СЕМЬ ИСКУССТВ

Он был прямым учеником самого Петра Соломоновича Столярского, основателя знаменитейшей школы, чьим именем она была названа, он учился вместе с великим скрипачом ХХ столетия Давидом Ойстрахом и дружил с ним всю жизнь, он общался со всеми мировыми знаменитостями: Исааком Стерном, Иегуди Менухиным, Леонидом Коганом, и, как мне казалось, не существовало сочинения в скрипичной литературе, которое он не мог бы сходу сыграть без всякой подготовки, да ещё и наизусть.

[Дебют] Марк Горенштейн

ПАРТИТУРА МОЕЙ ЖИЗНИ

Предисловие Евгения Женина

С искренней признательностью моей любимой семье — жене Оле и нашим сыновьям Жене и Роме.

ВМЕСТО УВЕРТЮРЫ

Моментальный сайнекс памяти — словно по классическому сюжету фильма-ретро –  мальчик во дворе гоняет со сверстниками футбольный мяч, а мама непреклонно требует, чтобы он немедленно шел заниматься на скрипке. Как привычно это едва ли не для каждого одесского двора начала пятидесятых годов, где под черноморским солнцем еврейскому ребенку просто-таки на роду написано стать если не Ойстрахом, то уж, на самый крайний случай — Бусей Гольдштейном. И пусть вальяжный (дирижер Оперного театра, как-никак!) сосед, вышедший во двор повесить белье на веревку, с укором скажет маме мальчика, чтобы она не мучила сына, мол — все равно музыканта из него не выйдет… — Но нет! Скрипка — это святое! Кто без нее ребенка вундеркиндом признает?!

Дастин Хоффман в три года еще не умел разговаривать. Том Круз рос в нищете, у него были кривые зубы, и вообще — учителя в школе считали его бесперспективны: аб-со-лю-тно.

Юный одессит, гонявший футбольный мяч во дворе — Марик Горенштейн. Это о нем сказал «великий профи», что толку из него не выйдет. Спустя годы и десятки лет имя Маэстро Марка Горенштейна в афише станет гарантировать неизменные аншлаги в концертных залах. Все хорошо, прекрасная маркиза? Талант распознан вовремя и розами устлан путь к пьедесталу? Ничего подобного.

Кто поведает публике, сколько волдырей и мозолей на ногах у самой феноменальной, буквально порхающей по сцене, балерины? Знает об этом лишь она сама. И драматический актер, которому гремят бесконечные овации после каждой премьеры, не расскажет, что за считанные минуты до выхода на сцену его в гримерке отпаивали корвалолом и заталкивали под язык таблетку нитроглицерина. Вовсе не лучезарна изнанка славы и у спортивных звезд.

Жизнь есть жизнь. Ой, не зря со вздохом пожимают плечами артисты, вспоминая пресловутый террариум-серпентарий «заклятых друзей-единомышленников».

Сэ ля ви! Чем выше вершина, которой ты достиг — тем больше глаз на тебя устремлено. И при этом никто не отменял зависть, обиды, интриганство.

А к тому же, у гениального Сергея Эйзенштейна был ой какой непростой характер. И у гениального Георгия Товстоногова — тоже. Да ко всему еще, как известно, у каждого — свои «скелеты в шкафу». Замечательный поэт, а по образованию архитектор, Андрей Вознесенский, видел жизнь — Параболой Треугольных Груш.

Крещендо, модерато, фортиссимо, анданте, аллегро — эти обозначения композитор ставит в тех местах партитуры, где они, по его мнению, необходимы господам исполнителям — для наиболее полной и адекватной передачи слушателю авторского замысла.

В партитуре жизни все эти обозначения не указываются, но они неизбежны. А к тому же – вовсе не в том порядке, в каком хотелось бы музыканту. Но, будь иначе — иной была бы судьба, и кто скажет, помогла бы эта судьба становлению Мастера, или (что, право же, скорее всего!) — с точностью до наоборот.

У Маэстро Марка Горенштейна — своя судьба, и свои взгляды, и свои убеждения. Будь они иными — был бы иным и сам Маэстро. Вот только стал бы он тем, кем знают и каким ценят его музыканты-профи и публика? — Вряд ли. Как сказали бы в родной его Одессе времен детства и юности, «я очень сомневаюсь».

А если все же попытаться рассказать, что да как, и с чего начинается родина — которая музыка, и чем согревается душа — которая тоже дышит музыкой? Да вот же, пожалуйста, именно об этом – книга: откровенная, искренняя и истовая, пусть — субъективная, но в любом случае — предельно и безоговорочно честная.

Партитура его жизни.

…Тишина в зале. Дирижерская палочка занесена. Сейчас…

Начали!

Евгений ЖЕНИН,
академик Международной академии литературы, искусств и коммуникаций

***

«Не имеет значения, есть Бог или нет, всё равно жить надо так, как будто он есть»
Блез Паскаль, французский философ XVII века

Предисловие автора

Давно, очень давно думаю о том, что пора написать что-то вроде воспоминаний. Не знаю, может быть ничего не получится, но всё-таки прожита практически целая жизнь и даже просто ради тех людей, с которыми был знаком или дружен, ради своих родителей, своих педагогов, наконец ради профессии надо попробовать… Я уверен, что очень немногим удалось пройти путь от скрипача, игравшего танцы в маленьком клубе провинциального города до главного дирижёра и художественного руководителя Первого симфонического оркестра огромной страны. Полагаю, что для того, кто возьмёт в руки эту книгу, размышления человека, посвятившего всю жизнь служению её Величеству Музыке и прошедшему эту невероятно тяжелую, полную препятствий и трудностей дорогу эти мысли могут быть интересны. Мне хотелось рассказать о своей жизни, хотелось поделиться соображениями об оркестровых проблемах, существовавших в СССР и существующих в России, о так называемой »Перестройке», затронувшей все слои нашего общества, в том числе и музыкантские, о дирижёрах и солистах, с которыми довелось встречаться и сотрудничать, о музыкантах оркестров, где гастролировал или работал постоянно, о »Молодой России» и Госоркестре и многом — многом другом…

Вообще-то писать книгу воспоминаний о своей жизни, или проще говоря, так называемые мемуары, довольно странное занятие. Во-первых потому, что никому, кроме автора и его самых ближайших родственников она вряд ли будет интересна, во-вторых, когда пишешь что-то подобное, постоянно погружаешься в мучительно грустное состояние, понимая, что жизнь подошла к концу и это наверняка последняя возможность высказаться. Высказаться абсолютно честно, не оглядываясь по сторонам и не думая о последствиях…

