СЕМЬ ИСКУССТВ

Кем это было сделано? Самим ли отцом в несохранившемся беловике, чтобы успокоить жену, допытавшуюся: кто такая Сона ханум? И так уже слишком много лишних подробностей он позволил себе в этом стихотворении: «ночь прошла без сна… шесть утра… кольцо милых смуглых рук… совсем помутился ум», а тут ещё и такой вещдок как кушетка!

Ирина Озёрная

СОНА ХАНУМ — ЭТО Я^[1]

Эссе

Памяти моего отца, поэта Бориса Озёрного

Но крылит из столетья в столетье
Мысль, исполненная огня,
И фантазия щелкает плетью,
Погоняя веками коня.
Самед Вургун
«Философия жизни»
Пер. с азербайджанского Б. Пастернака.

Вернувшись в Иерусалим из Баку, я долго не могла распрощаться с этим фантастическим городом. Количество впечатлений — всего-то, кажется, за неделю, но в течение которой невероятным образом на моих глазах вдруг произошло слияние веков и поколений, — зашкаливало. Попробую, выбрав главное, рассказать о том прекрасном безвременье.

Каждый человек, город, явление видятся мне в определённом цвете.

Какого цвета Баку? Золотистого. И это, несмотря на зелёное море и обилие всевозможного восточного разноцветья вокруг. Должно быть, безмерная щедрость солнечных лучей доминировала в моём цветовом восприятии этого прекрасного города. И если для Бориса Пильняка Баку — это город ветров, то для меня он — город, где парадом командует всемогущий Ра. Город солнца. Хотя такая разница в его восприятии носит, скорее всего, сезонный характер. А моё знакомство с Баку было озарено оголтелым августовским солнцем, жарившим напоследок перед приходом осени с её безумством ветров так, что иерусалимский зной вспоминался мне просто прохладой.

Прилетела в Баку я в середине августа 2023-го не только потому, что много лет мечтала посетить Атешгях и вскарабкаться на верхотуру Девичьей башни, заблудиться в легендарном лабиринте Старого города, окантованного зубчатым орнаментом крепостных стен. Потеряться в его улочках, тесных настолько, что влюблённые, гуляющие по ним, вдруг как-то неожиданно, но совершенно естественно, оказываются брошенными в объятия друг друга.

Вывод: золотистый Баку — город влюблённых.

И я тут же пополнила их ряды, влюбившись в Баку просто c разбегу! Влюбившись во всё здесь и всех! В дома, улицы, памятники, приветливые восточные лица исключительно красивых мужчин и женщин (других и не встречала); в национальный колорит и гостеприимство, оказываемое мне на каждом шагу; в музыку азербайджанского языка и какое-то очень органичное общегородское смешение стилей — восточного с европейским.

И тут сделан был второй вывод: страстная и вдохновенная любовь к Баку может передаваться по наследству. Ведь главной причиной моего вояжа сюда было желание встретиться с городом, буквально обожаемым моим отцом, саратовским поэтом Борисом Озёрным, посвятившим ему лучшие стихи последних лет своей жизни, плюс великолепную, хоть, увы, и неоконченную поэму «Дочь Моряны», построенную на легенде из азербайджанского эпоса.

И потому теперь именно в Баку, более чем ощутимо, произошла моя новая и, возможно, главная встреча с отцом, которого я потеряла в таком раннем возрасте, что на физическом уровне не запомнила. То есть представить себе его я могу только по фотографиям. А из реальных ощущений, причём детально осязаемых, мне вспоминается тепло его большой руки, в которой он крепко держал маленькую мою, гуляя со мной по городу. Незабываем обожаемый с тех пор типографский дух издательства, остро пахнувшего свежевыпеченными, зачастую ещё тёплыми книгами. Отец часто приводил меня в саратовское отделение Союза писателей, которое возглавлял. И мы с ним — рука в руке — торжественно поднимались на последний этаж Дома книги по парадной лестнице, украшенной чугунными балясинами с пятиконечными звёздами. В 1957 году он из Баку присылал мне, пятилетней, открытки с обещаниями, что, когда я подрасту, он обязательно возьмёт меня с собой в этот сказочный город, по улицам которого мы, как всегда, будем гулять вместе. Рука в руке.

