня рукопись книги о лысенковщине (позднее она была издана в США и России под названием «Власть и наука»). Папка с рукописью была толстой (более тысячи страниц), и, чтобы облегчить Гранину ношу, я пошел проводить его до трамвая. Там, не боясь, что его кто-то подслушает, Гранин сказал:

— Вы знали лично Андрея Дмитриевича Сахарова и Нобелевского лауреата Тамма, встречались с Курчатовым и Александровым, были близко знакомы со многими другими физиками, принимавшими участие в атомном проекте. Это мощная основа для того, чтобы взяться за такую книгу. Отнеситесь к моим словам серьезно, копните поглубже, ведь вы физик по образованию, работали в Институте атомной энергии, вам должны быть знакомы многие вещи, трудные для понимания другими людьми.

Слова Гранина осели в моей памяти, и я стал записывать факты и события на эту тему. Еще в студенческие годы я познакомился с будущим Нобелевским лауреатом академиком Игорем Евгеньевичем Таммом, крупнейшим советским физиком-теоретиком, учителем А.Д. Сахарова, они оба стали главными создателями водородной бомбы. Тамм в 1957 году договорился с ректором МГУ И.Г. Петровским о переводе меня с 4-го курса Тимирязевской академии на 1-й курс физического факультета МГУ. Он же рекомендовал меня в аспирантуру Института атомной энергии им. Курчатова. В годы после аспирантуры я много печатал статей, а затем и книг, постепенно накапливая материалы для описания ядерной программы. В 1980-е годы у меня состоялось несколько встреч с выдающимся советским разведчиком Владимиром Борисовичем Барковским, в течение многих лет работавшем в Англии и США и добывшем главные секреты создания там атомного оружия.

Конечно, из ученых, разрабатывавших советское атомное оружие, оставшихся к тому времени живыми, наиболее полную картину знал самый засекреченный в стране человек Юлий Борисович Харитон, руководитель ядерного центра Арзамас-16, в котором сконструировали советские атомную и водородную бомбы. Он был трижды героем социалистического труда, лауреатом государственных премий, академиком и одним из наиболее засекреченных ученых в СССР и РФ. О нем я уже много знал, и к нему у меня было несколько мучавших меня вопросов, на которые мог ответить только он. Но я также осознавал тщетность надежд встретиться с ним. Особенно это стало для меня ясно после изменения моего рабочего статуса в СССР. Вначале я был вполне вовлечен в процесс восстановления Л.И. Брежневым в 1973 оду запрещенной Сталиным генетики (см. об этом мою статью в журнале «7 Искусств» в марте этого года). В принятом в 1974 году ЦК КПСС и Совете Министров СССР постановлении № 304 был пункт о создании в Москве нового ВНИИ прикладной молекулярной биологии и генетики Академии сельхознаук (ВАСЗНИЛ). В приказе по Министерству сельского хозяйства СССР было оговорено, что такой институт будет создан на базе Лаборатории молекулярной генетики ВАСХНИЛ, которой я руководил. Президент ВАСХНИЛ П.П. Лобанов назначил меня заместителем директора института по научной работе.

Казалось бы, о лучшем нечего было и мечтать. Но меня, что называется, начали изничтожать и своего добились: сначала меня «спустили» до поста заведующего лабораторией, потом старшего научного сотрудника и были созданы такие условия, при которых работать стало невозможно (как один пример: нам было запрещено направлять статьи в печать и выступать на конференциях). Пришлось подать заявление на эмиграцию из СССР. После этого первым делом с работы уволили жену, а через несколько месяцев стал безработным и я. Место директора института занял Г.С. Муромцев — сын известного гебиста, руководившего секретной лабораторией по созданию ядов для отравления «врагов режима». В конце декабря 1979 г. новый директор издал приказ об увольнении меня с работы «как несоответствующего занимаемой должности». Мы с женой оказались безработными, а у нас было двое детей. Начались нелегкие годы нашей безработной жизни в СССР. Но за право на наш выезд из СССР выступили многие известные люди в США и Европе. В частности, ряд сенаторов и конгрессменов Америки, включая известного сенатора Г. Джексона, писали Брежневу обо мне (имя этого сенатора постоянно фигурировало в советской прессе как главного недоброжелателя СССР, поскольку он и сенатор Ч. Вэник добились снятия с СССР права на благоприятствование в торговле, и СССР потерял на этом огромные средства). Посла СССР в США А.Ф. Добрынина неоднократно вызывали в Госдепартамент для обсуждения вопроса о моем выезде в США. За нас выступили и ученые в разных странах. Во многих зарубежных газетах было напечатано только в первые три года после увольнения более 30 статей (первой была большая статья в «Нью-Йорк Таймс» Крейга Уитни). А мне при посещении руководителей Отдела виз и разрешений МВД СССР неизменно сообщали, что я никогда не получу разрешения на эмиграцию, поскольку известно, что два члена Политбюро ЦК КПСС (Кулаков и Полянский) знали меня лично и что они при мне могли говорить о самых секретных сторонах советской жизни. В конце 1987 г. в газете «Вечерняя Москва» была напечатана короткая заметка от имени руководства МВД СССР, что некоторые люди (включая меня) никогда не получат разрешения на выезд из СССР из-за знания советских секретов. И вдруг в конце 1987 годы приехавшая в Москву помощница президента США Р. Рейгана сообщила, что она присутствовала на всех трех встречах её президента с Горбачевым, что каждый раз Рейган передавал список тех, за кого ходатайствует американское правительство, и что мое имя было во всех списках. Она сказала: «В первом списке вы были восьмым, во втором пятым, а в последнем первым. На последней встрече, в декабре 1987 г., Горбачев пообещал Рейгану, что вам дадут разрешение на выезд». И 13 марта мы покинули СССР, пожили почти месяц в Вене, а с 1 мая 1988 года, с первого дня жизни в США, я приступил к работе профессором в университете в городе Коламбусе (в нем было самое большое число студентов в одном кампусе в США). С июля 1990 г. я стал профессором и директором лаборатории в университете имени Джорджа Мейсона в штате Вирджиния (в пригороде столицы США Вашингтона).

Оказавшись в свободном мире, я стал наслаждаться не просто выполнением профессорских обязанностей по чтению лекций, но и заниматься наукой, отвечать на приглашения выступать на конференциях в разных частях света, и готовить и публиковать новые книги. Но мне по прежнему казалось, что такой человек, как я, никогда не сможет встретиться с кем угодно из начальственных лиц в СССР.

В США у нас укрепилась дружба с американским финансистом Джорджем Соросом, посетившем меня в Москве в 1987 году. Мы с ним часто встречались, и я начал уговаривать его выделить крупную сумму на поддержку сначала ученых в уже явственно разваливающемся СССР, а потом преподавателей разного уровня в новой России.

В 1992 году он согласился дать первые 100 млн долл. для создания Международного Научного Фонда и включил меня в состав правления этой могучей организации, а двумя годами позже пообещал выделить еще 110 млн долл. на поддержку высших достижений в образовании, и я возглавил этот фонд.

Сорос отнесся положительно к моему предложению создать программу финансовой поддержки не только успешно работающих преподавателей высшей и средней школы, но и ставших пенсионерами ученых, перешагнувших 70-летний рубеж и внесших крупный вклад в развитие науки. Им было решено присваивать звание Заслуженного Соросовского Профессора и выдавать солидную пенсию. Первыми такими лауреатами я предложил назвать академиков А.П. Александрова и Ю.Б. Харитона, а чуть позже и профессора Л.В. Альтшулера.

Я не переставал думать о том, чтобы написать книгу об истории создания атомной бомбы и о получении советскими шпионами британо-американских секретов атомного оружия. История создания такого оружия в советское время и позже оставалась сильно засекреченной, поэтому сбор материалов, близких к данной проблеме, был спорадическим, а поиск затруднен. Встреча с Харитоном для этих целей была бы чрезвычайно важна. В 1993 году вдруг появилась возможность моего разговора с Харитоном. Доктор биологических наук, молекулярной биолог (с 2009 года профессор МГУ) Алексей Юрьевич Семёнов, внук этого великого академика, переговорил с дедом и узнал, что я могу с ним встретиться, чтобы задать мои вопросы.

