Композитор и дирижер Николай Леонидович Слонимский, о котором я уже писал, любящий собирать курьезы из жизни его собратьев по цеху, как-то заметил в разговоре со мной, что и Рахманинов и Стравинский поначалу не только не принимали музыку молодого Сергея Прокофьева, а прямо-таки прилюдно и чуть ли не вслух на публике в открытую смеялись над его «новой» музыкой, а — потом, в зрелом возрасте — и сами, добившись мировой славы — ставили Прокофьева подчас выше всех и даже самих себя…
Зачин второго тома книги из серии «Мы жили на Желябке»
«ВЕРХНИЙ СВЕТ»
МОЙ СЕРГЕЙ ПРОКОФЬЕВ И ИЖЕ С НИМ В МОЕЙ ОТНЮДЬ НЕМУЗЫКАЛЬНОЙ ЖИЗНИ И ТРУДАХ ПРАВЕДНЫХ
Но, брызнув бешено, все разметал прилив
Прокофьев! Музыка и молодость в расцвете,
В тебе востосковал оркестр о звонком лете,
И в бубен солнца бьет непобедимый скиф
К. Бальмонт
Написать такое нечто мне пришло в голову после прочтения воспоминаний о Сергее Прокофьеве — композитора Николая Дмитриевича Набокова в его книге «Старые друзья и новая музыка». Она вышла первым изданием в Нью-Йорке в далеком 59 году и лишь три года назад по моей личной инициативе (она — инициатива — дама хоть капризная и наказуема, но случаются и сладостные исключения, о которых я частенько напоминаю Евгению Берковичу, который известен каждому из читателей его журнала «Семь искусств») издана у нас в Петербурге на родине автора в переводе Михаила Ямщикова в одном частном и самом культурном издательстве под названием «Реноме».
Первые же страницы книги Николая Набокова обнаружили поразительный талант (дар) мемуариста, почти не уступающий своему знаменитому кузену, Владимиру Набокову, автору автобиографического романа «Другие берега» и вообще — заполонившего собой (и личностью своей и всеми своими творениями) казалось бы, все пространство русской классики XX века.
Читал, читал, перечитывал портрет за портретом! Тут и Дягилев и Стравинский, Шостакович, Михаил Чехов, Рахманинов, Прокофьев, Нижинский… И вдруг меня осенило, вернее сказать я спросил самого себя: ведь и для меня и мне знакомы эти имена. И не только — понаслышке, да и лет мне сколько, да и про каждого спутника Николаса я что-то знаю, где-то читал, кто-то рассказывал… Откуда-то мне они явились… Прокофьев — к примеру… Все это так или почти — так, а вот для меня «глухого» Сергей Прокофьев — прежде всего закоперщик и еще точнее, по Маяку — Маяковскому (Маяком его называл Василий Каменский, которого тот в свою очередь называл его нежно — «Васичкой») — глашатай и главарь того самого неповторимого феномена русской петербургской культуры, имя которому «серебряный век», только по части — музыкальной, вот тут-то природа меня не подвела, нет!
1
Сказать же — когда впервые (слово «Прокофьев») я услышал и что с этим связано,— не скажу сразу, боюсь общих слов (на которых большой охотник, как у графоманов)… Ведь это — как дыханье, первые коньки, большой трепетный зал филармонии, что напротив «Европейской…» при моей детской жизни на ул. Бродского, ныне возвращенной к детским годам Сережи Прокофьева — Михайловской, на знаменитой «крыше» останавливался «на постой» Прокофьев наезжая в Ленинград-Петроград) всегда со мной ведешь «рукою великанши » по — Гумилеву «…как под уздцы — коня…).
