На своём первом рисунке я изобразила собаку. Разлинованная, как и бумажный лист, псина лежала на земле, положив голову на вытянутые вперёд лапы. Она грустила, я ликовала. Вот только хвост подозрительно напоминал ещё одну, пятую лапу. Ладно, утешала себя я, все с чего-то начинают.
СОЗДАНИЕ ДЫР В ЛЮДЯХ И СТЕНАХ
(окончание. Начало в №1-2/2024)
КАРАНДАШАМИ И КРАСКАМИ
Рисовать я начала во время карантина. Может, подтолкнули детские рисунки отца — обнаружила в его бумагах. Там и дата была: сорок пятый год. Отсюда тематика. Карандашей два: красный для советских звёзд, чёрный для фашистской свастики. Звёзды грозно наступают, свастика в страхе бежит. Самолёты в огненно-красной штриховке падают вниз. Танки горят уже на земле.
А тут трамвай, обычный такой. Из карандашей те же красный с чёрным, только мягче, без воинственности. Ещё жёлтый и голубой добавились.
Весело поблёскивая стёклами, трамвай шёл по рельсам и выглядел так реально, казалось, вот-вот прозвенит трамвайный колокольчик.
Символ мирной жизни, думаю я. Ещё я думаю, что рисовала не только мама, про неё я знала, но и отец. А я нет — почему? Вопрос риторический. И карандаш в руки я взяла не для того, чтобы что-то кому-то доказать, просто захотелось.
На своём первом рисунке я изобразила собаку. Разлинованная, как и бумажный лист, псина лежала на земле, положив голову на вытянутые вперёд лапы. Она грустила, я ликовала. Вот только хвост подозрительно напоминал ещё одну, пятую лапу. Ладно, утешала себя я, все с чего-то начинают.
Процесс затянул. С каждым новым рисунком линии становились чётче, замыслы смелее. Моё внезапное умение — не скажу, талант — казалось чудом, подарком судьбы. Хотя. Этот подарок лет тридцать бы назад. Талант, он ведь как бутон, должен раскрыться вовремя, а не так чтобы сразу увянуть. Тут я вспомнила про Таню и сама увяла. У той всё было вовремя, да толку.
С Таней М. мы учились вместе с первого класса. Я об этом не помнила, но на виньетке после третьего класса она есть, факт.
Виньетка похожа на соты. Или на старую театральную программку — уже и спектакль выветрился из памяти, а всё хранится. Лица в овалах, фамилии, имена. И ни слова про то, как багровела от крика Лилия Михайловна, первая учительница, чтобы призвать расшалившихся нас к порядку. Или как сотрясался от смеха её круглый выпирающий живот.
Умей я тогда рисовать, всё равно не стала бы изображать крик. А смех — да. Он походил на волны, в которых так приятно бултыхаться. Чистая лазурь. Но я не умела, просто при виде смеющегося живота казалось, что всё будет хорошо, не может не быть.
Это я. Форменное коричневое платье. Из белой кружевной пены воротничка тонким стебельком шея. Вокруг головы светло-русым ореолом завитки волос. Уголки глаз вниз, губ — улыбчиво вверх. На макушке бант. Такой себе оранжерейный цветочек.
Валерка. Мальчик, который сидит на две парты впереди, зыркая в мою сторону бойкими в опушке чёрных ресниц глазами. Взгляд смущает, ресницы хочется потрогать.
Тут мог быть абзац про любовь, прерывистую, как пунктирная линия. Но нет. Она всё равно исчезнет. Сгинет, как стопятьсот других школьных любовей, недолговечность которых научно доказана. И вообще хотелось о другом.
Так вот Таня. Я помнила её старше, но на фото она вполне узнаваема. То же длинное со скошенным подбородком лицо, густые волнистые волосы. Волосы забраны в конский хвост. Она вообще похожа на лошадь (рисуй — не хочу). Стадию жеребёнка Таня странным образом пропустила. Или, если говорить языком метафор, проскакала.
Откровением стал лоб. Нереально высокий, такой лоб мог принадлежать Сократу или Вольтеру. Вспомнив Танины ответы у доски, я только хмыкнула.
