Что касается меня, то я практически перестал не только разговаривать, но даже здороваться почти со всеми артистами оркестра. Просто приходил на репетиции и спектакли, отыгрывал всё что положено и уходил. Так прошло месяца полтора и театр обрёл другого нового-старого главного дирижёра, Альтермана Исай Моисеевича, уже работавшего когда-то в театре. Сравнивать Чудновского с Альтерманом было невозможно, разница приблизительно была как между Тосканини и каким-нибудь провинциальным «махалом».

Марк Горенштейн

ПАРТИТУРА МОЕЙ ЖИЗНИ

(продолжение. Начало в №12/2023 и сл.)

Глава 6.

Мне нравилось в джазе абсолютно всё! Во-первых, я оказался рядом со своими близкими и любимыми друзьями, Сашей и Карлом (так прозвали в джазе Фиму Шахниса).

Во-вторых, там работали очень интересные и талантливые персонажи: директор оркестра Давид Ильич Рейзен и конферансье Раф Могилевский, солисты-вокалисты Ефим Болцану и Дорика Рошка, трубач Николай Греку и Виталий Давыдов, саксофонисты Борис Михайлович Легун и Геннадий Добров, тромбонист Стефан Жуля и гитарист Геннадий Казаков, танцоры Михаил и Ирина Шаргородские, костюмер Инна Ивановна и многие, многие другие.

В-третьих, я испытывал огромное удовольствие выходя каждый вечер на авансцену и исполняя сольные фрагменты в переполненных зрителями залах. Оркестром руководил талантливейший музыкант, композитор и аранжировщик, истинный аристократ, красивый человек с каким-то удивительным внутренним благородством — Шико Бениаминович Аранов.

В оркестре постоянно присутствовала невероятная атмосфера безудержного веселья, приподнятого настроения, шутки и «подколки» сопровождали любую репетицию и повседневную жизнь. Надо иметь в виду, что гастроли продолжались, с короткими заездами в Кишинёв, чуть ли не 8-10 месяцев в году, но несмотря на такое длительное пребывание «в одном флаконе», отношения внутри коллектива оставались довольно ровными и благожелательными. Почти два года, проведенные в «Букурии» были, наверное, самыми беззаботными в моей жизни. Я объездил практически весь Советский Союз, от Мурманска, где было очень холодно, до самой южной точки страны, Кушки, где температура в день приезда была 52 градуса выше ноля. Я помню, что в этой Кушке, для того чтобы была возможность заснуть, мы выливали в кровати по половине ведра воды, иначе просто никак. Но никаких трудностей никто не испытывал: мы были молоды, здоровы и уверены в себе! После концертов мы гуляли, ходили по ресторанам, встречались с девушками, бесконечно играли в покер, и веселились, веселились, веселились…

Как я уже говорил, в оркестре было много неординарных людей, одним из которых был наш директор, человек умный, наблюдательный, со своими, тогда неприемлемыми для нас взглядами и принципами, Давид Ильич Рейзен. У него была достаточно большая семья и он постоянно на всём экономил. С суточных, оставляя себе самый минимум, он умудрялся привозить подарки своим любимым домочадцам. Мы же, в отличие от него, получив суточные, тут же их прогуливали, постоянно ходили без денег и одалживали у всех подряд до следующей зарплаты. Как говорил мой друг Карлуша, вот следующая зарплата, уже точно у нас будет чистая. Но это никогда не происходило, да и не могло произойти по определению. Завтракали мы всегда в гостиничных буфетах. И вот как-то раз, после очередной бессонной ночи, рано утром, когда весь оркестр ещё спит, наша компания заходит в буфет, где в гордом одиночестве, завтракает наш Давид Ильич. Поздоровавшись, мы набираем максимальное количество еды, ведь все ужасно голодны — всю ночь пили и играли в карты. Подходя к своему столу, мы бросаем взгляд на стол директора, перед которым на газетке лежат аккуратно разрезанная селёдка, три куска чёрного хлеба и стоит стакан чая. Когда мы дружно воскликнули: «Приятного аппетита Давид Ильич!», — ответ нас поразил в самое сердце: «Не ваше дело, смотрите к себе в тарелку!»

На гастролях часто происходили довольно смешные истории, одна из которых вошла в аналы оркестра и стала незабываемой! Случилась она в одном из концертов, по-моему это было где-то в Сибири, когда наш конферансье Раф Могилевский вышел на авансцену и перед закрытым занавесом начал читать мелодраматическое повествование о белом аисте. В это же время, я, за занавесом, в приглушённый микрофон, как бы фоном, должен был играть Лебедь Сен-Санса. Но конферансье, видимо, забыл, что мы не так давно уже были в этом городе, и он уже читал этот монолог. Как только он, нараспев, произнёс первую фразу «Я вам легенду расскажу о том, как белый аист» кто-то из зрителей страшным голосом закричал: «Не надо!», конферансье не растерялся и произнёс: — Новую, — голос не унимался «Не надо!», но конферансье упрямо продолжал — «Совсем Новую» — и тут громоподобный голос дико заорал «Никакую не надо!» Пришлось конферансье уйти со сцены, занавес открылся и мы продолжили концерт какой-то оркестровой пьесой. Честно говоря, первые несколько минут оркестр от дикого хохота просто не мог сыграть ни одной членораздельной ноты. 