2
Я лично не знал Прокофьева, когда он умер, мне было 12 лет и в моей семье и среди самых дальних родственников — не было музыкантов. Даже близко. Так получилось. Более того, так получилось, что я напрочь лишен музыкального слуха, правда, в детском саду и в школе на уроках музыки я пел вместе со всеми, но это был ужас — маму мою постоянно корили за то, что я своим басом порчу им праздники, но она только улыбалась. Как Вы понимаете, весь ужас состоял в том, что мне очень-очень хотелось петь, как все и от этого было еще обиднее. Если на то пошло (ударение на «О») как говорили в нашем проходном дворе на Желябке, я просто обязан поведать несколькими штрихами своей личной биографии о «своем Прокофьеве», хотя мое призвание — биография и история русской литературы начала ХХ века. Ибо — одно дело — музыка (медведь на ухо наступил), другое дело — сами музыканты, живые люди, человеки…
3
Итак! Более десяти лет в 80-90-е годы я был связан доверительной дружбой и общим делом по Фонду Культуры с профессором физики и оптики — Никитой Алексеевичем Толстым. Он знал Сергея Прокофьева лично. Были у нас и прогулки. И вот как-то проходя мимо Малого Зала Филармонии, Толстой остановился у большого живописного щита—афиши, возвещающей о концертном исполнении «Война и мира» Прокофьева. На щите по углам были помещены рисованные портреты обоих гениев — авторов, причем слева, как главное лицо, Прокофьев (почему-то без очков), а на другом конце — Толстой. Более того, лица обоих авторов были обращены не навстречу друг к другу, а наоборот — врозь, как бы друг дружкой недовольные. Никита Алексеевич Толстой нашел обстоятельство довольно странным, мы прошли в фойе к дежурной и громко заявили: либо уберите щит, либо — поменяйте местами портреты так, чтобы они смотрели друг на друга и на афишу и непременно оденьте на нос Прокофьева — очки…
4
Наша беседа продолжилась и Толстой (физик, материалист) сказал, что после общения с Прокофьевым и его музыкой утвердился в мысли, что сочинители музыки, Творцы Её (и прежде всего — сам Сергей Сергеевич) — ближе всех к Богу, говорят с н и м на одном языке и своей музыкой воплощают его истинное существование. Одного только Никита Алексеевич не мог взять в толк (и в шутку и — всерьез), как этот бывший белоэмигрант Сергей Сергеевич Прокофьев умудрился счастливо жениться еще раз на молодой комсомолке с музыкальной фамилией Мендельсон, написать свою «Войну и Мир», стать лауреатом аж шести самых главных премий страны и кавалером «Орденов Ленина»… И надо же (двинув на свой лукавый профессорский лобешник очки-велосипед) умереть в один день и год с самим Хозяином да еще — просто по календарю, что у каждого висит на стене, в один день — с боготворимой всем миром Анной Ахматовой… Нет — нет, мой дорогой друг, Евгений, не говоря красиво, но это тоже — от Бога.
5
Вот — навскидку — этаким «Гумилевским макаром» еще из «моего Сергея Прокофьева».
Год 73-й или 74-й, в Ленинград приехал Виктор Борисович Шкловский, и вечером в «Доме архитектора» на Герцена — встреча с нами, молодыми писателями. Народу — куча мала. Гостя представляет замечательный Ефим Григорьевич Эткинд. Вот он что-то говорит о футуризме, формализме… Приводит примеры, веселится, читает стихи Крученыха, Бурлюков — братков. И уже всерьез — о «формальном методе», об «остранёности» и так далее. Мафусаил Шкловский сидит на сцене верхом на стуле, футуристически сложив ноги калачиком и слушает (улыбаясь, вполуха) сжав квадратный подбородок (как на фотографии Моисея Наппельбаума), что о нем говорят. Было интересно — безумно, тишина… Потом — вопросы, куча вопросов про всех, кого В.Б. знал, видал на своем веку и кого — нет!
6
Я вдруг спросил про Олешу (я тогда им сильно «болел» и — еще не «вылечился»). Шкловский обрадовался, преобразился (а то все Маяк и Есенин, Маяк и Есенин) развернулся на стуле, разжал челюсти и начал свой ответ так. Я, мол, про Олешу вам потом расскажу, а сначала расскажу про Прокофьева и про то, что Олеша обладал неимоверным даром и привычку странно слушать его музыку (я передаю почти дословно, такое просто так не забывается). Итак (В.Б. говорит), что он, Олеша, ставил на патефон пластинку со знаменитым «Третьим фортепианным концертом» Прокофьева и через каждые две-три минуты останавливал ее бег, поднимал иглу и принимался быстро что-то записывать в тетрадку; потом опять — две минуты, музыка и стоп — тетрадка, и так почти весь концерт. До — финала! Что это, что… А я вам скажу — это гениально, Ибо каждый фрагмент концерта Сергея Прокофьева он, Олеша, «переводил» на прозу, на метафоры, разлагал гармонию алгеброй прозы, так родились его лоскутные «Ни дня без строчки», его роман — великий. И добавил еще, что, по словам Юрия Карловича, ни один композитор, кроме Прокофьева, не поддается такому маневру, разве что Бизе и Мендельсон, но Мендельсона сейчас не слушают…
7
Или вот еще историйка. Мой дорогой старший друг, писатель-достоевист покойный Сергей Владимирович Белов зайдя в «Сайгон», где мы частенько встречались, захватил меня с собой в гости в один дом вблизи Академии Художеств. Там в квартире художницы Визель остановилась на несколько дней приехавшая из Москвы дочь Константина Бальмонта — Ниника Бальмонт (про весь это вечер — особая статья, памятная мне, как сказал бы Достоевский, до последней складочки души. И по сей — день). Скажу лишь, что в это время С.В. Белов писал книжку о братьях Сабашниковых и, как известно, на младшей сестре знаменитых московских книгоиздателей издателей был женат первым браком молодой Бальмонт. Но ближе к теме! Зашел разговор о трудной жизни Бальмонта заграницей. И что в самые кромешные дни — Константин Дмитриевич Бальмонт — возвращался к своим стихам, положенным на музыку Прокофьева.