Он — при странных обстоятельствах — трагически погиб в Астрахани в 1958-м по дороге именно в Баку, где собирался пожить некоторое время среди каспийских рыбаков, чтобы погрузиться в их быт и работу. Это казалось ему необходимым для окончания поэмы. Вся сюжетная часть её была уже сделана, и произведение выглядело вполне законченным. Но диктат времени требовал от писателя бесконечных доказательств того, что он, «инженер человеческих душ», является «сыном трудового народа»[2]. И я почти уверена в том, что эта творческая командировка была придумана отцом в первую очередь ради очередной встречи с Баку, Каспием, азербайджанскими друзьями, той ничем не заменимой ему атмосферой, всегда напитывавшей его и оборачивавшейся стихами.

Хожу по улицам Баку
Не час, не два, не три
И насмотреться не могу
Мне всё кричит: смотри!

Тот бакинский магнит, властвующий над ним большую часть его жизни, завладел им задолго до того, как состоялась его первая встреча с городом. Туда он мечтал попасть с детства, так как мать, после гибели его отца, убитого в 1921 году бандитами, оставив десятилетнего сына на попечение деда, надолго уехала из-под Саратова на заработки в Баку. И в таком сложном и уязвимом подростковом возрасте, мальчику, травмированному страшной смертью отца, пришлось несколько лет жить и без матери. Конечно, он рвался к ней, надеялся когда-нибудь погостить у неё, и потому непроходящая тоска по маме отождествилась у него с мечтой о Баку. Исходя из этого — вывод третий: у моего отца любовь к Баку была сыновьей.

Через много лет, будучи уже известным поэтом, Борис Озёрный расскажет о своей неизлечимой тяге к обожаемому городу в стихотворении «Меня манил к себе Восток», посвящённом им Сулейману Рустаму:

Мне часто грезился Баку,
И возникал не раз во взоре
Венец огней на берегу,
Зеленоватый отблеск моря;
Я был на Каме и Печоре,
Но всюду грезился Баку.

Но мечта его осуществится только в 1929 году, когда он, восемнадцатилетний новоявленный агротехник Борис Дурнов (псевдоним Озёрный, ставший второй фамилией, возникнет позже), после окончания Садово-огородного училища под Саратовом, будет направлен на работу в Кировабад, как тогда назывался город Гянджа. А затем сжалившаяся наконец-то над ним судьба тут же перебросит его оттуда в подсобные хозяйства Бакинского транспортного потребительского общества. В Баку всё ещё жила его мать. И образ города, в котором враз закончилось сиротство юного поэта, навсегда объединит в себе его представления о возвышенном, прекрасном, женском, добром, родном, тёплом, то есть обо всём том, чего ему так не хватало в детстве. Именно в Баку он, атеист, крещёный в младенчестве, через обострившееся здесь понимание сути Материнства испытал на себе силу Божественного женского начала. Ведь неслучайно древние называли Баку местом Бога.

Снова просится слово нежное
Заревым ветерком в строку…
У тебя в глазах ширь безбрежная
Голубых огоньков Баку.

Да, безусловно, Баку оказался судьбоносным городом для Озёрного. Ведь и стихи его впервые были опубликованы именно здесь: в 1932 году, в какой-то газете. И хоть в 1933-м он вместе с матерью вернулся на родину, в Саратов, где стал уже зарабатывать литературным трудом, точкой отсчёта его писательской деятельности, его alma mater являлся Баку, где, по его признанию, — «были песни недопеты». И, несмотря на преданность Саратову и фанатичную любовь к Волге, Озёрный всю жизнь скучал по азербайджанской столице и Каспийскому морю, по бакинским друзьям, восточному образу жизни и обычаям.

Я тосковал, друзья, недаром,
И был тоски моей исток
В том, что напев зурны и тары,
Как память юности, берёг.
Немолчным шёпотом чинары
Меня манил к себе Восток.

Именно в Баку Озёрный окончательно решил для себя, чем хочет заниматься в дальнейшем. А потому, вернувшись в Саратов, навсегда распрощался с профессией агронома. Устроился он в местное отделение Союза писателей, правда, пока ещё только на скромную должность инструктора по массовой работе. Работал журналистом в газетах и на радио.

Он участвовал в Советско-финской войне 1939–1940 гг. Следом — в Великой Отечественной, во время которой — уже «в должности писателя» — служил в армейской газете «Вперёд за Родину». В 1942-м вышел его первый сборник стихов.