Она не дружила с теоремой Пифагора на уроках алгебры, путала подлежащее и сказуемое на уроках русского, не могла назвать ни одной столицы — даже СССР! — на географии. Стояла и мямлила под нос что-то невнятное. А в глазах такое… Так смотрит зверь, предчувствуя скорую гибель. Видеть это было мучительно. Фраза «Садись, два!» принесла бы облегчение всем. Но учителя тянули и тянули из неё слова. Надо ж было оправдать еле живую тройку, выведенную после в классном журнале.
Тут надо объяснить. Школа была одной из лучших в городе. Преподы через одного евреи. Умныеее… Все дети министров у нас учились. Или внуки, без разницы. Кстати, нормальные ребята. В советское время все проще были, это сейчас на понтах. Но всё равно. Чтобы пристроить чадо в такую школу, родители ужом крутились.
И Таня, ни крутых родственников, ничего. Как попала, почему терпели? О, её с радостью спихнули бы в другую школу. Диагноз «по району» звучал как приговор, также безнадёжно. Учителя вздыхали: скорей бы восьмой класс с его выпускными экзаменами. И лети, голубка, на все четыре стороны, хоть в профтехучилище, хоть куда.
Одноклассники на Таню чихать хотели. Есть и есть. Как фикус в кадке, что в школьном коридоре стоит. Хотя исчезновение фикуса, может, кто и заметил бы, та же уборщица, например. Танино — нет. Разве классная наша, пышнобёдрая Людмила Самуиловна (о евреях вы помните), устало закатит тёмно-карие, влажные будто от невыплаканных слёз глаза: от этих, по району, одни неприятности. И я ещё.
Только не подумайте, о дружбе тут и речи быть не могло. Дружить с Таней — мне! Отличнице, красавице, по которой вздыхала добрая половина мальчиков класса. Ха-ха. На меня даже старшеклассники заглядывались. И какая-то малахольная Таня. Но интерес с моей стороны был, по разным причинам.
Вот одна из них: Таня рисовала. Не копировала с популярных открыток (продавались в киосках по всему городу) зарубинских мишек-зайчиков, как наши с ней одноклассницы. Танины рисунки были другие.
Сидит, к примеру, девчонка на скамейке, ногами болтает. Просто всё так. И карандаш простой. Но ты смотришь и вдруг слышишь звук. Это коленки одна о другую стукнулись. Или вздох услышишь. Не по-настоящему, просто ощущение такое. Как Таня это делала? И ведь не училась нигде, разве на уроках рисования в школе. Хотя про школу это смешно.
Рисование в школах всегда считалось предметом второстепенным. Учителей не хватало. У нас вообще целый год географ вёл. До него была одна: глаза навыкате, щёки грушами свисают. Пропала. В декрет, что ли, ушла. А уже после был географ.
Так-то он неплохой был, глуховатый только. Говорили, что это последствия войны, мол, контузия у него была. Так он оценки не за рисунки, за поведение ставил. Молчишь на уроке — пять, болтаешь — три. Ну а как. Он ведь географ, ему про параллели и меридианы положено, а не про пропорции и перспективу. Если с первыми мы худо-бедно справлялись, с пропорциями точно нет.
Зато в моих снах карандаш скользил по бумаге с небывалой лёгкостью. Цветы, деревья, дома, люди. Уже законченные, рисунки становились объёмнее, набухали. Потом вообще выходили за рамки листа. Будто просили: нарисуй нас! Думаете, я не пробовала? Сколько раз! Линии получались идеально прямые и такие же безжизненные. А у Тани…
Почему она?!
Но оформить новогоднюю стенгазету поручили мне. Между талантом и ответственностью наша Самуиловна выбрала второе, и была права. Газета ведь не для Третьяковской галереи, тут главное, чтобы вовремя. А с этими «по району»… ну и т.д.
Газету вывесили в школьном коридоре. На Деда Мороза, красно-белого верзилу с гигантскими ступнями, развернутыми по первой балетной позиции, я смотрела с чувством человека, ясно сознающего свою ущербность.
— Кто рисовал? — спросила Таня, внезапно появляясь рядом. В обычно сонных глазах мелькнуло что-то похожее на интерес.
— Я.
— Неплохо получилось.
— Правда?
— Да.
— Спасибо!