Я вылетел в Москву для этой встречи. Однако за несколько дней до моего приезда в Россию 12 июля 1993 года Харитон попал в больницу после легкого сердечного расстройства. Ему было 89 лет, и врачи внимательно следили за состоянием его здоровья. Он был помещен в Кремлевскую больницу в Кунцево. Там Юлий Борисович быстро восстановился и почувствовал, что может со мной встретиться. Но, чтобы получить доступ в больницу, славящуюся жесткостью пропускного режима, требовалось весомое ходатайство, тем более что Семёнов пытался получить пропуск в больницу для американского ученого Дэвида Холлоуэя, приехавшего в Москву незадолго до меня для встречи с Харитоном, но разрешения ему не дали.

В том 1993 году я проводил в нашем Джордж-Мейсонском университете в пригороде Вашингтона представительную конференцию о радиационных катастрофах в Челябинске, случившихся в годы создания атомного оружия. На нее приехал министр здравоохранения РФ А.И. Воробьёв с женой, которые часто бывали у нас дома и вели себя как наши добрые друзья. Оказавшись в Москве, я позвонил Андрею Ивановичу домой и попросил о помощи в этом вопросе, но получил решительный (если не сказать грубый) отказ помогать в чем угодно бывшим советским ученым, эмигрировавшим на Запад, да к тому же еще и бывшим диссидентам.

Чудесным образом проблема мгновенно разрешилась, когда я попросил о помощи тогдашнего председателя Российского Фонда Фундаментальных Исследований академика В.Е. Фортова. Он проявил буквально рыцарскую готовность помочь, тут же переговорил по телефону с Семёновым и с самим Харитоном, а затем с директором Кремлевской больницы Тумановым — и получил разрешение на мой проход внутрь территории больницы.

Первая беседа с Ю.Б. Харитоном состоялась 16 июля 1993 года (мы проговорили более трех часов, в течение первых примерно полутора часов на ней присутствовал внук Юлия Борисовича А.Ю. Семенов). Я кратко объяснил Харитону цель моего прихода, сказал, что давно собираю материалы по истории атомного проекта и что, в связи с этим, меня волнуют несколько вопросов, которые я хотел бы сделать центральными в будущей книге. Никакого неудовольствия Юлий Борисович не выказал и начал сразу же отвечать на первый вопрос, который я прочел из своей тетради. Говорил он четко, спокойно, иногда задумывался. Я записывал его слова в блокнот.

В. С.: Вы входили в очень узкий круг людей, читавших донесения разведки о деталях британских и американских усилий по созданию атомного оружия. Можно ли было, основываясь на этой информации, сказать, сколько ученых помогло СССР, или хотя бы оценить, было ли это число достаточно большим? Я понимаю, что вы, как, впрочем, и Барковский, не назовете их имена, но, возможно, вы сообщите, были ли эти люди наивными либералами-социалистами по убеждениям, по-своему симпатичными людьми, или же они действовали из других побуждений.

Конечно, хотелось бы знать, передавали ли Советам секреты их стран те британцы вначале, а позже американцы за деньги, или же они совершали свои поступки из чувства мести за что-то, или же работали в полном согласии с желанием поддерживать паритет между странами антигитлеровского альянса.

Ю.Х.: Наша работа над бомбой была осложнена тем обстоятельством, что сразу же после подписания в 1939 году Англо-Советского соглашения об обмене научно-технической информацией, которая должна была включать и аспект ядерной физики, и англичане, и американцы объединили свои усилия, но стали утаивать от нас свои сведения. Я думаю, что закрытость их проекта сыграла существенную роль в том, что нам пришлось пользоваться сведениями от наших информаторов. Вообще же, надо напомнить, что еще в 1939 году мы с Я.Б. Зельдовичем начали работу над созданием атомного оружия, опубликовав статью о количестве потребного для бомбы расщепляющегося материала, и были естественным путем вовлечены в работу над бомбой.

Относительно вашего вопроса о том, можно ли было понять, сколь много ученых Запада информировали нас… У меня впечатлений немного, так как информация сосредоточивалась в НКВД, до меня доходили только небольшие фрагменты. Я, как правило, читал переводы и сказать что-либо определенное на этот счет не могу. Я знаю, что главным информатором был Фукс, и бедные Розенберги, может быть, пострадали зря, так как я не уверен, что они делали что-нибудь для нас.

В. С.: На какой срок полученная полезная информация позволила сократить работу по созданию атомной бомбы?

Ю. Х.: Полученные сведения были полезны, помогли ускорить нашу работу, но о сроках говорить трудно, так как разные люди дают разные оценки.

А. Семёнов: Дед, ты сам говорил, что информация, полученная от Фукса, помогла сократить время работы над урановой бомбой минимум на два года.

Ю. Х.: Это так, но при оценке продвинутости американцев и нас в создании бомбы нельзя забывать, что война с фашистами выбила нас с наших довоенных позиций. Мы вынуждены были прекратить работы, которые вели нас к успеху на этом направлении, и занялись другими вещами. Я был прикомандирован к одному из институтов, разрабатывавших обычное оружие. Образно говоря, в нем исследовали всё, что метается, и я был вовлечен в работу по взрывным устройствам, и занимался этим начиная с 1941 года почти до конца войны. Только в 1943 году Игорь Васильевич Курчатов попросил меня взять на себя руководство работами по созданию ядерного заряда. Но плотно взяться за бомбу мы смогли только в 1945 году.

(Добавление, сделанное Харитоном во время моей второй встречи с ним 24 сентября 1993 года: Было также известно, что Г. Н. Флёров послал во время войны письмо Сталину, в котором предлагал безотлагательно начать работу над атомной бомбой. В 1945 году мы также получили с Запада схему бомбы; насколько я помню — от Фукса)

В. С.: Случилось ли это сразу после того, как президент США Трумэн сказал Сталину, что в США создана атомная бомба, а Сталин, проявляя изрядное самообладание, даже и бровью не повел?

Ю. Х.: Трумэн это сказал Сталину в 1945 году, но Лаборатория № 2 для разработки атомного оружия была создана в 1943 году, то есть начали мы задолго до слов Трумэна. (Лаборатория № 2 в будущем получила у физиков название «ЛИПАН», т. е. «Лаборатория измерительных приборов Академии наук», а затем «ИАЭ» — «Институт атомной энергии», после смерти Курчатова «ИАЭ им. Курчатова». — В. С.) Сначала мы собирались в одном из пустующих зданий в центре Москвы, неподалеку от нынешнего здания Министерства среднего машиностроения, я забыл сейчас название улицы.

А. С.: На Полянке?

Ю. Х.: Нет, на маленькой улице, перпендикулярной Полянке.

В. С.: В здании, которое сейчас занимает Почвенный институт имени Докучаева, — в Пыжевском переулке.

Ю. Х.: В этом институте мы облюбовали аудиторию с большой доской и обсуждали наши проблемы. Это был такой страстный и полезный семинар.

Игорь Васильевич [Курчатов] предложил мне взять на себя руководство будущим институтом, который планировали создать на базе нашей группы, собиравшейся в этом институте. От такого поста я отказался, сказав Игорю Васильевичу, что не считаю себя хорошим организатором. Я договорился с Берией, что буду главным конструктором, а директором станет Павел Михайлович Зернов, работавший заместителем наркома танковой промышленности. Мы с ним работали очень хорошо, хорошо поладили.

Потом нам надо было выбрать место для будущего института. Место должно было быть отдаленным от городов, потому что нам надо было взрывать наши устройства. Ведь нам надо было разработать такое устройство, в котором активный материал — плутониевые сферы обжимались бы и становились объединенными, чтобы их размер превысил критическую для взрыва массу.

Для такого обжима нужно было перепробовать многие взрывающиеся конструкции, а этим диктовались и условия выбора места для будущей лаборатории, ставшей частью Лаборатории № 2. Поскольку многие места из-за эвакуации освободились, мы ездили по разным городам и искали. Мы перебрали много мест — всё нам не подходило. Города не годились, потому что там нельзя было проводить наши пробные взрывы; мы забирались всё дальше и дальше, колесили из одного района страны в другой.