В 1944 году пребывание поэта на фронте резко закончилось. Он был контужен, после чего его лёгкие и гортань оказались поражёнными смертоносным бичом того времени — туберкулёзом. И до апреля 1945-го отец мыкался по военным госпиталям. Он выжил и написал множество стихов, сложившихся в его новый сборник «Рубежи», изданный в том же году. Из армии Озёрный был уволен в звании капитана и с инвалидностью второй группы.

По возвращении в Саратов он, больной и измученный, переживет новые удары судьбы: разрыв с первой женой и, самое горестное, смерть матери. Из-за того, что переселиться ему было некуда, он ещё какое-то время вынужден существовать под одной крышей с женщиной, ставшей ему чужой. Да и двум малолетним дочкам нелегко было сразу объяснить причину ухода. Ностальгическая тоска по Баку, вновь охватившая его по случаю смерти матери и семейному краху, не давала покоя и наводила на мысли о возвращении туда.

Почему он не переехал? Что задержало его в Саратове? Дети? Профессиональные перспективы? Волга? Ею он был одержим не менее, чем Баку. Думаю, что и то, и другое и третье.

Жизнь его понемногу наладилась. В том же 1945-м он был избран ответственным секретарём Саратовского отделения Союза писателей, который возглавлял с трёхлетним перерывом (из-за резкого ухудшения здоровья) по 1957 год включительно. Он, по словам прозаика Галины Ширяевой, буквально поднял писательскую организацию из руин, помогая старейшим её членам, и, привлекая в неё молодых талантливых литераторов, поддерживая их и словом, и делом.

«Именно Озёрному, — вспоминала Ширяева, — Саратов обязан тем, что (к сожалению, уже после его смерти) в нашем городе начал выходить литературно-художественный журнал “Волга”. Он хлопотал об открытии этого журнала долго и настойчиво»[3].

Вскоре у него появилась новая семья, в связи с чем он получил неплохое жильё в центре Саратова, куда меня и принесли из роддома. С моей матерью, еврейской красавицей, одарённым литератором и журналистом Розой Берлин, они были связаны и профессионально, потому этот брак оказался весьма гармоничным.

Судя по количеству и качеству выпущенных тогда отцом книг, он работал много и талантливо. В 1950 году было опубликовано два сборника его стихов: «У крутых берегов» и «Огни на стрежнях». Следующие — «На Волге» и «Волга — песнь моя» вышли поочерёдно в 1954-м и 1955-м. Два издания — 1947 и 1952 годов — его автобиографической прозы «Рассказы разведчика» были раскуплены мгновенно. Отдельные произведения и переводы — с азербайджанского, грузинского, калмыцкого, туркменского, коми и других языков — печатались в различных газетах, журналах, сборниках и альманахах.

В 1954 году отец, будучи делегатом Второго съезда советских писателей, встретился в Москве с замечательным и поистине народным поэтом Азербайджана Самедом Вургуном.

О подробностях этой бесконечно радостной, плодотворной, настежь распахнувшей душу отца встречи, подробно рассказывают его стихи. Насколько близки были поэты раньше история умалчивает, но только эта встреча, зеркально отразившаяся в стихах Озёрного, оказалась судьбоносной.

Вспомнил я нашу встречу —
Сидели тогда до рассвета,
Малость был тесноват
Для радушья восточного кров.
И читали стихи,
И курили безбожно поэты,
Проникая в глубокие
Тайны сердец и миров.

Это стихотворение, кроме художественных его достоинств, — огромная ценность для биографов и Озёрного, и Вургуна. Оно изобилует подробностями встречи, и рассказывает о какой-то договорённости поэтов на будущее. Скорее всего, продолжение должно было стать не только дружеским, но и деловым.

Это было в Москве,
После съезда писателей вскоре.
Мы остались вдвоём.
Я мечтал о поездке в Баку…

Но встретиться им больше не пришлось — 26 мая 1956 года тяжелейшая болезнь всё же одолела Самеда Вургуна. На его похороны Озёрному, увы, приехать не удалось. Почему? Можно только предполагать. В тот год тучи над головой уже почти заслонили ему небо. Правда, пока ещё только почти. Зависть, злоба соратников по перу, стремление подсидеть успешного руководителя и единственного в городе, по большому-то счёту, поэта, возведённые в степень постсталинских пятидесятых, обильно обгаженных анонимками, доносами, выкрикиваемыми на собраниях агитационными штамповками, привычно уже заменившими нормальную человеческую речь, идеологическая невменяемость во всём делали пространство возглавляемого им местного отделения Союза писателей безвоздушным и ядовитым. Судя по сохранившимся протоколам этих вакханалий, он вяло отбивался и, будучи одержимым созданием в Саратове межобластного журнала «Волга», скрепя сердце, терпел. В 1955 году председатель СП СССР Константин Федин поддержал идею Озёрного, разработавшего уже к этому времени схему создания «Волги». Федин писал ему: «Был бы рад и за всех саратовцев, за волжан, и за нашу литературу, если бы осуществилось намерение создать журнал по Вашей довольно стройной схеме…»[4]. Журнал «Волга», прочный фундамент которого был заложен моим отцом, появился в Саратове только через восемь лет после его гибели. Любопытно, что при этом имя основоположника и автора идеи не было даже упомянуто. Со временем слава создателя «Волги» целиком была присвоена другому писателю.

