Экспедиция, предпринятая виконтом, началась совсем не по тому сценарию, на который рассчитывал Рангоне. Вместо того, чтобы поспешить в Рим, Лотрек простоял несколько месяцев в Пьяченце и только весной 1528 года двинул свою 15-тысячную армию, состоявшую из французов, венецианцев и флорентийцев, на Неаполь.
«ОТЕЦ ВЕЛИКОГО ТОРКВАТО»[1]
БЕРНАРДО ТАССО
(1493–1569)
Приступая к работе над книгой о Торквато Тассо (пока еще не написанной), я поначалу предполагал ограничиться самыми общими сведениями о его отце, Бернардо Тассо, следуя традиции не уделять излишнего внимания родителям выдающихся людей и останавливаться на фактах их биографии исключительно по необходимости в связи с тем или иным событием в жизни их прославленного потомка. Подлинный талант, за редчайшим исключением, не передается по наследству. Даже одиозный Чезаре Ломброзо, относивший гениальность к форме психического расстройства, с трудом насчитал среди поэтов-родственников не более десятка имен, однако и для такого малого числа ему пришлось включить в список не только сыновей, но и племянников.
В нашем случае, правда, мы имеем дело с уникальным явлением противоположного свойства, когда гениальный сын затмил фигуру отца, затмил настолько, что вот уже нескольких столетий его называют не иначе как «отцом великого Торквато». И это несмотря на прочную прижизненную славу Бернардо, несмотря на признание его дарования таким корифеем, как Лудовико Аристо, причислившим поэта к собратьям, которых ему предстоит встретить в последнем порту:
Я рядом с Фракасторо, Беваццано
Увижу Тассо…
(Неистовый Роланд, XLVI, 15)[2]
Большего не стоило и желать. На литературной сцене Италии фигура Бернардо Тассо занимала видное место и после его смерти — в течение всего XVII века. Затем, после столетнего перерыва, его имя возникает снова — на страницах антологий, на обложках переизданных томов — и уже не исчезает из обихода вплоть до наших дней, отмеченных появлением критических работ, перекидывающих мост от его монументального эпоса «Амадис» (1560) к творениям последующих поколений.
Мой интерес к личности Тассо-старшего возник почти случайно при чтении «исторических заметок» Пьера Дезидерио Пазолини «Родители Торквато Тассо»[3]. Создатель этого вдохновенного очерка поставил себе целью показать, в какой мере отец повлиял на духовное становление своего знаменитого сына, какой пример самоотверженности он ему подал, какой импульс придал его стремлениям, какую вложил в него любовь и какие возлагал на него надежды.
«Бернардо, — говорилось в очерке, — был своеобразным, но по сути приятным и достойным человеком. Рослый бородач, сдержанный и при этом обходительный. Взор гордый, пронизывающий, но благожелательный и приветливый. Излишне осторожный в принятии решений, он никогда не совершал шагов, которые бы не представлялись (по крайней мере ему самому) честными и благородными. <…> Судьба надломила его, но не сломила душевно: он, напротив, еще выше поднимал голову, голос его становился тверже и резче, чем прежде»[4].
Свое представление о внешности Бернардо историк составил, очевидно, по его единственному сохранившемуся портрету, помещенному на фронтисписе поэмы «Амадис». Поэту на гравюре около шестидесяти пяти лет, на вид он еще крепкий, умудренный жизнью старик. Что же касается суждений о личных качествах героя очерка, то остается непонятным, из какого источника автор черпал такую уверенность в характеристиках, пусть даже романтически субъективных, поскольку сторонних свидетельств ни о темпераменте Бернардо, ни о мотивации его поступков практически не сохранилось, и судить об отце Торквато мы можем сегодня в основном по его письмам, пространные выдержки из которых приводились очеркистом. Скажем больше: череда корреспонденций, связанных лаконичными комментариями, по существу, составила биографический раздел книги, сливаясь в одну непрерывную цитату.
Нельзя не отметить, что три тома эпистолярного наследия Бернардо, публикацию которых он курировал самолично, принадлежали к особому жанру, популярному в ренессансной Италии еще со времен Петрарки: изначально адресованные не конкретному лицу, а широкому кругу читателей, письма знаменитых гуманистов складывались в «романы», подчиненные единому плану, что неизбежно подразумевало их позднейшее редактирование. Неоднократно возвращаясь к каждому, чаще всего недатированному, а порой и не отправленному письму, эпистолограф отшлифовывал стиль, выбрасывал скучное, дополнял повествование учеными сентенциями и цитатами из древних и таким образом создавал художественное произведение, балансирующее на грани вымысла.
Соблазн отнести переписку Бернардо Тассо к такого рода сочинениям чрезвычайно велик, особенно если принять во внимание высочайшие социальные сферы, в которые он был, по его словам, допущен, и присмотреться к перечню владетельных персон, с которыми ему довелось встречаться — здесь и герцоги, и принцы, и папа Климент VII, и французский король Франциск I, и чуть ли не император Карл V Габсбург! Что же касается корреспондентов Бернардо, то среди них мы находим и представителей высшей аристократии, и церковных иерархов, и крупнейших литераторов XVI века — Пьетро Бембо, Джамбаттисту Гварини, Витторию Колонна, Спероне Сперони, если ограничиться упоминанием только самых известных.
За почти пять столетий, прошедших с той эпохи, исследователи приложили немало усилий, чтобы путем сопоставления исторических фактов и независимых свидетельств отделить подлинные поступки Бернардо от предполагаемого мифа, и пришли к выводу, что по сути он лишь отчасти преувеличил остроту драматических перипетий, отраженных в его письмах. Свидетель своего времени, он в конце 1550-х годов приступил к написанию мемуаров или хроники, обличая своих современников в использовании вторичных источников, настаивая на собственной, с заглавной буквы, «Истории»:
«историков много (настаивал он) — я говорю о нынешних временах — но мало тех, кто высказал или проявил желание высказать правду о том, как развивались события, либо потому, что [писавшие] были обмануты неверными сведениями, исходящими от людей, которым они доверились <… >, либо по другим причинам <… >, тогда как я (и об этом знает вся Италия) лично побывал почти на всех войнах, которые вел блаженной памяти непобедимый император Карл V, будь то в Африке или Европе»[5].
Если же к сказанному прибавить жалобы на бытовые неудобства, сетования на безденежье, мольбы о заступничестве, обращенные к князьям и прелатам, то нельзя не признать, что подобный бытовой фон, присутствующий главным образом в письмах, найденных и опубликованных уже после смерти Бернардо, значительно ослабляет подозрения в выдумке.
Чем больше я углублялся в чтение этой многостраничной эпопеи, тем больше мне хотелось узнать о судьбе ее автора, человека явно незаурядного, далекого от привычного представления о придворном карьеристе, процветавшем за счет своих благодетелей.
При разговоре о творческом сословии итальянского (и, в целом, европейского) Ренессанса существует определенный стереотип восприятия. В нашем воображении рисуется обласканный государями стихотворец, чье присутствие придает блеск атмосфере нескончаемого праздника, присущей карликовым княжествам Апеннинского полуострова. Необременительные придворные обязанности оставляют талантливому фавориту простор для досуга, для написания сонетов и мадригалов, восхвалявших его вельможных покровителей. Образ, очень точно переданный в стилизованной композиции Н. Гумилева:
«Аплодисменты после чтения тоже были предусмотрены этикетом, и, хотя хлопали только концами затянутых в перчатки пальцев, всё-таки получался шум, который считали достаточным для поощрения поэзии. Поэт низко кланялся, но лицо его было хмуро и глаза унылы, даже когда он получал из королевских рук обычный перстень с драгоценным камнем или золотую табакерку»[6].
