Сегодня, когда я пишу эти никому не нужные строки, моя память оживает и вместе с ней оживают события тех дней, наполненные отчаянием. Я потерял работу, которая была для меня и целью, и средством. Работа позволяла мне чувствовать, что я живу. Без неё жизнь померкла и остановилась, как машина, у которой кончился бензин.

Александр Матлин

ПРОКЛЯТИЕ СЕРЫХ КОЛГОТОК

(окончание. Начало в №6/2023 и сл.)

Радость моя оказалась преждевременной. Прошло несколько дней, и газета «Парижские новости» разразилась статьёй Сильвии Мак-Шварцман под названием «Железобетонный расизм». Статья, как подобает всякой сенсации, была напечатана на первой полосе. Она в ярких, торжественно-похоронных тонах описывала разгул расизма в компании «Сборные горизонты». Содержание статьи мне было известно заранее, поскольку Сильвия изложила его в устной форме во время нашей последней встречи у моего босса. Главным героем, мучеником и жертвой расовой дискриминации был Джеймс Джонсон, а главными мучителями — Загрудски и я. Моё имя упоминалось в статье восемь раз, а гада Загрудски, несмотря на его начальственный статус, только шесть.

В тот же день наша компания была извещена о том, что против неё возбуждён гражданский иск на сумму 12 миллионов долларов США за отказ в приёме на работу гражданина Джонсона по причине его расы. Звучало это устрашающе и не оставляло сомнений в том, что наша песенка спета. Меня и моего босса стали осаждать какие-то адвокаты, прокуроры, работники городской и штатной администрации, и журналисты всех мастей, которым не терпелось урвать кусок сладкого пирога. Я плохо разбирался в должностях и званиях официальных лиц, но покорно являлся на их вызовы или принимал их у себя в кабинете и, как мог, отвечал на вопросы, которые не всегда понимал.

Самым въедливым был главный адвокат истца, мистер Берни Шмалц. Этот тип замучил меня своими допросами. Он истязал меня по два-три раза в неделю. Его интересовали все подробности моего разговора с потерпевшим, как он называл Джонсона. В моём кабинете мистер Шмалц требовал, чтобы я показал, на каком стуле и в какой позе я сидел во время разговора с потерпевшим, и, конкретно, сидел ли я, закинув ногу на ногу и откинувшись на спинку стула. Очевидно, такая поза должна была иллюстрировать расизм и моё белое презрение к низшей расе.

— Вы сидели в такой позе? — вопрошал мистер Шмалц, впиваясь в меня испепеляющим взором.

— Я… не знаю… не помню…

— Так, не помните. Хорошо. Но вы допускаете, что вы могли разговаривать с потерпевшим, сидя именно в такой позе?

— Ну, допускаю.

— Ага, — удовлетворённо говорил Шмалц, записывая что-то в своём блокноте.

Мне было велено отвечать на вопросы, но никак их не комментировать и своих вопросов не задавать. Поэтому я молча ждал, когда мистер Шмалц продолжит пытку. Но он не спешил. По-моему, он растягивал удовольствие. Наконец, он сказал:

— Какое общее впечатление произвёл на вас мистер Джонсон?

Этого вопроса я не понял и на всякий случай сказал.

— Да.

— Что «да»?

— Ну…я с вами согласен.

Мистер Шмалц поморщился и задал вопрос по-другому:

— Как вам понравился мистер Джонсон?

— А чего там может нравиться или не нравиться? — сказал я, наконец поняв вопрос. — Негр как негр. Можно сказать африкано-американец. Только очень тупой. Простых вещей не знает.

— Да? Каких вещей?  —- оживился мой мучитель.

— Ну, например, что такое стандартная прочность бетона, — пояснил я. —. Это каждый инженер знает.

— Что же это такое?

— Это прочность бетона в возрасте 28 дней.

— Каких?

— Что «каких»?

— Каких дней — рабочих или календарных?

Вопрос загнал меня в ступор. Поразмыслив, я сказал.

— Рабочих. По субботам и воскресеньям бетон престаёт твердеть.

Шмалц не понял моего сарказма. Он всё старательно записал в блокнот и попросил дальнейшего уточнения:

— А по праздникам?..

