СЕМЬ ИСКУССТВ

И вот он, наполненный божественными мелодиями «Пиковой дамы» и «духовной жаждою томим», идёт по одному из прекраснейших городов мира и…. огорчается тому, что его путь в центр города пролегает мимо лавки еврея, «от которого так воняет»! Надо сказать, что и тончайшая меломанка Надежда Филаретовна, в письме к которой Чайковский всё это излагает, вполне сочувствует его настрою…

Сергей Колмановский

О СПОРНОМ И БЕССПОРНОМ

…О, какая эта музыка? За нее можно жизнь отдать, я хотела бы с нею умереть!…
из письма Н.Ф. Фон Мекк к П.И. Чайковскому.

7 мая, в день рождения Чайковского в интернете появляется множество материалов, связанных с именем великого композитора. В этом году статей и телепередач о нём было почему-то особенно много. Вдогонку этой кампании и мне захотелось высказать свои соображения по проблемам, связанным с особенностями творчества и жизни любимого композитора.

В силу своей мощной самобытности музыка гения, как правило, воспринимается далеко не сразу и не всеми. Признание приходит к ней постепенно. Проходит немало времени, прежде чем эта музыка становится достоянием общественности. И то не всегда. В прошлом веке появились композиторы, так до сих пор и признанные гениями лишь в элитарных кругах профессионалов и любителей музыки. Не в пример многим другим великим, Чайковский сравнительно быстро завоевал не только признание, но и горячую любовь огромного числа слушателей. Мне представляется, что обожание и поддержка Надежды фон Мекк были как бы отражением общего восторга многочисленных фанатов Чайковского. Даже среди музыкальных гигантов найдётся очень немного увенчанных при жизни мировым признанием и поклонением, какие довелось отведать Чайковскому. И это вполне объяснимо. Его музыку отличает пронзительная доступность и ослепительная ясность.

И наоборот — значительное число профессионалов сразу вынесло композитору пожизненный приговор: «Ничего нового!». И даже по мере того, как музыка Чайковского покоряла мир, завоёвывала общественное, официальное и всякое другое признание, его критики не унимались. Эпитеты типа «банальность, сентиментализм, академизм, традиционализм» сопровождали творца всю жизнь, как некий своеобразный эскорт вплоть до его последней, шестой симфонии, впоследствии признанной вершиной его творчества и жемчужиной мировой классики, про которую Римский-Корсаков сказал: хорошая музыка, но НИЧЕГО НОВОГО по сравнению с четвёртой и пятой симфониями. Справедливости ради надо заметить, что в этом случае суждение высочайшего профессионала корреспондировалось с прохладным приёмом симфонии и общественностью. Между тем Чайковский супер гений. Именно он вывел русскую музыку на мировую арену. Только он из русских титанов музыки девятнадцатого века охватил своим творчеством все без исключения музыкальные жанры и добился в каждом из них небывалых успехов. И при этом с музыковедческой точки зрения действительно трудно найти у Чайковского нечто новое по сравнению с его западными и отечественными предшественниками. Стало быть самые значительные мысли и чувства могут быть выражены в искусстве и вполне традиционными средствами. Отсутствие новаторства у Чайковского не помешало ему стать общепризнанным гением, самым исполняемым в мире русским композитором. Тут уместно вспомнить других композиторов, любимых и широко исполняемых, которых никогда не определяли в гении и, казалось бы, их скромный по сравнению с Чайковским масштаб тем более не должен был бы позволить непременно ждать от них новаторства. Но не тут-то было. Клеймо под названием «ничего нового» пришлось носить Р. Глиэру, Н. Мясковскому, Ю. Шапорину, Г. Свиридову, В. Гаврилину, Л. Бернстайну, А. Копленду, С. Барберу. Правда, их больше критиковали кулуарно, но это не менее важно и обидно.