Я отчаянно хотела поверить. Не могла. И всё равно была благодарна.
Это был единственный раз, когда мы с Таней разговаривали. Не по какой-то там причине, просто больше не о чем было.
На время я выпустила Таню из вида. Жизнь закружила меня наподобие карусели в центральном парке Победы. Никакой карусели давным-давно нет, да и парк переименовали, а тогда… Закружила, в общем.
Бывают такие периоды, когда всё идёт не так, непонятно почему. Как, скажем, объяснить, что подружки, которые ещё недавно надышаться на тебя не могли, вдруг отвернулись. Все как одна. Ещё вчера были походы в кино, дни рождения, смех и шушуканья в школьных коридорах. А сегодня не то что никуда не зовут, даже не разговаривают. Словно ты ноль, пустое место. И влюблённый Валерка с ними, а значит, против тебя. Обидно? А то!
Ещё отец повадился приходить в школу. Они с мамой давно разошлись. Нет, мы, конечно, общались, но не так чтобы часто. А тут как переклинило его, чуть не каждый день стал являться. Ладно бы, домой. Так нет, в школу, ещё и на велосипеде! Приедет, футболка несвежая, под мышками влажные пятна. Дождётся перемены, и на глазах у всей школы ко мне — вот позорище!
Однажды я не выдержала: увидела, как он во двор со своим великом входит, и сбежала. Забилась вглубь двора. Там тополь рос, громадный такой. Так я за него спряталась, чтобы наверняка. Стою, носом хлюпаю.
О, сейчас я бы много чего сказала той девочке!
Да пошли они все лесом, сказала бы я, имея в виду якобы подружек. Дело не в том, что ты сделала что-то не то. Зависть, она такая. Копится. А потом наносит удар.
Неверные мальчики — просто классика жанра.
А вообще…
Вокруг полно других людей, иди к ним. Нет гарантии, что они будут лучше, но попробовать стоит.
И про отца сказала бы.
Он любит тебя, сказала бы я. А замызганная футболка… так ведь любовь не всегда выглядит так, как мечтается. Жизнь это вообще не про правила. И всё-таки она невозможно, невыразимо прекрасна…
Девочка уже не плачет, только щёки розовеют ярче обычного. Вот и звонок, перемена закончилась. Беги, дорогая! И не беспокойся. Про то, что ты плакала, знает только тополь, а он точно никому не скажет.
Я снова обратила внимание на Таню из-за одного случая. Всё произошло на перемене перед уроком физкультуры.
Место действия: раздевалка. Смена школьных платьев и фартуков на спортивную форму как смена оперения. С потолка внимательный взгляд лампочки. Не смотри! Будто услышав, лампочка гаснет. Совсем. Послышались ахи-охи. Ну, я, как обычно, молча. Я вообще не крикливая, а от страха — темноты я побаиваюсь — просто каменею. Но не в этот раз. Тут я словно почуяла что — шмыгнула в дальний угол раздевалки, где и замерла.
И началось: темнота зашевелилась, ожила. Словно гигантское животное, вышедшее из спячки. Потом вообще завопила на несколько голосов. Амплитуда такая, впору окончательно одуреть. Только позже я разглядела, что в тесном пространстве раздевалки метались какие-то тени, и они были зло.
Мурашки поползли у меня по коже. Я вжалась в стену, нет, сама стала стеной, ещё чуть-чуть — и обвалится. Будет вам всем пирамида Хеопса. Благо, в этот момент, перекрывая всеобщую какофонию, заорал физрук. (Никогда ещё я так не радовалась при звуках его грубого голоса!) Тени сгинули. В наступившей тишине стало слышно, как кто-то плачет.
Когда зажёгся свет, оказалось, что это плакала Таня.
Помню, как содрогалась от рыданий её спина, длинная, с торчащими острыми лопатками. При виде сероватых несвежих бретелек лифчика (уже носила) мне стало противно, я отвернулась.
Всё разъяснилось довольно быстро: в раздевалку вломились одуревшие на фоне пубертата мальчишки. Не наши, из параллельного класса. Но физрук, крепкий лысый мужик с торсом гориллы, разбираться не стал — раздавал оплеухи направо и налево. При этом посылал «уродов» к такой-то матери. Слов про мать я не понимала, я росла в семье, где ненормативная лексика не употреблялась в принципе. Но чувствовала, что слова эти сейчас к месту.
