СЕМЬ ИСКУССТВ

Феноменальный случай произошёл приблизительно за месяц до моей демобилизации. К большому сожалению, нашего замечательного Александра Васильевича Жданова отправили на пенсию, а вместо него прислали полковника из Германии, который решил провести небольшую репетицию и познакомиться с квалификацией всего состава оркестра.

Марк Горенштейн

ПАРТИТУРА МОЕЙ ЖИЗНИ

(продолжение. Начало в № 12/2023 и сл.)

Глава 11.

Моё обучение на заочном отделении ограничивалось появлениями на сессиях, где наряду со сдачей текущих экзаменов, как-то было необходимо сдавать и специальность. И если раньше, до всесоюзного конкурса, я встречался с Каушанским два раза в год, то после случившегося я решил не встречаться и не общаться с ним ни при каких обстоятельствах: сам себе выбирал программу, сам занимался с концертмейстером-пианисткой и сам, безо всякого участия, сдавал экзамены. Так продолжалось, как я уже рассказал, до последней институтской сессии, когда предстояло сдать три государственных экзамена: научный коммунизм, ансамбль и специальность. Но за полгода до этих моих государственных экзаменов случилась громкая история, позднее поставившая крест на пребывании Каушанского в институте. В то время заведующим кафедрой струнных инструментов был контрабасист, очень милый, интеллигентный и доброжелательный Виктор Васильевич Резников. Каушанский, всегда мечтавший быть начальником, и страстно желавший занять его место, вместе со своим другом, тоже преподавателем института, Михаилом Унтербергом обработали Будника на предмет написания анонимок о страшных «преступлениях» Резникова. Будник, никогда не отличавшийся большим умом (известно, что у евреев не бывает серого цвета — либо очень умный, либо полный идиот), начал писать подмётные письма ректору, проректору, деканам и в учебную часть. Закончилась эта «великая эпопея» примитивно просто: ректору было понятно, что эти письма пишет человек либо работающий, либо учащийся в институте. Он пригласил из КГБ почерковеда, затребовавшего личные дела сотрудников и студентов и очень быстро определил, что автор анонимок — Семён Будник, писавший свои пасквили даже не левой рукой, а правой, что для него, видимо, было более удобно(!). Когда же этого «умницу» вызвали к ректору, где сидел вышеупомянутый сотрудник КГБ, он почти сразу признался в своём авторстве и убежал из кабинета. Я его потом спросил, как далеко он собирался убежать, особенно имея в виду, что жили мы тогда в СССР. Его посадили до суда, а летом, уже после моего окончания института, судебное решение гласило о присуждении Буднику условного срока, в адрес Каушанского и Унтерберга вынесли частное определение, лишавшее их права заниматься педагогической деятельностью. Бумеранг всегда возвращается!

«Я всегда хотел отвечать людям добром, но жизнь научила меня отвечать взаимностью» — как-то сказал замечательный американский актёр Аль Пачино. Думаю, что за всю свою жизнь мне так и не удалось научиться следовать этой, вроде бы незамысловатой, сентенции.

Когда через месяц после окончания института состоялся суд, о котором я уже рассказывал, мой так называемый «учитель» лишился всяческой работы, он где-то осенью, в середине октября, встретил меня, как бы случайно, возле филармонии. Всё что было сказано, вылилось в одну просьбу: на работу никуда не берут, живём почти впроголодь, кушать нечего, я ведь хороший скрипач (что правда), закончил аспирантуру у Ойстраха, к тебе хорошо относится Гуртовой, помоги устроиться в симфонический оркестр. Проблема состояла в том, что Тимофей Иванович Гуртовой просто на дух не переносил Каушанского, особенно после громкой истории с анонимками. Честно говоря, мне попросту стало его жалко и даже не его, а семью, которая ни в чём не виновата. И потом мне казалось, что эта история с судом как-то, может быть, повернёт его мозги в правильном направлении. Но оказалось, как говорят в народе, что горбатого могила исправит. Но об этом речь впереди. Когда в первый раз я решился подойти к Тимофею Ивановичу, он замахал на меня руками и даже слушать не захотел. Через неделю, когда была предпринята ещё одна попытка, удалось даже немного поговорить. Аргументы Гуртового были весомы и очень понятны: кроме всем известных «прекрасных» человеческих качеств Каушанского, Тимофей Иванович акцентировал внимание ещё и на том, что у того нет никакого опыта оркестрового музыканта, он всегда только преподавал, а его не подвергающееся сомнению владение инструментом, не даёт абсолютно никаких гарантий успешной работы в оркестре, так как это особая профессия, которой он совершенно не владеет и как долго он будет её осваивать, никому не известно. Мой же главный аргумент состоял в том, что со скрипачами хорошего уровня в Кишинёве большие проблемы и было бы неправильно не предоставить шанс человеку, действительно хорошо играющему. Мои слова не поменяли точку зрения Тимофея Ивановича. Но в третий раз, когда мы однажды пошли с ним пообедать, а в это время уже было известно, что я вот-вот ухожу в Армию, дело сдвинулось с мёртвой точки. Гуртовой согласился взять его в оркестр, мало того, он решил посадить его на моё место, то есть вторым концертмейстером, правда сроком на один год, который будет считаться испытательным, но при этом взял с меня слово, что после армии я обязательно вернусь, а судьбу Каушанского он решит потом. Так и договорились. Когда я свёл их для окончательной беседы, Гуртовой слово в слово повторил все ранее озвученные условия.