Всё время появляются в интернете отповеди давним критикам Чайковского. Как и прежде, отмечаются натянутые отношения Петра Ильича с композиторами так называемой могучей кучки. Вообще уже давно принято противопоставлять Чайковского этим композиторам. Но я хотел бы заметить, что кучкисты по-разному относились к Чайковскому. Представление, будто всё это объединение считало Петра Ильича врагом, по-моему не совсем верно и складывается отчасти потому, что речь идёт о сАмом крупном русском композиторе второй половины 19-го века, не входившем в это сообщество. Римский-Корсаков всегда проявлял большой интерес к сочинениям Чайковского, спрашивал у него, есть ли какая-то личная программа в той или иной симфонии. Правда — слаб человек! — любил позволить себе и шпильки по отношению к конкуренту, например: «У Петра Ильича дерево (деревянные духовые инструменты — СК) всегда немного гнусит». Наиболее непримиримым и последовательным критиком Чайковского был композитор Цезарь Кюи. Многочисленные любители музыки Чайковского вот уже около 150 лет возмущаются категоричностью, с которой Кюи буквально топтал великого композитора, тем более, что сам критик был далеко не в авангарде могучей кучки. Особенно вопиющей выглядит рецензия на один из концертов русского музыкального общества, в котором среди прочих звучала и музыка Чайковского. Кюи осмелился написать, что «консерваторский композитор Чайковский слаб». Когда-то и я не смог сдержать негодования по этому поводу и позволил себе процитировать классика: «Ай, Моська, знать она сильна, что лает на слона!» Действительно, складывается впечатление, что круто критикуя гения, малоизвестный композитор просто хотел обратить на себя внимание музыкальной общественности и поднять свой авторитет у союзников по могучей кучке. Но в нынешнюю майскую кампанию защитники Чайковского зашли в своём гневе слишком далеко. В духе сегодняшних нравов по отношению к Кюи употребляются слишком красочные эпитеты, касающиеся его не только журналистской, но и композиторской деятельности. И тут уже впору напомнить, что произведения Кюи до сих пор, нет-нет, да исполняются, особенно это касается его романсов. И сравнительно недавно в московском камерном музыкальном театре Б. Покровский поставил детскую оперу Кюи. Так что нельзя называть бездарностью этого композитора, пусть и несравнимого с Чайковским. Цезарь Кюи — далеко не единственный и не последний критик великого композитора. И хотя иногда кажется, что критиковать классика кощунственно, нельзя не признать, что каждое значительное явление в искусстве вызывает споры. Только посредственность не вызывает сомнений, поскольку мы к ней равнодушны. Не желая уподобляться Кюи, но справедливости ради, я хочу остановиться на некоторых спорных моментах в творчестве Чайковского. В этом отношении я своего мнения так и не заимел и буду пересказывать то, что не однажды приходилось слышать от музыкантов разного профиля.

Редкий вокалист не жалуется на длину постлюдий в романсах Чайковского. Как бы они ни были выразительны, всё внимание слушателя-зрителя приковано к певцу, а он (она) стоит и не знает, что делать, пока пианист доигрывает своё непомерно длинное заключение. А ведь чудесные романсы Чайковского пелись и поются всеми русскими певцами и огромным количеством вокалистов во всём мире. Делать купюру никто не отваживается, поскольку это музыка гения. И как тут бороться с крамольным вопросом: а нет ли малой доли правды в «кюишном» эпитете: «консерваторский композитор»? Ведь музыка, кроме всего, большая и сложная наука, и — кто знает! — может быть, Чайковский иногда придавал слишком большое значение научной составляющей музыки и ради законченности формы не посочувствовал певцам, поставив их в затруднительное положение? (Прошу заметить: я только ставлю вопрос.)

Не прекращаются споры и в связи с некоторыми особенностями оркестровых партитур Чайковского. Он стремился к демократичности, доступности своих сочинений. Это отражалось и в нежелании использовать инструменты, которые в его время были редкостью. И вообще состав оркестра у Чайковского почти всегда довольно скромный, экзотика была чужда ему. Достаточно сказать, что в там-там Чайковский ударил только один раз в жизни. Особенно много сомнений у дирижёров вызывает один эпизод в первой части шестой симфонии, где совершенно необходимо очень тихое звучание какого-то соло в нижнем регистре по контрасту с дальнейшим взрывом в оркестре. Тут явно просится бас-кларнет. Но этот инструмент во времена Чайковского был редкостью, изыском, и композитор даёт это соло фаготу, который в нижнем регистре не может звучать тихо. Многие дирижёры переинструментуют это соло, отдают его бас-кларнету, который звучит в этом месте гораздо тише и выразительней и — слава Богу! — в наше время редкостью не является. Это вызывает возражения и обвинения в кощунстве — мол, надо уважать волю автора. Но ведь дирижёр в данном случае действует пусть не по букве Чайковского, но не противоречит автору, а, наоборот, проясняет это намерение. Вопрос опять же остаётся открытым.

Уже много лет в околомузыкальных кругах бытует ещё один спор, связанный с именем Чайковского. Но тут у меня есть своё совершенно определённое мнение. Речь идёт о совершенно неправомочном сравнении симфонической поэмы Чайковского «Ромео и Джульетта» с одноимённым балетом С. Прокофьева. Мне не раз приходилось слышать, будто музыка Прокофьева более целомудренна и этим соответствует подростковому возрасту героев Шекспира, в то время как у Чайковского бушуют страсти далеко не юношеские, но больше соответствующие людям бальзаковского возраста. Я считаю, что это несправедливо по отношению к обоим классикам. Ведь получается, что музыка Прокофьева не слишком страстная. Разумеется, это не так, в ней достаточно огня, которого всегда требует Шекспир. Но балет — более объёмное произведение, чем симфоническая поэма, там просто больше места для того, чтобы музыкально и хореографически рассказать и о возрасте героев, и об их окружении, и о многом другом. В частности, у Прокофьева много почти детского озорства. Отсюда и попадание в возраст героев Шекспира. Концепция же значительно более короткой поэмы Чайковского гораздо более сжата: любовь и ненависть, которая эту любовь убивает. Тут возраст героев и множество других составляющих пьесы Чайковский оставляет за кадром. Но главное, что меня в этом споре удивляет: неужели не понятно, что каждый композитор имеет право на свои приоритеты в подходе к сюжету великого драматурга? Что может быть более естественным, чем различие в подходе двух великих композиторов к одной теме?