К марту 1957 года Озёрный, которому оставаться в Саратове стало совсем невмоготу, уже вовсю размышлял о переезде с семьёй поближе к Баку, в Астрахань. Его с нетерпением ждала тамошняя писательская организация, предлагавшая ему и жильё, и условия работы значительно лучшие, чем были у него в Саратове. Но неожиданно он попадает в омерзительную передрягу.

Как и большинство фронтовиков, Озёрный был человеком пьющим. И вот в начале марта 1957 года он оказывается в ситуации, схожей с описанной Высоцким в его «Балладе о правде и лжи»: «Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата, / Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь». Ну и окончание этой стихотворной притчи в точности совпало с той действительностью, о которой пойдёт речь: «Глядь, а конём твоим правит коварная ложь».

Казалось, история была вполне банальной: писатели разгулялись в ресторане и, напившись, стали расходиться по домам. Пьянствовали в этой организации, за редким исключением, все. Озёрный в подобных случаях, по рассказам мамы, обычно контролируя себя, так или иначе добирался до дома. А тут впервые не дошёл, оказавшись буквально в двух шагах от него. Причём не где-нибудь, а у Обкома КПСС. Это место было особо охраняемым милицией. Недруги, мертвецки напоив отца, доставили его туда и бросили на тротуаре, откуда вскоре он был эвакуирован в медвытрезвитель. А далее — всё по канонам того времени: «Открытое письмо писателю Б.Ф. Озёрному» в газете «Коммунист», что явилось отличным поводом для обсуждения его на партсобрании как человека, порочащего «высокое звание советского писателя» и руководителя. Карательные меры торжественно завершились строгим выговором с занесением в личное дело. Тем самым чистая репутация Озёрного, как и у Правды в песне Высоцкого, оказалась «вымазанной… чёрной сажей» коллегиального предательства и лжи.

Мама говорила, что всё это было специально подстроено собратьями по перу. И не одна она так считала. Отец, по словам Галины Ширяевой, был очень мужественным и достойным «большим, красивым человеком»[5]. Она вспоминала, что, когда Озёрный «входил в крохотную каморку под крышей Дома книги, которую власти выделили для писательской организации, казалось, он готов был своими плечами раздвинуть тесные, тяжёлые двери этой каморки, разнести на куски тёмный, давно протекающий от непогоды потолок, чтобы открылось чистое небо… <Он> всегда болезненно воспринимал любые указания сверху, от чиновников: такого-то писателя считать хорошим, а такого-то — нет, такого-то идеологически выдержанным, а такого-то — нет»[6]. Ширяева часто повторяла в разговорах и писала о том, что отец всегда протягивал руку литераторам, попавшим в трясину сталинизма, и делал всё возможное в попытках отстоять их. Она вспоминала, как Озёрный всячески поддерживал, вынужденного жить и работать в Саратове после десятилетнего пребывания в лагерях ГУЛАГа, знаменитого ленинградского литературоведа-пушкиниста, профессора Юлиана Григорьевича Оксмана, добившись в 1956-м его восстановления в Союзе писателей. «Сердцем он воспринимал все тяжкие обиды, приходящиеся на долю писателей того времени, не принимал всякого рода осуждения и оргвыводы, навязываемые тогда сверху», — писала о моём отце Галина Ширяева[7].

Через два месяца после этого искариотского партсобрания Озёрный, окончательно уже решившийся распрощаться с Саратовом навсегда, едет по делам в Баку, где уже нет Самеда Вургуна,

Вот какая земля…
И тверда, и сурова,
А вокруг — тишина.
Хоть бы слово в ответ.
Слышишь?
Здравствуй, Самед!
Я пришел к тебе снова.
Я пришел
Повидаться с тобою, Самед!