Кстати, о ляпсусах конферансье. В Кишинёвской филармонии существовала лекторийная группа, задачей которой было обслуживание деревенских клубов. В её состав входили два певца, мужчина и женщина, скрипач, чтец, пианистка, она же аккомпаниатор и ведущая. В один прекрасный день в этой концертной бригаде заболели скрипач и ведущая. Директор, пристав ко мне просто с «ножом» к горлу, умолил их выручить, а вместо ведущей поехала певица из хоровой капеллы «Дойна», обладающая звонким голосом. Приезжаем в деревню, не очень далеко от Кишинёва. В полутёмном клубе сидят 5 бабушек в замызганных ватниках и лузгают семечки. На сцене страшно раздолбанное и расстроенное фортепиано. Начинается концерт с чтеца, который долго и нудно читает какой-то рассказ, следующим выступает певец, потом что-то короткое играет пианистка, затем опять чтец, после которого должна петь певица. Перед выходом она спрашивает у ведущей, помнит ли та название двух арий, которые должны быть исполнены одна за другой. После первой, ведущая опять выходит на сцену и в ужасе понимает, что забыла название второго опуса. Она поворачивается к пианистке, перед которой на пюпитре стоят ноты предстоящего сочинения, видимо, как выяснилось позднее, приготовленные для другого исполнителя, где огромными буквами написано: на тон выше. Пристально всматриваясь в открытые ноты, она прочитывает увиденное и с большим облегчением, зычным голосом радостно объявляет: ЧайковскЫй, на тон выше (!!!) После чего ни певица, ни я с моим последующим номером, уже не смогли произвести какие-либо мало-мальски похожие на музыку звуки. 

Глава 7.

Два сезона пролетели молниеносно, но, когда было объявлено, что Шико Бениаминович серьёзно болен и покидает свой пост, мы, я имею в виду себя и своих друзей, решили, что пора и нам покинуть этот коллектив. Саша Лутерштейн устроился в оркестр музыкально-драматического театра, а мы с Карлушей были приняты в оркестр оперного театра. Мне определили место где-то в середине группы первых скрипок, но уже недели через три пересадили на первый пульт, и я стал вторым концертмейстером оркестра. В то время оперный театр, наряду с симфоническим оркестром филармонии, являлся в Молдавии флагманом классического искусства, но исполнительское мастерство всего театрального коллектива, за редким исключением, находилось, мягко говоря, не на должной высоте. Поначалу было всё очень интересно и познавательно: новый оркестр, серьёзный оперный и балетный репертуар, который было необходимо освоить в кратчайшие сроки. Дирижёрами в театре служили Лев Павлович Гаврилов, дирижировавший только балетными спектаклями, Михаил Иванович Кафтанат и Альфред Давидович Гершфельд, отвечавшие за оперный репертуар. Главного дирижёра на тот момент в театре не было, но через какое-то короткое время на эту должность был назначен Израиль Гилильевич Чудновский. Как с таким именем, отчеством и фамилией можно было во времена Советского Союза получить должность главного дирижёра и художественного руководителя пусть не в Москве, а в столице союзной республики — невероятная загадка. Впрочем, эта загадка очень скоро была разгадана: в театре буквально через три— четыре месяца вдруг всё заиграло, запело и затанцевало на совершенно другом, гораздо более качественном уровне. Почти на всех спектаклях начались аншлаги, купить билеты на которые стало большой проблемой и в городе заговорили о каком-то феномене, просто преобразившем театр за такой короткий период. В оперной труппе работали хорошие вокалисты: Тамара Алёшина и Людмила Ерофеева, Борис Раисов и Виктор Курин, но главной звездой тех времён являлась народная артистка СССР Мария Биешу. Благодаря Чудновскому вскоре началась череда премьер: опера Чайковского «Пиковая дама», опера «Искатели жемчуга» Бизе, опера Верди «Трубадур», а для балетной труппы Кармен-сюита Щедрина и «Шопениана» на музыку Шопена.

На одной из подготовительных репетиций струнной группы к премьере «Кармен-сюиты» Бизе — Щедрина Чудновский меня просто поразил. В перерыве, когда практически все музыканты оркестра вышли из репетиционного помещения, он, сидя за пультом и услышав от меня вопрос, связанный с какими-то штрихами, взял мою скрипку, немедленно показал каким образом это играется и тут же, как бы между прочим, «запулил» 24-й каприс Паганини в таком темпе и в таком качестве, что я просто рот раскрыл от удивления! Оказалось, что в «первой жизни» он был скрипачом и закончил ни больше ни меньше Московскую консерваторию (!!!) у Давида Фёдоровича Ойстраха, а потом всерьёз занялся дирижированием. Сухой, поджарый, молодой — ему тогда было всего 44 года, всегда очень собранный, невероятно эмоциональный, абсолютно подготовленный к каждой репетиции, дирижировавший практически наизусть все свои спектакли, умница с замечательным чувством юмора он, как мне казалось, да и сегодня я не поменял своего мнения, являлся просто эталоном музыканта и дирижёра.