Так мы набрели на вполне нас удовлетворившее место в бывшем Саровском монастыре неподалеку от Арзамаса. На территории монастыря был маленький заводик, где делали снаряды для минометов, артиллерийских орудий и разных типов оружия, — это место оказалось для нас идеальным. Монастырь был на границе с Мордовским заповедником. Прямо за стеной монастыря начинался лес, тянувшийся далеко, занимавший сотни квадратных километров. В этом лесу легко было незаметно проводить взрывы, и мы наши взрывные дела могли вести без помех.

В. С.: Мне говорили некоторые из участников советского атомного проекта, что только четыре физика были допущены для ознакомления с поступавшими с Запада материалами по бомбе: Алиханов, Курчатов, Кикоин и вы. Верна ли эта информация? И если верна, то каким образом вы, как руководитель коллектива Арзамаса-16, держали в курсе дел других ученых?

Как осуществляли на практике руководство большим коллективом на объекте вы, с вашим знанием секретной и заимствованной информации, и остальные участники команды, верившие, что они выдумывают всё заново? Иными словами, были ли эти ученые и техники людьми недостаточно творческими, или лишь второстепенными исполнителями, — и тогда как удавалось их шефам, знавшим доподлинно секреты, манипулировать ими?

Ю. Х.: Дело было сложное, и выглядело оно не так, как вы говорите. Когда в 1943 году была организована Лаборатория № 2, практически тогда же был привлечен в качестве одного из руководителей работы Борис Львович Ванников (как начальник 1-го главного управления при Совете Министров СССР) и еще ряд администраторов, помогавших в работе.

(Добавление Сойфера от 24 сентября 1993 года: Ванников перед войной был арестован, а когда она началась, вскоре был освобожден и сделан наркомом боеприпасов. Рассказывали, что, когда Ванникова привезли к Сталину, в приемной толпилось много людей. Борис Львович был человеком с характером и еще не знал, чем обернется дело, поэтому он явился в Кремль в зимней арестантской одежке и обувке, чем шокировал всех ожидавших в приемной. Во всяком случае, даже те, кто хорошо знал его в лицо, предпочли отвернуть физиономии. Ванников прошел в кабинет к Сталину вместе с Берией, и пробыли они там довольно долго. Затем Ванников вышел из кабинета и остался ждать в прихожей, и молчание вместе с отчужденностью присутствовавших опять продолжилось. Когда дверь из кабинета Сталина отворилась, вышедший Берия улыбнулся и обратился к присутствующим: „Товарищи, а что ж вы не приветствуете нового наркома боеприпасов, Бориса Львовича Ванникова?“ Тут уж все бросились наперебой жать руку новому начальнику).

Собирались мы, я это отлично помню, на что-то вроде семинаров, где докладывались фуксовские данные.

(Добавление Харитона от 24 сентября 1993 года: Насколько я помню, уже тогда были данные, что U²³⁵ более нейтроноактивен, чем U²³⁸, и были мысли о том, что их можно смешать в какой-то пропорции и усилить реакцию. Я опубликовал в 1937 году в ЖЭТФ статью о центрифугальном разделении изотопов. Я не был родоначальником этих исследований, были более ранние статьи; кроме того, уже была предложена диффузия. Так что мы представляли себе, что если U²³⁵ окажется подходящим, то придется начать разделять изотопы и можно сделать пушечное устройство более мощным).

Но круг людей, участвовавших в семинарах, был небольшим. Это происходило в основном после того, как была испытана американская бомба. На этих семинарах американские данные обсуждались очень подробно, но, разумеется, мы выдавали эти данные за собственные идеи. Когда мы реализовали первый проект (воспроизвели американское устройство и испытали его), дышать стало легче. Атмосфера изменилась, и люди начали выдвигать свои версии, свои идеи.

Поймите, ведь мы жили в атмосфере гонки, в условиях, когда мы не могли исключить, что американцы могут применить бомбу против нас в попытке навязывания нам политических условий; да я и сейчас не уверен, что американцы не сделали бы этого, если бы мы быстро не показали им, что на самом деле они не являются единственными владельцами такого вида вооружений.

Когда эта цель была достигнута, положение изменилось, и теперь на первый план вышла новая задача — показать американцам, что мы и сами в состоянии придумать свою бомбу, которая была бы не хуже их бомбы, была бы более совершенной в научно-техническом плане и более мощной.

Итак, в кратчайший срок мы смогли приготовить уже полностью наш проект взрывного устройства, более компактный и вдвое более мощный, чем американская бомба. Так что считать нас во всем зависящими от американцев нельзя. Вообще-то говоря, для нас был один самый большой секрет, до того, как американцы испытали свою бомбу: взорвется она или нет. Как только стало ясно, что принципиально бомбу можно сделать, дальше всё было делом техники.

В. С.: Но все-таки это факт, что первая советская бомба была практически полным воспроизведением американской бомбы.

Ю. Х.: Это правда.

В. С.: А какова была моральная обстановка в коллективе, где работали выдающиеся ученые и первоклассные технические специалисты? Они что, не догадывались, что не свое придумывают, а чужое повторяют? И как на практике шел процесс канализирования их раздумий в направлении, которое им было неизвестно, а вам хорошо знакомо, потому что вы владели американской информацией?

Ю. Х.: Работали мы дружно, понимали, что от нас зависит будущее страны. Все участники это понимали. С моей стороны тоже всё вроде было понятным. Я знал, что должно было получаться, и старался, чтобы люди поняли, к каким целям и результатам надо стремиться.

(Добавление Харитона от 24 сентября 1993 года: Люди работали и думали о непрерывном обжатии долго, но, когда появилась схема, присланная Фуксом, мы переключились целиком на американский вариант. Но поскольку задел в другом направлении был сделан, то в 1951 году мы смогли создать вдвое более мощное, легкое и эффективное плутониевое устройство).

В. С.: А какова была роль представителей НКВД на объекте? Какова роль Берии?

Ю. Х.: Каждый делал свое дело. Берия — фантастически сложная фигура, страшный, но очень умный человек. Он нам сильно помогал в том отношении, что наши нужды старался понять и, пользуясь своей почти неограниченной властью, помогал без затруднений решать практические вопросы.

В. С.: Правда ли, что вначале атомным советским проектом руководил Молотов, а потом его сменил Берия? Кто из них был лучше как руководитель проекта от правительства?

Ю. Х.: Да, правда, вначале был Молотов, но я его практически не знал, потому что с ним не взаимодействовал, а когда Берия взял в свои руки руководство, то с ним приходилось и встречаться, и говорить часто. А поскольку нам после испытания американцами их бомбы пришлось работать в очень напряженном темпе, то и роль Берии, который помогал быстро реагировать промышленности и другим отраслям в ответ на наши запросы, была немалой.

В. С.: Я хотел бы перейти к следующему вопросу. Поскольку в советской команде было много евреев, как они себя чувствовали, что с ними творилось, если в стране свирепствовала антисемитская кампания? Правда ли, что в 1949 или 1950 году группа математиков и физиков (и в их числе Н.Н. Боголюбов и М.А. Лаврентьев) обратились к Сталину с предостережением, что из-за засилья евреев в составе команды Арзамаса-16 задача создания атомной бомбы может или существенно затянуться, или вообще быть сорвана? Евреи якобы по их имманентной сути не могут работать честно и самоотверженно, и в силу этого их было бы правильно заменить на ученых «русских кровей». Правда ли, что Сталин ответа сразу не дал, а затем приказал Берии, во-первых, послать обратившихся к нему людей в Арзамас-16, чтобы они создали альтернативную команду, а во-вторых, распорядился учинить строгую проверку этого сигнала? Затем, правда ли, что в результате такого поворота событий и инициативы «чисто русских ученых» Сталин распорядился создать в Челябинске еще один секретный «ящик» — Челябинск-40?