Бернардо Тассо за свою долгую карьеру никогда не удостаивался подобной «чести».
«Жизнь [его] — отмечал биограф, — была на всем своем протяжении настолько переменчива, такие сыпались на него несчастия, до такого поднимался он благоденствия и такие испытал превратности, что только благодаря чуду сумел он достичь вершин учености и приобрести умение писать разного рода превосходные стихи и прозу»[7].
В подобной «двойственности» не стоит искать чего-то диковинного: творческую и чиновничью деятельность сочетали многие из современников Бернардо. Один из ярчайших тому примеров — упомянутый выше Лудовико Ариосто, который не просто состоял придворным комедиографом феррарских герцогов, но и в течение нескольких лет осуществлял трудные дипломатические миссии — вплоть до участия в опасной военной экспедиции. В «Неистовом Роланде» он, как требовала традиция, безусловно, прославлял величие дома д’Эсте, однако это прославление было обертоном, а не целью его бессмертной поэмы, чего нельзя сказать о сочинениях Бернардо.
«Мой отец, — подчеркивал Торквато, — избрал профессию придворного, а не поэта, и похвалы в его адрес были похвалами за заслуги при дворе. Похвалы его ученым занятиям были случайными, и он получал их после того, как ему удавалось доставить удовольствие господам, у которых он состоял на службе и которым он главным образом пытался угодить»[8].
В приведенном суждении больше сожаления, чем порицания. Принадлежа к более ранней, чем его сын, генерации итальянских гуманистов, Бернардо зарабатывал себе на хлеб каждодневным трудом в области несовместимой с поэзией, и этот труд оценивался безотносительно его литературных талантов, в зависимости от пользы, которую он приносил тому или иному двору или государству. В эпоху Торквато, по прошествии двух-трех десятилетий, изменилась сама природа меценатства, утончился вкус правителей, выросло уважение к людям искусства.
«Когда Apиocтo начал приобретать известность, — отмечал историк, — в сущности, не было ни миланского двора, ни флорентинского, ни урбинского, как мы его понимаем, не говоря уже о Неаполе; он довольствовался местом при дворе кардинала Ипполита наряду с музыкантами и скоморохами, пока его не взял к себе Альфонс. Иначе было потом с Торквато Тассо, пребывание которого при дворе составляло предмет соревнования государей»[9].
Придворные обязанности Бернардо предполагали бесконечные разъезды по городам Италии, а иногда и путешествия в другие страны. В автобиографической канцоне «К Метавру» Торквато называет отца скитальцем или странником (il padre errante), из чего порой делается вывод о некой наследственной парадигме в поведении обоих поэтов, объединенных печатью изгнанничества, темой, идеализированной и возвеличенной еще романтиками:
Ты все бросаешь прочь, чем обладаешь.
Ты черный плащ и посох пилигрима
Избрал и добровольным бедняком
Идешь в свой путь… [10]
Эти горькие слова, вложенные Гете в уста принцессы Элеоноры, быть может, и относятся в какой-то мере к Торквато, но совершенно неприменимы к Бернардо, которого не назовешь «патентованным» поэтом-изгнанником. Не обреченный изначально на изгойство, он стал «невъездным» в Неаполитанское королевство исключительно под давлением обстоятельств, сделав неправильный политический выбор (о чем пойдет речь ниже). Его бегство и последовавшая за бегством нищета, безусловно, наложили отпечаток на характер его гениального сына, также попавшего под королевский запрет, однако было бы неоправданной натяжкой приравнивать «служебные командировки» «мессера Бернардо» к эпизодическому бродяжничеству автора «Освобожденного Иерусалима», обусловленному его психической неуравновешенностью.
Но это совсем другой сюжет. Не Торквато — подлинный герой нашего очерка, не ради него пришло время подробно рассказать об удивительной жизни Бернардо Тассо, жизни самоценной своей трагичностью, своим надломом и своей победой над «гонительницей-судьбой». Он, вне всякого сомнения, заслужил это.
ГЛАВА I. СИРОТСТВО. РАННЯЯ МОЛОДОСТЬ. УНИВЕРСИТЕТ
Падуя
1508–1524
Бернардо Тассо родился 11 ноября 1493 года в праздник Святого Мартина. День и месяц его рождения были прочитаны в XVIII веке в поминальном сонете Торквато «Сегодня, в самый теплый день зимы…» (Oggi è quel dì che nel rigor del verno…), написанном в 1579 году во время его заключения в феррарской лечебнице[11]. В этот день виноградари по традиции открывают для пробы бочки, в которых, если верить легенде, «сусло превращается в вино»:
Сегодня, в самый теплый день зимы,
Фалернское вино вскипает в пенных
Сосудах, для Юпитера священных,
Свободу в этот праздник славим мы.
Сегодня мой отец поет псалмы
И пьет нектар среди теней блаженных,
В свой день рожденья позабыв о бренных
Невзгодах за окном моей тюрьмы…
Год рождения Бернардо стал известен по латинской эпитафии, написанной Торквато для надгробной плиты отца, которая так и не была установлена:
«Бернардо Тассо, прославленному поклонением музам и служением государям: своими плодотворными осуществлениями и умственным величием он стоял на равных с изменчивостью и непостоянством судьбы, оставив памятные следы на обоих поприщах. Возложена его сыном Торквато. Он прожил семьдесят шесть лет и умер в 1569 году, сентября четвертого дня».
Датировки эти ни у кого не вызывают возражений, чего нельзя сказать о месте рождения Бернардо, который то утверждал, что происходит из Бергамо, то называл своей родиной Венецию, подобно тому, как Джованни Боккаччо поддерживал легенду о своем рождении не в провинциальном Чертальдо, а в Париже.
Вопрос о родителях Бернардо оказался еще более запутанным.
Своим отцом он называл Габриеле Тассо, а матерью — Катарину, приходившуюся, по некоторым данным, двоюродной сестрой Габриеле. Существует, однако, довольно убедительная гипотеза, что в реальности Бернардо был побочным сыном монсеньора Луиджи Тассо, брата Катерины, епископа епархии Реканати. Именно Луиджи принял сироту в свой дом после того, как в возрасте 15 лет Бернардо потерял обоих родителей. Другой дядя — кавалер Доменико Тассо — взял опеку над его сестрами, старшая из которых, Лучия, впоследствии вышла замуж за богатого аристократа, а младшая, Бордилизия, в 1518 году постриглась в монахини и под именем Афра ушла в бенедиктинский монастырь Санта Грата в Бергамо. До конца ее жизни, наступившей в 1567 году, Бернардо сохранил с сестрой доверительные отношения, поддерживая с ней переписку и советуясь по семейным делам.