Кстати о «Кармен-сюите». Как известно Щедрин написал свою замечательную транскрипцию фрагментов из оперы «Кармен» Бизе для струнного оркестра и ударных. В последнем, 13 номере, ближе к самому концу, у двух альтистов, сначала у человека, сидящего на четвёртом месте, а затем у концертмейстера группы, выписано по несколько сольных нот, если точнее, то у четвёртого 6 нот, а у первого — 8. Четвёртое место в оркестре занимал некто Ваня Шейкану, по прозвищу «мясник», получивший эту кличку по причине невероятной толщины пальцев. И после первой же читки с листа, он, практически в панике, слёзно начал меня умолять заниматься с ним ежедневно хотя бы по 20 минут, чтобы к премьере он подошёл во всеоружии. И вот, наконец-то, премьера! Перед началом, бледный, как полотно, Шейкану подходит ко мне и произносит незабываемую фразу:

— Представляешь, столько работы, а в конце ещё соло(!!!)

Летом 1969 года театр поехал на месячные гастроли в Киев. И вот там случился эпизод, который, как потом выяснилось, положил конец работе Чудновского в нашем театре. Гастроли открывались «Пиковой дамой» Чайковского, где главную партию пела Мария Биешу, для которой, собственно говоря, этот спектакль и ставился, а партия была выучена с Израилем Гилильевичем в самых мельчайших подробностях. Не знаю, что произошло с Марией Лукьяновной в тот злополучный вечер, но во время арии Германа, который, обращаясь непосредственно к Лизе, произносит «Прости небесное созданье» и «ты плачешь, что значат эти слёзы?» Биешу просто не вышла на сцену и тенор вынужден был петь в кулису, показывая тем самым что именно там и стоит Лиза. В антракте Чудновский страшно возмутился отсутствием Биешу и начал кричать буквально сразу, еще при выходе из оркестровой ямы, пообещав наказать и помощника режиссёра, отвечающего за своевременный выход артистов и саму певицу. Крик этот разносился по всем, самым отдалённым уголкам театра и он был слышен не только всем артистам, но, боюсь, что и слушателям.
После окончания гастролей мы сразу ушли в отпуск, а когда вернулись, недели через две после начала сезона, внезапно было устроено общее собрание всех коллективов театра, на котором произошло просто линчевание Чудновского. Было понятно, что это месть со стороны Биешу (как же, было затронуто её Величество!) и, хотя она сама не произнесла ни одного слова, все антисемиты театра вдоволь и с большим наслаждением поиздевались и поиспражнялись над нашим главным дирижёром. Это было настолько подло и ужасающе мерзко, что ничего кроме чувства катастрофы и страшного позора я не испытывал. Чудновский был смертельно бледен и только молча взирал ничего не понимающими глазами на людей, с которыми ещё вчера, как ему, наверное, казалось, он находился в нормальных отношениях. Только два человека, из ВСЕГО театра, пытались как-то остановить эту мерзкую вакханалию, я и пианист-концертмейстер оперы, ныне уже покойный, Володя Вайс. Не помогло: решение общего собрания гласило: обратиться к дирекции театра с просьбой освободить от занимаемой должности Чудновского Израиля Гилильевича. Через полтора года, видимо не пережив этого ужаса, он ушёл в мир иной, скончавшись от рака желудка.

Что касается меня, то я практически перестал не только разговаривать, но даже здороваться почти со всеми артистами оркестра. Просто приходил на репетиции и спектакли, отыгрывал всё что положено и уходил. Так прошло месяца полтора и театр обрёл другого нового-старого главного дирижёра, Альтермана Исай Моисеевича, уже работавшего когда-то в театре. Сравнивать Чудновского с Альтерманом было невозможно, разница приблизительно была как между Тосканини и каким-нибудь провинциальным «махалом». На первой же репетиции произошёл забавный эпизод. Произнося принятую всегда и во все времена так называемую «тронную» речь, наш новый главный призвал к максимально тщательной выучке нотного материала и в случае неисполнения этого требования тут же принялся угрожать какими-то санкциями, вплоть до увольнения. На третьем пульте первых скрипок сидел дядя Саша Рыбаков, так его все называли, довольно пожилой человек, ветеран Отечественной войны, потерявший ногу в боях под Сталинградом и, как понятно, мало кого боявшийся. Когда Альтерман закончил свою речь угрозами, дядя Саша в полной тишине и абсолютно в своей известной всем меланхолической манере заявил:

— Нас не запугаешь, мы остаёмся!

Раздался громкий смех, Альтерман, видимо от возмущения, покраснел до корней оставшихся волос и объявил антракт, так и не сыграв ни одной ноты.

Через 2-3 репетиции мне стало ясно, что с этим дирижёром работать невозможно и надо искать другую работу.