Ю. Х. (долго думает): О том, что было в кабинете Сталина, я ничего не знаю, так же как ничего не знаю о решениях Сталина. Действительно, у нас в Сарове в какой-то момент появилась группа, в которую входили названные вами люди и еще несколько персон, в частности Ильюшин (имя и отчество не помню). (Добавление Сойфера от 2017 года: В биографии Алексея Антоновича Ильюшина, члена-корреспондента АН СССР, размещенной в Интернете, я нашел такой параграф: „За время работы в Арзамасе-16 А.А. Ильюшин три раза встречался с Л.П. Берией. Тот глубоко вникал в проблемы, но был непреклонен в изменении сроков изготовления изделий: сделаете в срок — «всем будут награды», не сделаете — «будет всем тюрьма»”).

Среди них нерусских по национальности действительно не было. Они катались на лыжах, но в наши дела в целом не лезли. Физики, которые работали у меня с самого начала, были людьми высокой пробы — и в научном, и в личностном плане, людьми высокотворческими и самоотверженными. Поскольку в стране в это время в целом была нездоровая атмосфера (с нападками на евреев), то в какой-то мере это было и на объекте, но, мне кажется, в значительно более смягченном виде, чем в стране. В сильно смягченном виде. Конечно, в какой-то момент у нас вдруг появились и сукины дети, но крупные физики у нас были порядочными.

Я, например, знаю, что один из тех, кто начал ходить по кабинетам в Средмаше и распространяться о засилье евреев, и в особенности очень старательно капал на меня, был такой «гений с детства». Знаете, бывают такие молодые гении, которые гениальны со школьной скамьи, с первого класса, которые уже в средней школе делают научные работы и их публикуют, но потом оказываются наравне с большинством других и от бессилия готовы на подлости.

Вот и у нас появился один такой математик с амбициями гения, который, вместо того чтобы работать, начал вытворять грязные делишки. (Долго вспоминает его фамилию, посмеивается, что стал старым, вот и фамилии начал забывать). (Добавление Сойфера: на следующий день по моей просьбе внук Харитона Семёнов позвонил ему в больницу, и имя было названо — член-корреспондент АН СССР Емельянов.)

В целом можно сказать, что, действительно, к нам была направлена группа русских по национальности ученых, которым было дано задание подменить нас, если первая бомба не получится, и среди них был М.А. Лаврентьев. То есть была подготовлена смена. Если бы у нас сорвалось, нас бы заменили. Но мы и сами считали, что работать надо с максимальной скоростью, потому что Америка нам противостояла. Хотя мы и получили многие материалы о конструкции и другие данные об американском проекте, но мы не могли исключить, что все эти данные просто американская фальсификация, что нас обманывают; и мы работали днем и ночью.

Большой удачей для нас было то, что во время войны и эвакуации ко мне приходил (или, может быть, когда я уже работал в Москве, я не помню точно) Вениамин Аронович Цукерман. Им владела идея делать мощные рентгеновские вспышки для получения прозрачных фотографий разных предметов. Для нас это оказалось великим делом, так как позволило разработать оригинальный и продуктивный метод слежения за обжатием во время взрывов. Слежение за обжатием шариков дало нам в руки объективный и сильный метод. Мы Цукермана заарканили в 1947 году, когда я еще работал в Институте химфизики (Добавление 5 апреля 2024 года: согласно сведениям, полученным мною от профессора В. И. Бабицкого, Цукерман в то время был сотрудником Института машиноведения АН СССР).

Ваши слова о причинах создания «челябинского ящика» неправильны. Он ведь был создан в другое время.

В. С.: А как технически происходила передача сведений западными учеными? Можете ли вы что-либо сказать об этом?

Ю. Х.: Нет, таких деталей я не знаю. Мне говорили, что Фукс, когда Пайерлс привлек его к работе, возмутился, когда узнал, что американский проект делается втайне от нас, от союзников по антигитлеровской коалиции, сам пришел в советское посольство и рассказал военному представителю о том, что делается в США. Кстати, много позже я добивался, чтобы Фукса как-то наградили за его благородный поступок, и ходил к человеку, который курировал в ЦК партии наши дела, просил рассмотреть мою просьбу положительно; но по каким-то причинам это дело в правительстве не прошло.

В. С.: Не можете ли вы сказать хотя бы кратко о роли Сталина в создании советской бомбы? О том, бывал ли он в Арзамасе-16, как он следил за вашей работой, каким был, по вашим воспоминаниям?

Ю. Х.: Нет, Сталин у нас не был. Вообще же его подпись стоит под приказом о создании лаборатории, и, насколько я понимаю, он постоянно был в курсе наших дел. Лично я о нем сказать могу мало, потому что встречал его лично только один раз. То ли в 1948-м, то ли в самом начале 1949 года. Нас вызвали для доклада, и руководители проекта докладывали — Ванников, Первухин, Курчатов и прочие; и мой доклад Сталину состоялся. Так что я видел его только один раз и был с ним с глазу на глаз.

Кстати, во время этого посещения произошла курьезная сцена. Когда очередной докладывавший вышел из кабинета, я попал в конфузное положение. Я вошел в кабинет, смотрю — и не вижу Сталина. Вожу в растерянности глазами, а Сталина не вижу. В сторонке у стены стоял Берия; он быстро сообразил, что со мной происходит, выпрямил ладонь и оттопырил большой палец в сторону — отвел его так в сторону, чтобы указать мне направление, куда же смотреть-то мне надо. Я обратил туда взор и увидел Сталина сидящего. А не заметил я его потому, что Сталин был такого маленького роста, почти как десятилетний ребенок.

Докладывал я минут десять. По окончании доклада Сталин задал только один вопрос: можно ли из того количества плутония, которым мы располагали, — а было его у нас что-то около 10 кг — сделать не одну, а две бомбы? Ему хотелось, чтобы мы показали миру, что мы располагаем большими возможностями. Поэтому он и спросил, а нельзя ли разделить имеющееся количество ядерного материала на две порции — пусть они будут поменьше — и сделать две бомбы. Я ответил, что это сделать невозможно.

Тогда он сказал, что американцы ведь смогут определить, что мы взорвали мощную атомную бомбу. Если это будет один взрыв, политический эффект не будет таким, как если бы мы осуществили два взрыва с небольшим интервалом между ними. Надо думать о политических последствиях, а не о физических принципах, сказал он. Пусть бомбы будут меньшего размера, зато две, а не одна. Я ответил, что в соответствии с физическими принципами уйти за пределы минимального критического количества, критической массы, никак нельзя, иначе бомба не взорвется. Сталин выслушал это спокойно, и я вышел из кабинета.

В. С.: Известно, что сразу после войны вы были в Германии и там не только смогли выяснить, чем располагали немцы к концу войны для создания бомбы: якобы участники вашей группы также захватили большое количество урана, который сильно помог Советскому Союзу продвинуться вперед. Можете ли вы рассказать об этом эпизоде?

Ю. Х.: 2 мая 1945 года группа физиков: Кикоин, Арцимович, я и еще несколько человек (я уже по фамилиям не могу вспомнить) — отправилась в Германию, чтобы разобраться с тем, в каком состоянии у немцев был вопрос с созданием атомной бомбы. Нам удалось разыскать крупных немецких физиков, которые не уехали на Запад, а остались. Мы с ними установили хороший контакт. Руководил этим Завенягин, очень умный человек. Очень скоро из всего, что нам удалось узнать, нам стало ясно главное — что немцы не только бомбы не сделали, но и близко к решению этой проблемы не подошли. Словом, мы поняли, что по конструкции ничего полезного для себя не узнаем.

Тогда мы обратили внимание на другую сторону. Мы с Кикоиным стали расспрашивать немцев, располагают ли они каким-то запасом урана. Окольными путями мы уже знали, что у немцев уран должен быть. Один из немцев сказал нам, что у них была организация, которая занималась скрупулезной регистрацией всего конфискованного или привезенного в Германию со всего света, так называемая Rohstoffgesellschaft. Мы принялись разыскивать это учреждение и нашли его. Оно располагалось неподалеку от резиденции Гитлера на берегу реки Шпрее.

Когда мы пришли в это здание — огромное семиэтажное здание, заполненное сверху донизу каталожными шкафами с мириадом карточек, — мы попытались разыскать информацию о том, где хранится уран. Немки, работавшие в учреждении, были настоящими фашистками, и они нам ничего полезного не сообщили. Нам пришлось с Кикоиным самим рыться в каталогах, и довольно скоро мы разыскали карточку «Уран». Из карточки мы узнали адрес того места, где должен был храниться уран.