В советские времена молодые люди смертельно боялись служить в Армии так называемую «срочную» службу. Слушая рассказы уже отслуживших, ужасаясь нравам и порядкам, царящим практически в любой из частей, дети и их родители делали всё возможное и невозможное, чтобы избежать этой «обязаловки».

Ко времени окончания института искусств в Кишинёве было совершенно понятно, что впереди у меня год (люди с высшим образованием служили только год, без оного-два) службы. Я надеялся, что меня заберут в какой-нибудь военный духовой оркестр, где переквалифицируют из скрипача, допустим, в ударника, т.к. в духовом военном оркестре, как понятно, никаких скрипачей нет и не может быть.

Глава 12.

Началась осень 1971 года. Никаких повесток я не получаю и, честно говоря, не очень по этому поводу переживаю. Не идти же мне самому в военкомат и проситься в Армию! Мне уже 25 лет и если не заберут до 27-ми, то всё, проехали (предельный призывной возраст — 27). В конце октября, утром, я сижу, как обычно, на репетиции симфонического оркестра Кишинёвской филармонии и вдруг в зале появляется человек высокого роста в военной форме. Дождавшись паузы, он подходит к сцене и задаёт вопрос: кто здесь Горенштейн? Выяснилось, что он старшина оркестра Одесского военного округа, в который входила и Молдавия, и его специально прислали, чтобы организовать моё «путешествие» в ряды Советской Армии. Никак не мог понять для чего надо было специально ехать из Одессы в Кишинёв? В итоге выяснилось, что всё очень просто. За несколько месяцев до этого, Тимофей Иванович Гуртовой, главный дирижёр и художественный руководитель симфонического оркестра Молдавской филармонии, добился выделения для меня маленькой комнатки в семейном общежитии, где жили люди, принадлежащие к так называемому артистическому миру Кишинёва. Из-за каких-то проблем, уже не помню, я никак не мог в этой комнатке прописаться. И весной я всё-таки перепрописался из комнаты моей любимой бабы Ривы в это общежитие. Но фокус был в том, что место моей прежней прописки и нового места жительства находились в разных районах города. Это обозначало, что мои документы при смене места жительства каким-то образом должны были быть пересланы в военкомат другого района. Но либо забыли это сделать, либо какой-то очередной «талант» куда-то переложил папочку и она затерялась, факт остаётся фактом — повестки не приходили. Когда в сопровождении старшины я появился в военкомате, мне тут же вручили повестку на медицинский осмотр и пообещали, что в самое ближайшее время я начну отдавать долг Родине. Но меня всё время мучил вопрос: каким образом оркестр Одесского военного округа мог узнать о моём существовании? Через какое-то время выяснилось, что моего близкого друга, Фиму Пастуха, служившего в этом оркестре за год или два до меня, спросил второй дирижёр этого оркестра, некто Маслов, не знает ли он хорошего скрипача, заканчивающего консерваторию в ближайшее время. Как я теперь понимаю, Фима хотел мне помочь попасть всё-таки в музыкальную структуру армии и, что немаловажно, чтобы моя служба проходила в родном городе, в Одессе, где жила моя Мама. Так или иначе, пытаясь сделать доброе дело, он отправил меня служить, хотя, может быть, если бы он не «засветил» меня, документы пролежали бы в каком-то ящике военкомата до окончания моего призывного возраста. Как бы там ни было, я был призван в Армию.

Но с самого начала всё было не как у людей. В Одессу я поехал на поезде, самостоятельно (!!!), пришёл в оркестр штаба, где на меня посмотрели, как на умалишённого и спросив есть ли у меня где переночевать, отпустили дней на пять. Дело в том, что солдаты, уходящие «на дембель», как говорят в Армии, ещё не ушли, а новый призыв был отправлен на месяц в карантин заниматься всякого рода подготовкой. Я же прибыл гораздо позже остальных, поэтому в карантин меня уже, видимо, отправить не могли. Пять дней пролетели быстро и когда я появился в оркестре, там уже находились все мои сослуживцы. Пока решались всякого рода организационные вопросы, как-то, подборка формы, сапог, многочасовые тренировки по пришиванию воротничков, умению надевать портянки и правильно «заправлять» постель, моё самочувствие, почему-то, с каждым днём ухудшалось и ухудшалось. После обращения в санчасть мне дали какие-то таблетки, от которых выздоровления не происходило. Поднялась высокая температура, а местный фельдшер продолжал утверждать, что в самое ближайшее время вот-вот наступит улучшение. Закончилось всё тем, что на шестой день температура была уже 40 и я стал жёлтый как лимон. Только после этого меня госпитализировали и выяснилось, что у меня болезнь Боткина в тяжелейшей форме. Полтора месяца меня возвращали к жизни и можете себе представить какого уровня болячку я перенёс, если после неё, мне, простому солдату, был положен в Советской Армии 45-дневный отпуск! Когда я уже шёл на поправку вдруг стало известно, что начальник оркестровой службы округа, полковник Жданов, решил перевести меня в город Симферополь, в какой-то стройбат. Думаю, что с его точки зрения это выглядело правильным решением: я появился на месяц позже, полтора месяца пролежал в госпитале, после чего должен уйти в отпуск на 45 дней, летом — июль и август все сверхсрочники в отпуске, а без них оркестр функционировать не может. Получается — служить придётся максимум полгода. Всеми правдами и неправдами мне всё-таки удалось попасть в кабинет к Александру Васильевичу Жданову и упросить его не отправлять меня в Симферополь. Во время нашего разговора Жданов обмолвился, что в скором времени оркестру предстоит участие в конкурсе военных оркестров, ежегодно проводящемся посредством телевидения, то есть оркестр каждого округа играет концерт, передающийся по телевидению, затем запись отправляется в Москву, где высокая комиссия выносит свой вердикт и определяет место по итогам конкурса. Когда он сказал, что в прошлом году коллектив выступил, мягко говоря, не совсем удачно, я сразу предложил себя в качестве солиста и убедил, что ещё никто не играл с духовым оркестром 3-ю часть скрипичного концерта Хачатуряна и это будет сенсация. Понятно, что концерт написан для скрипки с симфоническим оркестром, но я пообещал, что сам сделаю оркестровку 3-й части для духового оркестра. Короче говоря, он отозвал документы, меня оставили в Одессе, а оркестр по итогам конкурса завоевал то ли четвёртое, то ли пятое место, что после какого-то 20 места в прошлогоднем конкурсе, было расценено как настоящий прорыв. Жданов ходил страшно довольным и выдал мне в знак благодарности пачку (1000!) увольнительных со своим факсимиле, которыми мы с ребятами замечательно попользовались.

