СЕМЬ ИСКУССТВ

В каждом нашем разговоре по скайпу она рассказывает про свой альпинизм — она молода, бесстрашна, «опьянена горами», Зина, подруга, что привела ее в секцию, однажды испугалась, а она никогда не могла понять, чего тут бояться. «Жаль ты, Лёня, вряд ли это себе представишь», — говорит она мне. Мне действительно не понять. Я же собираю всю волю в кулак, дабы встать на стремянку, чтоб заменить лампочку.

Дмитрий Раскин

ДЕНЬ АЛЬПИНИСТА

Рассказ

Скоро будет пять лет, как мама осталась одна. Прожили с отцом громадную жизнь, а теперь… Поначалу я боялся за нее, но она сильная. Я звоню ей по скайпу (я в Дрездене, она в Нагарии). После ухода отца мама стала мягче, стала терпимее. Раньше была резкой, когда общение было еще телефонным, ей нравилось бросать трубку, если что не по ней. Трубка, с наслаждением брошенная на рычаг не просто аннулировала мои возражения и аргументы, удостоверяла маму в ее воле и жизненной силе. Пусть это взбалмошная, капризная сила довольно-таки низовых чувств, но она была таким вот наглядным, физическим подтверждением правоты мамы, переполненности правотой и била по моим нервам. (Отключение ею скайпа такого эффекта не давало.) Эти ее вспышки гнева по пустякам, мое неумение «быть выше», моя какая-то детская обидчивость, наконец, эти мои крики в ответ были для меня проявлением бездарности, «дурной бесконечности» наших с ней отношений. Она же свои обиды на меня забывала сразу, а эти свои «взрывы и выплески» считала не каким-то там тупиком нашего общения, а его формой и способом. И, кажется, вполне искренне не понимала моих упреков. И извинений моих не понимала (я же иногда извинялся, за то, что вспылил, наорал в ответ). Получилось, потребовалась смерть папы, чтобы мы с нею перестали дергать друг друга.

Мама живет прошлым. Эти ее рассказы о детстве. Вообще о жизни. Она рассказывает за разом раз. «Знаешь, Аркаша», — начинает она. А я давно уже знаю наизусть всё. Но раздражение копится по другой причине. К тому же, мама и сама просила, чтобы я останавливал ее, если она рассказывает уже рассказанное, но я не злоупотребляю здесь. Не эти ее длинные монологи сами по себе удручали меня, а ее интонация благоговейного умиления, когда она говорит о какой-то… да о любой мелочи своего прошлого. И мелочь эта обязательно была доказательством того, какая мама необыкновенная и замечательная ко всеобщему восхищению окружающих. Ее восторг от себя самой в любой своей жизненной ситуации. Ее непоколебимая, детская вера в уникальность своих чувств и переживаний. Нет, конечно, одергиваю я себя, она имеет право, кто я такой, чтобы судить здесь? и каждая жизнь неповторима, но, оказалось, в этой жизни она видит только себя. Прежде всего, себя. (Раньше я не понимал этого, во всяком случае, в полной мере. То есть сколько-то идеализировал ее?) А мы — папа, я, сестра… мы, получается, средство ее самореализации в любви, заботе, доброте и преданности? Но ведь реализовалась же. Да еще как! И я благодарен.

Она много говорит, вспоминает о папе. Он для нее всё — ее жизнь, ее свет, ее воздух. Пусть это звучит у нее выспренно, пафосно, но я точно знаю, что за чрезмерностью, даже нелепостью формы правда ее прожитой жизни. Но все ее истории о том, как она окружала папу любовью, заботой, как удавалось ей уберечь его от тех ли иных неверных шагов и решений — и ни разу, я вдруг понял, ни разу! не было у нее о том, а что чувствовал папа, что у него на душе, о чем думал, на что надеялся, в чем разочаровался. Так любить человека, прожить с ним в любви целую жизнь, и быть равнодушным к его внутреннему миру. Папа вряд ли бы со мной согласился, он же, в отличие от меня, не максималист. Он был благодарен маме за терпение, считал, что только она могла выдержать его тяжелый характер, она была противовесом его унылой депрессивной психике, его всегдашнему страху перед жизнью (в конечном счете, у него так!), он настолько уставал от самого себя. Благодарен и предан маме. Только раз, незадолго до своего конца пожаловался, сказал, что устал от ее бесконечных саг «о детстве» и об этом ее скалолазании. (Мама в юности увлекалась альпинизмом.) Сказал и осекся, принялся извиняться за то, что он вроде как плачется, так вот, не по-мужски. А мне врезалось в память. Сейчас не знаю уже, это потому, что я так обиделся за папу или потому, что получил некое морально превосходство над мамой здесь? И то, и то, наверное. А папа всегда мне был ближе по духу, да и интеллектуально. Получается, я болезненно обиделся на маму за отца, который прожил с нею счастливую жизнь?