В другой раз он попросил детальный перечень вопросов, которые я задавал потерпевшему. Вопросы были самыми обычными, и я, в основном, их помнил. В частности, помнится, я спросил, какие предметы Джонсон изучал в колледже, и он ответил «разные», но примеров привести не мог. Тогда я спросил, изучал ли он сопромат, и он сказал «да, это тоже». Тогда я спросил….

— Погодите, — сказал адвокат Шмалц. — Вы объяснили ему, что это такое?

— Сопромат? Это сопротивление материалов. Основная дисциплина, которую изучают все инженеры. Ну, как таблица умножения.

— В чём она заключается?

— Как бы вам сказать…Ну вот, допустим, лежит балка и опирается по концам. А на ней нагрузка. Тяжесть. И мы эту тяжесть постепенно увеличиваем до тех пор, пока…

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем её надо увеличивать?

— Вы правы, совершенно не обязательно. Это я для примера. Предположим, тяжесть становится всё больше и больше, и в конце концов балка сломается. Спрашивается; от какой нагрузки она сломается и в каком месте? Вот сопромат и позволяет решить эту задачу.

— Ну, и в каком месте балка сломается?

— Если нагрузка распределена равномерно, то в середине.

— Вы можете подтвердить это под присягой?

Этого вопроса я не понял и, как обычно, неопределённо повёл плечами.

— У вас есть свидетели?

— Свидетели чего?

— Что балка сломается в середине.

Я опять промолчал, не зная, как ответить на вопрос. Берни Шмалц закрыл свой блокнот и подвёл итог:

— Конечно, мистер Джонсон не мог ответить на ваш вопрос, если вы сами не уверены в ответе. Признаёте ли вы, что специально задавали такие вопросы, на которые невозможно ответить, и что вы делали это с целью отказать мистеру Джонсону в приёме на работу и при этом скрыть истинную причину своего отказа?

Я опять не понял вопроса, но не желая её далее затягивать беседу, сказал:

— Да. Вы совершенно правы.

Позже я узнал, что своими руками вбил последний гвоздь в гроб своей компании. Последний, но не единственный и даже не самый важный.

Через некоторое время стало известно, что до суда дело не дошло, и стороны сторговались на выплате некоей суммы, которая не была оглашена. Это было не 12 миллионов, но достаточно для того, чтобы моя компания была вынуждена объявить банкротство и закрыться. Я остался без работы.

20

Сегодня, когда я пишу эти никому не нужные строки, моя память оживает и вместе с ней оживают события тех дней, наполненные отчаянием. Я потерял работу, которая была для меня и целью, и средством. Работа позволяла мне чувствовать, что я живу. Без неё жизнь померкла и остановилась, как машина, у которой кончился бензин.

Первые несколько дней я лежал на диване и думал, что делать дальше. Вернее, не думал, а пытался думать, но из этого ничего не получалось. Рене Декарт сдуру ляпнул: «Я думаю, значит я существую», и теперь из-за него оказалось, что я перестал существовать.

Когда жизнь стала возвращаться в моё потускневшее сознание, я вспомнил, что мне когда-то сказал великий мистер Бетонелли: если вам когда-нибудь понадобится моя помощь, можете смело обращаться прямо ко мне. Я понимал, что это было не более, чем обычное проявление вежливости, что-то вроде «Желаю приятных сновидений», но терять мне было нечего. Я позвонил. Секретарша дотошно расспросила, как пишется моя фамилия, откуда я и по какому вопросу звоню. Два года работы в «Сборных горизонтах» кое-чему меня научили, и я сказал, что мистер Бетонелли лично посоветовал лично мне звонить лично ему, и что я звоню по личному делу. Секретарша заверила меня, что мистер Бетонелли или его ассистент непременно мне позвонит, как только он или ассистент найдёт для этого время.

Действительно, через два дня раздался звонок, и незнакомый голос торжественно объявил;

— Это Джо Капелини. Помните меня? Мы с вами однажды встречались. Я отвечаю на ваш звонок мистеру Бетонелли.

Я не без труда вспомнил мистера Капелини, начальника отдела кадров, или, как как это официально называлось, человеческих ресурсов корпорации «Джозеф Бетонелли Инк.», шумного джентльмена в чёрной бабочке. Не дав мне возможности поздороваться, мистер Капелини продолжал:

— Я знаю, что ваша компания закрылась. Наверно, вы звоните насчёт работы. К сожалению, мы не можем вам помочь. Ни в одном из наших отделений сейчас не нужны люди. Вы прекрасный специалист, и я уверен, что вы без труда найдёте работу. Я желаю вам удачи в вашей дальнейшей карьере.