9
…Он читал их наизусть слабым голосом и по мере сил — подпевал (напевал, едва дыша, как сказала Ниника, и тогда на миг приходил в себя). И вот — главное! Нина Константиновна — дочь Поэта — вдруг вышла из-за стола (стройная изящная пожилая дама), закурив сигарету с длинным мундштуком, прочитала своим глухим прокуренным голосом все пять стихотворений своего отца, посвященные Прокофьеву (это сейчас ими забит до отказа — интернет, а тогда нам совсем незнакомым)…
10
Но и последняя «морщинка». В годы моей учебы в Литинституте в Москве я в одну из зимних сессий, в морозный день забрел погреться Музей имени М.И. Глинки (ах, эти маленькие московские музеи, сколько там всего и, кроме всего-прочего, тепло). А там, в музейных витринах была открыта выставочка книг, книжек и книжечек с автографами и владельческими надписями русских композиторов разных времен из коллекции Музея. Автографы, всякие надписи, инскрипты, пометы на книгах — это «мой хлеб»!!! И вот я вижу книжку стихов: Борис Божнев. Silentuym Sociologici». Париж. 1936. И автограф: С. Прокофьеву — громовсемирному. И подпись: Б.Божнев. 1936. И на табличке (поверх стекла, на деревянной раме) рядом с фамилией поэта — жирный вопрос. Для меня же имя поэта русского зарубежья Бориса Божнева было давно знакомо. Божнев был одним из учеников знаменитой в Петербурге аж с самой середины XIX века и до — октябрьского переворота в ХХ-м «Гимназии и реального училища Имени Карла Мая», то есть, «мой герой», как говорится «с головы до пят» (о ту пору я с легкой руки бывших «майцев» и их потомков: Н.А. Бенуа, Л.В. Успенского, А.В. Ливеровского, Д.С. Лихачева, В.Я. Френкеля — первым из первых в Ленинграде в конце 60-х принялся изучать историю этой гимназии на 14-й линии В.О. и ее выдающихся выпускников, среди которых были и поэты и, в частности, Борис Божнев). И я украдкой, карандашиком, зачеркнул вопрос и поставил даты: 1898 — 1969, Марсель. А потом, дома в свой «майский» конвалют приписал к заметке о Борисе Божневе (его настоящая фамилия — Гершун) — дружил с Прокофьевым в юные годы, был его поклонником. Одно время служил переписчиком нот… Вот из его виршей навскидку …
Пять месяцев я прожил без пенсне. И щурился, как всякий близорукий,
Но то, что видел, видел не во сне, Мои стихи и радость в том поруки.
Но я не все в стихах своих раскрыл. И радуюсь не обо всем воочью —
Не два стекла, а пару белых крыл Я пред глазами видел днем и ночью
Вместо эпилога
Композитор и дирижер Николай Леонидович Слонимский, о котором я уже писал, любящий собирать курьезы из жизни его собратьев по цеху, как-то заметил в разговоре со мной, что и Рахманинов и Стравинский поначалу не только не принимали музыку молодого Сергея Прокофьева, а прямо-таки прилюдно и чуть ли не вслух на публике в открытую смеялись над его «новой» музыкой, а — потом, в зрелом возрасте — и сами, добившись мировой славы — ставили Прокофьева подчас выше всех и даже самих себя… Остается добавить, что при подготовке к этой публикации мне в Фундаментальной музыкальной библиотеке нашей Филармонии имени Д.Д. Шостаковича показали известную книгу статей и материалов «Прокофьев о Прокофьеве» (моя неизменная благодарность заведующему библиотекой, моему коллеге по цеху Павлу Вячеславовичу Серебрякову), в которой опубликовано интервью С.С. Прокофьева для американской газеты «Musical America» (от 10 января 1930). В нем Сергей Сергеевич, в частности, сказал: «…мой соотечественник — Николай Набоков, живущий в Париже, написал симфонию, которая очень понравилась Стравинскому и мне. Недавно она исполнялась в Брюсселе и будет вскоре исполнена в США».
Ленинград — Петербург, 1974–2024