Кроме того, Жданов разрешил отгулять положенный после болезни отпуск, потраченный на репетиции к концерту, запретив старшине оркестра назначать меня в любые наряды, включая кухню. Большинство ребят, с которыми меня свела судьба в этом оркестре, оказались превосходными людьми и прекрасными товарищами. Это и наш сержант, начальник отделения, трубач Гена Подсеваткин, трубач Арик Шафиров, ставший в скором времени моим близким другом, виолончелист Гриша Фридман, с которым мы учились когда-то ещё в музыкальном училище, клавишник Юра Спицын, наш конферансье Иван Романов и многие — многие другие.

О Старшине оркестра отдельное сказание. Я уверен, что он являлся абсолютно уникальным персонажем, и множество его высказываний наверняка стали легендарным армейским фольклором. К сожалению, на бумаге очень трудно, практически невозможно передать удивительные интонации его голоса, специфическое украинское гыканье и невероятную манеру изложения.

Статный, высокого роста, где-то под метр девяносто, он пользовался большой популярностью у женщин и явно отвечал им взаимностью. На службе он говорил, что идёт домой, дома говорил что идёт на службу, а сам шёл к очередной любовнице. Тут требуется небольшое пояснение: в советское время почти ни у кого не было домашних телефонов и к каждому сверхсрочнику был прикреплён солдат-срочник, в простонародье «посыльный», который в случае военной тревоги должен был бежать к своему сверхсрочнику с экстренным оповещением. Мне так «повезло», что у нашего старшины посыльным был я. В первый же день моей службы он вызвал меня к себе в каптёрку и заявил:

— Даже если будет атомная война — за мной не посылать, я сам приду (!!!!!).

Он был редкий филон. Репетиционное помещение и казарма оркестра находились на 3-ем этаже и у выхода было место для курения, где и собирались солдаты. Каждый день, после репетиции, заканчивающейся в 14-00, когда все сверхсрочники и начальник оркестра майор Банокин отправлялись домой, наш старшина, у которого рабочий день заканчивался часа, как минимум, через четыре, тут же выходил на лестничную клетку, окидывал грозным взглядом моментально притихших солдат, спускался на половину пролёта, и в мёртвой тишине сам себя спрашивал:

— Так! Куда ж я пошёл?

Потом наступала пауза, после чего он, как бы придумав очень вескую причину, удовлетворённо махал рукой и произносил:

— Аааа, по делам пошёл! — и тем самым, видимо, успокоив самого себя, немедленно исчезал.

По уставу, будучи дневальным, в обязанности которого входило обязательное нахождение, если так можно выразиться, в вертикальном положении, с автоматом через плечо. Один из солдат-срочников, виолончелист, очень любивший заниматься, в очередной раз был назначен дневальным и после 6 часов вечера, когда обычно никого из начальства не бывает, решил позаниматься. Отложив в сторону автомат, он начал играть какие-то упражнения, причём двойными нотами. Старшина же по специальности был тубист и из этого инструмента, как известно, можно извлекать только одиночные звуки. В этот день, к несчастью солдата-виолончелиста, старшина решил неожиданно нагрянуть в оркестр для проверки вверенного ему подразделения. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, он слышит одновременно звучащие две ноты, что для его тубисткого уха являлось, видимо, чем-то непостижимым. Подкравшись к входу в казарму, он резко открывает дверь, видит играющего виолончелиста и задаёт сакраментальный вопрос:

— Тааак! А где второй?

Каждое утро старшина выслушивал доклад дневального о каких-либо происшествиях, если они случались, но иногда добавлялась ещё одна фраза:

— Товарищ старшина! Вам звонили!