Луиджи оплатил образование племянника, послав его в 1508 году в Бергамо изучать латынь и древнегреческий в местной академии. Об этой полосе жизни Бернардо, в значительной степени идеализированной биографами Торквато, сохранилось очень мало сведений. Известно, что юношей он влюбился в Джиневру Малатеста. дочь кондотьера Пандольфо IV. В 1512 году отец девушки получил от Венецианской республики, в награду за верную службу, укрепленный город Читтаделла, расположенный неподалеку от Падуи и знаменитый своим средневековым замком, в котором и жила красавица, упомянутая в списке благородных дам в последней песне «Неистового Роланда». Вот, что говорит о ней Бернардо в своей поэме «Амадис»:
К тебе, Джиневра Малатеста, страстно
Любовью бескорыстной я пылал,
Моя врагиня милая, напрасно
Я столько долгих лет тебя желал,
Ты слишком целомудренно-прекрасна… [12]
124 стихотворения, адресованные Джиневре, открывали «Первую книгу любви» Бернардо[13], пока еще небезупречную, носящую на себе отпечаток многих изъянов петраркизма. Искренние и скорее печальные, его сонеты и канцоны, при всей своей зависимости от условностей куртуазной поэзии, свидетельствовали о подлинности и глубине платонического чувства начинающего стихотворца. Причин для уныния у родовитого, но небогатого юноши было предостаточно: Джиневра принадлежала к высшим слоям общества, что исключало ее союз с Бернардо, даже если допустить, что девушка отвечала ему взаимностью. Через некоторое время дочь владетеля города Римини вышла замуж за кавалера Лудовико дельи Обицци из старинного феррарского рода и покинула замок.
Об отчаянии, охватившем юношу после разлуки с возлюбленной, еще красноречивей, чем стихи, свидетельствуют его письма:
«Дозволь мне пребывать в этом состоянии, — умолял он друга, — ничто не может принести мне радость, кроме осознания собственного несчастья. Жестокость моей Госпожи превзошла всяческие пределы, предписанные природой. Пожалей меня, ибо душа моя не в силах вынести всех проявлений страдания, в то время как ее душа способна на какую угодно жестокость: тогда я смогу и в этом, как во всем другом, насытить свирепость ее разума»[14].
Расставание с предметом почитания не обескуражило Бернардо-поэта: он на долгие годы сохранил душевную близость с идеализированной «Малатестой», чему, узнав о ее предстоящем браке, не преминул дать поэтическое объяснение:
Не всю тебя ему я отдаю,
Легка разлука с половинкой тленной:
К закату дня увянет вожделенный
Цветок, в чужую принятый семью.
Ему я душу не отдам твою,
Другою половинкой взор мой пленный
Насытится — нет краше во вселенной
Души, которой славу я пою…
Сонет, напечатанный в 1534 году во «Второй книге любви» (Secondo libro de gli amori), разошелся по всей Италии и приобрел такую популярность, что и через много лет, по слову современника, «среди образованных людей, как мужчин, так и женщин, не встречалось практически никого, кто бы не знал этого стихотворения наизусть»[15].
Спокойная, благополучная жизнь Бернардо в доме у дяди неожиданно оборвалась самым драматическим образом: в ночь на 2 сентября 1520 года «престарелый» прелат (ему не исполнилось и 53 лет) был зарезан во сне на своей вилле в Редоне четырьмя грабителями, которые унесли серебряную утварь и все, что было ценного в доме. Не имея других средств к существованию, окончательно осиротевший Бернардо собрал остатки своего скудного наследства и уехал в Падую с намерением изучать правоведение.
Падуанский университет, находившийся под покровительством Венецианской республики, переживал в бытность Бернардо свой «золотой век» и являлся одним из самых престижных учебных заведений Европы. Его юридический факультет, среди выпускников которого было много влиятельных политиков, считался в университете главным и мог бы стать прекрасной отправной точкой для карьерного продвижения будущего судьи или нотариуса, если бы не врожденная непрактичность Бернардо вкупе с его несгибаемыми принципами и независимым характером.
В Падуе 27-летний студент познакомился и близко сошелся с маститым Пьетро Бембо, работавшим в то время над трактатом «Рассуждения в прозе о народном языке» (Prose della volgar lingua, 1525), в котором видный поэт и церковный деятель отстаивал преимущества тосканского диалекта в качестве основы литературной итальянской речи. В апреле 1521 года Бембо, к которому Бернардо обращался в письмах «Мой высокочтимый вечный господин», отказался от обязанностей и амбиций придворной жизни, покинул Рим и обосновался в Падуе, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье и целиком посвятить себя науке. Под его влиянием Бернардо оставил юриспруденцию и углубился в штудирование древних авторов.
В последнем начинании его поддержал другой падуанец — «божественный и недостаточно почитаемый мессер Спероне Сперони»[16], ради которого, «ангелы замедлили бы полет на пути в рай»[17]. В отличие от 50-летнего Бембо, этот аристократ, о внешности которого мы можем судить по портрету Тициана, был, напротив, на семь лет младше Бернардо. В двадцатилетнем возрасте он начал читать в родном городе лекции по логике и позднее занял профессорскую кафедру на факультете философии.
Вот, пожалуй, и все, что мы знаем о Бернардо-студенте. Английский биограф Торквато утверждал (хотя и бездоказательно), что отец поэта был красив, хорошо сложен, мастерски владел боевыми искусствами и выделялся среди сверстников не только рыцарской статностью, но и красноречием, подкрепленным богатым воображением[18]. Даже если принять на веру, что Бернардо обладал всеми перечисленными качествами, ни одно из них не могло обеспечить несостоявшемуся правоведу сколько-нибудь достойное существование. За четыре последующих года он так и не закончил курса и был обречен подыскивать занятие, которое приносило бы ему более или менее сносный доход.
«Подобно кораблю, пристающему то к одному, то к другому берегу, прежде чем бросить якорь в безопасном порту, — признавался он через много лет, — я в бедственном моем положении должен был наниматься на службу к различным синьорам, что превратилось для меня в ремесло; я нахожу, что осмотрительному, добродетельному человеку следует разделять участь господина, у которого он находится на службе, и по собственной воле идти дорогой, которой тот шагает»[19].
ГЛАВА II. НА СЛУЖБЕ У КОНДОТЬЕРА РАНГОНЕ
Павия — Венеция — Генуя — Рим — Флоренция — Париж
1524–1532
БИТВА ПРИ ПАВИИ
Около 1524 года, в надежде уладить свои денежные дела, Бернардо поступил на службу к графу Гвидо Рангоне (или Рангони), имя которого ассоциируется в России с обличительной, а то и оскорбительной характеристикой, данной ему Никколо Макиавелли, считавшим его бездарью и трусом[20]. Объективности ради отметим, что подобная характеристика по меньшей мере несправедлива по отношению к новому покровителю Бернардо. Граф Гвидо, как его обычно называли, был кондотьером, иначе говоря предводителем наемников. Профессионал ратного ремесла, он с 16 лет участвовал в боевых действиях и оставался в строю без малого четыре десятилетия, проявив себя в качестве талантливого полководца и доблестного воина. Недаром знаменитый мастер фехтования Акиле Мароццо посвятил ему свой трактат об искусстве поединка холодным оружием, отдавая должное наступательным и оборонительных приемам, которыми граф великолепно владел несмотря на свой небольшой рост. При папе Льве Х Рангоне состоял Главнокомандующим армии Церкви, а после смерти понтифика служил у его преемника кардинала Джулио Медичи, взошедшего на святой престол в 1523 году под именем Климента VII.
Что же касается Макиавелли, то он вообще выступал против «контрактного» войска, считая его ненадежной и продажной военной силой, получившей слишком много власти в современной ему Италии.
«Наемные и союзнические войска — настаивал он, — бесполезны и опасны, никогда не будет ни прочной, ни долговечной та власть, которая опирается на наемное войско»[21].