Весть о налёте разнеслась по школе со скоростью звука. Были даже какие-то санкции — так, ничего серьёзного.
Почему мальчишеская месть обрушилась на одну Таню?
То, пробегая на перемене, «случайно» толкнут, то портфель из рук выбьют. Однажды у меня на глазах она отбивалась от нашего одноклассника. Мелкий, щуплый Стасик наскакивал на неё вдруг осмелевшим воробьём. Долговязая Таня возвышалась над ним, как здание Водокачки работы архитектора Бернардацци над улицей Гоголя, на которой находилась наша школа. Можно было подумать, что вся эта ситуация Таню забавляет, если бы не багровые пятна, предательски полыхавшие на её лице и шее.
Толкали, дёргали, щипали. Таня-то из ранних была, грудь, всё такое. Так она сутулиться начала, чтобы внимания поменьше привлекать. Не сработало.
А в седьмом классе она ушла из дома. Что-то там было, конфликт какой-то, с матерью или с материнским сожителем, врать не буду, не знаю. Болтали, что ночевала по подвалам. А ещё болтали… Впрочем, для девочки из приличной семьи, какой была я, про такое знать не положено. Потому что потому.
В школу Таня тоже ни ногой. Уже милицию подключили. И тут явилась. Глаза в подтёках чёрной туши, движения томные, как у кошки в жаркий летний день. И никакой тебе сутулости! Сиськи — размер третий, не меньше, — победительно торчали вперёд, грозя вырваться на свободу.
Неподалёку маячил один, вроде как, охрана. Невысокий, жилистый. С таким только свяжись. Мальчишки наши испуганно притихли. Да что мальчишки — Самуиловна, и та стушевалась. Отчитывала, конечно, но без фанатизма. Тоже проблемы не нужны.
Таня послушала, послушала, потом кивнула, важно так. Развернулась и к своему жилистому. Кошка и есть.
А рисунки? Да ну их совсем!
Правда, однажды Таня нарисовала наш школьный тополь. У меня дыхание перехватило при виде взламывающих асфальт корней и ветвей, рвущихся в небо. Я столько раз видела этот тополь, но мне и в голову не приходило, что он дышит, чувствует, даже страдает…Живой, короче. По крайней мере, у Тани он был таким.
Но «груша» (к тому времени вышла из декрета) только покривилась:
— Не похоже. Четыре с минусом.
Уголки Таниных губ насмешливо дрогнули: кому нужны эти оценки.
Гром грянул в восьмом классе, после осмотра у гинеколога. Осмотр проходил в школьном медпункте. Помню, стоим с девчонками под дверью, а на душе гадко. Будто паршивых овец в стаде отлавливают. Советское время, борьба за нравственность полным ходом.
Про Таню и так можно было догадаться. Но с бумажкой уже наверняка, да.
У Самуиловны вид как с картины Мунка «Крик». Потом бежала по коридору, перебирая тяжёлыми бёдрами. И возвращалась тяжело дыша. Рядом завучиха, вид тоже не очень. Предчувствовали неприятности тем самым местом, которое у обеих было весьма внушительным.
Но когда Таня уже навсегда исчезла из нашей школы, я не помню. На виньетке после восьмого класса её точно нет. Я вообще её больше не видела. Странно, город у нас небольшой, нет-нет да и столкнёшься. Может, сгинула? Как Лина, другая наша одноклассница, которую зарезал ревнивый любовник. Ох, уж эти по району…
И всё-таки я её вспоминала. Согласитесь, сложно забыть человека, с которым родилась в один день. Как, я разве не сказала? День в день, год в год. Сама была в шоке, когда узнала. Это и было главной причиной моего к ней внимания, уже потом рисунки.
А может, не было никакой Тани, и я всё придумала? Девочку, которая никому не интересна и которая становилась чуть счастливее, взяв в руки карандаш и кисть.
Кстати, о кисти — я опустила её в стакан с водой и энергично поболтала. Пусть как следует впитает влагу. А то краска ляжет неровно. Эскиз, над которым я пыхтела уже несколько дней, получился довольно удачным, жаль будет испортить.