Понимаю, так реагирую потому, что это именно мать. К кому-то другому я бы был снисходителен. Требовательная, обидчивая, мнительная сыновья любовь. И здесь все достоинства мамы, действительно редкие, такие как бескорыстие, душевная щедрость, великодушие, ее любовь ко мне, в конце-то концов, понимаются чисто рассудочно (приходится заставлять себя думать о ее достоинствах), а вот ее вечное самолюбование обжигает. Жизнелюбие, легкость, душевность мамы оказались противопоставлены глубине отца, были равнодушны к ней, точнее. Самовлюбленность мамы претит, и сейчас сильнее, чем раньше. Ну почему я никак не могу я понять, что ее эгоцентризм настолько непосредственный, детский, что ему надо просто-напросто умиляться?! Мне самому стало бы проще и легче. Но эта непробиваемая чистота ее совести… Папа подозревал у себя рак, читал медицинскую литературу, справочники — часть симптомов совпала. Но забюрокраченная израильская медицина не торопилась дать направление на УЗИ. Папа просил, требовал. Его врачиха уперлась, и всё. «Она меня убивает», — повторял, выговаривался маме отец. А когда ультразвуковое исследование наконец-то сделали, было уже поздно. У него уже четвертая стадия. Мама раз за разом с болью и горечью говорит об этой ошибке папиного врача, но ей и в голову не пришло, что УЗИ можно было сделать тут же, в частной клинике за деньги. Родителям это было по силам. Кое-какие накопления были. Мама могла подарить пятьсот евро дочери своего племянника Гриши, с которой практически не общалась. Так, на свадьбу. Или же дать по сто долларов внукам, детям моей младшей сестры Лоры, которые откровенно ее презирали. (Без всяких на то оснований, кстати. Просто в силу собственной ограниченности.) Мама же уверена, что всех поразила, облагодетельствовала, ей хочется делать жесты. К тому же пыталась купить, если и не любовь, так внимание живущих на соседней улице внуков. А вот обследоваться надо только бесплатно. Справедливости ради: папа тоже хотел лишь бесплатно. Привычка советского человека экономить на себе, не платить за то, чего можно так ли иначе дождаться бесплатно, не тратить лишнего, копить на черный день, даже когда этот самый день, как в папином случае, уже наступил. (Если б я знал тогда! Но отец не любил о своих болезнях и страхах, сказал только, что это так, рядовое обследование, и только.) Я ни в коем случае не хотел провоцировать маму на угрызения совести. Немилосердно было бы добиваться от нее сознания вины. Раз только высказал ей, кольнул. Повод был уважительный: мама не хотела обследоваться за деньги, а бесплатное КТ надпочечников надо ждать слишком долго. «Вы с папой однажды уже сэкономили. Хочешь еще раз?!» Кольнул и испугался. Но мама была совершенно спокойна. Пожала плечами только: «Не сообразила я как-то насчет папы». Слава богу, обошлось без слез. Не хочу, чтобы ей было больно. Но почему у нее настолько спокойная совесть?!

В каждом нашем разговоре по скайпу она рассказывает про свой альпинизм — она молода, бесстрашна, «опьянена горами», Зина, подруга, что привела ее в секцию, однажды испугалась, а она никогда не могла понять, чего тут бояться. «Жаль ты, Лёня, вряд ли это себе представишь», — говорит она мне. Мне действительно не понять. Я же собираю всю волю в кулак, дабы встать на стремянку, чтоб заменить лампочку. Я смеюсь, день звонка к маме стал для меня «днем альпиниста». Мама тоже смеется. Ей нравится мой юмор. Но ни моего остроумия, ни ее жизнерадостности не хватает для преодоления моей копящейся досады, для беспристрастного отношения ко всему, что чужое в маме для меня. А она смотрит на меня с обожанием.

В последнее время, мама вспоминает о папе реже, чем об альпинистских своих восторгах.