Озёрный остро чувствует сиротство города, смешанное с его собственным одиночеством. Это уже не тот Баку, в который он так мечтал попасть после встречи с Вургуном в Москве. Отец вновь и вновь корит себя за то, что не смог разгрести дела и выбраться сюда при жизни Самеда.

Не успел… Опоздал…
Жизнь летучей звездой догорела…
Сколько б мог написать!
Оборвались мечты и дела…

Озёрный очень надеялся на то, что Баку станет ему, как всегда, отдушиной, а теперь ещё и лекарством от переживаний недавнего предательства братьев-писателей с его скверными последствиями. Но на этот раз город показался ему чужим.

«Что-то очень тяжело у меня на душе — словно камень висит, — пишет он 15 мая 1957 года в Саратов моей матери. — Живу все время в напряжении и беспокойстве. Надежды мои на Баку — не оправдались»[8].

Ясно, что без Самеда задуманные дела решались здесь значительно неповоротливее, да и «Расул Рза (на его помощь Озёрный, по всей видимости, рассчитывал. — И.О.) уехал на пленум СП, а оттуда поедет за границу», — сетовал он жене, продолжая о наболевшем: «…я опять подавлен морально. Здесь читали “Коммунист” и смотрят на меня косо, особенно в газете. Объяснять все — трудно, да, как я и убедился, незачем. Что доказывать?»[9]

Но его природный оптимизм, упрямство победителя и немеряная сила духа вновь помогли ему увидеть свет в конце тоннеля, во мраке которого он оказался. Всегдашняя привычка искать и находить выход из любой ситуации выручила и теперь. Вмиг отбросив назад все неприятности, он вновь начинает наслаждаться любимым городом своей юности, прекрасным майским Баку, где «теперь акации в цвету». И тогда, к нему возвращается и Самед. О нём он думает здесь непрестанно.

Утро,
Майское утро над морем,
Солнце встало,
Вдали пролетел самолёт…
Салютует земля,
Ей гудки отзываются хором,
Это жизнь,
Дорогой мой,
О жизни и славе
Поёт.

«Что я решил? — сообщает он жене. — Написать два-три стихотворения, за которые ухватились бы, напечатали в газете, несмотря ни на что. Пять дней я прожил в Баку <…> сижу над стихами. Сегодня закончу стихотворение “Здравствуй, Баку!” Начну писать другие — о Самеде Вургуне».[10]

Мы ведь долго не виделись…
Горько и больно,
Разве так бы хотелось?..
Не слышишь…
Молчишь…
Только ветер летит
На морское раздолье,
Выбивая аккорды
На клавишах крыш.

Всё сбылось. Вдохновение вернулось к поэту. И большой восточный цикл великолепных стихов о любви к Азербайджану, к спасавшему его всю жизнь от невзгод Баку и двух пронзительных, посвящённых Самеду Вургуну, наполненных любовью и горечью утраты, были поначалу опубликованы в бакинских, саратовских, московских, ленинградских и других газетах и журналах, а через два года украсили лучший, но, увы, уже посмертный сборник Озёрного «Звёзды светят в пути», который он полностью подготовил, но издать не успел. И первый раздел книги — «Встречи», включающий в себя этот цикл, предваряет эпиграф из Самеда Вургуна:

«Весь я в будущем, в новом,
и мне все открыты пути».

Та удивительная, совершенно особняковая часть жизни Бориса Озёрного, связанная с Баку, полна загадок, мистических совпадений, отражений, параллелей, рифм, музыки и любви.

Кстати, о загадках. И о любви.

— Кто такая Сона ханум?!! — допытывалась моя мать у отца после появления его бакинского цикла стихов. В нём действительно слишком уж уверенно и горделиво, с полноценным правом обожаемой женщины, а не просто абстрактной музы поэта, существовала таинственная красавица Сона ханум. По ощущению — с натуры был написан её портрет. В стихотворении «Хабардар», — что в переводе с азербайджанского означает: берегись! — явно слышится просвист стрелы Амура. Или это поэт присвистнул от изумления, поражённый красотой и величием своей новой лирической героини? Сюжет этого стихотворения подробно автобиографичен. Его персонажи — известные люди.

Мы шли по улице Сабира,
Я, Сулейман и Кошкарлы…

Очевидно, что перечисленные попутчики поэта, с которыми «в этот час все судьбы мира / Казались радостно светлы» — это азербайджанские писатели: Сулейман Рустам, с которым отец был дружен с юности и посвятил ему стихотворение «Меня манил к себе Восток», и Орудж Кошкарлы.