ЗНАМЕНИЕ ПОБЕДЫ
…Облака похожи на взбитые сливки. Застыли в пронзительно-голубой чашке неба, и так до самого горизонта. По сравнению с безупречным небесным рисунком разлинованная дорогами, утыканная домами, изрезанная на лоскутки земля смотрится отражением в кривом зеркале. Впрочем, пышная августовская зелень выглядит неплохо, даже очень.
Так я думаю, стоя на балконе папиной квартиры на восьмом этаже. Вова вернулся на Украину, и на квартиру я теперь хожу одна, привожу в порядок книги. Книг много. Атрибутика настоящего советского интеллигента, как сказал один мой приятель. У него тоже умер отец, знает, о чём говорит.
Держа книгу в руках, чуть влажной тряпкой протираю сначала обложку, потом корешок. Над некоторыми книгами я зависаю. Так ведь бывает: зацепишься взглядом за случайную фразу и оторваться не можешь. Очнувшись, одёргиваю себя — эдак это никогда не кончится! — захлопываю очередной том и ставлю его на полку.
Вдруг подумалось, что книги похожи на облака. И те, и другие, в каком-то смысле, иллюзорны.
Словно в доказательство обратного начинаю чихать, и никак не могу остановиться. Какая, к чёрту, иллюзорность, если пыльные тома атакуют меня наподобие вражьей армии!
Я не выдерживаю: откладываю тряпку в сторону и сбегаю на балкон.
За время моего отсутствия снаружи ничего не изменилось: день всё так же жарок, а мир пуст и недвижим. Только облака настойчиво тянутся к горизонту. Словно там, вдали, есть нечто такое, что обязательно надо увидеть. Я тоже хочу к горизонту. Впрочем, скоро это случится, совсем скоро, сегодня уже…
Звонок мобильного заставил меня вздрогнуть.
— Привет, Натуля!
Мне показалось, или голос моей подруги Снежаны звучит немного растерянно?
Тем временем она продолжала говорить. О том, что в туристической группе недобор и что поездку в село Похребя отложили на неопределённый срок…
Сказать, что я расстроилась, не сказать ничего.
С обидой смотрю в сторону облаков. Как будто они виноваты в том, что поездка отменилась. А так удачно всё складывалось. Почему жизнь вечно вносит свои коррективы?! Или это знак, что нам лучше оставаться дома? Но жажда приключений уже захватила меня, от сомнений я отмахнулась, как от назойливо жужжащей мухи.
— Снежа, мы должны поехать сегодня! — выпалила я.
— Я тоже так думаю, — лаконично ответила подруга. — Постараюсь узнать, как ходят местные маршрутки.
Снежана чувствовала за собой определённую ответственность. В экскурсионные туры по родной Молдове втянула меня она. Правда, я не слишком сопротивлялась. Быть запертой в четырёх стенах, когда всё вокруг цветёт и благоухает, не большая радость, согласитесь. Походы на папину квартиру, разумеется, не в счёт. Толку от смены одних стен на другие. Так что поездки подвернулись как раз вовремя.
Поначалу побаивались, конечно. Хотя правила карантина во время поездок строго соблюдались (маски, дистанция), шанс схватить модную по нынешним временам болезнь всё равно был. Но вот появлялись полыхающие, будто языки костра, маки, нежно-сиреневая дымка лаванды, полуразрушенная старинная усадьба, скальный монастырь с оконцами келий… Взгляды наши смягчались, страх отступал. Обратно в Кишинёв мы возвращались умиротворёнными.
Но поездка в село Похребя должна была стать чем-то особенным.
О существовании в молдавском селе храма, имеющего отношению к семье последнего русского царя, я слышала и раньше. Правда, детали сразу выветрились из памяти, уступив место более насущной на тот момент информации. Но, как говорится, Гугл мне в помощь.
Свято-Алексиевский храм — да, есть такой. Греко-византийский стиль.
Построен в 1912 году в селе Погребы (Похребя) по указу Николая Второго на личные средства семьи Романовых.
Вскользь о гемофилии — болезни царского сына, цесаревича Алексея.
И, конечно, Распутин, как без него.