Бернардо Тассо занимал при Рангоне должность секретаря. Смысл этого понятия, не только различный для русского и итальянского языков, но и далекий от привычного современного толкования, требует обязательного уточнения при разговоре об эпохе Возрождения. Секретарями называли доверенных лиц того или иного государя, занятых не столько каждодневными делами владетельных особ (хотя и эти функции зачастую входили в круг их обязанностей), сколько исполнением особых поручений, будь то присутствие на официальные церемониях или участие в ответственных переговорах, на которых они выступали в качестве полномочных посланников.
В начале 1525 года Бернардо по заданию Рангоне прибывает в расположение франко-швейцарской армии, стоявшей лагерем под стенами осажденной Павии. Битва за эту крепость, гарнизон которой составляли 700 испанцев и 7 тысяч ландскнехтов, стала одним из самых драматичных эпизодов так называемых «Итальянских войн», затяжного противостояния между французским королем Франциском I и королем Испании Карлом I Габсбургом, избранным императором Священной Римской империи под именем Карл V.
За несколько месяцев до описываемых событий Франциск I перешел через Альпы и занял Милан. Достигнутые им на первых порах успехи побудили папу Климента VII искать союза с итальянскими княжествами и Францией. Несмотря на договор, совсем недавно подписанный с императором, Рим заключил тайный альянс с Франциском в обмен на обещание короля уважать Папскую область и правителей Флоренции. Французский монарх, лично возглавлявший осаду Павии, рассчитывал, со своей стороны, заручиться поддержкой графа Рангоне, командира, назначенного папской курией, и тем самым вовлечь Ватикан в боевые действия.
Пресловутая нерешительность Климента, «всегда действовавшего робко и с промедлением»[22], была на этот раз вызвана объективными причинами. Французские войска находились в плачевном состоянии, о чем неоднократно докладывал графу Гвидо его «наблюдатель»:
«Из-за неудобств армейской жизни мне придется научиться краткости, — сообщал Бернардо. — Сегодня, перед мессой, я к моему крайнему удовольствию говорил с Его Христианнейшим Величеством и заслужил Его полное внимание. Он благодарит вас за сведения, в которых Он усматривает свидетельства осторожности и мудрости, а также выражает признательность за ваше мнение, исполненное усердия и преданности. <…> Его Величество горит желанием видеть вас здесь, у себя на службе, для участия в таком почетном и важном предприятии. <…> Я отвечал, что согласие на это папы маловероятно, поскольку вы возглавляете армию Церкви, а папа придерживается нейтралитета и не может сейчас отпустить вас, не вызывая подозрений в том, не скрывается ли за этим коварство или пристрастность, из-за чего у имперцев может возникнуть немало справедливых поводов для недовольства, а у Его Святейшества не достанет серьезных причин для оправдания»[23].
Нам, как указывалось выше, неизвестно, какое конкретно образование получил Бернардо на юридическом факультете Падуанского университета и насколько глубоки были его знания политических механизмов, которыми пользовались государства в дипломатии и военном деле. Неизвестно нам и то, какие предшествующие заслуги способствовали столь стремительному взлету его карьеры, однако, учитывая сложность и ответственность возлагаемых на него поручений, нельзя не поразиться уровню доверия к посланнику, к его опытности, к его умению влиять на масштабные конфликты. Вся последующая посредническая активность Бернардо подтверждает это первое впечатление.
Депеши, направляемые им из ставки Франциска, полны искренней тревоги за судьбу кампании:
«Командование армией, — негодовал он в том же письме, — осуществляется, на мой взгляд, крайне плохо. Солдаты отличаются распущенностью и могут похвастать скорее числом, чем доблестью. У меня очень мало надежды, что они будут способны взять город, особенно сейчас, по мере приближения неприятеля»[24].
У стен Павии Бернардо впервые предоставилась возможность тесно общаться с французами, о которых он с тех пор отзывался отнюдь не лестно, считая их наглыми, безрассудными, легкомысленными и высокомерными. Завышенная самооценка королевского командования поражает его, а отсутствие войсковой дисциплины приводит в отчаяние:
«Страх мой больше, чем надежда на успех предприятия, — признается он в другом донесении, — и самый большой страх внушает мне то, что, насколько я могу судить, Его Величество со всей очевидностью обманывается относительно самых важных вещей: по его расчетам, численность его армии больше, чем в реальности, а численность армии противника меньше»[25].
Напуганный приближением имперских сил, Бернардо отдает себе отчет, какой опасности он подвергается, находясь в расположении действующей армии, и мечтает о возвращении, но король Франциск удерживает его при себе. Через некоторое время агенту графа Гвидо все же удалось покинуть королевскую ставку и не стать свидетелем сокрушительного разгрома французской армии, о неизбежности которого он не раз предупреждал. В дошедших до нас письмах Бернардо нет ни слова об этом позорном поражении, из чего легко сделать вывод, что до 24 февраля 1525 года он успел покинуть французский лагерь, и его жизни уже ничто не угрожало. Во время сражения, которое длилось не больше часа, французский король, дравшийся геройски, получил три ранения, едва не был расстрелян немецкими аркебузирами и попал в плен к испанцам.
«Одиннадцать месяцев, — повествовал историк о дальнейших событиях, — [император] Карл держал короля Франциска в плену, все желая получить от этого какие-нибудь особенные выгоды; наконец, когда Франциск так заболел, что жизни его стала грозить опасность, император заключил с своим пленником мир. По этому миру, между прочим, Франциск обязывался никогда не вмешиваться в итальянские дела. Разумеется, едва попавши на свободу, он объявил договор вынужденным и не имеющим ни малейшего значения, и тотчас же образовал союз с папою Климентом VII, Венецией, Флоренцией, Генрихом английским, — с целью изгнания испанских войск императора с Апеннинского полуострова»[26].
Священная лига против Карла V была заключена в 1526 году во французском городе Коньяк, от которого и получила свое название.
ВОЙНА КОНЬЯКСКОЙ ЛИГИ
Миссии Бернардо в последующие два года становятся все более ответственными, а в его письмах начинает сквозить не свойственная ему ранее самоуверенность, чему немало способствуют его безошибочные прогнозы относительно маневров противника. «В венецианском лагере находится человек графа Гвидо, имени которого я не знаю», — сообщал 17 июня 1526 года флорентийский политик и военачальник Франческо Гвиччардини. Многочисленные сообщения о «мессере Бернардо, советнике графа Гвидо», об «усердном секретаре досточтимого графа Гвидо, который присутствует на всех совещаниях», свидетельствуют об интенсивности его посреднической деятельности, о бесконечных поездках по Северной Италии. Сегодня Бернардо назвали бы мастером «челночной дипломатии».
По поручению графа он едет в Кьяри для переговоров с герцогом Урбинским Франческо Мария I делла Ровере, генеральным капитаном Венецианской республики, который в ожидании швейцарских наемников оттягивает наступление на Милан. На экстренно созванном военном совете посланник находит в себе твердость настаивать на объединении союзных сил и форсировании реки Адда, против чего красноречиво возражает герцог.
«Несмотря на то, что я был напуган авторитетом командующего и долгим опытом большого числа других мудрых полководцев, присутствующих на совете, — докладывает Бернардо папе Клименту, — я без колебаний ответил, что действия герцога будут означать не что иное, как потерю нашего доброго имени, что унизит армию и придаст смелости врагу»[27].
Из Брешии Бернардо пишет правителю Мантуи Федерико Гонзага. В своем обстоятельном письме он признается в неискушенности по части боевых действий и, тем не менее, подробно обсуждает с герцогом сценарии предстоящей войны, настаивая на своем стратегическое видении конфликта, предлагая решения.