А теперь бесспорная, вечная истина: художника надо судить только по лучшему из сделанного им. Глупо и нелепо считать у кого сколько провалов и насколько они глубоки. Глупо. Тем не менее я всю жизнь поражаюсь количеству мертворождённой музыки у Чайковского. Мне хорошо известно, что это не единственный пример в истории мировой музыки, но ведь речь идёт о композиторе, которого я с детства боготворю, как и абсолютное большинство любителей музыки во всём мире. «Ундина», «Опричник», «Воевода», «Кузнец Вакула» — это названия только опер Чайковского, которые не ставятся и в которых никак нельзя узнать автора «Евгения Онегина». Время от времени из уважения к классику исполняются его некоторые справедливо забытые симфонические и камерные сочинения, и насколько мне бывает известно, вызывают полное недоумение слушателей. Существует мнение, будто бы Чайковский был слишком подвержен идее «трудовой дисциплины», и поэтому сочинял иногда без увлечения, лишь бы не нарушать принцип «ни дня без строчки». Мне трудно поверить, что дело в этом. Сам признавал мелодический материал неинтересным и тем не менее развивал его? Вряд ли. А если даже с этим согласиться, то зачем же выпускать то, что не нравится самому? А в чём тогда дело? Как всё-таки возникают у гениев эти, мягко говоря, неровности? Кстати сказать, совершенно непонятно и отношение Чайковского к собственной музыке. Он был самокритичен до самоуничижения, но его самобичевание касалось в первую очередь…. балета «Лебединое озеро», который он называл дрянью и предрекал ему полное забвенье, разве что отдельные танцы оттуда могли бы, по мнению автора, рассчитывать на определённое долголетие. По всей видимости восприятие и оценка произведения искусства — такая же мистическая категория, как и само творчество. Тому свидетельствуют многочисленные высказывания корифеев искусства, и Чайковский тут — не исключение. Можно смириться, хотя и с трудом, со взаимной антипатией Чайковского и Мусоргского. Пётр Ильич позволил себе назвать автора «Бориса Годунова» Бурбоном, а Модест Петрович считал музыку Чайковского патокой. Можно представить себе, насколько чужд был Чайковскому Вагнер, про музыку которого Пётр Ильич говорил, что всю бы её отдал за одну «Кармен». Но я не понимаю, как мог Чайковский считать Брамса «тщеславной посредственностью» и «бездарным ублюдком». Брамс тоже не очень любил музыку Чайковского, что мне тоже непонятно. Он присутствовал на репетиции пятой симфонии Петра Ильича и заснул. Ведь во многих своих проявлениях Брамс предельно демократичен и этим, казалось бы, близок Чайковскому — взять хотя бы брамсовские венгерские танцы. С течением времени Пётр Ильич подобрел по отношению к Брамсу, но всё равно считал, что музыка этого немца не близка русскому сердцу. При этом кумиром Чайковского был Моцарт, под которого Пётр Ильич мастерски стилизовал пастораль в «Пиковой даме» («Мой миленький дружок…»). Он даже написал сюиту под названием «Моцартиана». Каким же боком этот чужеземец на столько порядков ближе русскому сердцу, чем Брамс? Известно шокирующее высказывание Чайковского о Бахе: «Его музыка-математика без чувств.» Правда, эта позиция не всегда была такой жёсткой. Есть другое высказывание Чайковского об этом титане: «…Баха я охотно играю, ибо играть хорошую фугу занятно, но не признаю в нем (как это делают иные) великого гения.» Занятно? И только? И это ЧАЙКОВСКИЙ о БАХЕ! Непостижимо! А вот ещё: «Гендель имеет для меня совсем четырехстепенное значение, и в нем даже занятности нет.» Я бы не позавидовал музыковеду, получившему задание научно исследовать и обосновать пристрастия и антипатии Чайковского. Впрочем, только ли Чайковского? Как можно не поражаться ненависти Шостаковича к музыке Прокофьева, которую Дмитрий Дмитриевич называл «спортивной»? А сам Прокофьев, назвавший музыку Стравинского «трухой»? В свою очередь Стравинский считал, что в «Катерине Измайловой» Шостаковича нет НИЧЕГО НОВОГО (опять же) по сравнению с Мусоргским. Это уж совсем неприемлемо. Ведь тут речь идёт не об эмоциях и эпитетах, а о конкретных музыкальных средствах и приёмах Шостаковича, на новизну которых мог бы указать Стравинскому любой студент консерватории. Список этих нелепостей можно продолжать до бесконечности. Раз уж в поток моих рассуждений о противоречивости корифеев попал Стравинский, я хотел бы посвятить ему ещё несколько строк, поскольку этот гений весь просто соткан из парадоксов. Его творческая судьба — это цепь не просто поворотов, а крутых виражей, на каждом из которых он предстаёт совершенно неузнаваемым. Один из таких виражей — балет «Поцелуй феи» с обилием цитат из музыки Чайковского. Между тем Игорь Фёдорович ученик Римского-Корсакова и был воспитан на пристрастии кучкистов к экзотике русского фольклора. Казалось бы, музыка Чайковского тут не при чём. И вдруг Стравинский пишет сочинение, пропитанное такой любовью к музыке Чайковского, что она тут иногда звучит выразительнее, чем в оригинале (правда, я не знаю, разделяет ли кто-нибудь моё мнение)!