Глава 1

Мне повезло — я родился в уникальном городе, аналогов которому, нет на всей планете, городе Одессе, в бедной, но, как мне сегодня думается, гордой семье. Мой Отец, Борис Исаевич Горенштейн, по своей природе был артистом — высокий, красивый, плотного телосложения (в юности занимался боксом), имея один-единственный костюм и две рубашки (на смену) выглядел всегда как лондонский денди: выбрит до синевы, начищенные до блеска ботинки, отутюженные брюки—красавец, да и только, знающий громадное количество стихов и песен, внешний вид которого говорил: у меня всё замечательно! На самом деле, к сожалению, это было далеко не так и видимо, никогда не было так. Он прожил, с моей точки зрения, тяжелейшую и, к несчастью, очень короткую жизнь. Окончив Одесское театральное училище, служил артистом, а затем и директором Львовского драматического театра, ушёл оттуда на фронт политруком в должности лейтенанта, был тяжело ранен в живот и голову, в бессознательном состоянии остался на оккупированной территории. Его подобрала какая-то украинская женщина—крестьянка, спрятала и выходила, а когда он поправился, ему удалось перейти линию фронта и пробраться к своим. Но как было принято в те времена, ему никто не поверил, а пока шло расследование, разжаловали в рядовые и послали в штрафной батальон. Через какое-то время наши взяли это село, разыскали эту женщину, и она подтвердила слова Отца. Ему вернули звание, ордена, медали, восстановили в партии, возвратили в обычные войска и в чине майора он дошёл до Праги, встретив там День Победы. Наверное, эта жуткая история наложила на всю его жизнь какую-то неистребимую веру в высшую справедливость и убеждённость в том, что Правда всегда победит!

После войны Отец вернулся в Одессу, где встретил Маму: Любовь, Семья и как результат, моё появление на свет (о Маме рассказ впереди).

Папа начал работать в Украинском Драматическом театре г. Одессы, сначала директором, а потом заместителем директора театра. Жили прямо в доме театра: там было так построено—одна несущая стена принадлежала театру и жилому дому. Дом очень большой, так называемый сталинский, хотя он был построен в начале ХХ века, четыре отдельных подъезда, как говорили в Одессе “парадные”, множество квартир и все коммунальные, то есть в каждой квартире жили как минимум 4, а то и 5 семей. Мы тоже жили в коммуналке, где помимо нас проживали ещё четыре семьи. Преподавательница географии Ольга Амосовна (Мама её почему-то называла Амосоровна) со своим мужем Митей, никогда не здоровавшиеся неприятные люди с постоянно злобным выражением лица, семья Компаниец, алкоголик Вадик, периодически напивавшийся до невменяемого состояния, его жена Света и дочь Люся, и замечательные, добрые, обожавшие меня дядя Зися с тётей Фирой, вечно готовившие какие-то вкусняшки и угощавшие всех, кроме географички, с которой никто не общался и не разговаривал. Нам принадлежала одна комната, а в другом коридоре, в восьмиметровой комнатушке обитала ещё одна наша семья, Папины родители, мои Дедушка и Бабушка.

Когда мне исполнилось года 3, Мамин Папа, то есть другой Дедушка, дедушка Боря, подарил нам патефон (это такое устройство с динамиком, на котором, крутя ручку, можно было слушать пластинки) и начались мои первые музыкальные изыскания. Пластинок было очень мало, в основном с популярными песнями и только одна с концертом Мендельсона для скрипки с оркестром. Я крутил этот несчастный патефон целыми днями, категорически отказываясь даже гулять, пока не выучил все песни наизусть и практически мог напеть все мелодии из скрипичного концерта. Кроме этого, я знал достаточно много стихов и… началась моя “концертная жизнь”. На каждый праздник взрослые собирались в дедушкиной квартире, где стоял огромный шкаф, и через несколько минут после начала застолья я залезал за этот шкаф, а Дедушка Боря громко объявлял: выступает народный артист Советского Союза—как в воду смотрел—Марик Горенштейн (именно Марик, а не Марк). Я вылезал из-за шкафа, взбирался на стул, рассказывал все стихи и пел все песни, которые знал. Раздавались бурные аплодисменты, я долго кланялся и с чувством выполненного долга удалялся к своему патефону. С той же поры меня начали водить на концерты в филармонию, и это было потрясающим удовольствием, праздником, ожидавшимся с огромным нетерпением. Обожаемая мной Бабуля (Мама с Маминой стороны) записала меня на ритмику, в детский кружок при Доме Учёных, где два раза в неделю с детьми занимались ритмом, пением, танцами, закладывая основы музыкального обучения.