В августе «человек графа Гвидо» прибывает в Геную, где тщетно пытается убедить дожа Генуэзской республики Антониотто Адорно присоединиться к антиимперской Коньякской лиге:
«Я добрался до Генуи в пять часов утра, и меня, как слепого, провели за руку во дворец, — сообщал Бернардо. — По причине позднего часа было бы неправильно утверждать, что я «немного устал». В три часа второй ночи меня тайно впустили в покои герцога, где с ним не было никого, кроме герцогини…»[28].
Посредник возмущен и раздосадован присутствием женщины, считая безответственным вовлекать ее в качестве свидетельницы переговоров и просить у нее совета в тот момент, когда на карту поставлено самое существование государства. Не для этого он прошел столько миль пешком! Однако несмотря на веские доводы посланника, дож предпочел не воевать против своих союзников-французов и только после 1528 года окончательно перешел на сторону императора и испанцев.
Осенью Бернардо уже в Риме. В папской курии стоит атмосфера враждебности, подогретая известиями о разброде в рядах церковного войска. До Ватикана «доносится гром войны», который неизбежно «разразится грозой»[29]. Первые наступления Лиги оборачиваются отступлениями, и граф Рангоне еще энергичнее, чем раньше, пытается заключить «кондотту» с французами, для чего отправляет «секретаря» во дворец Франциска I.
«Я разговаривал с Его Святейшеством, — рапортует Бернардо после переговоров с папой, предпринятых по возвращении из Парижа, — и привел ему множество справедливых причин, которыми вы руководствуетесь. От вашего имени я попросил дать вам отставку, умоляя удовольствоваться тем, что вы будете служить Его Христианнейшему Величеству, и убеждая, что поскольку Его Высокопреосвященство и Его Величество преследуют одни и те же цели, вы будете служить общему делу и причем исключительно за счет короля. Приводил я и другие аргументы, с этим связанные. <…> Он выслушал мои доводы внешне благожелательно, но без благожелательности в сердце. Затем, улыбаясь сквозь зубы, как ему это свойственно, ответил, <…> что нельзя просить об отставке в тот момент, когда вся Италия полыхает пожаром войны, а Святой Престол подвергается таким испытаниям. Больше того, вы пытаетесь покинуть службу, когда ему как никогда нужны соратники! И вам, полководцу церковной армии, при ранге, соответствующем вашим достоинствам, тем более надлежит служить папе, ибо на ваши плечи возложил он все бремя войны, всю заботу о престиже апостольской Церкви и всю надежду на победу»[30].
Граф Гвидо не добился отставки от понтифика, о невозможности которой его неоднократно предупреждал Бернардо. Начиная с декабря 1526 года и в первые месяцы следующего года Рангоне пытается склонить на сторону французов Мантую, однако разъезды посланника не приносят результатов. Мантуанский герцог Федерико Гонзага, хотя формально и являлся союзником папы, отказался принимать участие в войне. Разобщенные и небоеспособные армии Лиги не сумели остановить наступающие имперские войска, состоящие в основном из ландскнехтов. Герцог Урбинский, несмотря на увещевания графа Гвидо, благоразумно держался на расстоянии от имперской армии. У него были основания ненавидеть Медичи, которые при Льве Х фактически отняли у него герцогство. Считая немецких наемников непобедимыми, он заботился только об обороне Венеции.
В этот период переписка и дневники военачальников пестрят многочисленными упоминаниями «мессера Бернардо» и «секретаря графа Рангоне», появляющегося в течение всего февраля то в Пьяченце, то в Парме, где обсуждаются меры по обороне Тосканы, которую граф Гвидо предлагал вести совместно с Франческо Гвиччардини.
В начале весны Климент VII посылает Бернардо во Флоренцию, где началось народное брожение, вскоре приведшее к восстанию против правящего там семейства Медичи.
«Его Святейшество, — сообщал секретарь графу, — <…> направило меня сюда, чтобы я был в центре происходящего, с наказом держать вас в курсе того, как будут развиваться события и какие действия вы должны будете предпринять с возглавляемым вами войском»[31].
Флоренция — «ключ к Тоскане», подчеркивал Бернардо, надеясь, что папские полки, которые стремительно двигались к Модене, прибудут вовремя. Погода в ту весну оказалась непредсказуемой. 17 марта начался сильный дождь со снегом, а затем ударил сильный мороз. Реки вздулись и вышли из берегов, смывая крепостные насыпи и людские жилища[32]. Наводнение сыграло на руку графу Гвидо.
«Ваши письма, — с пафосом сообщал Бернардо из Рима, — столь же скромные, сколь и отмеченные вашей славой, принесли великое утешение разуму Его Святейшества и преподобной коллегии кардиналов и были прочитаны вслух не без возгласов радости и восхищения. Ваш долг перед этими реками бесконечен: словно для того, чтобы поручиться за вашу репутацию и достоинство, они подчиняются вашим желаниям! Мало того, что одна из них быстрее молнии перенесла вас и ваши войска за такой короткий срок на такое большое расстояние, вторая, не опасаясь надменной, победоносной армии, собрала все свои воды и воды со всей округи, вышла из своего узкого русла, затопила всю широкую открытую равнину и, как обломки кораблекрушения, унесла оружие и лошадей»[33].
РАЗГРАБЛЕНИЕ РИМА
Воодушевление кардиналов было, однако, преждевременным. На Рим двигалась десятитысячная армия ландскнехтов под предводительством Георга фон Фрундсберга, поддерживаемая испанским войском французского изменника Карла Бурбона. Армия Лиги, раздробленная распрями, бездействовала, несмотря на свою многочисленность. 5 мая германские наемники, месяцами не получавшие жалования, ворвались в «Вечный город» и подвергли его варварскому грабежу. Папа Климент был вынужден укрыться в замке Святого Ангела.
«В тот же день, — отмечал историк, — когда имперцы заняли Рим, граф Гвидо с легкой кавалерией и восемьюстами аркебузирами прибыл к мосту Саларио, намереваясь в тот же вечер войти в город, так как, несмотря на полученные из Рима письма, он продолжил свой путь, чтобы не упустить случая снискать похвалу за помощь городу. Но узнав о происшедшем, он удалился в Ориколи, где к нему присоединилась остальная часть его людей»[34].
Бернардо не последовал за кондотьером, который, по некоторым сведениям, был серьезно ранен[35]. В течение восьми дней, пока шло разграбление Рима, он выполнял приоритетные поручения папы, действуя преданно и эффективно. Прежде всего посланник Климента предпринял поездку к неаполитанскому наместнику Шарлю де Ланнуа с просьбой вызволить папу из крепости. Неподалеку от Сиены он едва не попал в руки разъяренных жителей и ушел от расправы только благодаря быстрому турецкому коню:
«По единому знаку Вашего Святейшества, — сообщал он в Рим, — я с усердием и рвением преодолел множество опасностей. Не стану описывать вам, как я вымотался в пути и как чуть не лишился жизни, <…> вы уже слышали, что у меня убили слугу, что проводник мой попал в плен, а сам я <…> чуть не погиб от лап негодяев, которые перегородили окрестные дороги»[36].