Далее, вместо того чтобы попрощаться, мистер Капелини понизил голос и конфиденциально, как старому другу, посоветовал не искать работу в «нашем бизнесе», то есть в области сборного железобетона.

— Понимаете, — вкрадчиво разъяснил мистер Капелини, — наш бизнес — это довольно узкое поле деятельности, и в нём все знают друг друга. Так что ваше имя и вся история с вашей компанией хорошо известны, к сожалению… как бы это сказать… не с лучшей стороны, и поэтому…

— Спасибо за звонок, — сказал я.

Наставления мистера Капелини были ударом под дых. Проектирование сборных железобетонных конструкций — это единственное, что я знал и умел делать. Но деваться было некуда. Жизнь диктовала свои неумолимые условия, одним из которых была обязанность продолжать жить. Я переехал в маленькую дешёвую квартиру, оформил пособие по безработице и погрузился в изучение местных газет, которые печатали объявления о работе.

После двух месяцев поиска в одной из газет, может быть, даже в ненавистных мне «Парижских новостях» мне попалось предельно лаконичное объявление о том, что какой-то компании нужен инженер. Чем занимается эта компания и какой инженер им нужен, объявление не сообщало. На мой звонок ответил хамский голос, который не стал вступать в объяснения, а велел приходить, тогда и поговорим.

Компания оказалась лесопилкой, то есть заводом или фабрикой по изготовлению деревянных деталей для строительства, всяких досок, брусьев, фанеры и т.п. Им нужен был рабочий катать тележки с этой продукцией по территории лесопилки. Они называли эту должность инженером по транспортировке пиломатериалов. Я сразу вспомнил шмыгающего носом молодого человека, который когда-то приходил ко мне наниматься на работу. Кто знает, может быть, он раньше здесь и работал, и теперь мне предоставлялась возможность занять его место.

— Ну что, справишься? — спросил обладатель хамского голоса, объяснив мои будущие обязанности.

— Справлюсь.

— Тогда выходи на работу завтра утром. Мы работаем с семи до четырёх, перерыв с одиннадцати до двенадцати.

Так началась новая глава моей жизни. Это была не самая увлекательная глава, но, как ни странно, самая безмятежная. Однообразие жизни успокаивало. С семи до четырёх с перерывом на час я исправно катал тележки с досками. Люди вокруг меня не интересовали, а их — тем более. Мой непосредственный начальник говорил, что надо погрузить и куда отвезти, и на этом наше общение заканчивалось. Я даже не уверен, что он знал моё имя. По выходным я просматривал местные газеты в поисках объявлений о работе, но делал это лениво и неохотно, зная, что всё равно ничего не найду. Жизнь приняла окаменевшую форму, и я знал, что это навсегда.

21

Однажды, придя с работы я нашёл телефонное послание, «мессадж» от моей бывшей жены Зины. К тому времени прошло больше полугода с тех пор, как она меня бросила. Меня это расставание не тяготило. Я ничего не знал о её бытие и ничто не вызывало у меня воспоминаний о нашем недолгом союзе. Поэтому её звонок был полной неожиданностью. Послание было коротким; она оставляла номер телефона и просила меня немедленно позвонить. Её голос звучал напряжённым и подавленным.

Звонить я не стал. Зина была вычеркнута из моей жизни, но не по моей вине. Позже, в тот же вечер снова раздался звонок от неё. Я узнал номер телефона и не ответил. В третий раз она позвонила, когда я уже ложился спать. Я опять не взял трубку. На этот раз она разразилась длинным посланием, которое я, выждав двадцать минут, прослушал.

— Пожалуйста… прошу тебя…— выкрикивала она сквозь рыдание, — я знаю, что виновата перед тобой… прости… пожалуйста… Тайлер меня уволил с работы и выгоняет из дома… Кроме тебя, у меня никого нет… Мне некуда деваться… Прошу тебя… Помоги… Забери меня отсюда…

Она много ещё чего говорила, невнятно и сбивчиво, но я дальше не стал слушать. Как ни странно, злорадства я не почувствовал, но и жалость не шевельнулась в груди. Зина была для меня чужим человеком. Хотя… Чужому человеку, я, пожалуй, помог бы. Но не ей. Значит, она не совсем чужая, что ли? Я запутался. Но, так или иначе, звонить не стал.