Эти три имени, словно дракон о трёх головах, в истории неразлучны. Хотя наследника жаль, что говорить.
Для избавления цесаревича от недуга Распутин предложил возвести на западных окраинах Российской империи двенадцать церквей. Но тут грянула Первая мировая. В результате церквей построили всего семь, наша молдавская — одна из них. Свято-Алексиевской и назвали.
В принципе, мы могли поехать в любой другой день. Маршрутки, как удалось выяснить Снежане, ходили в Похребю регулярно. Могли, да, если бы не одно обстоятельство.
Тот же интернет сообщил, что двенадцатое августа, то есть сегодня, — день рождения цесаревича. Руководствовался ли этой информацией оператор турфирмы, когда выбирал день для очередного путешествия, или так вышло случайно — мне неведомо. Но к подобным совпадениям я отношусь серьёзно. Это как оказаться перед дверью, а за ней тайна. И пусть дверь эта никогда не откроется, хоть постоять рядом.
Нет-нет, и разговоров быть не может, мы едем сегодня!
…Кишинёвский автовокзал с его суетой и бурлением вызывал в памяти опасные водовороты Днестра: затянут — не выберешься. У касс очереди. Куда едут все эти люди, ещё и в разгар пандемии?! Так себе вопрос, я ведь тоже собираюсь ехать. Вернее, мы со Снежаной — вон она, энергично машет мне рукой.
При взгляде на подругу — невысокая, округлые женственные формы — так и виделся сочный плод на блюде с молдавским национальным орнаментом. Наличие болгарской крови не помеха, отнюдь. Юг на то и юг, смешение кровей — его характерная черта.
Вспомнив про свою русско-украинскую смесь, я только хмыкнула. Последнее время эти две крови явно друг с другом не ладили. Это мягко говоря. Хотя лично мне грех жаловаться. От двух славянских народов мне достались выразительные тёмно-карие глаза, красиво очерченный рот, длинные руки-ноги, рост…Последнее, правда, не для наших маршруток.
Мысль я додумывала уже в дороге. Сидячие места раскупили, мы со Снежей ехали стоя, и я болталась по салону маршрутки, как известно что в проруби. Машина ехала рывками: по-черепашьи ползла в пробках, резко тормозила перед светофорами. Только выехав за городскую черту, наконец набрала скорость и помчалась вперёд.
Но не успела мы облегчённо выдохнуть, как тут новая напасть.
Я не раз замечала, что все водители — меломаны, причём, не самого высокого пошиба. Нет-нет, никто не говорит, что за рулём надо слушать Римского-Корсакова — уснут! — но брутальный постсоветский шансон, что, вырвавшись из динамиков, гремел сейчас по салону маршрутки и терзал наши изнеженные консерваторским образованием уши, это слишком.
Глядя на бледное лицо подруги, на муку в её глазах я словно видела себя в зеркале.
Удивительно, но другие пассажиры словно ничего не слышали. Две девушки, над которыми я нависла каланчой, обсуждали знакомого им обеим и вызывавшего целую гамму чувств парня. Молдавское местоимение «el» (он) звучало так часто, что парень, где бы он ни был, наверняка зашёлся в икоте. Одышливая толстуха гипнотизировала взглядом сумки. Как будто иначе они могли раствориться в воздухе. Сидящий неподалёку мужчина вообще уткнулся лицом в ладони. Можно было подумать, что он молится, если бы не предательское всхрапывание, что время от времени разносилось по салону. Да и остальные…
Одни мы, крещёные высокой гармонией Баха и Моцарта, изнывали от примитивных аккордов и слезодробительного словесного пафоса.
А что если представить картинку?
Фантазия наша забурлила. Слова слетали, перебивая друг друга.
Вот герой, интересный мужчина за сорок, сидит в ресторане. На столе перед ним полупустая бутылка водки. Взгляд затуманен алкоголем, на душе печаль. Годы пролетели незаметно, посеребрив виски. За плечами два брака, из первого ушёл он сам, во втором бросили его. Дети выросли, от отца только деньги и нужны. Ох, жизнь-злодейка… И скупая мужская слеза, миновав лёгкую небритость щеки, капает в рюмку с водкой. Появляется женщина. Нет, не из ребра, хотя… Это бывшая одноклассница, с возрастом она раздобрела, талия заплыла. Но в целом довольно аппетитная. Тоже разведена.