Современник Бернардо, язвительный Пьетро Аретино утверждал, что участие посланника в спасении папы было если не вымыслом, то по меньшей мере гротескным преувеличением, поскольку, по словам сатирика, свои письма он якобы писал не по следам событий, а значительно позднее — специально для публикации. Документальных подтверждений подобных инсинуаций не сохранилось, и у нас нет никаких оснований верить самовлюбленному цинику, о характере и поступках которого остались самые нелестные воспоминания:
«Мы как будто слышим дьявольский смех, — возмущался историк, — когда [Аретино] с предательской кротостью советует папе Клименту VII, спасающемуся в стенах замка св. Ангела, не гневаться на римлян и не думать о мести, в то время, как вопль опустошенного Рима доходит до него в его невольной тюрьме»[37].
Призывы к Шарлю де Ланнуа освободить понтифика не увенчались успехом. В конце июня граф Гвидо направляет Бернардо в пригород Парижа Сен-Дени, где в то время стоял французский двор, с поручением уговорить короля Франциска принять кондотьера на службу и послать армию для спасения папы. Сторонним свидетельством пребывания Бернардо при дворе Франциска I служит письмо Рангоне, отправленное из Пьяченцы 25 октября 1527 года маршалу Франции Анну де Монморанси: «Посылаю мессера Бернардо, предъявителя сего послания, моего секретаря, для пребывания при Его Христианнейшем Величестве»[38]. К письму прилагалась верительная грамота, согласно которой Бернардо надлежало представлять интересы графа при французском дворе.
Мы не знаем, надеялся ли Гвидо Рангоне, как пишут в некоторых источниках, встать во главе королевского войска и повести его на Рим. Граф действительно выступил в поход, но под началом Оде де Фуа, виконта де Лотрека, с которым Бернардо был вынужден вести предварительные переговоры, крайне неприятные для посланника.
«Христианнейший король, — докладывал он графу, — поручив экспедицию Лотреку, доверил ему все вопросы, относящиеся к войне. По причине его тяжелого характера любые сношения с ним затруднительны»[39].
Бернардо не в состоянии удовлетворить всем прихотям маршала, в этом ему не помогает ни опыт, ни быстрота ума.
«Если я хочу с ним переговорить, — сетует он, — Лотрек называет меня назойливым, если же я сдерживаю себя, он называет меня недобросовестным. Даже я, человек чрезвычайно терпеливый, почти потерял терпение»[40].
Экспедиция, предпринятая виконтом, началась совсем не по тому сценарию, на который рассчитывал Рангоне. Вместо того, чтобы поспешить в Рим, Лотрек простоял несколько месяцев в Пьяченце и только весной 1528 года двинул свою 15-тысячную армию, состоявшую из французов, венецианцев и флорентийцев, на Неаполь. Летом, — свидетельствовал историк, — в союзном лагере «распространилась чума и множились обычные болезни, <…> заболел также и Лотрек, из-за чего дела пришли в беспорядок, и имперцы, беспрепятственно разъезжавшие по всем дорогам, завладели продовольствием, доставлявшимся в армию»[41]. Еще до разгрома, к которому привели «высокомерие и самоуверенность французов»[42], Бернардо в своих депешах из Парижа подстрекает графа Гвидо к решительным действиям:
«Теперь, когда Лотрек болен и наказан страданием за свое упрямство, за грех, которого командующему необходимо чураться более других, теперь все надежды Его Величества покоятся на вашей отваге. Возглавьте остатки армии, чтобы никому не казалось, что вам, помимо солдат, недостает мудрости и сердечного жара. Господь позволил вам сберечь репутацию, так пусть же Он позволит вам сберечь и здоровье»[43].
В ночь на 16 августа виконт де Лотрек, «на доблести и влиянии которого, по словам очевидца, держалась вся осада»[44], скончался. Его преемник, маркиз Салуццо, запросил у испанцев мира и 24 августа сдался им после того, как они «захватили в плен всех оставшихся конников из гарнизона графа Гвидо»[45]. Выполняя приказ маркиза, Рангоне подписал капитуляцию и после короткого плена встал под знамена Венецианской республики, не последовав совету секретаря, который не раз пытался отговорить его от этого шага. Из-за возникших разногласий или по какой-то другой неизвестной нам причине Бернардо попросил графа Гвидо об отставке, о чем и уведомил его в письме, к сожалению, не сохранившемся.
ГЛАВА III. В СВИТЕ РЕНАТЫ ФРАНЦУЗСКОЙ
Феррара — Неаполь — Искья
1528–1532
Расставшись с кондотьером Рангоне, Бернардо пробыл еще некоторое время в Париже, где нашло прибежище немало его соотечественников, однако блистательная атмосфера бесконечного дворцового праздника либо не произвела на него впечатления, либо показалась ему не стоящей упоминания. По крайней мере такое впечатление складывается при чтении его писем, в которых отсутствуют описания королевского двора, знаменитого своей роскошью и блеском. В Париже Бернардо застал приготовления к свадьбе Рене (Ренаты) Французской, младшей дочери короля Людовика XII, выходящей замуж за будущего герцога Феррары Эрколе II д’Эсте. Свадьба состоялась 28 мая 1528 года, после чего молодожены отправились в Италию в сопровождении свиты из 167 придворных, среди которых единственным итальянцем оказался новый секретарь Ренаты, «некий синьор Бернардо деи Тасси, уже находившийся при дворе по делам графа Гвидо и покинувший [Париж] с согласия Великого Магистра»[46].
Свита прибыла в Феррару 30 ноября. Получив богатое приданое и щедрую ренту, герцогиня окружила себя людьми науки и искусства, среди которых самым видным был Лудовико Ариосто, доживавший в городе свою старость, однако никаких свидетельств о его личных контактах с Бернардо не сохранилось, как не сохранилось сведений о занятиях «секретаря Ренаты» во время его четырехлетнего пребывания в герцогстве. Известно только, что Тассо было определено годовое жалование в сто лир, в то время как, например, французу Клеману Моро причиталось в 1535 году двести[47]. Возможно, что именно плачевное финансовое положение послужило поводом для разрыва Бернардо с двором Эрколе II. В 1532 году он оставляет службу у герцогини, назвав «обоснованными и благородными»[48] многочисленные причины своего поступка, упомянутые, но не уточненные в его письме к двоюродному брату графа Гвидо, Клаудио Рангоне, с которым он находился в дружеских отношениях и которого впоследствии прославил в своей поэме «Амадис».
Из Феррары Бернардо уезжает на юг — в Неаполитанское королевство, где поступает на службу к Альфонсу д’Авалосу, маркизу дель Васто и Пескара, подданному испанской короны, что, впрочем, не смутило недавнего придворного французской принцессы. По некоторым неуточненным данным, он даже сопровождал маркиза в его военной экспедиции в Венгрию, а в 1535 (уже вне сомнения) — в походе на Тунис, о котором пойдет речь ниже.
Двоюродный брат Альфонса, Франческо Ферранте д’Авалос, знаменитый тем, что именно он взял в плен короля Франциска I в битве при Павии, погиб за семь лет до описываемых событий. Его вдова, «благочестивая» поэтесса Виттория Колонна, позднее дружившая с Микеланджело, удалилась в свой Арагонский замок на острове Искья,
«тоскуя, конечно, — как отмечал биограф, — в разлуке с самым дорогим для нее человеком, но находя и удовольствие, и возможность усовершенствовать свои дарования в избранном кружке поэтов и ученых. <…> В числе лиц, благодаря содействию которых эта отдаленная скала прославилась по всей Европе того времени, как одно из любимейших местопребываний Аполлона и Муз, — следуя фразеологии того периода, — мы встречаем Музефило, [Павла Иовия], Минтурно, Баритео, Роту, Сан[надза]ро и Бернардо Тассо»[49].