И будто бы ничто не предвещало поэту беды, как вдруг:

В платье белом
Она, как лебедь, проплыла…

Его словно молнией поразил тот «строгий взгляд богини / Крутой разлёт её бровей». И все, кого он «знал доныне, / Поблекли сразу перед ней».

Прекрасная обладательница «тугих тяжёлых кос» была незнакома в этой компании только ему. Ведь на его вопрос: «Кимди?» (кто это?), друзья дружно ответили ему: «Сона!», тут же предупредив: «Хабардар!» Почему? Ответ — в сноске под этим именем, где говорится, что в переводе на русский язык оно означает — «русалка». Видимо, друзьям была хорошо известна великая сила чар Соны ханум.

Любопытно, что Чингиз Гусейнов[11] в недавнем нашем с ним разговоре вдруг вспомнил, что в Союзе писателей Азербайджана конца 1950-х работала машинистка Сона ханум — красивая молодая женщина. Она по детским впечатлениям запомнилась и нынешнему главному редактору журнала «Литературный Азербайджан» Солмаз Ибрагимовой, дочери известного писателя Мирзы Ибрагимова. Дети ведь подмечают необычное. Таким и увиделось лицо Соны ханум маленькой Солмаз, дожидавшейся порой отца при входе в Союз писателей, становясь при этом свидетелем обсуждений вахтёршами проходивших мимо людей. Некоторую «русалочью» отстранённость и самоуглублённость печального взгляда Соны, они объясняли тем, что у неё в прошлом была какая-то трагическая история любви, из-за чего она так и не вышла замуж. Похоже, что это была та самая муза отца. Ведь классическое словосочетание «писатель и машинистка», издавна синонимически сравнявшееся с понятием адюльтер, традиционно в литературных кругах. Тогда легко предположить, что и сноска про русалочье значение имени — просто мистификация, весьма характерная для тех времён, была сделана для отвода глаз жены. Мол, это же сказка, поэтический образ! Кстати, забавно ещё и то, что в персидском, азербайджанском, туркменском и ряде других восточных языков имя Сона не переводится как русалка. В них оно означает: мудрая, красавица, прелестница, ценность, лебедь.

Но ведь имя Сона в Азербайджане — не редкость. И прототипом этой стихотворной «русалки» вполне могла быть и не секретарша вовсе, а какая-то другая «прелестница». Автобиографические вкрапления в стихи дают некоторую возможность угадываний и предположений.

Эта Сона ханум, то зовущаяся по имени, то безымянная «ты» или «она», безошибочно угадываемая по сопутствующему ей прикаспийскому антуражу, главенствует, по крайней мере, в десятке стихотворений Озёрного периода 1950-х. В стихотворении «Раздумье», например, точно указывается разница в возрасте автора и героини.

На пятнадцать лет меня моложе ты,
Весела, как иволга весной,
Ну, а мной уже полжизни прожито
Над крутой каспийскою волной.

А в пронзительнейшем стихотворении «Испытание» сквозь жар и плач израненной предательством души поэт обращается с волжского лесистого берега в сторону Каспия, взывая к своей бакинской музе, тянется к ней, молит о помощи.

Я бродил обросший, бородатый,
Слушая лесных артерий шум,
И готов был трубно, как сохатый,
Звать тебя в леса, Сона ханум.

Но съедали голос мой туманы,
Я шептал лишь на исходе дня:
— Ты ведь врач, Сона, ты лечишь раны,
Приходи и вылечи меня.

«Врач» здесь, скорее всего, метафора, а не профессия Соны. Хотя… кто знает? Во всяком случае, это стихотворение напрочь разбивает предположение о мифичности Соны ханум, подтверждая реальность её существования в жизни отца.

Но далеко за морем была ты
И не знала, друг мой дорогой,
Как меня, бывалого солдата,
Недруг в душу ранил клеветой.

Итак, первое и очень яркое появление Соны ханум в бакинском цикле Озёрного 1950-х состоялось на подмостках его стихотворения «Хабардар». Именно на подмостках, потому что в целом эта любовная история поэта с его «русалкой», продолженная, судя по его посмертному сборнику, как минимум, десятком стихотворений, носит, конечно же, драматический характер. Но в книге они не собраны воедино, а рассредоточены по сборнику.