Написав заявление об уходе по собственному желанию, я вручил его, как и положено, инспектору оркестра. После репетиции меня вызвал директор театра, где уже находился Альтерман, и они вдвоём начали меня уговаривать остаться. Я категорически не соглашался, но под серьёзным прессом сдался, правда только тогда, когда они клятвенно пообещали выделить отдельную комнату в театральном семейном общежитии, в которой проживала увольняющаяся балерина Галя Массини. Дело в том, что, живя в Кишинёве уже более 5 лет, я всё ещё снимал комнатку у любимой бабы Ривы, хотя, откровенно говоря, мне это нравилось всё меньше и меньше, а получение хоть какого-нибудь своего жилья, пусть даже совсем маленького, становилось главной проблемой. В итоге я согласился.

Глава 8.

В институте всё шло своим чередом. Спокойно, не особенно напрягаясь, я сдавал сессию за сессией, правда, на заочном отделении и не требовалось особых усилий. Внезапно всё изменилось, когда меня упросили принять участие во всесоюзном конкурсе скрипачей, одновременно являющийся и отбором на очередной конкурс Чайковского. Но это требует некоторого пояснения. В Институте Искусств моим преподавателем по специальности числился некто Каушанский Александр Григорьевич. Мы встречались с ним на 2 уроках в год после каждого полугодичного экзамена для выбора очередной программы, а далее я всё сам выучивал, занимался с концертмейстером несколько раз во время сессии и сдавал экзамен. Мы знали друг друга ещё по школе Столярского в Одессе, он был старше меня лет на 6 и мы были на «ты», но на людях я называл его только по имени отчеству. После очередного вечернего спектакля, он встречает меня у служебного входа и начинает упрашивать принять участие во всесоюзном конкурсе. Проблема заключалась в том, что на всесоюзном конкурсе его класс должны были представлять два студента, Семён Будник и Борис Гольденбланк. Но на межзональном конкурсе, предшествующем всесоюзному, Боря совершенно случайно, видимо от волнения, в до-мажорной фуге Баха пропустил всю середину и не прошёл, естественно на второй тур, так что ни о каком всесоюзном конкурсе не могло быть и речи. Каушанский работал в Институте только два с лишним года, занимая должность старшего преподавателя, и ректор, по его словам, пообещал, что, если на всесоюзном конкурсе всё-таки будут два его студента, он сразу после конкурса получит звание доцента. И вот часа полтора он уговаривал, упрашивал и умолял, объясняя, что как им тяжело с женой и маленьким ребёнком прожить на такую зарплату, а доцент — это прибавка в деньгах и другое положение в институте, и что только я способен его выручить, просто больше некому. Я обещал подумать, и сразу возникла первая мысль: какое я имею ко всему этому отношение? Я заочник, у меня бешеное количество работы в театре и зачем нужно уродоваться, а никаким другим словом такую подготовку за два с половиной месяца до труднейшего всесоюзного (!) конкурса, назвать нельзя. Тем более, что это не просто всесоюзный конкурс, а конкурс, являющийся отбором на конкурс им. Чайковского, значит с программой как «на Чайковского». И, в итоге, для чего? Чтобы выручить даже не моего друга, а просто человека, с которым нет никаких, кроме, если так можно выразиться, производственных отношений. Необходимо выучить и довести до максимально возможного уровня полных 3 тура, а там есть достаточно много сочинений, которые я никогда не играл. И ещё. Я нахожусь не в той инструментальной форме, чтобы выступать на всесоюзном конкурсе. Одно дело играть экзамены в Кишинёвском институте искусств или соло в спектаклях Кишинёвского оперного театра, а другое соревноваться на всесоюзной арене с лучшими молодыми скрипачами страны.

На следующий день я позвонил в Одессу своему любимому Артурчику, единственному человеку, которому полностью доверял как в человеческом, так и в музыкальном плане, и к советам которого всегда прислушивался. Вот квинтэссенция нашего разговора:

«Без определённой серьёзной цели ты никогда не заставишь себя всерьёз позаниматься. Несмотря на крайне ограниченное время, есть смысл впрячься в эту историю и, выучив большое количество новых сочинений, расширить свой репертуар, что даст тебе возможность в ближайшем будущем попробовать поступить в какой-то серьёзный оркестр, ведь не всю же жизнь ты собираешься работать в Кишинёве. Понятно, что придётся заниматься по 6-8 часов и ещё много работать в театре. Но ты молод, здоров, трудолюбив, попробуй — овчинка стоит выделки, я бы на твоём месте согласился». И совет гениального преподавателя был воспринят как руководство к действию.