Хочу рассказать о Бабушке и Дедушке по Материнской линии. (К сожалению, ничего не могу сказать о родителях Отца, я был совсем крошечный, когда они умерли). Дедушка Боря был высокого роста, упитанный, даже можно сказать полный, с абсолютно лысым черепом, большими глазами, со взглядами старорежимного человека, не терпящего никаких возражений, строгий, но в такой же степени и справедливый, сентиментальный и очень добрый, помогавший всем и всегда без громких слов и деклараций. Нам постоянно ставили Деда в пример, имея в виду его удивительную работоспособность. Бабушка рассказывала, что когда Деду исполнилось 10 лет, у них умер Отец, бывший единственным кормильцем, и Дедушка, оставшийся за старшего, пошёл работать на бензоколонку (это в десять-то лет!) и зарабатывал деньги для всей семьи. Я помню, что, будучи очень пожилым человеком, ему было за восемьдесят, он, практически в одиночку, ухаживал за довольно большим садовым участком, им же самим и взращенным, таская невероятное количество вёдер с водой из довольно глубокого колодца. Но надо было видеть, с какой гордостью и радостью им подавались на общий стол  «собственные» овощи и фрукты! Бабуля Циля была похожа на аристократку, сошедшую со старинного портрета, от неё просто веяло спокойствием и благородством. У неё было круглое, на редкость выразительное лицо с серыми, томными глазами, а гладко зачёсанные седые волосы с аккуратным пробором были всегда тщательно уложены. Удивительная умница, хотя имела только начальное образование, с прекрасным чувством юмора, гостеприимнейшая хозяйка, добрейшей души человек с врождённым чувством такта. Никогда и ни при каких обстоятельствах она не повышала голос, умела с лёгкостью гасить все конфликты, была обожаема всей своей многочисленной роднёй и, особенно, внуками. Расскажу один эпизод, лучше всего её характеризующий. Эмма Виторган, сегодня один из самых известных артистов театра и кино, сын Бабушкиной младшей сестры, тогда совсем молодой человек, приехал отдыхать в Одессу со своей женой, красавицей — актрисой Аллочкой Балтер. Бабуля, наслышанная о её красоте, необыкновенном таланте и обаянии, к сожалению, была не знакома с ней и страшно стеснялась (артистка всё-таки). Открыв им дверь квартиры, она очень растерялась, но с присущим ей типично одесским юмором произнесла: гражданка (!!!) Балтер, проходите пожалуйста. По-моему, восхитительно. Я думаю, что помимо удивительных качеств, которыми обладали мои Бабушка и Дедушка, у них было ещё огромное богатство: каждый из них вырос в большой семье. У бабушки было пять сестёр и один брат, а у дедушки наоборот, пять братьев и одна сестра. Все бабушкины родственники жили в Одессе, практически на одной улице, за исключением одной сестры, жившей в Астрахани, откуда и Эмма Виторган, дедушкина же родня была разбросана: кто-то жил в Самарканде, кто-то был военным, и поэтому жил непонятно где, и так далее. Но был один день в году, когда практически все собирались вместе, все братья, сёстры, все многочисленные родственники и друзья: этим днём было 27 августа, на годовщину свадьбы Бабушки и Дедушки. Что же это был за день! Готовка начиналась за неделю, готовили в огромных количествах, так как никто никогда не знал, сколько народу придёт, (заранее спрашивать ведь было не принято) а у окружающих соседей, обязательно присутствовавших, одалживались все имеющиеся в наличии столы. И хотя праздник всегда происходил в саду так называемой дачи, (малюсенький домик с тремя крохотными комнатками, где летом каким-то чудом умещалось до 12-15 человек) поместить всех одновременно было совершенно нереально, посему угощались в две, а то и три «смены». Зато было очень весело, смешно и радостно. Больше никогда в жизни я не встречал такой дружной, любящей семьи, так искренне радовавшейся успехам и удачам своих родственников, и с таким самопожертвованием приходящих на помощь друг другу. Бабуля с Дедушкой прожили вместе 58 лет!!! (страшно подумать), и оставили после себя, наверное, самое главное, что есть в нашем существовании: прекрасную, добрую память. Как же все эти годы мне их не хватало и не хватает!

Когда мне исполнилось шесть лет, в семье появился второй ребёнок — Александр, Шурик, будущий художник. Родился он семимесячным (Мама неосторожно подняла что-то очень тяжелое) и несколько докторов заявили, что он не выживет. Его кололи какими-то лекарствами, возили чуть ли не к знахарям, пока один старый врач, еврей, не посоветовал моим родителям оставить его в покое: мол, он замечательно выживет без всяких лекарств. И, слава Богу, этот врач оказался прав. Ещё одно событие, произошедшее в это время и наложившее отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь: мы с родителями посмотрели американский фильм «Прелюдия славы» (маленький мальчик начинает заниматься на скрипке, становится знаменитым скрипачом, а затем и дирижёром).

После просмотра фильма я упрашивал и упрашивал и в итоге умолил родителей отвести меня к какому-нибудь преподавателю. И вот, в один прекрасный день, мы встретились с Ольгой Михайловной Гольдбаум. Выше среднего роста, очень толстая, с какой-то растительностью на лице, она мне резко не понравилась, но я так сильно хотел играть на скрипке и дирижировать…. Сразу же Мама ей заявила: нам совершенно не нужно, чтобы вокруг говорили, что мы не отстаём от других, и как все одесские родители тоже учим своего ребёнка музыке. Скажите мне честно — это серьёзно или детская блажь. Ответ был очень простым: приведите своего сына на концерт моих учеников в нашу школу, посадите в первый ряд, а я из-за кулис буду посматривать, как он выдержит это двухчасовое действо. Насколько помню, я сидел, не шелохнувшись, все два часа, а потом на прослушивании выяснилось, что у меня очень хороший слух, что могу ритмично повторять какие-то фигуры, и, как сказала Ольга Михайловна, ей кажется, что есть основания для серьёзного обучения. В общем, меня приняли в районную музыкальную школу № 2. Начались ежедневные занятия, что мне нравилось уже гораздо меньше, а, кроме того, за каждую неправильно сыгранную ноту Ольга Михайловна хватала меня за левую руку и щипала. Я постоянно ходил в синяках и начал подумывать о том, что если эта музыка приносит столько боли, то, может, ну её к чёрту? Но полагаю, что я всё-таки делал успехи: играл на всяких открытых уроках и концертах, как лучший ученик школы участвовал в городских смотрах и т.д.

Мне исполнилось девять лет, когда случилась беда: у Отца инфаркт и пока он болел, его уволили из театра. Он начал бороться (помните о его невероятной вере в святую Правду?), выиграл суд, его восстановили, но работать там уже стало невозможно. И хотя он потерял работу, его переполняла гордость: жизненные принципы, исповедуемые им, опять победили. Кстати, о принципах жизни нашей семьи. И меня, и моего брата, с самого раннего детства учили, что сделать другому человеку зло — преступление, а быть злопамятным — грех, что надо вечно помнить добро и никогда не ждать благодарности за добро, сделанное тобой, что зависть — страшное, низменное чувство, что только повседневный труд приводит к достижению цели и что честь стоит гораздо дороже денег. Нас заставляли очень много читать, пока это не стало потребностью, учиться, пока это не стало смыслом жизни, верить, что дружба между людьми — самое великое богатство на земле и что сама жизнь рано или поздно всё расставит по своим местам. Я и сегодня разделяю все эти жизненные принципы, но знаю абсолютно точно, что следовать этим правилам невероятно трудно (проверено на собственном опыте). Масса проблем, возникавших в моей, да и в брата жизни, были причиной следования этим установкам, вбитых в нас, можно сказать, с молоком Матери… Но вернёмся к Отцу. Что делать человеку, который уже не артист, (а администратор в СССР не профессия) и у которого за спиной жена и двое маленьких детей? Он начал перебиваться случайными заработками, но денег катастрофически не хватало. Мама научилась шить лифчики, за маленьким шкафом поставили швейную машинку, не умолкавшую целыми днями, а в комнате стали появляться незнакомые женщины с огромными бюстами. Однажды какая-то женщина, услышав мои “скрипичные изыски” и узнав, что я учусь в районной музыкальной школе, заявила, что, как ей кажется, меня надо перевести в серьёзную школу, каковой в Одессе являлась знаменитая школа им. проф. Столярского. Папа нашёл скрипачку, знавшую одного из преподавателей этой школы, и мы отправились на прослушивание. Маленький, очень подвижный, подтрунивавший надо мной человек, послушал меня, но прежде чем вынести свой вердикт, взял свою скрипку, повторив фрагменты из того, что я только что изображал. Но как же он играл!! Во-первых, всё наизусть без единой ошибки, (что меня потрясло — ведь он не знал, что буду играть я), во-вторых, фантастическим звуком с безукоризненной интонацией, в-третьих, с невероятным артистизмом, создавая впечатление выступления на сцене. Этого человека звали Артур Леонидович Зиссерман, и ему было суждено сыграть одну из самых главных ролей в формировании моих жизненных устоев, музыкальных привязанностей и вкусов.