Почему?

Явно потому, что поэт не послушался предупредивших его об опасности друзей и, не раздумывая, кинулся в ту, разом накрывшую его с головой, оглушительную волну любви, в разбушевавшуюся стихию страсти. Об этом он безудержно, как утопающий, зовущий на помощь, кричит на всю округу в своих нескрываемо исповедальных стихах.

Как скажу жене, —
Каждый вздох твой люб,
Позабыть нельзя
Трепет жарких губ.
О Сона, Сона,
Ночь прошла без сна,
Скоро шесть утра –
Уходить пора.

А вот в следующей строфе этого стихотворения «Откровенность» обнаружилось ещё одно подтверждение моей догадки. Только его черновик (авторизованная машинопись) сохранился в нашем домашнем архиве.

И единственным в нём фактом разночтения с опубликованным вариантом текста является вторая строчка последней строфы.

В рукописи её начало выглядит так (курсив мой):

Не могу никак
Встать с кушетки,
Вдруг
Разорвать кольцо
Милых
Смуглых рук.

А в сборнике, опубликованном мамой после смерти отца, эта строчка была изменена. В связи с чем и строфа, и стихотворение в целом приобрели более невинный характер.

Не могу никак,
Страшно стало —
Вдруг
Разорвать кольцо
Милых
Смуглых рук.

Кем это было сделано? Самим ли отцом в несохранившемся беловике, чтобы успокоить жену, допытавшуюся: кто такая Сона ханум? И так уже слишком много лишних подробностей он позволил себе в этом стихотворении: «ночь прошла без сна… шесть утра… кольцо милых смуглых рук… совсем помутился ум», а тут ещё и такой вещдок как кушетка!

Кстати, в следующем сборнике отца — «Голосом сердца» (1962), целиком уже составленном мамой по её усмотрению, стихотворение «Откровенность» отсутствует вовсе.

Конечно же, первое, что приходит в голову при беглом знакомстве с Соной ханум в стихах Озёрного, это продолжение восточных поэтических традиций или сопоставления её с есенинской Шаганэ. Мол, собирательный образ, какая-то красавица бакинка, «как лебедь» проплывшая» однажды мимо него и поразившая воображение, явилась первопричиной дальнейших фантазий поэта. Дескать, этакую идеальную восточную женщину сочинил он себе в стихах — прекрасную, отвечающую ему взаимностью, умную, манкую, понимающую его во всём и способную залечивать душевные раны.

Да, Озёрный был в своей лирике поэтом есенинского толка. Да, он был увлечён наполненной любованием восточной поэзией, в частности, лирикой Саади, Низами и Вагифа. Но стихи с присутствием в них Соны ханум по своему распахнутому настежь драматизму и живому, разрывающему на клочки душу накалу страстей, больше ассоциируются, к примеру, со знаменитой историей любви в цветаевских стихах и поэмах середины 1920-х, адресованных лицу не называемому, но реально существовавшему в жизни поэта.

Автобиографические подробности и обжигающие жаром невыдуманной любви строки, выдают тайну Озёрного.

Я пробыл в Баку
Больше месяца,
Трудно так уйти,
Чтоб не встретиться.
У меня совсем помутился ум…
Не держи меня,
Джан Сона ханум!

Или такие:

Не давали спать мысли вздорные,
Видно, вправду, я так люблю,
Что возьму твои косы чёрные,
Заплету их, скручу в петлю.

В добрый, может быть, и в недобрый час,
На себе я, как скиф в плену,
Твой аркан волос, не смежая глаз,
Крепко-накрепко затяну.

Ну, никак не мог мой отец, волжский поэт Борис Озёрный, русский по паспорту, но скиф по самоощущению — недаром борода у него росла двумя клиньями, не говоря уж о небольшой, но очень знаковой горбоносости, скуластости и лёгкой азиатской раскосости глаз; немеряном свободолюбии и независимом характере — да, не мог он не влюбиться намертво в обожаемом им Баку. Насколько мне известно, он не славился донжуанством, и мама была абсолютно уверена, что он ей никогда не изменял. Видимо, именно поэтому он, ненавидевший ложь, так и страдал, околдованный «русалочьими» чарами Соны ханум.

Так ведь Баку Озёрного — это фантастическое место, где «ряды недремлющих чинар» хранят «в тиши покой влюблённых пар»! А потому невозможно человеку, познавшему душу этого города, не влюбиться в нём самому.