На следующий день она больше не звонила и не оставляла посланий. Я постарался выкинуть из головы этот эпизод, но что-то меня беспокоило. Этот неприятный рыдающий голос время от времени возникал в ушах, как я ни старался его отогнать.

Следующий день был суббота, благословенный день, когда не надо было вставать в полшестого. Я провалялся в постели до девяти, потом не спеша умылся и сварил кофе. И тут в дверь позвонили.

Я открыл. На пороге стояли двое, один из них в полицейской форме. Они назвали себя по именам, сказали, из какого они отделения полиции, и попросили разрешения войти. В гостиной они осмотрелись по сторонам и уселись на предложенные им стулья. Тот, который был в гражданской одежде, спросил, знаю ли я гражданку по имени Зина… он назвал её полное имя и фамилию.

— Знаю, сказал я. — Это моя бывшая жена.

— Почему бывшая? — возразил мой собеседник. — По документам она ваша законная жена.

— Мы давно разошлись. Я даже не знаю, где она живёт.

 Мои гости переглянулись. Полицейский в форме сказал:

— Она больше нигде не живёт. Прошлой ночью она покончила с собой.

До этого момента я стоял на ногах, но тут почувствовал, что у меня подгибаются колени. Я опустился на диван и, наверно, побледнел, потому что полицейский бросился на кухню и принёс мне стакан воды. Тот, который в штатском, начал что-то говорить, но я ничего не слышал. Слова доносились откуда-то издали, приглушённые невидимой пеленой. Наконец, я разобрал что-то вроде:

— Нам очень жаль… наши соболезнования… мы бы хотели…

— Извините. Что вы сказали?

— Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. Но если вам сейчас не удобно, мы можем в другой раз…

— Ничего. Я вас слушаю, — сказал я, постепенно приходя в себя.

— Когда вы последний раз видели вашу жену?

— Давно. Полгода назад или больше.

— А когда говорили по телефону?

— Мы никогда не говорили по телефону.

— По данным телефонной станции, она вам звонила несколько раз два дня назад, — вмешался полицейский в форме.

— Я не отвечал на её звонки.

— Она вам оставила «мессадж». Что она сказала?

— Не знаю, — сказал я с лёгкой запинкой. — Я не слушал.

Полицейские переглянулись и тот, что в штатском сказал мягко:

 — По данным телефонной станции, послание было прослушано.

— Ах, да?.. Э-э… Может быть… Я уже не помню, — забормотал я, чувствуя, как позорно краснею.

— Послушайте, — по-прежнему мягко сказал человек в штатском, — вам не трудно будет явиться к нам в отделение, чтобы мы могли продолжить разговор? Допустим, во вторник после работы. В половине пятого? Прекрасно. Тогда до встречи. Ещё раз, примите наше искреннее соболезнование. Всего хорошего.

— Подождите, — сказал я. — Она оставила какую-нибудь записку?

— Оставила, но проку с неё никакого. Она на каком-то иностранном языке.

— Можно на неё посмотреть?

— Пожалуйста.

Полицейский достал из кармана и протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги. Записка была адресована мне и содержала всего две слова: «Прости. Прощай.»

— Если можно, ещё один вопрос, — сказал я. — Как она это сделала?

— Повесилась. Видно, верёвки не нашла и повесилась на этом…как это называется… знаете… ну, то, что носят женщины.

— Знаю, сказал я. — Серые колготки среднего размера.

22

Не знаю, кто это сказал — может быть, какой-то философ или поэт. А может быть, никто не говорил, и тогда это вам говорю я, мой дорогой читатель, на основании собственного опыта: самое мучительное наказание, отпущенное нам за наши проступки — это не тюрьма, и даже не пытки. Это чувство вины. Любое наказание имеет конец. Чувство вины не кончается. Это вечная кара, как горение в аду. И вам не поможет ни раскаяние, ни искупление, ни даже прощение жертвы вашего деяния. Потому что самого себя простить невозможно.

Я пытался себя уговорить: послушай, говорил я себе, будь справедлив. Ты тут не при чём. Ты не виноват. Вы давно расстались, и ты ничем ей не обязан. Знаю, знаю, с бескомпромиссной жестокостью отвечал я себе. Конечно, ты не обязан. Но разве это оправдывает? Ты мог её спасти. Мог спасти жизнь человека. Нет, нет, нет! — кричал я про себя. Откуда я знал?! Как я мог предположить, что она сделает ЭТО?