Место это находилось неподалеку от Берлина, мы туда быстро отправились; но оказалось, что там осталось лишь небольшое количество урана, а весь запас перед концом войны был перевезен в другое место. Мы нашли хозяйку этого небольшого заводика; она нам подтвердила, что основное количество урана увезли военные куда-то западнее. Тогда мы сказали об этом Завенягину, и его люди тоже включились в поиски. В результате детального расспроса от одного военного была получена информация, что урановое сырье было переправлено на запад, на завод, на котором обрабатывали шкурки зверей, и там его складировали. Так мы быстро смогли разузнать, где искать увезенное.

Прибыв на этот заводик, мы расспросили местных коммунистов, которые уже там хозяйничали, не знают ли они, где хранится большое количество недавно привезенного сырья. Они нам показали пустой цех, заполненный огромным количеством металлических бочек, диаметром около метра и высотой около метра каждая, а на крышке одной из бочек мы даже нашли карточку с надписью «оксид урана». В целом мы обнаружили около 130 тонн оксида урана. Он был желтого цвета, и, как нам сказали местные рабочие, незадолго до этого кто-то решил, что этот желтый порошок — краска и что он подходит по цвету для их нужд. Таким образом, часть урана была использована как краситель при ремонте зданий.

В. С.: Известно ли, откуда у немцев оказалось такое большое количество урана?

Ю. Х.: Они привезли его из Южной Африки, из одной из колоний Бельгии, а затем, уже после оккупации Бельгии, немцы захватили там весь их уран.

В. С.: Какую роль сыграл этот уран в советской программе по созданию атомной бомбы?

Ю. Х.: Как говорил Курчатов, собственного урана у нас к тому времени не было, советские месторождения были не разведаны и потому этого количества было достаточно для того, чтобы использовать его до тех пор, пока не был построен наш реактор и пока не были найдены отечественные месторождения урана. Тем самым доставка урана из Германии позволила сэкономить по крайней мере год работы и приблизить на это время срок создания нашей бомбы. Позже в СССР нашли месторождения урана, но располагались они высоко в горах, дорог не было, и пришлось привозить этот уран во вьюках на осликах.

В. С.: Не можете ли вы сказать, как в целом деятельность НКВД или КГБ сказалась на эффективности работы руководимого вами коллектива ученых? Помогали ли они вам или мешали?

Ю. Х.: Учреждение у нас было секретное, а отсюда вытекало всё остальное. Я помню, например, случай, когда мне пришлось защищать человека, который был очень нам нужен для работы, — Льва Владимировича Альтшулера. Он неосторожно высказался о Лысенко. Сведения об этом достигли самых верхов и были расценены как враждебный выпад против советской науки. Была создана большая комиссия НКВД, начавшая работу. Я позвонил Берии и попросил его прекратить расследование, потому что Альтшулер был очень для нас нужным человеком. Я поговорил с Берией, и тот оставил Альтшулера в покое.

В. С.: А что за человек был Берия, по вашим личным впечатлениям?

Ю. Х.: Прямо скажем, из всего нашего частого общения у меня всегда были хорошие впечатления о нем. Он выслушивал мои аргументы, иногда задавал вопросы и старался добиться ясности в понимании наших нужд, а когда эта ясность достигалась, то принимал все меры к тому, чтобы волновавшая нас текущая проблема была разрешена в кратчайший срок. Это очень помогало в нашей работе.

Относительно зловещей роли Берии в репрессиях, которые он обрушивал под нажимом Сталина на страну, в репрессиях, которые, как теперь мы знаем, шли и от него непосредственно, я хочу сказать, что тогда, в те годы, мы многого не знали. Он внимательно относился к нашим запросам, а о другом у нас и времени не было задумываться. (Добавление внука Харитона А. Ю. Семёнова от октября 2017 года: «Когда я однажды спросил деда о том, какое впечатление производил на него Берия, он ответил, что отчетливо сознавал, что это был самый страшный человек, которого он когда-либо встречал»).

В. С.: А Курчатов, так ли он был знающ и велик, как его представляют соратники и историки? Я спрашиваю это, основываясь на одном случае из личного опыта, который некоторые сомнения во мне породил. Дело было в 1961 году, когда я, будучи студентом физического факультета МГУ, внезапно женился и пришел тогда к И. Е. Тамму. Он помог мне в 1957 году перейти с предпоследнего курса Тимирязевской академии на первый курс физфака МГУ и в течение нескольких лет меня опекал — все годы моего учения на физфаке следил за тем, как у меня идут дела. Когда я вдруг пришел к нему и сказал, что за неделю до этого я повстречал совершенно необыкновенную девушку и мы твердо решили пожениться, Игорь Евгеньевич расспросил меня, а потом сказал: «Ну хорошо, а на что же вы жить-то будете?» У меня уже был диплом о высшем агрономическом образовании, так как одновременно с учебой на физфаке я заочно сдал все положенные экзамены для получения диплома ученого-агронома.

Зная это, Тамм предложил мне поступить в аспирантуру нового радиобиологического отдела Института атомной энергии и сказал, что даст мне рекомендацию в аспирантуру, которая сильно поможет. Так вот в момент, когда он начал писать эту рекомендацию и когда дошел до той точки, когда к названию института надо было добавить «имени И. В. Курчатова», он вдруг оторвал ручку от бумаги и, повернувшись ко мне, то ли спросил, то ли подумал вслух: «А нужно писать „Институт имени Курчатова“ или можно и без этого обойтись? Очень уж я его не любил».

Ю. Х. (погрузившись в долгое раздумье): Не знаю, ничего на эту тему не могу сказать, немного странная история.

В. С.: Юлий Борисович, напоследок я хотел бы еще раз вернуться к вопросу о том, как осуществлялось руководство работой по созданию первой бомбы, как знания об американских секретах доводились до всех остальных сотрудников вашего коллектива.

Ю. Х.: На объекте, кроме меня и Щелкина, моего заместителя, никто ничего об информации, получаемой с Запада, не знал. Водородную бомбу мы сделали не только независимо от американцев, но даже раньше их. А атомную бомбу делали, опираясь на американские разработки и отталкиваясь от них. Но нужно подчеркнуть: никаких особенных трудностей в физическом смысле для создания этой бомбы не было. Самым важным для нас был факт, что принципиально бомбу сделать можно, ее параметры стали нам известны, а всё остальное было делом техники.

Таким было интервью Ю. Б. Харитона, данное мне летом 1993 года. В том же 1993 и в следующем году в России и на Западе часто стали появляться обвинения отечественных физиков в том, что они не были способны сами разработать нужные научные программы и что они просто украли на Западе секреты создания атомной бомбы. Кое-какие представители верхушки НКВД и КГБ стали заявлять, что только благодаря им в СССР при Сталине не создали, а просто воспроизвели американские секреты атомного оружия, иными словами, только благодаря им физики и техники в СССР построили промышленность атомного оружия. Это было неправдой (один из ведущих сотрудников этого ведомства генерал КГБ П. Судоплатов, опубликовал в 1994 году вместе с сыном Анатолием и супругами Шехтерами на английском языке объемистый том на эту тему (Pavel Sudoplatov, Anatoli Sudoplatov with Jarrold K. and Leona P. Schecter. Special Tasks. The Memoirs of an Unwanted Witness — A Special Spymaster. Little Brown and Company, Boston, New York, Toronto, London, 1994, 509 pp.).

Я написал статью в газету «Известия», которая была опубликована 7 октября 1994 года без сокращений под названием «Мифы о «краже века» Кому выгодны обвинения в адрес советских физиков?». В ней говорилось, что факт передачи некоторых секретов создания атомной бомбы западными специалистами советской разведке был подтвержден сначала сотрудниками самой разведки (Яцковым, Квасниковым, Барковским), а затем одним из главных руководителей советского атомного проекта академиком Ю. Б. Харитоном), хотя ни для кого не секрет, что технический шпионаж и по сию пору притягателен для всех стран. Стали понятными, например, такие прежде мистические вещи, как непостижимая мудрость Курчатова, который неизменно знал множество деталей конструкции бомбы и подготовки ядерного материала без постановки собственных экспериментов. Однако огромная армия советских ученых разных дисциплин, вовлеченных в создание атомного оружия, была хорошо подготовлена к чрезвычайно технологично сложному процессу и сумела быстро наверстать отставание от американцев.