Замок на Искье прославился не только своим блестящим обществом. Во время разграбления Рима здесь нашли прибежище многие итальянские аристократы, спасавшиеся от разъяренных ландскнехтов, а в апреле 1528 года — знатные неаполитанцы, бегущие от французов Лотрека. Здесь же, на Искье, Бернардо встретился с князем Салернским Ферранте Сансеверино, родственником Альфонса д’Авалоса и его фронтовым товарищем. Один из самых могущественных властителей юга Италии, Ферранте был сыном Марии Арагонской, двоюродной сестры императора Карла V. Разносторонне образованный, он покровительствовал изящной словесности и сам писал стихи. Князь предложил Бернардо место секретаря, и тот согласился. «После венгерской кампании, во время которой я состоял на службе у светлой памяти маркиза дель Васто, — вспоминал он через много лет, — я всегда служил покойному князю Салернскому»[50]. В военном отношении Ферранте находился в подчинении у маркиза Альфонса, и потому логично, что большинство стихов Бернардо, написанных в этот период, носят посвящения семейству д’Авалоса-Колонна, а не Сансеверино.
ГЛАВА IV. В СЕКРЕТАРЯХ У КНЯЗЯ САЛЕРНСКОГО
Венеция — Тунис — Фландрия — Сорренто — Пьемонт — Антверпен — Брюссель — Мадрид — Гент — Рим — Париж
1532–1558
Считается, что Ферранте Сансеверино проявил интерес к Бернардо после того, как в руки ему попал его стихотворный сборник «Первая книга любви» (1531). «В своем великолепном неаполитанском дворце [князь] окружил себя лучшими в Италии умами, преуспевшими в науках»[51]. Особую заботу он проявлял о медицине: «в Салерно, некогда прославленном ученостью своих врачей»,[52] он вновь открыл школу для подготовки специалистов и в этой области, знаменитую со времен Средневековья, и первый в Европе ботанический сад. В княжество, как явствует из писем Бернардо, нередко приезжали известные юристы и философы, что создавало интеллектуальную атмосферу, способствующую творчеству.
В 1534 году Бернардо едет в Венецию, где следит за печатанием дополнительного тиража своей первой книги и приступает к изданию второй. Оба сборника вышли под одной обложкой с посвящением князю Салернскому. Вторая часть тома носила посвящение его жене — Изабелле Вильямарина, одной из ярчайших представительниц европейской знати. В испанских архивах сохранилась ее многолетняя переписка с императором Карлом V, посетившим Салерно в ноябре 1525 года и пораженным не столько роскошью княжеского двора с его фейерверками, торжественными мессами и пирами, сколько умом и образованностью княгини.
ТУНИССКАЯ КАМПАНИЯ
Размеренное течение жизни Бернардо в княжеском дворце было прервано новой войной, на этот раз против османского корсара Хайреддина Барбароссы, который при содействии французской короны жег и грабил подчиненные Габсбургам города Италии, совершая регулярные вылазки на побережье полуострова. Собрав 25 тысяч солдат, император Карл V прежде всего заручился поддержкой генуэзской республики. В конце мая 1535 года он на крупнейшем корабле того времени, каракке «Санта-Ана», нанятой у мальтийского ордена рыцарей-госпитальеров, вышел из Барселоны и взял курс на Тунис во главе флотилии из 250 кораблей. Сухопутными частями имперской армии командовал маркиз дель Васто, в подчинении у которого находился «генерал итальянской пехоты» Ферранте Сансеверино, приказавший своему секретарю сопровождать его в этой военно-морской экспедиции. 1 июня 1535 г. имперцы уничтожили сто кораблей османского флота и восстановили на тунисском троне испанского вассала Мулая Хасана. Из Туниса Бернардо привез трофей — вазу для благовоний, которую использовал в качестве чернильницы и которую Торквато обессмертил в двух изысканных сонетах[53].
ЖЕНИТЬБА
По возвращении в Италию сорокатрехлетний поэт женился на совсем молодой Порции деи Росси, дочери Якопо деи Росси, аристократа из Пистойи, и неаполитанки Лукреции Гамбакорта. Точный возраст невесты установить не удалось, известно только, что она родилась между 1510 и 1520 годами и что ее предки занимали видное положение в Пизе, а с 1454 года — в Неаполе. В семье, помимо Порции, было еще шестеро детей: одна дочь и пять сыновей. Пьер Дезидерио Пазолини обнаружил в запасниках галереи Уффици грубую копию портрета Порции, по которому, несмотря на дилетантство неизвестного художника, можно судить о благородной внешности юной красавицы. Отец девушки умер рано, оставив ее на попечении братьев. За невесту обещали щедрое приданое в 5000 дукатов, из которых будущему супругу выплатили малую часть — остальное причиталось после свадьбы, сыгранной с большой помпой.
Новобрачные поселились в Салерно в доме Бернардо, не скупившегося в письмах на похвалы своей добродетельной жене, отмечая связавшую их душевную близость. Порция, судя по всему, отвечала мужу взаимностью. В 1537 году в семье родилась дочь, названная Корнелией. Для Бернардо начался недолгий период, когда, обладая определенным достатком, он получил возможность посвятить себя творческому труду: «по милости моего государя, — вспоминал он, — я освободился от забот и тягот деятельной жизни и удалился в Сорренто»[54]. Сказанное представляет собой очевидное преувеличение, поскольку долгие отлучки Бернардо из дома были связаны не только с его собственными делами, но по большей части с делами князя.
ФИЛИППО СТРОЦЦИ
В 1537 году он едет в Падую, а затем в Венецию, где печатает новый стихотворный сборник «Третья книга любви» (Libro terzo de gli amori di Bernardo Tasso), который посвящает Ипполите Паллавичино, родственнице Ферранте Сансеверино, и отчеканивает медаль с собственным портретом. Незадолго до этого он (явно с согласия князя) взял на себя миссию по спасению флорентийского банкира Филиппо Строцци, прославленного в России благодаря тираноборческой поэме И. С. Тургенева:
В отчизне Данта, древней, знаменитой,
В тот самый век, когда монах немецкий
Противу папы смело восставал,
Жил честный гражданин, Филиппо Стродзи.
Он был богат и знатен; торговал
Со всей Европой, заседал в судах
И вел за дело правое войну
С соседями: не раз ему вверяла
Свою судьбу тосканская столица.
Об участии Бернардо в борьбе за освобождение Филиппо Строцци стало известно только в середине XIX века после того, как были найдены семь его неизданных писем и ряд исторических документов, опровергающих попытки принизить его роль посредника в разрешении межгосударственных конфликтов[55].
В 1537 году Строцци собрал во Франции армию соотечественников, таких же, как он, изгнанников, выступавших за республиканское правление, и повел их в поход на Флоренцию. 1 августа в сражении при Монтемурло войска герцога Козимо Медичи разгромили повстанцев. Строцци был заключен в крепость святого Иоанна Крестителя, в строительство которой он сам когда-то вложил деньги.