Она говорит, что читает мне «книгу своей жизни». Действительно, чувствуется влияние литературных стереотипов, да что там! штампов. Скорее всего, у нее получается миф. Пусть все события и персонажи подлинные. Миф о себе самой, терпеливой и мудрой, никогда не ошибающейся, всегда правой, недооцененной, обижаемой то родными, то подругами и сослуживцами, великодушно прощающей предательства и обиды, непоколебимой в своей жизнерадостности… Но она же действительно прощала, умела прощать, в том числе и то, чего я никогда не простил бы на ее месте. И она действительно очень часто была права в тех ли иных перипетиях своей жизни. Всегда поражался быстроте и практичности ее ума (он и сейчас у нее такой). А жизнерадостность — этот ее дар делать маленький праздник из ничего, купила ли она нам ватрушки по дороге домой с работы, повела ли нас с Лорой гулять, подарила ли мне ластик… Жизнелюбия мамы так и не подорвали ни всевозможные, причитающиеся ей по возрасту, болячки, ни вязкое одиночество сегодняшнего ее дня. И тем не менее, эта ее «книга жизни» миф. Мне даже кажется, она считает, что ее живой, цепкий ум не искажает правду жизни, а подправляет ее недочеты, устраняет ее несправедливость, побеждает ее неправоту, заодно делая интереснее, драматичнее и ярче саму жизнь. Искренность маминой веры здесь. Это ее благое, жизнерадостное насилие над прожитой жизнью и памятью.

Чего я хочу от мамы? Да ничего. Чего хочет мама? Хочет, чтобы мир смотрел на нее ее глазами. И когда я терпеливо слушаю ее полуторачасовые монологи по скайпу, у нее возникает надежда, даже уверенность, что это действительно так.

Если я звоню ей, а она долго не отвечает, я начинаю подозревать неладное. Если вижу пропущенный звонок от Лоры, сразу же мысль: «А вдруг она звонит, потому что с мамой что-то случилось?»

Смотрю на нее на экране. Да, конечно, ее морщины, за которые она почему-то всегда передо мной извиняется. Но ее глаза живые, даже азартные. Эта ее жизненная сила незаурядная, редкая, недостижимая для меня, я понимаю. Ее источник — наивный эгоцентризм, безоглядная самовлюбленность мамы. Такой уж, не слишком-то чистый? Но сама эта сила настолько большая и светлая. Да! мама, конечно же, заложница немощи своего возраста. Иронизирует над немощью и спокойна в полноте сознания того, что ей осталось уже совсем немного. Был однажды у нас разговор об этом, и я потрясен, как просто относится она к предстоящей и действительно уже скорой смерти. И когда она рассказывает, как полвека назад на их заводской базе отдыха кто-то удивился, насколько здорово она играет в настольный теннис — получается, это она подводит итоги своей прожитой жизни.

Она часто говорит, как прощался с ней папа. У меня ж всякий раз как-то тупеет душа. После кончины отца, она, потрясенная, пересказывала его слова, а теперь… Теперь она вкладывает в его уста свое, и получается умильно, сентиментально, восторженно. Да! папа любил, любил всем сердцем, но это было у него не так, как живописует теперь мама. Его чувство, саму глубину чувства, его слово, его стиль она подменила собственным пафосом. Однажды я не выдержал, сказал ей. Мама не обиделась — удивилась. У нее же есть тетрадка, она всё записала. Открывает тетрадку, зачитывает. Мама искренне верит тетрадке, она вообще очень искренняя.

Обаяние ее силы действует на меня, пусть меня и отталкивает стилистика этой силы. «Я же большой ребенок», — умиляется самой себе мама. Ее неувядающая способность удивляться самой себе — мне настолько досадно и стыдно. Не позволяю себе морализировать здесь, «воспитывать» ее и «поучать». И нехорошо на душе, если порой скатываюсь к «поучениям» и упрекам. В перерывах нашего с нею общения, я восхищаюсь ее витальностью. О, в перерывах у меня приятие ее такой как есть, в том числе со всей ее ограниченностью и тщетой. И приятие и понимание. Но стоит ей начать свой монолог по скайпу…

Ее оптимизм, которым она, бывает, что заражает меня, само ее понимание, виденье жизни основаны на упрощении жизни, да и вообще бытия. И я, оказывается, раз за разом пытаюсь мысленно защитить сложность жизни, бытия от мамы?! Как нелепо. Она упрощает. Упрощает холод и безысходность жизни до… я не знаю, как назвать здесь. Может, даже до радости жизни. Но это у нее полнота радости. Мама действительно такая — не может не упрощать, не подгонять жизнь под свою мерку, под сочиненный ею миф ли, китч. У нее всегда получалось, и сейчас получается.