И дальше следовал просто замечательный запрос:

— Кто звонил, жена или женшина? (именно так — женШина!)

Ещё до моего призыва, в оркестре служил очень хороший пианист, мой соученик по школе Столярского, Юра Дикий. Однажды он занимался 2-м концертом Рахманинова и к роялю подошёл старшина. Юра, играя тему из второй части, задал ему вопрос:

— Вам нравится эта музыка?

Ответ прозвучал совершенно искренне:

— Да, нравится, только немножко грустная. (!)

Феноменальный случай произошёл приблизительно за месяц до моей демобилизации. К большому сожалению, нашего замечательного Александра Васильевича Жданова отправили на пенсию, а вместо него прислали полковника из Германии, который решил провести небольшую репетицию и познакомиться с квалификацией всего состава оркестра. На пульты поставили ноты какого-то марша. После первой же его команды: раз, два, три, четыре, и, начали! — стало понятно какого уровня музыканта мы приобрели. Дальше стало ещё веселее. Небольшое пояснение: туба того времени имела множество небольших трубочек, а воздух, подаваемый исполнителем от мундштука до раструба плюс три клапана воспроизводили, в конечном итоге, ноты нужной высоты. Наш чудный старшина, будучи единственным тубистом в оркестре, должен был в марше громко играть сильную (первую) долю, от которой «отталкиваются» другие инструменты. Но надо понимать, что старшину не любили не только солдаты, но и практически все сверхсрочники. И один из его коллег решив, видимо, пошутить, подрезал одну из трубочек. Воздух идёт, но звуки, естественно, не извлекаются. Даже этот выдающийся дирижёр услышал, что нет первой доли. Он останавливает оркестр и просит старшину играть громче. Тот утвердительно машет головой, показывая, что просьба понятна и мы продолжаем играть, но сильной доли как не было, так и нет. Полковник ещё раз останавливает оркестр и ещё раз просит нашего тубиста прибавить звук. Старшина тужится изо всех сил и становится красным, как перезревший помидор, но звука нет. Полковник опять останавливает и наконец конкретно спрашивает:

— Товарищ старшина, почему Вас не слышно? Почему нет звука?

И тут последовал ответ, после которого взрыв хохота чуть не обвалил потолок студии:

— Не знаю, товарищ полковник, легаато пропало!

Моя Мама всегда мечтала, чтобы я жил и работал в Одессе. Как только стало известно, что ближайший год я проведу в родном городе, хоть и в Армии, она начала «активные действия», в итоге договорившись о прослушивании с дирижёром Оперного театра Давидом Сипитинером, жившем в соседнем подъезде нашего дома. Я оттягивал и оттягивал этот «сладостный» миг, рассказывая о моём категорическом нежелании работать в Одессе в принципе и, в частности, в этом оперном театре, т. к. заранее знал, что в самом лучшем случае мне предложат место где-нибудь на задворках. Пояснял, что Одесский оперный театр возглавляет бывший директор школы Столярского Семёнов, один из самых «обожаемых» мною одесских людей, что это совершенно не цель моей жизни и абсолютно не тот уровень, к которому я стремлюсь, а также множество приводимых мной других аргументов, никак на Маму не действовали. Когда, наконец, до меня дошло, что легче с ней согласиться, чем объяснить, что не надо этого делать, а до демобилизации оставалось всего-ничего, я пошёл на эту встречу. В назначенное время, из служебного входа, вышел человек, представившийся инспектором оркестра по фамилии Коган. Мои сапоги и форма рядового солдата, произвели на него, как нетрудно было заметить, «неизгладимое» впечатление. Начались вопросы о моём образовании и когда я сказал, что закончил музыкальное училище и Институт искусств в Кишинёве, не упомянув школу Столярского, его выражение лица уже выражало полное презрение. После вопроса о последнем месте работы и моего ответа о кишинёвском симфоническом оркестре, он позволил себе выразить мнение, что с моим послужным списком я вряд ли подойду одесскому оперному театру, после чего был немедленно послан по известному адресу далеко и надолго.

Через три недели меня демобилизовали, и я вернулся в Кишинёв.

Глава 13.

Пока я был в Армии, у меня появилось желание что-то изменить и попробовать как-то возобновить попытки всерьёз заняться дирижированием. Зная, что профессия концертмейстера довольно дефицитна, особенно в оперных театрах, я написал около 20-ти писем со своим, как сегодня бы сказали, резюме в различные города. Условием работы было не только место 1-го концертмейстера, но и ассистента дирижёра. Ответ пришёл только из Куйбышева, сегодня это Самара. В письме, подписанном главным дирижёром Айзиковичем, дирекция театра выражала большую заинтересованность в моём приезде и подтверждала готовность выполнить все условия. Через какое-то время я получил телеграмму за подписью директора театра: место 1-го концертмейстера, ассистента дирижёра и получение однокомнатной квартиры в течении года. По правилам того времени это было равносильно подписанному контракту. После демобилизации приезжаю в Кишинёв и, разговаривая с Тимофеем Ивановичем, пытаюсь объяснить сложившуюся ситуацию, акцентируя внимание на своей давней мечте о дирижировании. Судя по его глухому молчанию, он был очень обижен. Мне была абсолютно понятна обида Тимофея Ивановича, ведь 5 месяцев назад, когда меня по каким-то делам Одесского военного оркестра послали в Кишинёв, я, конечно, пришёл в филармонию и мы встретились с Гуртовым. Он тогда, едва увидев меня, произнёс: «Ну, когда ты уже вернёшься, он совершенно не умеет играть в оркестре и что самое удивительное, нет никакого прогресса. Я только поднимаю руку, чтобы дать ауфтакт, а он уже играет!» Ещё раз подтвердив, что после демобилизации вернусь в оркестр, я в конечном счёте слово не сдержал, чем, видимо, сильно подвёл человека, сделавшего мне много хорошего. К глубокому сожалению, в том разговоре, как я не старался, мне не удалось найти слова, объясняющие, что желание дирижировать сильнее меня, что я с этим ничего не могу поделать и что, может быть, это единственный шанс. Гуртовой не смог переступить через свою обиду, (а кто бы смог?) и не захотел, наверное, услышать все мои аргументы и извинения. Мы расстались очень сухо, если не врагами, но уж точно не друзьями.