Может, и сложится у них, подытожили мы со Снежей, давясь под масками от едва сдерживаемого смеха. Шансон, он такой шансон.
…Маршрутка постепенно пустела. Люди выходили и мгновенно исчезали из нашей жизни. Смутные тени, встретишь — не узнаешь. Освободились места, мы сели. То ли водитель убрал звук, или на сидячих местах в принципе было хуже слышно, только музыка стихла. Остался вид за окном: поля, холмы, опять поля.
Иногда в океане зелени мелькал островок: синяя церквушка в нахлобученной сверху золотой шапке — купол. Или даже целый остров: поле ослепительно-жёлтых подсолнухов.
И снова зелёный.
Словно роскошное одеяние с разноцветием пятен.
Внезапно появившийся Днестр подпоясал его наподобие искрящейся на свету голубой ленты.
Голубым было и небо, что смотрело с высоты, не выпуская нас из вида.
Потянулись сёла, похожие между собой как братья-близнецы.
А где Похребя, скоро?..
Когда мы почти отчаялись, перед глазами возникла долгожданная табличка.
— Извините, вы не подскажете…нам нужен Свято-Алексиевский храм…
В маршрутке к тому времени остались только мы со Снежаной и какой-то мужчина, сидевший рядом с водителем. Я не запомнила ни одного, ни второго, но хорошо помню выражение удивления на лицах, когда они услышали вопрос.
Почему они так смотрят? Может, в селе несколько церквей?
— Biserica?
— Da, biserica.
Смешное слово. Говоришь — будто жонглируешь слогами.
«Церковь через дорогу», — сказал водитель по-русски, останавливая машину. Ещё и рукой махнул для наглядности. Мы поблагодарили и вышли. Маршрутка рванула с места, взметнув за собой столб пыли. Через пыльное облако мы её и увидели.
Бело-розовая, как младенец, она совсем не походила на привычные глазу молдавские храмы. Синие, жёлтые, ослепительно-белые, с золотыми куполами…
Кстати, купола у церкви не было вовсе.
А, ну да, Вторая мировая война, Ясско-кишинёвская операция.
Прочитанная в интернете информация потянулась телеграфной лентой.
Удобное местоположение: на холме, оба берега Днестра как на ладони.
Неудивительно, что бой за церковь между двумя армиями разгорелся нешуточный.
В итоге купол долой, стены покорёжены.
Странно, что вообще выстояла.
Или всё дело в крестах?
Ярко-алые, они словно обереги от всяческого зла рассыпаны по всем периметру храма. Этот, вроде, Андреевский, а тот — латинский?
Как же их много…
Но от времени не спасли и они.
Было больно смотреть на истончённые каменные портики, на осыпающуюся узорчатую канву над оконными проёмами.
Довершала картину густая щетина проросшей сквозь стены травы.
И всё-таки красавица, несмотря ни на что!
Мы со Снежей даже оробели. Стоим поодаль, репликами в полголоса обмениваемся.
— Хоть чисто вокруг…
— Это всё волонтёры. Читала, что собирают деньги на реставрацию.
При слове «реставрация» мы обе скептически кривимся. Реставрировать в Молдове не умеют. В лучшем случае, новодел. Даже не слишком похожий.
— Может, лучше так? Зато аутентично, — неуверенно произносим мы, наконец трогаясь с места.
Мы ходим вокруг церкви кругами, оглядываем, ощупываем, чуть ли не обнюхиваем. Что мы надеемся выведать у покорёженных стен, какие тайны?
А тайн, судя по всему, много. Шутка ли, век позади.
Попасть бы внутрь. Но увы! — единственный вход (остальные заложены каменной кладкой) перегорожен железными брусьями. Правда, через них можно увидеть просторный зал. А в глубине — икону: Богоматерь с Младенцем.
Здесь проходят службы?!
Вопросов больше, чем ответов.
Заинтригованные, мы вернулись обратно в Кишинёв.
Уже дома, всё ещё находясь под впечатлением, я гуглила кресты, что на церкви.
Сначала Андреевский. Вот он, в форме буквы «Х», его мы опознали правильно.