Он был прямым учеником самого Петра Соломоновича Столярского, основателя знаменитейшей школы, чьим именем она была названа, он учился вместе с великим скрипачом ХХ столетия Давидом Ойстрахом и дружил с ним всю жизнь, он общался со всеми мировыми знаменитостями: Исааком Стерном, Иегуди Менухиным, Леонидом Коганом, и, как мне казалось, не существовало сочинения в скрипичной литературе, которое он не мог бы сходу сыграть без всякой подготовки, да ещё и наизусть. Его уникальная эрудиция охватывала все сферы человеческой деятельности, а юмор был истинно одесским и абсолютно неподражаемым… Занятия проводились два раза в неделю, и не было случая, чтобы прослушивание первого в этот день ученика он начинал с опозданием, хотя все последующие, шедшие «конвейером», знали только время своего появления, но никогда не могли определить окончание своего урока. Если у кого-то что-то не получалось, он мог сидеть с этим ребёнком и час, и полтора, и два, пока не добивался желаемого результата. Его показы взятия звука, смены смычка и струн, демонстрация разнообразнейших штрихов были совершенно неповторимы и врезались в память как гранит. Помню, как несколько раз он играл с оркестром Одесской филармонии и, должен сказать, было это на самом высоком уровне, много лучше большинства приезжающих солистов. Я уверен, что только болезнь правой руки (вспухала кисть, если он долго занимался) не дала ему возможность стать скрипачом мирового масштаба. Он учил нас никогда и ни при каких обстоятельствах никуда не опаздывать («лучше на пять минут раньше, чем на одну минуту позже»), запрещал обманывать кого-бы то ни было («любая ложь рано или поздно вылезает наружу и становится правдой») и множеству других вещей, относящихся не только к музыке, но и к жизни. Расскажу историю, которой он отучил меня обманывать раз и навсегда. В классе седьмом, после очередного урока, получив определённое задание, я отправился домой. К тому времени я занимался у Артура Леонидовича уже года четыре, очень быстро усваивал все его замечания, стараясь во время занятий с ним, прямо в классе выполнить требования, которые он предъявлял. Уверенный в том, что, не позанимавшись, допустим, со вторника до пятницы, этого не заметит никто, даже Артурчик, я все три дня благополучно проиграл в футбол, пользуясь тем, что Мама с утра до вечера на работе и меня некому контролировать. Даже не открывая футляра всё это время, я появился на специальности в пятницу, и первым был обычный вопрос: ты занимался? Естественно, я начал распинаться, объясняя, как долго и упорно мне пришлось учить произведение, которое мы проходили на последнем уроке. Последовало пожелание: ну, давай, показывай. Открываю футляр и… попадаю в полнейший ступор: нет смычка. Не потеряв самообладания, заявляю, извините, Артур Леонидович, наверное, забыл смычок дома. Можно сбегать? Конечно, беги, говорит он добродушно. Дома смычка не оказалось, я просто голову себе сломал: скрипка есть, а смычка нет, уму непостижимо! И, вообще, что говорить Артурчику теперь? С понурым лицом я приплёлся обратно в школу, долго объяснял, что не могу себе представить, куда этот треклятый смычок мог деться, какой это кошмар, и чем мне теперь играть. Артур Леонидович, сочувственно выслушав мои бормотания, начал успокаивать и предполагать, где можно купить новый смычок и сколько он будет стоить. Дойдя до цены, он спросил: а где сейчас Мама, ведь вопрос денег можно обсуждать только с ней. На работе, ответил я. Ну, тогда придётся тебе немедленно за ней сходить, время не ждёт, ты не можешь не заниматься, беги. Когда вместе с Мамой мы появились в школе, был уже поздний вечер, но Артур Леонидович нас терпеливо ждал.

Заставив рассказывать всю историю несколько раз, слушая весь мой бред с очень серьёзным и глубокомысленным лицом, как бы расследуя этот «невероятный детектив», он внезапно встал и, подойдя к своему футляру, достал из него…мой смычок. Наступила пауза, как в финальной сцене гоголевского Ревизора. Оказалось, что я просто забыл смычок на последнем уроке, а ему было ужасно интересно, как и чем всё это закончится. Должен сказать, что ни до, ни после этой истории, я никогда не покрывался такой краской стыда и не был так противен сам себе. Мне никто не читал никаких «моралей», но для себя я решил, что больше никогда и никому не совру.                                                     Методы его обучения с одной стороны были просты, а с другой очень умны и хорошо продуманны. Выбирая то или иное новое произведение для любого из своих учеников, он сперва интересовался их пожеланиями, давая возможность выбирать самому, тем самым вызывая у ребёнка собственную заинтересованность в конкретном сочинении, а затем либо соглашался с ним, либо в мягкой и доступной форме с элементами юмора так всё объяснял, что через несколько секунд ученик был совершенно уверен, что именно это он и хотел сыграть, то есть, проще говоря, приказов не было никогда, а были всегда обсуждения и дискуссии. Между всеми его учениками подспудно происходила борьба за то, чтобы быть последним в его ежедневном расписании, так как после урока следовал ритуал провожания домой. Какие интереснейшие истории рассказывал он о гениальных композиторах и их выдающихся сочинениях, великих педагогах и их прославленных учениках, о своих многочисленных встречах с самыми разными исполнителями! Это была уникальная и незабываемая «школа». Для того, чтобы соответствовать всем постулатам этого высочайшего уровня обучения, надо было очень много, и, главное, серьёзно заниматься, ну а что делать с моим любимым футболом: времени не хватало катастрофически. Тогда я придумал такое расписание: подъём в три тридцать утра (!!!), поход в школу независимо от погоды, где приходилось будить сторожа, ругавшегося страшными словами, занятия на скрипке до первого урока, то есть, до половины девятого, затем уроки до четырёх дня и ещё оставалось время на футбол, что и требовалось доказать!!! На протяжении целого года я свято соблюдал этот жесточайший режим, но зато начал довольно прилично играть на скрипке, удостоившись похвалы от Артурчика, что происходило в чрезвычайно редких случаях. Через много лет наша встреча с одним из главных людей в моей музыкальной жизни Артуром Леонидовичем Зиссерманом, эмигрировавшем вместе с семьёй в Израиль ещё в году 78, с моим Артурчиком, произошла вне Советского Союза, в Будапеште, где я работал главным дирижёром, а он в составе Израильского камерного оркестра приехал на гастроли. Естественно, после концерта мы замечательно поужинали у нас дома, всё вспоминая и вспоминая наше одесское прошлое.