Мой распорядок дня стал выглядеть следующим образом: Подъём в 4:45. Приход в театр — в 5:30. Занятия до 9 утра. Завтрак в соседней кулинарии до 9:20. Затем —  театральная репетиция с 9:30 до 12:30. Возвращение домой и обед в соседней, ужасающей столовке завода им. Котовского — до 14. Дневной отдых до 16. Занятия в театре с 16:45 до 18:30. Перерыв на кофе — 15 минут и вечерний спектакль. Если в какие-то дни не было репетиции или спектакля, часы занятий резко увеличивались. Так продолжалось два месяца, но к концу декабря два тура были готовы, а что касается третьего тура, на котором надо было играть с оркестром концерт по выбору и обязательный концерт Чайковского, то я и не собирался их готовить, т. к. был твёрдо убеждён, что выступить на третьем туре у меня нет никаких шансов. Перед конкурсом, который должен был состояться в Ленинграде в конце января 1970 года, я поехал в Одессу к своему Артуру Леонидовичу и поиграл программу первых двух туров, услышав много замечаний и чрезвычайно важных советов. 

Конкурс состоялся в Ленинграде. Единственное условие, поставленное мной перед Каушанским, касалось нашего проживания, и оно было озвучено немедленно, как только я ознакомился с утверждёнными правилами как по творческой составляющей (какие сочинения должны быть сыграны на всех трёх турах), так и по бытовым (название гостиницы, размещение участников и т.д.). Конкурсанты размещаются в двухместных номерах, а сопровождающие лица, не члены жюри, в одноместных. Каушанский не был членом жюри и должен был жить с нами в той же гостинице Ленинград, на берегу Невы. Так вот, условие было такое: я ни за что не буду жить с Будником (второй конкурсант от класса Каушанского), иначе я никуда не поеду. Дело в том, что мы с ним были хорошо знакомы, учились ещё в училище в одной группе и у одного преподавателя по специальности Алексея Иннокентьевича Амвросова, и я его просто не переносил. Не буду здесь описывать причины такого отношения, но поставленное условие было принято. 

Членом жюри от Молдавии назначили Бориса Семёновича Милютина, бывшего главного дирижёра симфонического оркестра Молдавской филармонии и профессора Института Искусств, с которым я был шапочно знаком. Его дочь, Изольда Борисовна Милютина когда-то, еще при моём поступлении в училище, принимала экзамен по сольфеджио, а теперь мы с ней были просто друзьями.

 Первый тур проходил в зале Ленинградской консерватории. На первом туре я играл адажио и фугу Баха из соль-минорной партитуры, два каприса, 13 и 24 Паганини, концерт Моцарта № 5 (первую часть) и обязательное сочинение вальс — скерцо Чайковского. Было очень смешно, когда, объявляя на каком инструменте играет тот или иной участник, по поводу меня ведущая сказала: играет на инструменте неизвестного мастера. Действительно я всё ещё играл на той скрипке, которую мне купили родители за 150 старых рублей в 1957 году. Так как по жеребьёвке я играл одним из первых, мне удалось послушать практически всех участников, что само по себе принесло огромную пользу в смысле понимания собственных недостатков. Но самое удивительное произошло после окончания первого тура. Как только закончилось прослушивание и был объявлен перерыв перед заседанием жюри для обсуждения итогов тура, все присутствующие в зале высыпали в коридор. Впереди, в шумящей, громко обсуждающей конкурсантов толпе, метрах в 10 от меня, замечаю оживлённо беседующих Каушанского с Милютиным. Пробираясь к ним и оказавшись практически впритык за их спинами, вдруг отчётливо слышу слова Каушанского, повергшие меня в полный ступор: «Нужно сделать всё возможное, чтобы на 2-й тур прошёл Будник и только он». «А Горенштейн?- спрашивает Милютин. — Неважно, он свою роль выполнил».

Я сразу же повернулся и пошёл в другую сторону. Стало понятно, к сожалению, очень поздно, что если у Молдавии квота на одного человека (кто мог это предположить два с половиной месяца назад!), то Каушанский сделает всё максимально от него зависящее, чтобы этим человеком был Будник, который на протяжении всех двух с половиной лет платил ему деньги за дополнительные частные уроки. Кроме этого, ещё по дороге на конкурс, в поезде, он хвастался, что хорошо знает председателя жюри Бондаренко, а с большинством членов этого жюри он учился в Москве. Могу себе представить какую «работу» он провёл со всеми своими знакомцами!

Уже вечером, часов в 8, ужиная в ресторане гостиницы со знакомой пианисткой из Минска, рассказываю ей всю эту подлую историю, не забывая потихоньку опустошать бутылку известного в то время коньяка из Югославии под названием «Виньяк». Часов в 9 появляются смеющиеся, видимо очень счастливые, оживлённо разговаривающие Каушанский с Будником, но увидя меня, Каушанский тут же меняет выражение лица и с трагическим видом подходит к нашему столу:
— Как не обидно, но ты не прошёл на второй тур. Схватив бутылку за горлышко, я пытался врезать этому подонку по голове, но моя знакомая, буквально повиснув на руке, не дала этого сделать, а Каушанский мгновенно убежал из ресторана. 

В консерватории, где были вывешены результаты всех, без исключения, конкурсантов выяснилось, что проходной бал для прохода на второй тур был 17 из 25 возможных, а мне до заветного рубежа не хватило нескольких десятых. Получение ничего не значившего диплома за исполнение концерта Моцарта лишь немного скрасило эту горькую пилюлю.