Я чувствовал, что схожу с ума. Всё же, в понедельник я вовремя вышел на работу и весь день механически, как робот, грузил и катал тележку с досками. В середине дня ко мне подошёл бригадир и сказал:

— Если хочешь, иди домой. Я вижу, что ты не в себе.

— Ничего, ничего, я в порядке, — отвечал я, не слыша собеседника. — Откуда я мог знать, что она это сделает?..

… Во вторник, в назначенное время я явился в отделение полиции. Меня уже ждали мои знакомые, одетые, как раньше: один был в форме, другой в штатском. Увидев меня, оба повели себя чрезвычайно приветливо. Они стали улыбаться, трясти мне руку, в общем всячески показывать, что рады меня видеть, и что я могу не волноваться, здесь мне ничто не угрожает. Тот, который в форме, напомнил мне, что его зовут сержант О’Коннор. Тот, что в штатском, фамилии своей не назвал и велел называть себя просто Билл. Они предложили мне сесть. Билл сел за стол напротив меня, а сержант О’Коннор продолжал стоять, прислонясь к стене. Билл взял дело в свои руки. Он ласково объяснил, что он является следователем по моему делу и потому хотел бы задать мне ряд вопросов.

— По какому делу? — спросил я, не будучи уверенным, что правильно понял своего собеседника.

— По вашему, — ласково сказал Билл и перешёл к вопросам.

Вначале он долго выяснял подробности моей нехитрой биографии, включая имена родителей и близких родственников. Узнав, что я приехал из России, Билл спросил без тени упрёка или подозрения, легально ли я нахожусь в Соединённых Штатах. Я с гордостью сказал, что да, конечно, совершенно легально и для доказательства у меня есть «грин кард». Мне показалось, что это огорчило моих собеседников. Сержант О’Коннор явно потерял интерес ко мне и вышел из кабинета, оставив меня вдвоём с Биллом, который перешёл к вопросам о моих отношениях с покойной. Чем больше он вникал в подробности наших отношений, тем больше меня это беспокоило. Наконец, когда он спросил, как давно мы прекратили сексуальные взаимности, я решился на встречный вопрос:

— Зачем вам это знать и какое это имеет значение?

— Понимаете, — сказал Билл, и ласковое дружелюбие в его голосе достигло предела, — содействие в совершении самоубийства по закону нашего штата считается уголовным преступлением, и в некоторых случаях, в зависимости от обстоятельств, может приравниваться к убийству.

— Как?! — закричал я, задыхаясь от негодования. — Я же ничего… такого…

— Вы не должны беспокоиться, — сказал Билл. — Больше двух лет тюрьмы вам не грозит. Даже если получите два года, вас, скорее всего выпустят через год.

Тут я окончательно перестал понимать то, что говорил Билл. Я всегда думал, что людей сажают в тюрьму за совершенные ими преступления. Ну там, за кражу или обман или нанесение увечья. В крайнем случае — за подделку важных документов. Но что я сделал такого, чтобы сажать меня в тюрьму? Жена моя, конечно, сволочь порядочная, но я её не убивал. Даже в мыслях не было такого безобразия. Я почувствовал, что мучившее меня чувство вины отступило на задний план. В конце концов, подумал я, это моё личное чувство, и оно никак не касается правоохранительных органов.

— Вообще, следствие ещё не закончено, — сказал Билл. — Прежде чем передавать дело в прокуратуру, мы должны точно установить, что имело место содействие самоубийству.

— Как вы собираетесь это установить?

— Этого я вам сказать не могу. Пока что, наши аккредитованные специалисты по русскому языку перевели телефонное послание, которое оставила вам ваша супруга. Из него явствует, что она просит вашей помощи. Но в тексте послания есть неясные моменты, над которыми работают наши эксперты-аналитики. Например, она использует выражение «какого хрена», что значит “what kind of horseradish”. Совершенно очевидно, что речь идёт об этом особенном овоще или, скорее корнеплоде, который далее в тексте послания упоминается повторно в выражениях «хрен с ним» и «на хрена козе баян» Но не понятно, что имеется в виду.

— Я могу объяснить, — сказал я.