Помню, как меня буквально сразили наповал его подробные рассказы о моих школьных похождениях. Единственное, что мне активно не понравилось, то, как его приятель, пришедший на ужин вместе с ним, называл его Артур. Я понимал, что в Израиле никто никого не называет по имени отчеству, но всё равно, называть по имени и на ты человека старше тебя лет на 20-25, с моей точки зрения и заложенного воспитания было неприемлемо. Для меня он всегда оставался Артурчиком, а в глаза только Артуром Леонидовичем и никак иначе. В 2005 году мы с женой поехали в Израиль, где проживало множество моих друзей и любимый Артурчик. Приезжая довольно часто в эту страну с 1988 по 2005 годы, я каждый раз обязательно встречался с ним. То наведывался к нему домой, то он приходил на мои концерты в Тель—Авиве. К 2005 году он уже был вдовцом, его жена Лия давно умерла.

У него была квартира в Нетании, где он продолжал давать частные уроки, и где, как мне казалось он жил в одиночестве, правда где-то рядом жил его единственный сын, тоже в прошлом скрипач, Миша. Довольно большая по израильским меркам 4-х комнатная квартира состояла из двух спален, кабинета и кухни — гостиной. После всяких приветственных слов и объятий, когда мы уже уселись за стол, вдруг, к моему большому удивлению, отворилась дверь одной из комнат и вышла женщина, очень похожая на покойную жену Артурчика, ну просто тётя Лия лет в 45, такая же крупная, с выдающимся бюстом и стройными ногами. Надо сказать, что мой Артур Леонидович был небольшого роста и это, видимо, объясняло его постоянное стремление обладать большими женщинами. Это моя подруга, представил её Артурчик и назвал имя. Поразительно, что ему было тогда 83 года, но глаза продолжали «играть» и взгляд, смЕрявший выходящую через какое-то время из кухни женщину, был взглядом абсолютно молодого человека. После лёгкого перекуса он пригласил меня в свой кабинет, взял скрипку и начал играть 3-ю сонату Изаи, причём с несколькими ошибками. Сыграв довольно внушительный кусок, он остановился, хитро взглянул на меня и спросил: «ты догадываешься почему я сыграл две неправильные ноты?» Моему изумлению не было предела: он видимо специально сделал именно те две ошибки, которые я когда-то, неправильно заучив, продемонстрировал ему в Одессе перед всесоюзным конкурсом в 1970 году, то есть 35 (!!!) лет назад. Фантастика, воскликнул я, как это можно помнить столько лет? «Постоянно тренируй свои мозги, это единственная возможность не превратиться в неодушевлённое существо!» Последний раз я виделся с ним незадолго до его смерти, в 2010 году. Мой соученик по школе Столярского, замечательный скрипач, после эмиграции 24 года проработавший в лучшем оркестре страны Израильской филармонии Саша Паволоцкий повёз меня к моему дорогому Артурчику. Предупредив, чтобы я был готов ко всякого рода сюрпризам, он рассказал, что Артур Леонидович теперь живёт в доме престарелых, у него большие проблемы с ногами и он практически никого не узнаёт. Когда мы вошли в коридор 4-го этажа, я чуть не расплакался. Тяжёлый, спёртый воздух, еле передвигающиеся люди и атмосфера, придавившая сразу. Мы попросили о встрече с Артурчиком. На коляске, видимо он уже не мог ходить самостоятельно, привезли какого-то скрюченного, почти ничего не видящего, очень маленького человечка. Невероятно, но он меня узнал:

— Марик,- воскликнул он и мы обнялись.

Через 15 минут я заметил, что ему стало очень трудно с нами разговаривать и мы попрощались. На улице я сказал Саше: это ненормально, неправильно и отвратительно, всей своей выдающейся жизнью он не заслужил такую старость! Это была наша последняя встреча. 22 октября 2012 года он скончался. Великая благодарность ему за всё, чему он меня научил! Светлая, Вечная память гениальному педагогу, блистательному музыканту и потрясающему человеку!