Символ не только российского военно-морского флота, но и России вообще. Именно от Апостола Андрея Россия приняла Святое Крещение.
Потом латинский, с ним тоже не ошиблись.
С остальными было сложнее: вроде, похожи, а может, и нет.
Поколебавшись, остановилась на трёх:
Греческий или «корсунчик»,
Крест круглый «нахлебный»,
Крест катакомбный или «Знамение победы».
За слово «катакомбный» сознание зацепилось.
«Погребы», «катакомбный»…
А что если там зарыт клад? Крест — одновременно оберег и напоминание.
От мелькнувшей догадки меня распирало.
Надо звонить Снеже.
Надо ехать обратно в Похребю.
Мы поехали.
На этот раз вход был открыт. Нас будто ждали. Хотя вокруг по-прежнему не было ни души. Словно церковь хотела сохранить своих «адептов» в тайне.
Осторожно переставляя ноги, мы поднялись по крупным неустойчивым камням-ступеням и оказались внутри.
Со стены Храма приветливо смотрела Богородица с Младенцем на руках.
В церкви было чисто и тихо. Так тихо, что, казалось, можно расслышать, как пробивается наружу трава, чья молодая поросль виднелась повсюду.
Или ровный голос священника, что вёл службу столетие назад.
После войны церковь так и стояла заброшенная. Обезглавленная, она не стала ни клубом, ни библиотекой, ни даже складом (в советское время судьбы церквей были предсказумы).
В девяностые годы прошлого века всё могло измениться: вера возрождалась, церкви восстанавливали. Но и эта участь её не коснулась.
А на той, самой первой службе присутствовал представитель царской семьи. Кто это был, не суть важно. Важнее другие, те, которых никогда здесь не было: стройный венценосный красавец, мужик с безумными глазами в одеянии монаха и мальчик с ликом ангела, который был так плох в тот год, что от врачей поступали самые неутешительные прогнозы.
Мысли о кладе сразу показались смешными.
На одной чаше весов слезинка ребёнка (привет от Фёдора Михайловича), а на другой судьба огромной страны.
Знамение победы — ведь так звучит второе название креста?
Показалось, я слышу эхо: победы, победы…
Будто заклинание.
Нет, молитва!
Стоя по центру зала, я подняла глаза. Только сейчас заметила, что из всех окон, всех пробоин в стенах, а главное — круглой дыры, что зияла на месте купола, на меня смотрело небо. Ярко-голубое с белоснежными вкраплениями облаков, оно было мне знакомо. Это оно было на балконе папиной квартиры. Оно оберегало нас в дороге, поглядывая в окна маршрутки. А сейчас, в этом полуразрушенном храме, от неба вообще никуда не деться.
Я почувствовала, как безмятежный взгляд — так смотрят старики и младенцы — будто сканирует меня. Мысли, мечты, горе и радость, прошлое, настоящее, будущее — всё протекало через эту синеву, растворялось в ней.
Будущее тоже?
Да, конечно.
Тогда можно увидеть хоть капельку…
…?
Я про будущее.
Ты как ребёнок.
Трава в церкви чуть слышно прошелестела. Словно кто-то негромко рассмеялся.
Ну, смотри.
Я вскинула голову: высоко в небе, бездонном, как самый глубокий колодец, взметнулась пара ласточек. Лёгкие как все пернатые, они мельтешили в этой синеве, словно выводили важные слова. И сразу исчезли, будто не было их вовсе.
Обычные ласточки, но меня это почему-то взволновало.
— Снежа, ты видела, видела?! — чуть не вскричала я.
— Кого?
«Всё правильно, у всех свои знаки», — подумала я, глядя в испуганные глаза подруги.
Назад мы ехали молча. Холмы и поля, уже не стараясь удивить, сменяли друг друга с молниеносной быстротой. Изменилось и небо. Тусклое, словно безжизненное, теперь оно смотрело равнодушно. У такого неба я не рискнула бы ни о чём спрашивать. Впрочем, всё, что хотело сказать, оно уже сказало.
Маршрутка мчалась вперёд, быстроходным катером рассекая волны зелени. И совсем скоро, будто вырастая из-за холмов, перед глазами возникли хорошо знакомые здания.
Кишинев