В статье в «Известиях» я написал, что опубликованная в 1994 году книга Судоплатова и соавторов нашпигована массой лживых деталей, что заявление о шпионаже в пользу СССР Роберта Оппенгеймера, Нильса Бора, Лео Сцилларда, Георгия Гамова и других ни на чем не основано. В крупных американских изданиях были опубликованы десятки статей с опровержениями этих измышлений Судоплатова. Они лживы. Так, теоретик Нильс Бор технологических подробностей (а только они и были нужны советским физикам) не знал. Сциллард, как выяснилось, ничего существенного не мог передать Советам, потому что к самой секретной информации допущен не был. Обвинения в адрес Гамова привели к совершенно смехотворному исходу. Весь запас компромата против Гамова покоился на объяснении Судоплатова, что оставшемуся на Западе Г. Гамову пришлось пойти на сделку с дьяволом, ибо его припугнули тем, что ближайших его родственников, оставшихся внутри железного занавеса, ждут нешуточные кары. Вот Гамов якобы и согласился шпионить в пользу добровольно покинутой им родины. Однако Гамов никакого отношения к Манхэттенскому проекту не имел и, стало быть, к секретам допущен не был, во-вторых, конструированием атомной бомбы беглец из Советского Союза, вообще никогда не занимался, и, в-третьих, ни одного близкого родственника у него в СССР не было и шантажировать его было нечем. К тому же, как заявили многие специалисты, Судоплатов, заявлявший о своей центральной роли в советском шпионаже, ни одного нового имени из тех, кто снабжал Советы секретами, ни тех, кто с советской стороны принимал эти секреты, не назвал.

Казалось бы, провал книги должен был инициировать всплеск серьезных исследований в области истории советского атомного проекта. Однако вместо этого ситуация коренным образом поменялась. На книжном рынке появилась книга сына Л. П. Берия Серго. В ней совершенно несерьезные наслоения буйных фантазий были доведены до мюнхаузенских масштабов. Так, в своих в воспоминаниях Серго Берия писал, что его отец году в 1939-м познакомил сына с гостем, проживавшем в их доме чуть ли не месяц и назвал его Робертом. Гость знал английский и немецкий, и главным образом на этом основании Серго Лаврентьевич был уверен, что этот гость был всенепременно Робертом Оппенгеймером. Однако, как писали американские специалисты, Оппенгеймер, серьезно проверенный американскими службами безопасности, ни в каких странных отлучках из Штатов на месяц замечен не был, равно как не был он уличен в связях с красотками НКВД в Америке в более поздние годы (об этих красотках повествует и Судоплатов без единого факта в руках, что « (…) Бор и (…) Оппи» через профессионалов и профессионалок НКВД, диспетчером которых как раз якобы и был Судоплатов-старший, снабдили советскую разведку тем самым атомным секретом).

В то же самое время в российских газетах замелькали интервью с кандидатом физ.-мат. наук В. Белоконем. В его публикациях факты и фантазии снова оказались смешанными в кучу, а советских физиков автор категорично и даже истерично обвинил в непорядочности, зато превозносил НКВД-КГБ как организацию, только благодаря которой стал возможным успех советской ядерной программы (особенно яростно Белоконь нападал на ученых в «Независимой газете» в 1994 году).

Появившиеся почти одновременно публикации П. Судоплатова, С. Берия и В. Белоконя наводят на мысль, что их одновременность не была случайна, что нельзя исключить хорошо разыгрываемого по нотам концерта, и тогда нельзя не задуматься над тем, а кому были выгодны эти высказывания штатных чекистов и их адвокатов, и почему вдруг они в одночасье были выставлены на всеобщее обозрение?

Другой важный вопрос, а были ли готовы советские физики к участию в ядерной гонке! Можно сказать определенно, что, если наиболее нелепые выпады против западных физиков легко опровергать, используя материалы, ставшие доступными во всевозможных западных изданиях, то это гораздо труднее делать в отношении советских физиков, так как ни архив КГБ, ни архив внешней разведки, не говоря уже о полном доступе к личным архивам Сталина и Берия, несмотря на официальные посулы, так и не открылись.

Но отлично известно, что советские физики были хорошо подготовлены к тому, чтобы почти с самого начала второй мировой войны включиться в плодотворную работу по созданию атомной, а потом и водородной бомб. В 1922 году в Петрограде был создан Радиевый институт, где успешно работали специалисты высочайшего уровня — Л. С Коловрат-Червинский, Л. В. Мысовский и В. Г. Хлопин.

Экспериментальное открытие и создание теории разветвленных химических реакций — всецело заслуга школы советского физико-химика Н.Н. Семенова, чей вклад никто оспорить не может: за открытие их он был удостоен Нобелевской премии. Именно идеология цепных реакций стала базисом теории атомных взрывов, а решающие эксперименты, в которых эти взрывы были открыты, выполнил в 1926 году юный ученик Семенова Юлий Борисович Харитон. Важнейшие работы в области цепных реакций, горения, детонации и взрывных волн выполнил в начале 1930-х годов другой ученик Семенова — Яков Борисович Зельдович.

В 1932 году в лаборатории Резерфорда Кокрофт и Уолтон расщепили ядра лития бомбардировкой их ускоренными протонами. Такая же работа шла параллельно в Харькове в Украинском физико-техническом институте, и 10 декабря того же года Е. Д. Синельников, А. И. Лейпунский, А. К. Вальтер и Г. Д. Латышев также добились расщепления лития. В 1937 году Харитон опубликовал свою принципиальную работу с расчетами возможности разделения газов центрифугированием и тем заложил научные основы важнейшего процесса технологической цепочки будущего строительства атомной бомбы — разделения изотопов.

В 1938 году немецкие ученые Л. Мейтнер, О. Ган и Ф. Штрассман пришли к заключению, что захвативший нейтроны атом урана может распасться с выделением колоссальной энергии. Вскоре итальянец Э. Ферми и француз Ф. Жолио-Кюри установили, что при делении ядер урана образуются быстрые нейтроны, которые могут поглощаться другими атомами урана, и пойдет цепная реакция преобразования ядер с мгновенным выделением энергии (атомный взрыв). В таком простеньком описании опущены те трудности, которые  породили множество надежд, оказавшихся позже нелепыми и нереальными. В развенчании мифов и устранении трудностей советские физики также сыграли далеко не второстепенную роль. Харитон и Зельдович в 1939 году опубликовали важнейшую работу об условиях поддержания цепной реакции деления урана, ведущей к получению взрыва колоссальной мощности, а в 1940 году Константин А. Петржак и Георгий Н. Флёров описали самопроизвольное деление ядер урана. В 1940 году Харитон и Зельдович опровергли старый миф, введенный французом Ж. Перрелем, что если смастерить шар из природного урана массой 7,5 тонн (позже стали говорить уже о 40 тоннах), то в нем пойдет самоподдерживающаяся цепная ядерная реакция. Харитон и Зельдович доказали неверность этого предположения и заявили о том, что такая реакция в природном уране вообще невозможна.

Начавшаяся в июне 1941 года война прервала эти исследования. И, по-видимому, фактором, подтолкнувшем советское правительство, прежде всего Сталина и Берию, начать активно развивать проект по созданию советской атомной бомбы, стали разведданные сначала о Британском ядерном проекте, а затем все более обширные сообщения американских информаторов о засекреченном «Манхэттенском проекте».

Белоконь в «Литгазете» заявил: «Первая [советская] атомная бомба была результатом зубрежки, в то время как следующая, более совершенная (1951 год), явилась уже результатом учебы…». Называть выдающееся достижение науки и техники «учебным упражнением» можно только, чтобы понравиться специфическим органам власти.