Сегодня почему-то вспомнился кусочек моей ранней юности. Мне тринадцать с половиной лет, всё замечательно, я увлечённо учусь в своей любимой школе и наступает 12 мая 1960 года. Казалось, ничего не предвещало беды. За день до этого, вечером, мы, Папа, Мама и я, возвращались домой тенистыми одесскими улицами после симфонического концерта оркестра филармонии, в котором солировала очень известная в то время скрипачка, кстати, воспитанница нашей школы Столярского, Роза Файн. Почему я так подробно запомнил детали этого вечера? Да потому, что на следующий день произошло событие, круто поменявшее всю дальнейшую жизнь нашей семьи. Итак, мы шли домой пешком, подробно обсуждали все детали услышанного, мечтали о будущем, и, как сейчас помню, Папа сказал: «Придёт время, и ты тоже будешь играть концерты на сцене Одесской филармонии». Мечта Отца сбылась почти через 50 лет, в 2008 году, когда его давно уже не было на этой земле, а я стоял на Одесской сцене, но не в качестве солиста-скрипача, а в качестве дирижёра. Но сейчас пока год 1960. 12 мая, 5 часов утра, наша коммунальная квартира, в которой нам принадлежали две комнаты, и где кроме нас жили ещё три семьи… В мою малюсенькую комнатку входит моя Мама в сопровождении двоих мужчин довольно угрюмого вида и начинается обыск. Минут через пятнадцать, ничего не найдя, они намереваются забрать мою скрипку, как единственную невероятную ценность, имеющуюся в нашем доме, но с Мамой началась буквально истерика и, как ни странно, скрипку оставили. У нас ничего не конфисковали — просто нечего было забирать. Обстановка в наших двух комнатах отличалась «невероятной роскошью»: в большой комнате стоял очень старый, подаренный когда-то дедушкой Борей полуразвалившийся шкаф, кровать, на которой спали родители, раскладушка моего брата, кабинетный рояль, взятый напрокат в государственной конторе и древний патефон, с которого и началась моя любовь к музыке. Очень тяжело всё это вспоминать: и как уводили Отца, и какими глазами на меня смотрели в школе, как трудно давались Маме поиски работы, ведь никакой твёрдой специальности у неё не было, и как ужасающе мы пережили суд, где выяснилось, что «тяжелейшее преступление» совершённое моим Отцом заключалось в том, что он, будучи начальником цеха и проработав 40 (!) дней, вместе со своими пятью «подельниками» «украл» у «любимого» государства «целых» 1200 рублей (!!!), что после денежной реформы 1960 года превратилось в 120. Теперь, видимо, придётся объяснить, как моему Отцу, человеку с театральным образованием, удалось вляпаться в историю, закончившуюся для него тюрьмой. Надо сказать, что после войны Отец перестал работать актёром и полностью переключился на административную деятельность. Если мне не изменяет память, поначалу, ещё до войны, он очень короткое время был директором какого-то театра во Львове, директором, потом заместителем директора Одесского Украинского (так он назывался) театра в Одессе. В последние годы, не поладив с новым директором, оказался заведующим постановочной частью этого же театра. Теперь, по прошествии многих лет, я убеждён в том, что понижение в должности очень пагубно повлияло на его здоровье, и, по сути, сломало всю его, а заодно и нашу жизнь. Года за два до истории с тюрьмой у него случился инфаркт, и, пока он выздоравливал, тот самый «замечательный» директор, благодаря которому он стал завпостом, его попросту уволил. Выздоровев, Отец через суд восстановился, но, как понятно, работать там уже было невозможно. И начались поиски. Долго он мыкался, никакой работы не было, в семье двое детей, их надо как-то кормить и тут… В нашей квартире появляется какой-то человек, как оказалось Папин близкий товарищ ещё со школьных времён, и предлагает ему стать начальником цеха по производству полиэтиленовых изделий (!!!!). Долго этот прекрасный друг Отца уговаривал и, в итоге, голод не тётка, уговорил. Можно себе представить, что мог понимать в производстве полиэтиленовых изделий человек, всю свою жизнь до этого служивший на театре. Пока Отец втягивался и вникал, прошло 40 дней, после чего его и посадили в тюрьму. Это уже потом, на суде выяснилось, что за этим цехом давно следили, что отслеживался каждый шаг всех работников, что во всём был виноват тот самый «близкий друг», организовавший всё производство, сбыт и «подставивший» Отца. Но никому до подобных «мелочей» не было никакого дела, и никто даже не пошевелился, чтобы разыскать негодяя, умудрившегося не только обмануть государство, но и свою вину возложить на другого человека. Ведь этого другого уже нашли, преступление ему придумали, обвинение предъявили, посадили и отчитались: злостный расхититель социалистической собственности найден и обезврежен! Как говаривал товарищ Сталин, «был бы человек, а статья всегда найдётся». В итоге Отец, по приговору самого «гуманного и справедливого суда в мире», Советского суда, получил семь лет, а после кассации, «ничтожные» пять, каковые благополучно отсидел «от звонка до звонка» и вышел на свободу только 12 мая 1965 года.

Глава 2

Вернёмся в 1960 год. Маме, наконец-то, с превеликим трудом удалось устроиться кассиром на железнодорожном вокзале. Работа абсолютно адовая: начало смены в 8 утра, что обозначает подъём в 5-30, в 7-30 надобно обязательно сидеть на своём рабочем месте, ровно в 8 начинать продажу билетов, очередь за которыми выстраивается задолго до открытия кассы. Рабочий день длится до 8 вечера, потом отчёт, приблизительно час и так два дня подряд. Затем, как бы два выходных, в течение которых Мама успевала сходить на рынок, приготовить еду, убрать квартиру, а потом, до трёх часов ночи, подкладывая под швейную машинку толстенный войлок (чтобы не слышали соседи, но всё равно дрожа от страха, потому что, если «стукнут», мало не покажется), умудрялась шить лифчики для знакомых, и не очень знакомых, одесских женщин, обладавших нестандартной по размеру грудью. Шурик продолжал ходить в школу, а я, наслаждаясь неожиданно полученной свободой, начал очень серьёзно заниматься… нет, не на скрипке, а любимым футболом. Отслеживать мои перемещения стало некому. Мама целыми днями работала, а в свободные дни либо занималась пошивкой лифчиков, либо бегала по судам и адвокатам. В общем, записавшись в лучшую футбольную секцию города и регулярно её посещая, я, кроме всего, упорно искал хоть какой-нибудь заработок, практически перестав заниматься на скрипке. Конечно, в 14 лет меня никто не хотел, да и не мог взять на какую-то, более или менее, серьёзную работу. Но я всё-таки нашёл то, что так долго искал. На улице Островидова, напротив дома моей первой учительницы по скрипке, Ольги Михайловны Гольдбаум, находился клуб «связи», в котором работало, как тогда было принято, огромное количество всякого рода самодеятельных кружков: кройки и шитья, шахмат и шашек, танцевальных, хоровых и т.д. Один из таких кружков назывался эстрадный оркестр, и, хотя там работали профессиональные музыканты, он (этот кружок) тоже назывался самодеятельным. Возглавлял его саксофонист по имени Изя, делавший для этого оркестрика аранжировки и считавшийся его руководителем. Состав был очень малочисленный: саксофон, труба, ударные, контрабас, гитара, аккордеон и скрипка. Репетировали мы только по воскресеньям в дневное время, что меня очень устраивало. Оркестру вменялось играть концерты на всяческие праздники: Новый год, 1 Мая, 7 ноября и 8 марта и, кроме того, два раза в неделю, по средам и субботам надо было играть танцы с 19 до 22-30. За всё это платили 30 рублей, что для 14-летнего ребёнка казалось огромными деньгами, т.к. Мама получала на вокзале 70. Но была очень серьёзная проблема, из-за которой никто не желал играть эти танцы. Дело в том, что клуб «связи», в котором никакой связи не было и в помине, в вечернее время служил пристанищем бандитов и проституток со всей Молдаванки, известным бандитским районом ещё со времён Исаака Бабеля. Именно поэтому музыканты не желали работать в этом оркестре, именно поэтому там всегда были свободные места и именно поэтому меня, наверное, туда и взяли. Публика была практически постоянной: ужасающие рожи из Одесских «авторитетов», потрясающие своей красотой женщины, в большинстве своём проститутки, и какое-то небольшое количество случайно забредших молодых людей обоего пола. Прямо в зале, где мы играли, периодически случались кровопролитные драки, во время которых нам предписывалось, как ни в чём ни бывало, продолжать работать. Здесь надобно объяснить, что у криминальной публики того времени музыканты пользовались абсолютной неприкосновенностью, мало того, многие из бандюганов считали за честь как бы покровительствовать музыкантам. У каждого из игравших в оркестре был свой «защитник», в том числе и у меня. Звали моего защитника Илюша Учитель и он считался одним из самых главных среди этой публики, и, впоследствии, действительно выручил меня из одной, очень неприятной истории. Бесконечные выяснения отношений внутри полупьяной толпы, постоянные драки и «разборки» — это было то резко отрицательное, что активно не нравилось. Привлекали же меня в этом клубном оркестрике совершенно другие вещи: я научился играть по слуху не только мелодию, но и так называемое «облигато», быстро и практически без ошибок читать с листа, играть ритмично и точно, доведя одну из самых главных и основополагающих вещей в музыке — ритмическую составляющую, практически до автоматизма, солировать и «вести» за собой группу музыкантов, вырабатывая в себе лидерские качества. Всё это многократно помогло в моей последующей жизни, ведь недаром почти во всех оркестрах, где я затем работал и как скрипач и как дирижёр, меня всегда называли помешанным на ритме и ансамблевой игре. И самое главное: я был очень горд, что в 14 лет приносил домой честно заработанные деньги, помогал своей семье выживать и хотя бы чуть-чуть облегчал жизнь своей Маме. Артурчик, поначалу думавший, что мои прогулы специальности связаны с проблемами в семье, в один, не самый прекрасный день, «прихватил» меня по серьёзному, заставив рассказать всю правду и про футбол, и про сигареты, и про гулянки, и про найденную, так называемую, работу. Честно говоря, совмещать школу, футбол и работу с каждым днём становилось всё труднее, да и Мама, поначалу не понимавшая откуда берутся эти 30 рублей, (я ей сказал, что даю частные уроки) стала замечать мои постоянные исчезновения в вечернее время по средам и субботам. Её начали удивлять даже не исчезновения по вечерам, а предельно поздние возвращения — ближе к полуночи, а иногда и далеко за полночь. Отговорки по поводу поздних частных уроков и первых юношеских увлечений с каждым днём помогали всё меньше и меньше. И однажды она меня выследила. Можете представить моё состояние, когда среди публики, находящейся в танцевальном зале, среди всех этих бандитов и проституток, я увидел свою Маму? К её чести, она не стала устраивать скандал немедленно, а дотерпела до окончания танцев, но зато потом мало мне не показалось. Кончилось, как вы, наверное, догадываетесь тем, что больше никогда в этом клубе я не появился.