И неслучайно поистине народный поэт Самед Векилов выбрал себе псевдоним — Вургун, что в переводе означает — влюблённый.

К тому же совсем не случайно и то, что правнука поэта, виртуозного пианиста, известного в мире с его юных лет, назвали Вургуном. Псевдоним знаменитого прадеда обернулся именем изысканного музыканта, безоглядно влюблённого в красоту, а потому и создающего её с помощью великой музыки, волшебно извлекаемой им из клавиш.

А ещё Вургун Векилов — директор Дома-музея своего прадеда Самеда, созданного в его просторной бакинской квартире. Трудно себе представить, как знаменитому, часто концертирующему музыканту удаётся выкраивать время и для этой работы. Но имя прадеда священно для его Влюблённого потомка.

В этом на редкость живом музейном пространстве, сохранившем дух дома и его творческую первооснову, вдруг ловишь себя на том, что вот-вот откроется дверь и шагнёт навстречу тебе гостеприимный хозяин, Самед Вургун.

И вошёл Вургун. И пригласил к столу. И напоил чаем. Конечно, это был другой Вургун. Но тоже Векилов. Член знаменитого клана, развесистое родословное (и родослАвное) древо которого гордо раскинуло «ветви, полные… листьев»[12] на музейной стене.

Мне неизвестно, бывал ли когда-нибудь в этой квартире мой отец. Но в тот момент, когда мы пили чай за семейным столом в гостиной и я рассказывала о нём и читала его стихи, посвящённые Самеду, мы с Вургуном одновременно почувствовали присутствие рядом наших с ним предков. Crede aut non![13] — неожиданно вспомнилась мне латинская поговорка. «До мурашек! — подтвердил это, взглянув на меня Вургун. — Мы чувствуем одинаково».

Стихотворение Озёрного «В день прощания» заканчивается строками:

Пойдём на могилу к Самеду,
Почтим его память, Сона!

И далее события, совершенно неожиданно, стали стремительно развиваться согласно этим строкам отца, будто это был сценарий или указание к действию. Именно в музее, читая их, я почувствовала, что они обращены ко мне. «Сона ханум — это я!» — сказала я Вургуну Векилову. И спросила его: «Пойдём на могилу к Самеду?»

И мы пошли. И, стоя рядом с правнуком поэта у величественного монумента из чёрного лабрадорита, вглядываясь в бронзовое лицо Самеда Вургуна, я прочла ему это стихотворение отца. В нём есть такие строки:

Я знаю, что жизни нет края,
Умрёт всё, что стало старо,
Но только поэт, умирая,
Как лебедь, роняет перо.

И опять мистика! Две строчки стихотворения, написанного Борисом Озёрным на смерть Самеда Вургуна, обернулись эпитафией для их 49-летнего автора. Поэты умерли с разницей в два года. Один из них покоится в Баку на Аллее почётного захоронения, другой — на центральной аллее Воскресенского кладбища Саратова, неподалёку от могил писателя и революционера Николая Чернышевского и учёного-генетика Николая Вавилова. А на памятнике Бориса Озёрного, сделанного точно из такого же чёрного лабрадорита, что и монумент Самеда Вургуна, выбиты строки, объединившие поэтов и после смерти.

…только поэт, умирая,
Как лебедь, роняет перо.

Накануне моего отъезда из золотистого города влюблённых — Баку, Вургун Векилов подарил мне сборник своего прекрасного прадеда. И подписал его так:

«…В честь той магической связи между нами, которая была рождена ещё Борисом Озёрным и Самедом Вургуном!»

Примечания

[1] Впервые: Литературный Азербайджан. 2023. № 12. С. 31–42. Текст публикуется в новой редакциями, с дополнениями.

[2] «Я, сын трудового народа» — название повести Валентина Катаева, изданной в 1938 г.

[3] Волга XXI век. 2015. № 9–10. С. 180.

[4] Из письма К.А. Федина Б.Ф. Озёрному от 21 июля 1955 года // ГМФ. 527. Ф 5. КPN 59.

[5] Цит. по: Волга XXI век. 2015. № 9-10. С. 179.

[6] Там же.

[7] Там же.

[8] Из семейного архива.

[9] Из семейного архива.

[10] Там же.

[11] Чингиз Гусейнов умер в Иерусалиме 8 янв. 2024 г.

[12] Из «Зависти» Ю.К. Олеши: «ветвь, полная цветов и листьев».

[13] Хочешь верь, хочешь нет.