Не хочу рассказывать, почему моя поездка в Куйбышев закончилась, едва успев начаться, но приблизительно через десять дней я уже вернулся в Кишинёв, как говорят, к разбитому корыту. Обидевшийся Гуртовой даже слышать не хотел о моём возвращении в оркестр. руководитель народного оркестра «Флуераш», Сергей Александрович Лункевич, к которому меня привёл директор этого коллектива и мой близкий друг Саша Лутерштейн, категорически отказался даже рассматривать возможность моей работы, заявив, что ему такого качества скрипачи не нужны, и я в итоге остался без средств к существованию. И тогда ещё один мой близкий друг, Фима Пастух, находившийся с Гуртовым в очень хороших отношениях, решил лично заняться моим восстановлением в симфоническом оркестре. Две недели уговоров, включающих совместные обеды, в итоге принесли свои плоды: меня приняли обратно, мало того, опять посадили на первый пульт, отсадив на второй Каушанского. Как потом мне рассказывали коллеги, самым ярым противником моего возвращения был, кто бы Вы думали? Правильно, Каушанский. Он, как выяснилось, уговаривал солистов оркестра, каких-то людей так или иначе приближённых к Гуртовому, чтобы меня не принимали обратно. Финальный аккорд наших с ним взаимоотношений прозвучал в скором времени: так как я сидел на первом пульте, а он прямо за моей спиной, сзади постоянно звучали какие-то бесконечные замечания, провокационные слова и гнусные тексты. Несколько дней я терпеливо сносил всю эту мерзость, но в один день, не выдержав, повернулся к нему и в очередной паузе, громко, на весь оркестр, сказал:

— Если ещё раз ты произнесёшь в мой адрес хотя бы одно слово, я смычком, прямо через твои очки, выколю тебе глаз. Ты понял, сука?

Как всё-таки Аль Пачино был прав!

Так получилось, что многократно в моей кишинёвской жизни мы пересекались с Тимофеем Ивановичем Гуртовым, народным артистом СССР, лауреатом Госпремии Молдавии и главным дирижёром симфонического оркестра филармонии. Ещё после госэкзамена в училище, он сам подошёл ко мне и посоветовал уехать в Москву для продолжения учёбы, а после моего ухода из театра, принял на работу безо всякого прослушивания или конкурса, причём сразу посадил на первый пульт. Он единственный, кто озаботился моими жилищными проблемами и добился выделения комнатки в артистическом общежитии. Даже после моего не самого красивого поступка, связанного с нарушенным обещанием вернуться после армии в оркестр и отъездом в Куйбышев, он смог переступить через свою обиду и снова взять к себе в коллектив. Теперь я понимаю, что за внешней суровостью скрывался необыкновенно добрый, всё понимающий, порядочный и благородный человек. В группе первых скрипок из 14 человек 13 были евреями, среди которых «затесался» один— единственный приличный скрипач, а по совместительству ещё и мастер по ремонту струнных инструментов Слава Перемитин. Когда же в середине 70-х годов все эти 13 один за другим начали покидать СССР, а у него из-за этого начались серьёзные проблемы, он не превратился в антисемита, а вопреки всему продолжал брать на работу евреев. Да, наверное, дирижёром он был не самого высокого класса, совершал какие-то ошибки на концертах, делал во время репетиций довольно странные замечания, ну, например, если у кого-то из трубачей не бралась высокая нота, он всегда говорил «цис (до диез) за физ(фа диез) зацепился», или когда не получалось у всего оркестра сыграть синхронно определённое место вдруг восклицал: «странное дело, всем показываю одинаково, а все не вместе играют(!!!)», но какое это имело значение, если всё это перекрывалось его человеческими качествами. Уже после моего отъезда из Кишинёва, года через три, видимо помня о моём страстном желании стать дирижёром и наверняка зная, что я нигде и никогда не учился, всё-таки разрешил продирижировать концерт, пусть не абонементный, пусть на летней площадке, но понятно, что это был поступок настоящего человека. Закончилась его дирижёрская карьера, а в скором времени и жизнь совсем не так, как он того заслуживал. Один молодой дирижёр, родом из Молдавии, некто Думитру Гойя, окончивший в Ленинграде дирижёрский факультет, вернулся после учёбы в Кишинёв, где Тимофей Иванович благосклонно разрешал ему неоднократно дирижировать своим оркестром. Так продолжалось несколько лет и по городу циркулировали слухи, что этот молодой человек всеми правдами и неправдами пытается убрать Гуртового и получить место главного дирижёра. В день, когда Гуртовому исполнилось 60 лет, он пришёл в филармонию, где проработал в качестве главного дирижёра 26 лет(!). Стоящий на входе охранник заявил, что не может его пустить, т. к. с сегодняшнего дня он уволен и в филармонии больше не работает. Молодого дирижёра в этот же день назначили главным дирижёром, а Тимофей Иванович попал в больницу с инфарктом и через два года умер.