Продолжая учиться в школе, бегая, уже совсем не регулярно на тренировки по футболу, я всё чаще и чаще стал всерьёз задумываться о своей будущей жизни. Сложившееся в семье материальное положение и до истории с Отцом было довольно скромным, а после случившегося отсекало любые надежды на “подпор” со стороны родных. Какие вообще могут быть направления? Особого выбора не было: музыка или спорт. В музыке существуют три возможности: сольная карьера, педагогическая деятельность и профессия оркестрового музыканта. Первая отпала по финансовым ограничениям, ведь чтобы добиться хотя бы небольших достижений в этой области кто-то должен обеспечивать твоё существование на протяжении 15-18 лет, обязательно необходим инструмент хорошего уровня, а если нет ни того ни другого, то независимо от способностей лучше перестать об этом даже думать. Педагогическая стезя меня никогда не интересовала, а вот стать оркестровым музыкантом высокого класса, а после этого осуществить мечту стать дирижёром, это очень заманчиво, и это тот вид деятельности, достижение результатов в котором зависит только от себя самого. И тут помогли два обстоятельства. Меня посадили во внутришкольном оркестре концертмейстером, хотя никогда до этого не делали концертмейстером ученика 7— ого класса. Я очень гордился своим “положением“, с огромным интересом ходил на занятия, получая от игры в оркестре большущее удовольствие и одновременно убеждаясь в том, что моё будущее — это профессия оркестрового музыканта. Вторая причина была абсолютно тривиальной: на одной из тренировок по футболу я сломал левую ногу, и о футболе, как о профессиональном выборе деятельности, надо было забыть. Так жизнь сама собой сделала свой выбор — Музыка и только Музыка.

В 1961 году мне предложили временную работу в очень известном (по Одесским меркам) эстрадном коллективе, существовавшем при Одесском обкоме комсомола. Это был большой оркестр, 35 человек, симфо-джаз, разъезжающий периодически (в основном летом) по городам Советского Союза. Играли там профессиональные эстрадные музыканты и студенты консерватории, составляющие струнную группу из 12 скрипачей и 4 альтистов. Устроив прослушивание, руководитель и дирижёр оркестра Евгений Болотинский, к моему огромному удивлению, предложил место концертмейстера группы струнных и, хотя я был самым младшим из всех, его сей факт почему-то не смутил. Так впервые в жизни, в 15 неполных лет, я стал “начальником”. Кроме большого оркестра, эстрадной музыки, гастролей и всех прелестей, связанных с ними, меня очень влекла туда потрясающая компания молодых артистов разговорного жанра, именующая себя “Парнас-2“. Возглавлял её Михаил Жванецкий, и вместе с ним работали Роман Карцев, Виктор Ильченко, Давид Макаревский и другие. Каждый концерт этого коллектива выливался в такой фейерверк радости, веселья и остроумия, вызывал такую бурю положительных эмоций и оваций, что просто находиться на сцене во время этого, как бы сейчас выразились, шоу, было большим счастьем. Понятно, что никакие возражения Мамы, никакие уговоры Артура Леонидовича ни к чему не привели — я начал там работать.