В освободившееся время я  провёл много часов гуляя по невероятно красивому городу, съездил в Петергоф, сходил на симфонический концерт оркестра филармонии с замечательным Евгением Александровичем Мравинским, получил истинное наслаждение посетив мюзикл «Вестсайдская история» на музыку великого Леонарда Бернстайна в постановке гениального режиссёра Георгия Товстоногова, где главные роли исполняли мой родственник Эмма Виторган и Аллочка Балтер, его будущая жена.

Глава 9. 

В театре продолжалась обычная, а после увольнения Чудновского мало радующая в смысле творчества жизнь, репетиции, спектакли, спектакли, репетиции. Единственное что казалось привлекательным в ближайшей перспективе—ежегодные летние гастроли. В 1970 году у театра было запланировано почти двухмесячное турне в Мурманск и Ленинград. Если Мурманск — это не очень интересный город с точки зрения архитектуры, то месяц пребывания в одном из самых красивых городов мира Ленинграде, где можно бесконечно любоваться замечательными музеями и историческими достопримечательностями вызывал греющие душу ожидания. В городе русской революции, как тогда называли этот город коммунисты, наши гастроли проходили в Михайловском театре, втором по значимости после Мариинского, оперном театре города, располагающемся на площади Искусств рядом с филармонией.

В первый же день направляясь к театру, я обратил внимание на афишу о конкурсе на место 2 концертмейстера оркестра во второй коллектив филармонии, руководимый тогда Темиркановым. А почему бы не принять участие в конкурсе? Шансов потерять что-либо у меня нет, а вдруг? С этим конкурсом связан эпизод, сильно удививший меня и послуживший ярким примером в моей будущей профессии. Прогуливаюсь по коридорам филармонии в ожидании результатов первого тура, и тут мне бросилась в глаза доска объявлений одного из лучших симфонических оркестров страны, заслуженного коллектива республики, академического симфонического оркестра Ленинградской филармонии, главным дирижёром которого был тогда Евгений Александрович Мравинский. Среди прочего, там было вывешено расписание репетиций и концертов на предстоящий месяц. Помню, как меня просто потрясло число репетиций перед исполнением наверняка сыгранной многие сотни раз симфонии Чайковского №5 — 11(!!!). Всем было известно, что Мравинский предельно тщательно отшлифовывает буквально каждую ноту любого сочинения перед демонстрацией его публике. Но чтобы 11 репетиций перед Пятой Чайковского? Каким же надо обладать мастерством, железной волей и желанием в достижении совершенства, чтобы увлечь свой оркестр новыми находками, красками и неизвестными подробностями в до боли знакомом сочинении! Возвращаясь к конкурсу, надо сказать, что трудностей ни на первом, ни на втором туре я не испытывал никаких, но всё-таки меня ошеломило объявление о победе! Получить место пусть во втором коллективе Ленинградской филармонии, да не просто место, а место 2 концертмейстера оркестра — это о чём-то говорило! Приступить к работе надлежало 5 сентября, но до этого мне предстояло отгулять заслуженный отпуск и завершить своё пребывание в Кишинёве. Решение отдохнуть именно в Одессе было совершенно естественным, ведь это мой родной город и там живут самые любимые и дорогие люди.

Приехали мы вдвоём с Сашей Лутерштейном, одним из самых близких моих друзей, поселились на даче у Бабушки и Дедушки и начали наслаждаться самой Одессой, замечательной погодой и с детства обожаемым Чёрным морем. 8 августа, возвращаясь на такси с пляжа и разговаривая с водителем о разнообразных одесских новостях, вдруг слышим: «если Вы приезжие, то уезжайте немедленно, прямо сейчас, в связи с начавшейся эпидемией холеры сегодня в 12 часов ночи закроют город». Что значит закрыть такой большой город как Одесса, тем более что никаких официальных объявлений, сообщений по радио или телевидению не было и нет? Таксист в ответ на наши возражения заявил, что у нас и не такое могут сделать, ведь никто на население уже давно не обращает никакого внимания. Наши сомнения подтвердил ещё и мой Дедушка, утверждавший о невероятности такого развития событий. Мы немного успокоились, но утром стало понятно: единственное в нашей стране радио, передающее правдивые новости —это радио по прозвищу сарафанное. Но как говорят в Одессе, поздно пить Боржоми, если….