Ничего сверхъестественного! Он повторил судьбу очень и очень многих выдающихся дирижёров!

Светлая ему память!

Глава 14.

Как сегодня помню, во всех, пожалуй, подробностях, мой переезд из Кишинёва в Москву. Зимой 1973 года (Господи, это было 39 лет назад!!!) я работал в симфоническом оркестре Кишинёвской филармонии. На гастроли в Кишинёв приехал очень известный тогда пианист, лауреат международных конкурсов, мой соученик по школе Столярского Женя Могилевский. После одной из репетиций, за обедом, он спросил: что ты делаешь в Кишинёве и не пора ли перебираться в Москву, в серьёзный оркестр? Расстались мы на том, что если решусь, то он постарается каким-то образом помочь. Задумывался я об этом очень давно, но внутренняя закомплексованность, постоянные сомнения в качестве скрипичной квалификации, полная убеждённость в том, что “первым парнем” мне суждено быть только в кишинёвских условиях, не давали сделать решительный шаг. Правда, был один положительный случай, когда, работая в Кишинёвском театре оперы и балета, мне удалось выиграть конкурс на место 2 концертмейстера первых скрипок во второй Ленинградский оркестр под руководством Темирканова, но по не зависящим от меня причинам (эпидемия холеры) не получилось вовремя приехать в Ленинград. Та история 1970 года очень прибавила уверенности, но не прибавила решительности.

Это было время почти поголовного бегства людей еврейской национальности в Израиль. Как потом выяснилось, в течение трёх лет, с 1973 по 1976 годы, 80 процентов скрипачей первых и вторых скрипок Кишинёвского оркестра покинули СССР в направлении Ближнего востока и только один, Горенштейн, перебрался в Москву. Но обо всём по порядку. В июне 1973 я решил слегка развлечься, взял больничный лист, тем более что серьёзных концертов в ближайшее время не планировалось и полетел в Москву. Гуляя по городу в первые дни, случайно проходя мимо консерватории, прочёл афишу о конкурсе в Государственный Академический Симфонический Оркестр СССР. Художественный руководитель и главный дирижёр, народный артист СССР Е.Ф. Светланов (пишу, как было на афише). Требуются скрипачи во вторые скрипки и ещё музыканты по каким-то другим специальностям. До конкурса ещё неделя и в это время я ещё предполагал быть в Москве. Засвербило, как заноза попала, ни о чём другом думать уже не мог. Всё дело в том, что на протяжении многих лет я мечтал, что если когда-нибудь мне будет суждено работать с каким-нибудь выдающимся отечественным дирижёром, то этим дирижёром должен быть только Светланов. В конце концов, что я терял? Рассчитывать мне не на что, шансов на попадание в оркестр нет никаких. На афише кристально ясно написано: для участия в конкурсе необходимо представить диплом об образовании, копию трудовой книжки, характеристику с места работы и что-то ещё. Мало того, в конкурсе могли принимать участие только жители г. Москвы и Московской области. То есть, ни по одному пункту я не проходил. У меня нет ни одного документа из перечисленных и в ближайшее время представить их нет никакой возможности (я же на больничном!), нет и не может быть московской прописки, так что “всё хорошо, прекрасная маркиза”. Но я упёрся и решил добиться, чтобы меня хотя бы послушали. Как это сделать? Первым делом позвонил в Кишинёв своему другу, Фиме Пастуху, единственному человеку, знавшему о моём местонахождении. Просьба очень проста: переправить мою скрипку в Москву. Страна у нас тогда была одна, не так как сегодня, то есть никаких границ не было — значит, это совершенно беспроблемно. Второе, надобно кого-то просить о помощи. Тут и вспомнилось предложение Жени Могилевского. Я позвонил ему, он поговорил с директором оркестра, всемогущим Леонидом Михайловичем Салаем, и меня допустили к прослушиванию. Наступил знаменательный день. В назначенное время я пришёл в помещение Московской филармонии, подошёл к инспектору оркестра трубачу Борякову и…услышал, что меня всё-таки к конкурсу не допускают, т.к. у меня нет никаких документов и, самое главное, у меня нет московской прописки.

— Что делать, как всё-таки сыграть? — спросил я у него.

— Есть только один вариант, — усмехаясь, ответил он, — никто не осмелится спросить у Светланова, но если Вы лично подойдёте к нему, то тогда… Такого ещё не бывало, шансов практически нет, но хотите, попробуйте, он единственный, кто может разрешить.

Что же делать? И я решился.