В школе сразу начались проблемы. Дело в том, что ученикам нашей, так называемой “элитной” школы, категорически запрещалось работать, и, если о моей игре в “оркестре” клуба связи никто не догадывался (нормальные люди ведь туда не ходили), то после первого же концерта новоявленного солиста, то есть меня, увидели все. Никакие объяснения о сезонном характере нашей работы (только весной, а в большинстве своём, летом), о материальной нужде, не помогли: работать запретили категорически. Но запретами, как известно, добиться ничего нельзя и я упросил Болотинского, что буду работать только, когда оркестр выезжает на гастроли, а про одесские концерты придётся забыть. Скрипя сердце, он согласился. Впоследствии это сыграло роковую роль в моей жизни. Как я уже говорил, кроме футбола и музыки, я всегда ещё увлекался литературой, не в последнюю очередь благодаря замечательному преподавателю Павлу Емельяновичу Козинцу, работавшему в школе. Старый русский интеллигент, влюблённый без памяти в Великую Русскую Литературу, он свою страсть и привязанность передавал всем нам, проводя вместо обычных уроков бесконечные дискуссии о разных писателях и поэтах и пробуждая тем самым огромный интерес не только к конкретным гениальным личностям, но и ко всей литературе в целом. По языку, включая всякие диктанты, изложения и сочинения, у меня всегда были только отличные отметки, правда по всяким физикам, химиям и математикам я уже давным-давно не получал ничего выше трояка, да это меня абсолютно и не волновало. Для себя я решил, что, занимаясь музыкой, абсолютно бессмысленно тратить драгоценное время на что-либо другое, а для элементарных жизненных перипетий моих знаний более чем достаточно. И хотя восьмой класс в школе был конкурсным, (то есть после учебного года все сдавали шесть экзаменов, три музыкальных и три общеобразовательных, как бы поступая в среднее музыкальное учебное заведение и получая после окончания одиннадцатого класса среднее музыкальное образование), я был абсолютно уверен, что буду и дальше продолжать учиться именно здесь, имея в виду, что с музыкальными предметами, включая скрипку, не было никаких проблем, а школа всё-таки специализированная. Но как всегда, беда приходит именно с той стороны, откуда её совсем не ждёшь. В третьей четверти учебного года наш старый, любимый учитель русского языка ушёл на пенсию и нам прислали молодую стерву из какого-то то ли райкома, то ли обкома комсомола. Мои отношения с ней не заладились сразу и начали происходить очень странные вещи. По всем текущим диктантам и сочинениям я стал получать одни неудовлетворительные оценки, в конце концов, получил годовую двойку по русскому языку (!!!). Это означало, что я автоматически не допускался к годовым экзаменам, то есть должен быть оставлен на второй год. Но в этом-то и был весь фокус: на второй год нельзя было оставить, так как класс был “конкурсным”. Тупиковая ситуация для всех, скандал, разбирательство на педсовете, где мне припомнили все мои предыдущие “ выдающиеся” деяния, как-то, запускание в голову преподавателя физики фарфоровой чернильницы (за оскорбление на национальной почве; слава Богу, угодил мимо) и последующим отчислением из школы на две недели, (самое гениальное время, когда можно было играть только в футбол, ни черта больше не делая), работу в эстрадном оркестре, драку на перемене с одним из учеников и так далее. Правда, учтя мои отличные отметки по всем музыкальным предметам на протяжении всех лет обучения и благодаря титаническим усилиям Артура Леонидовича и моей Мамы, всё-таки удалось добиться разрешения сдавать пять экзаменов, за исключением русского диктанта, сдача которого была перенесена, вопреки всяким правилам, на 22 августа. Летом, после всех пережитых историй, я всё-таки поехал на гастроли в Прибалтику с моим замечательным эстрадным оркестром, программа которого называлась “Как пройти на Дерибасовскую” и пользовалась бешеной популярностью. Поездка длилась почти два месяца и должна была закончиться 20 августа, так что я точно успевал на сдачу переэкзаменовки. Но “выдающаяся” администрация школы во главе с директором, “величайшим педагогом всех времён и народов” Валентином Петровичем Семёновым, не умеющим ничего делать, кроме как “потрясающе” руководить, благодаря собственному папочке, служившему в Одесском обкоме нашей “гениальной” коммунистической партии, перенесла переэкзаменовку с 22 на 20 число. Кстати о Семёнове. Он прославился тем, что сначала »медленно и печально» “развалил” знаменитую школу, а после этого “великого” деяния, был назначен, видимо именно поэтому, директором не менее знаменитого оперного театра, доведя его до абсолютно тупикового состояния. Нормальная ситуация, если понимаешь, как назначаются наши административные начальники: чем хуже руководишь, тем выше должность. Но это так, к слову. Прилетев домой и, придя в школу 21 числа, я, к своему ужасу, увидел на доске приказ о моём отчислении с формулировкой: за неявку на экзамен. Начались “хождения по мукам”. Объяснения, что никто не предупредил о переносе, что это сделано было специально, что я готов уже уйти из школы, но дайте хотя бы возможность сдать переэкзаменовку, чтобы не потерять год, ведь впереди маячила Армия, ни к чему не привели: во всех Одесских инстанциях (вспомним Семёновского Папу) был получен отказ. И тут моя Мама решила бросить работу, чтобы поехать жаловаться в Киев, а если и там ничего не получится, то в Москву. Трудно было себе представить, что, не имея никаких “блатов” и влиятельных друзей, можно добиться хоть какой–то справедливости. Надобно было знать мою Маму: когда дело касалось её детей, для неё не существовало преград и препонов. После месячной беготни по всем мыслимым и немыслимым кабинетам Киева, ничего не добившись, она отправилась в Москву. Каким образом она сумела попасть на приём к самому министру культуры всего Советского Союза, члену Политбюро, Екатерине Алексеевне Фурцевой мне и до сих пор непонятно (для сравнения, просто представьте себе, что сегодня Вы, приехав из глубокой провинции, “с улицы” попадаете на приём к Путину). Абсолютно фантасмагорическая история! Но, тем не менее, это произошло, и через очень короткое время мне разрешили сдать переэкзаменовку, что я и сделал, абсолютно не притрагиваясь к учебникам, тем не менее, получив пятёрку. Молодую стерву к тому времени уже уволили якобы за то, что она подписывала нелюбимым ученикам запятые. Правда, в школе меня не восстановили, но спасибо и на этом. Жалко, очень жалко было прощаться с родной школой, своими друзьями, и, особенно, с моим любимым Артурчиком. Но, ничего не поделаешь, надо было как-то продолжать учиться, и, где-то с ноября, я устроился (именно устроился, пройдя, как сейчас бы сказали, собеседование, так как занятия начались ещё в сентябре) в вечернюю школу так называемой рабочей молодёжи. Вот где была абсолютная лафа: по всем предметам, даже по математике, я был лучшим учеником, и не потому, что стал чего-то учить, просто там никто ничего не знал.

(продолжение)