Семья Филиппо обещала Бернардо крупное вознаграждение за содействие в спасении узника, причем, похоже, что посредник и сам долгое время верил в успех переговоров: вначале он побывал в Генуе, где заручился поддержкой адмирала Андреа Дориа, состоявшего на службе у Карла V, а затем отправился в Мадрид в надежде получить аудиенцию у императора. Участь неугодного мятежника была, однако, предрешена по политическим мотивам. Спасти его не смогли ни расплывчатые обещания имперских министров, ни прошение будущей королевы Франции Екатерины Медичи, выросшей в доме Филиппо. Проведя в заложниках у испанцев четыре месяца, узник покончил жизнь самоубийством. Рядом с его телом лежал окровавленный меч и записка со строкой из Вергилия. Вероятнее всего, он был убит по приказу Козимо Медичи.
В августе Бернардо вернулся в Италию, где он якобы сблизился со знаменитой венецианской куртизанкой Туллией Арагонской, писательницей и хозяйкой литературного салона. Единственным источником информации (или, скорее, наветом) об этой связи, поставившей под сомнение супружескую верность Бернардо, явился философский «Диалог о любви», в котором уже знакомый нам Спероне Сперони вывел Бернардо в качестве любовника куртизанки, обменивающейся с ним стихотворными посланиями. Послания эти, если они и существовали, так и не попали в печать, и шумиха вокруг этой истории постепенно затихла.
Примечания
[1] Автор выражает благодарность д-ру ист. наук Марку Юсиму, который нашел время прочитать статью в рукописи и сделал ряд ценных замечаний.
[2] Здесь и далее при отсутствии указания на переводчика перевод мой — Р. Д.
[3] Pier Desiderio Pasolini. I genitori di Torquato Tasso: note storiche. Roma, 1895.
[4] Ibid, p. 1.
[5] Delle lettere di M. Bernardo Tasso. Secondo volume. Padova, 1738, no. 190, p. 496. Далее — Lettere II.
[6] Н. Гумилев. Последний придворный поэт. В кн.: Тень от пальмы. Петроград, 1922.
[7] Pierantonio Serassi. La vita di Bernardo Tasso. In: L’Amadigi, colla vita dell’autore e varie illustrazioni dell’opera. Bergamo, 1755, t. II, p. 1.
[8] Apologia del s. Torquato Tasso. In difesa della sua Gierusalemme liberata. Ferrara, 1585. Страницы не пронумерованы.
[9] Яков Буркгардт. Культура Италии в Эпоху Возрождения. СПб., 1904, с. 63.
[10] И. В. Гете. Торквато Тассо. Перевод С. Соловьева.
[11] См.: Delle lettere di M. Bernardo Tasso, accresciute, corrette, e illustrate con la vita dell’autore scritta dal Sig. Anton-Federigo Seghezzi, Padova, 1733, vol. 1, p. II. Далее — Seghezzi 1733.
[12] «La Malatesta, mia dolce nemica…»
[13] Libro primo de gli amori di M. Bernardo Tasso, Vinegia, 1531.
[14] Delle lettere di M. Bernardo Tasso. Volume primo. Padova, 1783, no. 48, p. 102. Далее: Lettere I.
[15] Из аннотации к сборнику «Поэтический цветник знаменитых поэтов» (I fiori delle rime de’ poeti illustri. Venezia, 1558).
[16] Lettere I, no. 50, p. 104.
[17] Ibid, no. 59, p. 119.
[18] William Boulting. Tasso and His Times. London, 1907, p. 3.
[19] Lettere, I, Dedica, p. 6.
[20] «Во главе войск Лиги был поставлен <…> бездарный и трусливый граф Гвидо Рангони, для которого у Макьявелли нашлось только одно определение — задница». Цит. по: Андреев М. Л., Хлодовский Р. И. Трагический гуманизм Никколо Макьявелли. Политика, поэзия, человек. В кн. Итальянская литература зрелого и позднего Возрождения. М., 1988, с. 115.
[21] Никколо Макиавелли. Государь. М., 2000, с. 82. Перевод Г. Муравьевой.
[22] Франческо Гвиччардини. История Италии. В 2-х томах. М., 2018, том 2, с. 319. Перевод М. Юсима. Далее — Гвиччардини.
[23] Lettere I, no. 2, p. 22.
[24] Ibid, p. 23.
[25] Ibid, no. 4, p. 25.
[26] Е. В. Тарле. История Италии в Новое время. СПб., 1901, с. 52.
[27] Lettere I, no. 5, p. 27.
[28] Ibid, no. 9, p. 35.
[29] Ibid, no. 6, p. 19.
[30] Ibid, no. 8, pp. 32—33.
[31] Ibid, no. 14, p. 44.
[32] Ср. у хрониста: «17 [марта] весь день шел очень сильный дождь со снегом, и было невероятно холодно, <…> из-за дождя реки вздулись, и вода, переполнив шлюзы, затопила окрестности города, нанеся огромный ущерб. <…> А [19 марта] пришла другая новость, что артиллерия испанцев и ландскнехтов заняла позиции на болонском участке, где стоит и сейчас». T[omasino] de’ Bianchi detto de’ Lancillotti. Cronaca modenese. In: Monumenti di storia patria delle provincie modenesi, Parma, Fiaccadori, 1862—1884, tome II, p. 197.
[33] Lettere I. no. 13, pp. 42—43.
[34] Гвиччардини, том 2, с. 443.
[35] Gian Carlo Montanari. Guido Rangoni. Un condottiero fra Evo Medio e moderno. Modena, 2005, p. 63.
[36] Lettere I, no. 15, p. 45.
[37] Яков Буркгардт. Культура Италии в эпоху Возрождения. СПБ., 1904, том 1, с. 200. Перевод С. Брилианта.
[38] Documenti di storia italiana copiati su gli originali autentici e per lo più autografi esistenti in Parigi. Firenze, 1836, vol. I, p. 271.
[39] Lettere I, no. 17, p. 51.
[40] Ibid.
[41] Гвиччардини, том 2, с. 505.
[42] Там же, с. 77.
[43] Lettere I, no. 20, pp. 57—58. Ф. Гвиччардини писал, что граф «был болен». Предположительно — чумой.
[44] Гвиччардини, том 2, с. 508.
[45] Там же.
[46] Из письма Эрколе II отцу. In: Atti e memorie delle RR. Deputazioni di storia patria per i le provincie modenesi e parmensi. Modena, 1881—1882, p. 197.
[47] В записке управителю герцогским дворцом говорилось, что на постой взят «синьор Бернардо Тассо со слугой: рта 2, лошади 2». — Bartolomeo Fontana. Renata di Francia, Duchessa di Ferrara, Roma, 1889, vol. I, p. 406.
[48] Lettere I, no. 32, p. 80.
[49] Из книги Томас-Адольфуса Троллопа «Десятилетие английских женщин» (А Decade of Italian Women, 1859). Русская мысль. 1886, №№ 4, 5. Перевод с английского В. С.
[50] Lettere di XIII huomini illustri: alle quali oltra tutte l’altre fin qui stampate, di nuovo ne sono state aggiunte molte. Venezia, 1565, p. 914.
[51] C. Carucci. Don Ferrante Sanseverino, principe di Salerno. Salerno, 1899, pp. 7—8.
[52] Girolamo Tiraboschi. Storia della Letteratura Italiana. Modena, 1787—1794, Tome 7.3, p. 353.
[53] «O nobil vaso di purgati inchiostri», «Questo arca fu di prezì’osi odori…»
[54] Lettere I, no. 86, p. 178.
[55] Cf. Giovanni Battista Niccolini. Filippo Strozzi. Tragedia. Corredata d’una vita di Filippo e di documenti inediti spettanti alla vita politica e litteraria. Firenze, 1847.