Войдя в большую комнату где происходило прослушивание, дождавшись небольшой паузы при смене конкурсантов, я подошёл к отдельному столу, за которым в полном одиночестве сидел Светланов (остальная комиссия располагалась на почтительном удалении) и сказал, что специально приехал для участия в конкурсе, не знал обо всех необходимых условиях и очень прошу разрешить сыграть. Светланов, видимо, оторопев от такой удивительной смелости, (как стало мне понятно через несколько лет, к нему боялись подойти на “пушечный” выстрел абсолютно все) ответил: ладно, раз специально, послушаем последним. Я сыграл первую часть Испанской симфонии Лало и концертную пьесу Няги. Как только я закончил, причём меня слушали в мёртвой тишине от начала до конца, Светланов подозвал меня к своему столу. Дальше случился удивительный диалог, который потряс меня, что не удивительно, но, как мне кажется, потряс и Светланова, заставив, как я теперь полагаю, запомнить мою физиономию надолго. Вопрос: «Откуда Вы взялись, кто Вы такой, ведь кроме фамилии, нам ничего о Вас не известно?» Ответ: «Я приехал из Кишинёва, где работаю 2-ым концертмейстером в симфоническом оркестре Молдавской филармонии». Вопрос: «А Вы можете поехать в Кишинёв, быстро забрать все документы и приехать; мы Вас возьмём». Ответ: «Нет, быстро не смогу». Вопрос: «Почему?» Ответ: «Потому что там работает такой же народный артист Советского Союза, как и Вы». Светланов посмотрел на меня странными глазами, наверняка оторопев от подобной наглости, и еле выговорил последнюю фразу: «Ну и ладно, приходите в следующий раз». Конечно, трудно себе представить бОльшую глупость, прозвучавшую в моём ответе, ведь я сравнил Великого дирижёра с каким-то его коллегой, поставив их в один ряд. Всё это я осознал уже потом, многократно прокручивая в голове всю историю.

Единственное возможное оправдание: сказана была абсолютная правда, ведь Тимофей Иванович Гуртовой действительно был народным артистом Советского Союза, кроме того я на больничном, но об этом я не сказал Светланову, да и чего ещё, в ситуации полной растерянности, можно было ожидать от глубоко провинциального человека! Наш разговор со Светлановым не слышал никто из присутствующих, ведь когда прослушивание первого тура закончилось, в комнате сразу стало довольно шумно, да и говорили мы довольно тихо. На выходе ко мне подскочили незнакомые люди, стали задавать какие-то вопросы, но я был практически в бессознательном состоянии. Помню только, что какой-то скрипач, схватив мою скрипку со словами какой у Вас замечательный инструмент, через несколько секунд, сыграв на нём несколько нот и также быстро отдав её, выговорил с оттенком большого разочарования:

— Как Вы на этих «дровах» играете?

Да, это была та самая скрипка, купленная моими родителями ещё в 4 классе детской музыкальной школы, которую когда-то сложил из кусочков прекрасный одесский мастер. Когда я, наконец-то, остался в одиночестве, меня отозвал в сторону человек, назвавшийся Александром Петровичем Глазовым. Представившись инспектором оркестра Большого театра, он заявил: если вдруг не поступите в Госоркестр, хотя это мало вероятно, то приходите к нам, мы обязательно вас возьмём, сделаем прописку, и об этом уже есть договорённость с нашим главным дирижёром, Юрием Ивановичем Симоновым. Никто даже не догадывался, что играть мне довелось вне конкурса и, как рассказывали потом слушавшие, многие были крайне удивлены, не обнаружив меня на втором туре, так называемой читке с листа. Трудно себе представить какой эмоциональный подъём охватил меня! После непопадания из-за невероятного стечения обстоятельств в Московскую консерваторию, показательной оплеухи молдавских деятелей, обидевшихся якобы на то, что я предпочёл Москву Кишинёву и демонстративно «прокативших» меня с поступлением в Кишинёвский институт искусств, неудачи на Всесоюзном конкурсе скрипачей и непопадания в оркестр Ленинградской филармонии, после всех этих несчастий, вдруг, нежданно-негаданно что-то блеснуло. Может быть, всё ещё можно исправить и добиться, докарабкаться до цели, казавшейся в последние годы уже совсем нереальной?

Глава 15.

Возвратившись в Кишинёв, немедленно начал «рубить концы»: объяснился с Тимофеем Ивановичем Гуртовым (к его чести, он всё понял с полуслова и пожелал удачи), выписался, отдал свою комнатку филармонии (она была ведомственная, и я не стал «химичить»), попрощался с многочисленными друзьями, сопровождавшими меня на протяжении всех десяти кишинёвских лет и рванул в Москву. Кстати, мои друзья были одной из главных причин, если так можно выразиться, дополнительным «тормозом», не дававшем сделать решительный шаг и расстаться с городом моей юности.