Так мы застряли в славном городе почти на два месяца. Сначала с огромным трудом через всяких близких и не очень знакомых нас буквально впихнули в очередь на обсервацию. Три недели мы провели в теоретически закрытом пионерлагере, где вроде бы запрещалось выходить за его пределы, но ответственные за изоляцию по принципу Жванецкого «что охраняем, то имеем» ежедневно за определённое вознаграждение приносили нам сухое белое вино, по слухам убивающее холерные эмбрионы. Затем, когда свобода казалась совсем близкой, у одного человека из нашего «корпуса» обнаружился сомнительный анализ и весь наш «дружный коллектив» переправили в уже по-настоящему закрытое лечебное заведение. Сообщить в Ленинград о попадании в экстремальную ситуацию невозможно, письма, телеграммы,  тем более телефонные звонки, всё запрещен. Только 30 сентября в 11 часов вечера, после 18 часов путешествия поездом (в обычных условиях поезд Одесса-Кишинёв идёт 3 часа) мне наконец-то удалось добраться до Кишинёва. Причём, конечной станцией для любого попавшего в эту историю являлось исключительно место прописки. 1 октября стала очевидна бессмысленность любых потуг, связанных с Ленинградом. Оркестр к этому времени находился на гастролях за границей, а моё непоявление в обозначенные сроки и длительное молчание без объяснения причин было видимо расценено как элементарное нежелание работать. По рассказу начальника отдела кадров филармонии, единственного человека, до которого с трудом удалось дозвониться, вместо меня взяли скрипача, занявшего на конкурсе второе место. Вот так и закончилась моя первая попытка вырваться из объятий кишинёвского оперного театра.

Через какое-то время стало известно, что балерина Массини уволилась, и комната, обещанная мне директором и главным дирижёром, свободна. Решение, кому достанется освободившееся жильё, принималось дирекцией и профсоюзным комитетом, куда входили председатели — представители профсоюзов всех «цехов» театра: оркестра, хора, балета и т.д. Председателем нашего профсоюза оркестра был Ваня Енаки, первый тромбонист, с которым у меня были довольно добрые отношения. Он знал об обещании руководства и был крайне удивлён, когда при обсуждении моей кандидатуры выступивший первым главный дирижёр Альтерман высказался резко против, и моя фамилия была тут же снята с обсуждения. На следующий день я написал заявление, причём предупредил, опять же через Енаки, что ни при каких обстоятельствах я больше в этом театре не сыграю ни одной ноты. 

На следующий день, пройдя две улицы, я пришёл в филармонию на репетицию симфонического оркестра. Дождавшись антракта, подошёл к главному дирижёру оркестра, народному артисту СССР (выше звания в Советском Союзе не было) Тимофею Ивановичу Гуртовому и попросился на работу, причём я был готов на любое место вплоть до последнего пульта, о чём прямо и заявил Тимофею Ивановичу.

— Иди и садись на первый пульт, — ошарашил он меня.

— Нет, я не могу, там сидит мой друг, Фима Пастух и это невозможно!

— Я что сказал, — грозно продолжил он, — это мой приказ!

 Как я обычно говорю в таких случаях: «Когда прокурор говорит садитесь — как-то неудобно стоять!» Слава Б-гу, что Фима всё понял, на меня совершенно не обиделся и спокойно пересел на второй пульт. Так я оказался в моём первом симфоническом оркестре. В отличие от оперного театра, где подготовка к очередной премьере могла длиться от месяца до двух-трёх, а текст вдалбливался насмерть, здесь еженедельно игрались новые, совершенно незнакомые для меня, программы. Поначалу это было непросто, но приличный навык читки с листа и умение ориентироваться очень помогали. Новые коллеги, приняли меня, в основной своей массе, вполне доброжелательно, особенно это касалось первого концертмейстера оркестра. Звали его Годя Ешану. Это был человек с огромным музыкантским опытом, много лет работающий в оркестре и прекрасно знающий весь симфонический репертуар. Приобретать опыт оркестровой науки, находясь рядом с таким зубром, было большой удачей. Буквально через несколько дней состоялся мой первый концерт в симфоническом оркестре. Смешно, что пришедший на концерт Альтерман, случайно оказавшийся в соседних креслах с Алексеем Иннокентьевичем Амвросовым, очень удивлённо спросил у него:

— Это что, там Горенштейн сидит на первом пульте?

На что Амвросов, недаром ведь одессит, которому я перед концертом рассказал эпопею со сменой работы, ответил:

— Нет, что Вы, это его родной брат-близнец.

И Альтерман успокоенно продолжал слушать концерт.

Через какое-то время Тимофей Иванович Гуртовой с большим трудом «выбил» для меня очень маленькую, но такую долгожданную комнатку в семейном общежитии, предназначенном для работников искусств, и таким образом, кроме новой работы, я обрёл ещё и «своё» жильё.

Заканчивая Институт искусств (консерваторию) трудно было предположить, что на госэкзаменах меня ожидают довольно тяжёлые испытания, лично устроенные моим «ближайшим другом» Каушанским. 

Глава 10.

Месяца за три до окончания Института (консерватории) раздаётся стук в дверь и на пороге стоит Каушанский собственной персоной. После истории с конкурсом прошло уже больше года, и всё это время я старательно избегал любого контакта. При этом дал себе слово ни с кем не делиться той историей и ни в коем случае не выяснять отношений.

— Чем обязан?

— Можно войти, не в коридоре же разговаривать.

Мучительно соображаю, что за важная причина могла заставить его здесь появиться. Начался длинный монолог о непонимании моего поведения, что его это очень расстраивает, ведь его отношение ко мне было всегда предельно доброжелательным, мало того, он всегда высоко ценил меня как скрипача и т.д. и т.п. Когда красноречие иссякло, опять был задан тот же вопрос, которым я его встретил:

— Чем обязан?