Я давно уже дал себе зарок не удивляться противоречию между личностью композитора и его музыкой. Не верю я в пушкинскую несовместимость гения и злодейства. Но когда я думаю о Чайковском, весь мой иммунитет испаряется и возмущение вышеупомянутым противоречием бурлит во мне, как в наивной российской курсистке. О густопсовом антисемитизме Чайковского написано достаточно. И всё же я хочу поделиться с читателем особенно тяжёлым впечатлением, которое производит на меня одно из высказываний Петра Ильича в этой связи. Как известно, «Пиковую даму» Чайковский сочинял во Флоренции. Творил с огромным увлечением и создал эту гениальную оперу в немыслимо короткий срок — 44 дня. Но и в этом напряжении он находил время и силы для своего дальнейшего эстетического обогащения. В письме к своей меценатке Чайковский пишет, что каждый вечер ходит в театр или на концерт. А ведь не так-то просто было ему находить, куда пойти каждый вечер, чтобы послушать музыку во Флоренции начала 90-х годов девятнадцатого века. И вот он, наполненный божественными мелодиями «Пиковой дамы» и «духовной жаждою томим», идёт по одному из прекраснейших городов мира и… огорчается тому, что его путь в центр города пролегает мимо лавки еврея, «от которого так воняет»! Надо сказать, что и тончайшая меломанка Надежда Филаретовна, в письме к которой Чайковский всё это излагает, вполне сочувствует его настрою…

Тут напрашивается ещё один вопрос: а надо ли вообще и в какой степени публично исследовать факты, относящиеся не к творчеству гения, а лишь к его личности? Ведь, скажем, антисемитизм Чайковского никакого отношения к его музыке не имеет. Мне думается, что лучше знакомить общественность с жизнью знаменитости, опираясь на факты и документы, чем отдать эту составляющую на откуп кривотолкам. Ведь люди в любом случае интересуются жизнью художника-легенды. Важно убеждать в некой автономности творчества, которому нельзя выносить тот же приговор, какой мы бы вынесли по жизни тому или иному художнику. Иначе, скажем, партитуры Вагнера надо было бы сжигать.

Ещё осторожней надо быть с фактами из жизни малоизвестных творцов. В фильме «Чайковский» композитор Пахульский, (которого блистательно играет К. Лавров) изображается завистником и интриганом. Может быть, он таким и был — не берусь судить. Но ведь этот композитор совсем неизвестен. И первое, что о нём узнаЮт — это его интриганство и зависть. Это, мягко говоря, не вызывает желания ознакомиться с его творчеством. Между тем Пахульский — автор замечательной музыки, которая до сих пор, пусть редко, но исполняется и издаётся. Таким образом авторы фильма оказывают медвежью услугу любителям музыки.

Я не вижу ничего удивительного в том, что в моей статье больше неотвеченных вопросов, чем утверждений. Как создаётся музыка, как она воспринимается, насколько личность художника тождественна его творчеству — всё это вечные загадки потому, что само искусство — это тАинство, общение художника с Богом, который только один и может помочь творцу, посветить, так сказать, фонариком в потёмках творческого поиска. Что, слишком пафосно, образно и спорно? Но ведь искусство предполагает множественность определений и всегда вызывает споры, поскольку его ничем нельзя измерить, и оно чуждо объективности. И закончить я хочу тоже вопросом: разве я не показал, сколько всего спорного концентрируется даже вокруг такого бесспорного гения, как Чайковский?