Так или иначе, по приезду в столицу дальние родственники моего одесского дяди, семья Познянских, благосклонно согласились приютить меня на короткое время, ведь всем было рассказано, что я уже практически работаю в оркестре Большого театра. Это было самое начало июля 1973 года. Начинался новый, абсолютно непредсказуемый, а потому вдвойне интересный кусок жизни. Получая истинное удовольствие в первую очередь от самого города с его широченными улицами и проспектами, метро и концертными залами, множеством театров и выставок, меня не покидала мысль о том, что, живя в столице огромной страны, мне даётся шанс быть причастным к настоящей культуре и этим шансом грех не воспользоваться. Но с другой стороны, отсутствие друзей и знакомых, к чему я привык за почти десятилетнее пребывание в Кишинёве, очень быстро повергло в состояние дискомфорта. Общение было ограничено семьёй моего троюродного брата, известного артиста, Эммы Виторгана, только-только переехавшей в Москву из Ленинграда и первыми знакомыми, обретёнными благодаря переданной коробке с фруктами от моих друзей из Кишинёва. Как потом выяснилось, глава семьи, Михаил Михайлович Иков, работал когда-то первым тромбонистом Госоркестра, а сейчас служил там библиотекарем. Эти две семьи, превратившиеся через очень короткое время в очень близких для меня людей, помогли мне сделать первые, очень трудные шаги в таком непростом городе, как Москва. Через неделю, в совершенной уверенности, что с работой никаких сюрпризов быть не может, звоню инспектору оркестра Большого и не могу поверить своим ушам. Ситуация резко изменилась, заявляет он, придётся играть конкурс на общих основаниях. Как это? Какие общие основания? А если не выиграю? Ведь поверив посулам и обещаниям, я приехал в Москву, лишившись работы, жилья, прописки (для того времени главная в стране и очень часто практически неразрешимая задача), и имея в кармане «бешеное» количество денег, целых 100 рублей, да и те одолженные у Мамы. Даже вернуться обратно в Кишинёв невозможно, в мою комнату уже поселили другого человека и мне просто некуда прописываться. То есть, короче говоря, я остался на улице, превратившись, как сказали бы сейчас, в бомжа. В ответ: извините, ничем не могу помочь, обстоятельства стали другими, играйте конкурс и постарайтесь его выиграть. Полная катастрофа! Что же делать? Вариантов практически нет никаких. Уезжать некуда, документы на конкурс, который состоится 5 сентября, не принимают из-за отсутствия московской прописки, жить негде, перспективы на получение работы отсутствуют даже теоретически. Заколдованный круг: прописку не могут сделать, потому что нет работы, а на работу не могут взять из-за отсутствия прописки. Получается, единственной возможностью получения этой, трижды проклятой прописки, является женитьба? Но как умудриться сделать это, ведь до конкурса в Большой осталось всего полтора месяца, а за это время совершить такой серьёзнейший поступок наверняка нереально и, вообще, такого рода делами в дикой спешке лучше не заниматься.

Казалось бы, чего проще: тот или иной человек, обладающий достаточными профессиональными качествами необходим какой-то организации, а все сопутствующие этой необходимости проблемы, становятся простой формальностью. Но это в нормальной стране. В нашем же Зазеркалье придумывались целые своды практически не исполняемых законов, принятых как бы специально для того, чтобы их нарушали. Кошмар всех действий властей во все времена заставлял практически всегда своих, даже очень законопослушных граждан, совершать полукриминальные поступки. Вот и в моей жизни пришлось сделать головокружительный кульбит, чтобы попытаться получить элементарную возможность развиваться в своей профессии. Ужасная паника и мучительные поиски выхода привели к единственно возможному варианту — заключению фиктивного брака. В очередной раз, обсуждая мои проблемы с Эммой Виторганом и его женой Аллочкой Балтер, замечательной артисткой и удивительно красивой женщиной, выяснилось, что они никак не зарегистрируют свой союз. Услышав это, я буквально умолил их отсрочить всё это как минимум на год и сделать тот самый шаг, который и позволит мне остаться в Москве, (благодарность ей, да и ему за это огромная!).

Несмотря на найденное решение, было ужасно противно, когда я, подавая документы на конкурс в оркестр Большого, натолкнулся на насмешливый взгляд одного из клерков, увидевшего в моём паспорте штамп двухнедельной давности о браке и вчерашнюю печать с московской пропиской. Вот ведь фантастика! Все прекрасно всё понимают, но делают вид, что так и должно быть!

И вот конкурс. Прихожу на служебный вход, стоит толпа скрипачей и их аккомпаниаторов, никого не пускают, (режимная организация!!!) кто-то из организаторов вовремя не принёс список участвующих. Пока стояли, познакомился с некоторыми ребятами. По секрету рассказали, что конкурс является простой формальностью и давно уже известно всем, кроме меня, разумеется, что вроде бы берут любовницу дирижёра Мансурова. Как понятно, с одной стороны это известие здорово «прибавило» оптимизма, а с другой дико разозлило и абсолютно успокоило — чего дёргаться, если всё решено? Участников 60 человек, основная масса которых закончила Московскую консерваторию и институт Гнесиных, место одно-единственное. Первый тур растягивается на долгих семь с половиной часов, после чего следует перечисление прошедших на второй тур 14 участников, среди которых, к моему большому удивлению, есть и моя фамилия. Решение, видимо очень уставшей комиссии, о продлении конкурса на завтрашний день, добавило ещё одну бессонную ночь, но, какое это всё имело значение, когда было объявлено, что то самое, единственное место завоёвано и в оркестре Большого театра СССР теперь работает артист по фамилии Горенштейн!

(продолжение следует)