И тут, наконец-то, выяснилась истинная цель визита:

— Понимаешь, мы уже много лет довольно плохо живём с женой, но всё ещё никак не разведёмся, а тут я встретил очаровательную женщину, но нам негде встречаться. Не мог бы ты хотя бы раз в неделю давать мне ключи от комнаты?

Ну, уж нет, ни за что, подумал я, а вслух сказал:

— Я не могу, целыми днями приходится зубрить «любимый» научный коммунизм, потому что, если завалю, то придётся идти в Армию на два года. Он помолчал и многозначительно произнёс:

— Но ты ведь ещё не закончил консерваторию!

И вот здесь у меня не осталось иного выбора как выгнать его вон.

По мере приближения госэкзаменов появились первые признаки мерзостных «приветов», придуманных Каушанским. На консультациях перед моим «любимым» предметом: научным коммунизмом появился новый, относительно молодой преподаватель со странным, довольно синюшным цветом лица, сразу выдававший любителя «заложить за воротник». На первой же консультации он почему-то только мне одному начал задавать какие-то вопросы по билетам предстоящего экзамена. Но он не знал, что я, ничего не понимая в этом предмете, просто вызубрил насмерть все билеты как таблицу умножения и не просто вызубрил, а в любую секунду, днём или ночью, мог моментально ответить на любой вопрос, ни на секунду не задумываясь. Моя память всегда мне служила исправно и никогда не отказывала, тем более, что один раз в моей жизни я уже вызубривал все билеты и сдавал подобным образом экзамены по математике в вечерней школе.
В институте, как и в любом коллективе, скрыть что-либо очень проблематично и буквально через 15 минут после первой консультации стало понятно, чем я заслужил столь пристальное внимание. Оказалось, что новый преподаватель — приятель и собутыльник Каушанского.

Через неделю состоялся экзамен. Я вошёл в аудиторию в первой пятёрке и без подготовки попросился отвечать, вызвав изумление заведующего кафедрой по фамилии Молдован. Как они меня гоняли! Из множества дополнительных вопросов, может быть, мне не удалось ответить на два или три. Коридорное ожидание выноса зачётки всё затягивалось и затягивалось. Наша заведующая заочным отделение Бетти Михайловна, всем всегда помогавшая красивая женщина, на которую заглядывались все институтские особи мужского пола, по моей просьбе вошла в аудиторию и через мгновение вышла оттуда очень растерянной:

— Они собираются поставить Вам двойку!

— Пожалуйста, скажите им, что если это случится, я пойду в министерство, устрою грандиозный скандал и попрошу собрать независимую комиссию из других вузов (в то время это было возможно). Может быть, на отлично я и не знаю, но то что отметка хорошо будет мною получена, они могут не сомневаться.

Не знаю, что она им сказала, но через несколько минут мне вручили зачётку с отметкой 3. Это была первая «ласточка».

Второй экзамен — камерный ансамбль. У меня были замечательные партнёры, Борис Гросс — будущий виолончелист одного из лучших оркестров мира Израильской филармонии, и Сергей Коваленко — будущий профессор института в Кишинёве. Оба они уже закончили консерваторию, а Коваленко ещё и аспирантуру в Ленинграде, если я правильно помню. Для них это была работа, так называемое концертмейстерство. Было выбрано выдающееся сочинение Петра Ильича Чайковского «Памяти великого артиста». На репетициях мы так бурно спорили по поводу каждой фразы, что наша чУдная преподавательница Ревекка Осиповна Гурова постоянно была вынуждена делать только одно замечание:

— Тише, друзья мои, не кричите, успокойтесь.

Закончились все эти раздраи тем, что, выходя играть госэкзамен, мы даже не поздоровались. Но играли, судя по отзывам, превосходно. Помню, как после последней ноты весь зал зааплодировал, а один из преподавателей кафедры ансамбля доцент Дайлис подбежал к сцене и по его щекам текли слёзы.

— Я никогда не слышал это сочинение в таком исполнении!

На обсуждении, как потом мне рассказывала Ревекка Осиповна, председатель госкомиссии, профессор Одесской консерватории, предложил даже не обсуждать наше трио и поставить мне 5 с плюсом. Единственный человек, бывший активно против, к большому удивлению всех присутствующих, являлся моим, так называемым, педагогом, на что председатель, отмахнувшись, просто заявил, что ему совершенно непонятны эти странные возражения и предложил голосовать. Единогласно, за исключением одного голоса против, мне поставили отлично. Тот же номер этот мерзавец пытался провернуть на экзамене по специальности, но тоже ничего не вышло – мне опять поставили высший балл. 

Я всегда утверждал и продолжаю утверждать, и об этом говорит мой жизненный опыт, что бумеранг всякий раз возвращается, и любая подлость обязательно будет наказана. К сожалению, часто бывает, что это происходит не сразу, а в некоторых случаях за подлости родителей вынуждены отвечать даже их дети, но возмездие, я в этом убеждён, неотвратимо.

(продолжение)