По словам Харитона, приведенным в интервью мне, первая взорванная в СССР бомба была действительно копией американской. Приказ воспроизвести точную копию американской бомбы спустил команде Харитона Сталин, считавший, что и там (в Штатах), и в Хиросиме и Нагасаки их бомба взорвалась, значит надо сначала её и сделать. Грамотным людям очевидно, что и воссоздание такого устройства не было банальным повторением школьного урока. Приказ Сталина, доведенный до команды Харитона надсмотрщиком над советским атомным проектом Лаврентием Берией, был выполнен, бомба была успешно взорвана. Однако в том же 1951 году сотрудники Арзамаса-16 сконструировали и испытали две разработанные ими самими бомбы, оказавшиеся много легче американской и в несколько раз мощнее.

В короткий срок по числу атомных бомб СССР обогнал США. По высказыванию А.Д. Сахарова американо-советское противостояние в атомной сфере стало самым могучим сдерживающим фактором для обеих сторон.

Белоконь утверждает, что и водородную бомбу Советы также украли. Аргументов у него нет никаких, кроме домыслов, однако и американские, и советские (теперь российские) атомщики признавали и признают до сих пор существенные отличия советской водородной бомбы от американской. Отец американской Н-бомбы Эдвард Теллер встречался с А. Д. Сахаровым, когда последний был в США, и за грудки его не хватал, а напротив был преисполнен пиетета к своему русскому коллеге.

В свете сказанного остается только поражаться таким пассажам Белоконя:

«…некоторые трижды Герои Социалистического Труда обязаны положить по крайней мере по одной звезде на могилки Розенбергов и Фукса. Но теперь… хватит ли всех звезд Ю. Б. Харитона, Я. Б. Зельдовича… А может быть даже и А. Д. Сахарова???»

Обвинения в невероятной степени морального разложения, до которого «докатился» А.Д. Сахаров, мы слышали сначала несколько десятилетий от трубадуров ЦК КПСС и КГБ, которые поносили имя ученого с мировым именем и общепризнанного борца с коммунистическими извращениями морали. Правда, тогда трубадуры старательно опускали слова о том, что Сахаров и его учитель Тамм, а также Харитон, Зельдович, Гинзбург и другие внесли решающий вклад в создание водородной бомбы. Я уверен, что «могилки Розенбергов и Фукса» вовсе не волновали «историка» ядерных грабежей В. Белоконя. Показателен для характеристики его личности перечень имен создателей советских бомб, приводимый Белоконем: абрамы иоффе, юлии харитоны, яковы зельдовичи, исааки кикоины.

В заключительной части статьи 1994 года в «Известиях» я приводил рассказ, услышанный мной во время двух продолжительных бесед с В.Б. Барковским, который сумел получить основную долю секретных материалов по атомному проекту от физиков и в Англии, и в США. Окончивший Станко-инструментальный институт в Москве Барковский был послан в конце 1940 года в Лондон как пресс-атташе, но занимался разведкой. Атомный проект сначала зародился в Англии, и Барковскому (человеку, показавшемуся мне удивительно внешне доброжелательным и скромным) удалось быстро привлечь несколько участников атомного проекта, передававших ему секреты, поскольку они симпатизировали социалистическим идеям. Они помогали СССР не за деньги, а исходя из своих идеалов и вполне осознавали, что за эти свои действия могут попасть на электрический стул. В одной из бесед со мной Владимир Борисович рассказал, как один из участников британского атомного проекта передавал особенно ценную информацию (Барковский отказался назвать его фамилию), а однажды даже укорил советского дипломата-разведчика. Он не брал ни пенни за свои данные. И начальник Барковского в посольстве СССР распорядился пригласить информатора, явно не блиставшего ухоженностью и упитанностью, в хороший ресторан и накормить по высшему разряду (в СССР уже шла война с гитлеровской армией, в Англии тоже не шиковали). Владимир Борисович отправился с ним в ресторан в Гринвиче, предложил выбрать хорошие блюда и выпивку, но английский физик от всего отказался, и пришлось Барковскому есть одному. Когда они вышли из ресторана, физик сказал: «Советские солдаты гибнут сейчас в Сталинградском сражении, а вы себе позволяете в это трудное время лакомиться в дорогих ресторанах». Вот какой была мораль физиков, вот какими были описываемые судоплатовыми любители «профессионалок».

После Англии программу создания атомного оружия перебазировали в США, дали ему название Манхэттенский проект, а Барковский перебрался в Штаты, сумел открыть кафе в близком к тому месту городе Санта-Фэ и получал многие важные сведения от ученых там.

В своем интервью в «Литгазете» Белоконь задал вопрос: «Неужели сам генерал Гровс был человеком Берии?», а опубликовавший в газете интервью с Белоконем журналист О. Мороз написал, как важно «заняться наконец всерьез изучением советского ядерного оружия» и обратился с пафосом к ученым, что «им неплохо было бы прежде всего покаяться в многолетней лжи».

Эта моя статья появилась в газете «Известия» 7 октября 1994 года, а в ноябре я получил от Харитона письмо, начинавшееся с благодарности за присвоение ему звания Заслуженного Соросовского Профессора. Он положительно оценивал создание Соросом фонда для поддержки лучших преподавателей средней и высшей школы в ряде стран бывшего СССР. В числе первых Заслуженных Соросовских Профессоров был назван Харитон, и я знал от его внука, что это избрание оказалось важным для Юлия Борисовича. Меня очень обрадовало его письмо:

«Дорогой Валерий Николаевич,

позвольте, хотя и с большим запозданием, сердечно поблагодарить Вас за поздравления с днем моего 90-летия и присуждением звания почетного Соросовского профессора.

Мне представляется, что программа помощи Российской фундаментальной науке и образованию, финансируемая господином Соросом, является чрезвычайно важным и благородным делом. Наша наука находится в очень трудном положении, и, насколько мне известно, Международный Научный Фонд в настоящее время является единственной организацией, оказывающей реальную помощь в деле сохранения надлежащего уровня фундаментальных исследований. Я буду признателен, если Вы передадите мою глубокую благодарность, как одного из старейших физиков, господину Джорджу Соросу за его стремление помочь российской науке в этот тяжелый период.

Недавно я прочел Вашу статью, опубликованную в “Известиях” от 4 октября 1994 г. Эта статья представляется мне очень важной для поддержки репутации советских физиков в связи с волной недостойных публикаций, появившихся в последнее время. Скажу прямо, эта Ваша статья является более обстоятельной и убедительной, чем наша со Смирновым публикация на эту тему в “Известиях” в августе этого года. Я благодарен, что Вы нашли время для написания этой превосходной статьи.

Искренне Ваш, Ю. Харитон 11 ноября 1994».

В том же 1994 году представители служб безопасности стали активно выступать против деятельности Соросовских фондов. Обстановка накалялась и, в результате, в Государственной Думе РФ было решено провести слушания о желательности Соросовских фондов в России или о закрытии их как нежелательных. Они были назначены на февраль 1995 г. Руководителем слушаний был назначен заместитель председателя Комитета Государственной думы по образованию, культуре и науке и председатель подкомитета по науке профессор-биолог Николай Николаевич Воронцов. За несколько дней до заседания у него поднялась температура, он почувствовал себя плохо и попросил меня как своего близкого друга (я в ту неделю прилетел из США в Москву) помочь с подготовкой заседания. В числе других мер я позвонил Юлию Борисовичу и спросил, не может ли он поддержать активность Сороса в России. Он откликнулся очень заинтересованно, пригласил меня к нему домой, и я взял для передачи в Думу его письмо:

«ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ Ивану Петровичу Рыбкину

Глубокоуважаемый Иван Петрович,

Как мне стало известно, Государственная Дума решила рассмотреть деятельность Международного Научного Фонда и других благотворительных фондов, созданных американским финансистом и меценатом Дж Соросом для поддержки российской фундаментальной науки, образования и культуры. Судя по газетным публикациям, причиной этого решения стали обвинения господина Сороса в том, что деятельность его фондов наносит ущерб национальным интересам России. Будучи одним из старейших российских ученых, считаю своей обязанностью высказаться по этому вопросу.

С моей точки зрения фонды, созданные господином Соросом, оказывают существенную помощь фундаментальной науке, находящейся в критическом положении вследствие недостаточного финансирования государством. Эта помощь Сороса помогает также заметно снизить утечку мозгов из страны. В научных проектах, получивших поддержку Международного Научного Фонда, не содержится никакой информации, которая не была бы опубликована в открытой печати; результаты новых проектов, финансируемых фондами Сороса, являются интеллектуальной собственностью российских ученых. Поэтому я совершенно уверен, что деятельность Фондов Сороса не только не наносит никакого ущерба, но, напротив, приносит огромную пользу России.

Последние 55 лет своей жизни я в значительной мере занимаюсь прикладной научной работой, связанной с обеспечением безопасности нашего государства. В связи с этим как специалист в области обороны хочу с определенностью заявить: не может быть полнокровного развития оборонной науки и техники без глубокой и постоянно развивающейся фундаментальной науки, а потому считаю, что Государственная Дума должна одобрить деятельность Фондов Сороса.

Почетный научный руководитель Российского Федерального Ядерного Центра НИИ Экспериментальной Физики (Арзамас-16) Трижды Герой Социалистического Труда Лауреат Ленинской и Государственных премий Академик Ю. Харитон 15.02.95».

Еще одна встреча с Ю. Б. Харитоном состоялась 15 июня 1996 года, во время празднования 50-летнего юбилея научного центра Арзамас-16, называемого теперь либо Всероссийским НИИ Экспериментальной Физики, либо Российским Федеральным Ядерным Центром (РФЯЦ-ВНИИЭФ), руководимого все эти полвека Ю. Б. Харитоном. В прежде наглухо закрытый для иностранцев город Саров (или Арзамас-16) пропустили под неусыпным контролем органов безопасности заместителя министра энергетики США и нескольких американских ученых, а также, отдельно от этой группы, и меня, человека с американским паспортом, не имеющим никакого другого гражданства.

Перед началом торжественного заседания, на которое съехались премьер-министр В. С. Черномырдин с несколькими министрами, включая Е. Г. Ясина, губернатор Горьковской области Б. Е. Немцов и другие, меня провели к Харитону в дом на краткую, третью в моей жизни встречу. Юлий Борисович подарил мне книжечку с его письмом в Мемориальный комитет Роберта Оппенгеймера, изданную по-английски этим комитетом в Лос-Аламосе в 1995 году. На ней Юлий Борисович написал: «Уважаемому Валерию Николаевичу Сойферу с благодарностью за поддержку российской науки. Харитон. 15.06.1996». Думаю, что Юлий Борисович имел в виду не только, что я уговорил Джорджа Сороса выделить 110 млн. долларов на функционирование Соросовской образовательной программы, но, что несколькими годами ранее именно я сумел убедить Сороса выделить еще 128 миллионов долларов на Международный Научный Фонд (МВФ), поддержавший около 60 тысяч активных ученых в странах бывшего СССР. Наша Соросовская Образовательная программа в течение более 10 лет выдала персональные гранты почти 70 тысячам преподавателей вузов и школ, провела сотни конференций по всей стране, в Соросовских олимпиадах участвовало более 2 миллионов школьников, нами в течение более 6 лет ежемесячно издавался «Соросовский Образовательный Журнал» тиражом 40 тысяч экземпляров каждый месяц и 10-томная Энциклопедия «Современное Естествознание» (детали этой активности описаны в моей книге «Интеллектуальная элита и филантропия», М., 2004, издана в США по-английски — Valery N. Soyfer. How George Soros Saved Soviet Scientists and Teachers and What America Can Learned From The Experience, Amazon-Kindle Press, 2013, 317 pp.). Несомненно, средства, выделенные Соросом на образование и науку, были огромной и своевременной помощью России, Украине, Грузии и Беларуси, что и отметил Ю. Б. Харитон. Он не мог знать всех цифр об обеих программах, но ему был известен общий масштаб помощи, поэтому он и сделал такую запись, адресованную мне. Столь высокая оценка была для меня неимоверно значима, и я всю жизнь в душе горжусь ею.

Заседание по случаю 50-летия научного центра в Сарове открыл министр атомной энергии В. Н. Михайлов, а за ним взял слово директор центра Харитон. К удивлению многих, он ни одного слова не произнес по-русски, а начал говорить на английском языке, видимо обращаясь исключительно к американским гостям и, возможно, ко всему миру, где английский стал универсальным языком общения.

Он говорил тихо, свободно, перед ним не было ни текста, ни конспекта. Он не запинался, не задумывался надолго, фразы были хорошо продуманы, сформулированы и наполнены смыслом и фактами. Было видно, что он думает на другом языке, как на родном. Говорил он минут пятнадцать в гробовой тишине потрясенного происходящим зала. Я подумал, что столь блестящее знание английского Юлий Борисович, видимо, поддерживал всю жизнь, с того времени, когда (более двух лет, в 1926–1928-м) работал в Кавендишской лаборатории в Кембридже (Англия) под руководством Эрнста Резерфорда и Джеймса Чедвика; там он защитил докторскую диссертацию «О счете сцинтилляций, производимых альфа-частицами».

В декабре 1996 года великий физик скончался.

Свою работу над книгой о советском атомном проекте я прекратил, поскольку в 1984 г. вышла прекрасная книга Дэвида Холлоувея «Сталин и бомба» на 464 страницах (David Holloway. Stalin and the Bomb. The Soviet Union and the Atomic Energy1939-1950. Yale University Press. New York & London).

(Добавление Сойфера от 2017 года: «Не может не вызывать возмущения, что научному учреждению, созданному Харитоном и руководимому им более полувека, не присвоено его имя. Требования по этому поводу много раз высказывали крупнейшие российские ученые, но их мнением пренебрегли. Государственная Дума дважды принимала решение на эту тему, но и решения Думы (высшего государственного органа страны) какая-то могущественная рука перечеркнула. Приведу полностью письмо, отправленное в декабре 2002 года крупнейшими российскими академиками в Кремль:

„Президенту Российской Федерации В.В. Путину

Глубокоуважаемый Владимир Владимирович, мы глубоко озабочены тем фактом, что принятое шесть лет назад Постановление Государственной Думы (№ 1064-II ГД) о присвоении Российскому Федеральному ядерному центру РФЯЦ-ВНИИЭФ имени замечательного ученого, трижды удостоенного звания Героя Социалистического труда, академика Юлия Борисовича Харитона, организатора и в течение полувека научного руководителя первого российского ядерного центра Арзамас-16, — до сих пор не выполнено.

Ю. Б. Харитон был главой и непосредственным участником разработки, создания, производства и испытаний отечественных атомных и водородных бомб. Ученый подлинно мирового масштаба, он оказался также блестящим организатором коллектива, выполнявшего эти задачи. Вместе с И. В. Курчатовым он обеспечил создание ядерного щита нашей страны и заслужил безусловный авторитет у всех, кто с ним соприкасался.

Вскоре после кончины академика Харитона в 1996 году Государственная Дума постановила в феврале 1997 г. присвоить созданному Ю. Б. Харитоном институту ВНИИЭФ в Сарове (Арзамас-16) его имя. Невыполнение этого решения побудило Государственную Думу 13 июня 2002 г. принять обращение «К Председателю Правительства Российской Федерации М. М. Касьянову об увековечении памяти академика Юлия Борисовича Харитона», в котором было вновь предложено присвоить имя Ю. Б. Харитона РФЯЦ-ВНИИЭФ, что было бы особенно естественно в преддверии знаменательной даты — 50-летия испытания первой советской (и первой в мире) водородной бомбы 12 августа 1953, созданной под общим руководством Ю. Б. Харитона.

Уважаемый Владимир Владимирович, мы просим Вас содействовать скорейшему выполнению рекомендации Государственной Думы о присвоении имени Ю. Б. Харитона Российскому Федеральному Ядерному Центру — Всероссийскому научно-исследовательскому институту экспериментальной физики.

С уважением

Академики: А. Ф. Андреев, Е. П. Велихов, В. Л. Гинзбург, Н. С. Кардашев, Е. Л. Фейнберг, В. Е. Фортов”.