— Ни в коем случае! — испуганно воскликнул Билл. — Вы этим можете испортить всю картину и запутать следствие. Наши аналитики должны объективно и независимо установить, в какой связи этот корнеплод находится с трагическим решением вашей супруги закончить свою жизнь.

Допрос продолжался в общей сложности часа два. Под конец в комнату зашёл сержант О’Коннор и вернул мне предсмертную записку жены.

— Я сделал копию. Она приобщена к вашему делу, — заверил он.

Прощаясь, Билл снова заверил меня, что я не должен беспокоиться, и что всё будет в порядке. В чём этот порядок будет заключаться, он не уточнил. Вполне доверительно, как человек, открывающий секрет, он объяснил, что следствие может продолжаться очень долго, и чтобы я продолжал жить и работать, как раньше и не делал никаких глупостей. Я не понял, что он имел в виду, но он уточнил, что до окончания следствия мне запрещено выезжать за пределы штата. Он подмигнул и похлопал меня по плечу.

Мы расстались друзьями.

23

Как велел следователь Билл, я продолжал жить и катать тележку с досками, как будто ничего не произошло. По выходным я просматривал местные газеты в надежде найти объявление о какой-нибудь более привлекательной работе. Такого объявления не попадалось, и я смирился с мыслью о том, что буду катать тележку до конца жизни. Несмотря на примитивность и однообразие работы, за это время я узнал много нового, например, как называются деревянные изделия и как они используются в строительстве. Эти изделия, разнообразие коих поначалу меня пугало, различались по своим размерам, но почему-то не имели названий. Я всегда считал, что каждый предмет, в том числе деревянный, имеет название, как, например, доска, брус, лист и тому подобное. Здесь всё они называлось размерами, для них не было имён существительных. На вопрос «что это?» следовал ответ: это два на четыре, а это полтора на десять. Первые дни мне это казалось смешным, но потом я понял, что практичность такого лексикона важнее соблюдения правил грамматики.

Время от времени звонил Билл, чтобы задать какой-нибудь нелепый вопрос вроде того, как близко я знаком с человеком по имени Тайлер, как часто я с ним встречался, о чём мы говорили и обсуждали ли мы предстоящее самоубийство Зины. Получив исчерпывающий ответ, Билл обычно желал мне хорошего дня или спокойной ночи и заверял меня в том, что мне не надо ни о чём беспокоиться следствие идёт успешно. В чём заключался успех, он не объяснял.

Однажды вечером раздался звонок, я взял трубку, и на этот раз вместо Билла услышал незнакомый голос:

— Привет, Алекс! Узнаёшь?

— Не совсем, — сказал я. — Как дела?

— Это Дик Плотски. Помнишь меня?

Из гущи волнений и суеты прошедших лет это имя медленно всплыло в памяти. Ещё бы! Мистер Плотски, мой бывший босс! Человек, который принял меня на первую работу! К своему удивлению, только сейчас я узнал, что его зовут Дик. В тот же момент его голос стал казаться мне знакомым.

— Мистер Плотски, как же, как же! — закричал я, радуясь не тому, что он позвонил, а тому, что я вспомнил, кто он такой.

— Можешь называть меня Дик, — великодушно предложил мистер Плотски. — Как дела? Ты работаешь? Я знаю, что «Сборные горизонты» закрылись.

— Ну… как бы… работаю.

— Работой доволен?

— Не очень.

— Замечательно! — восторженно объявил Плотски. — Нам надо поговорить. Хочешь, встретимся на ланч в субботу?

… За ланчем мистер Плотски, которого я с трудом научился называть по имени, заказал себе и мне сухой мартини и рассказал, зачем мы встретились. Он собирается открыть небольшую строительную компанию. Компания будет строить односемейные жилые дома а Париже и окрестных городах. Он смог договориться с банком о займе, которого хватит на минимально необходимые первоначальные расходы. Теперь он ищет человека, который…

— Согласен, — сказал я.

— На что?

— Ну… вот… на то, что вы ищете.

— У тебя по-прежнему плохо с английским, — огорчился Плотски. — Я ищу человека, который мог бы стать моим партнёром. Банк даёт заём при условии, что я или мы, то есть будущие владельцы компании вложим двадцать пять процентов своими деньгами. Наличными. Понял?

 — Понял, — сказал я, загрустив.

— Значит, чтобы получить заём на восемьсот тысяч, а это минимум того, что нам нужно, надо положить на бочку своих двести. У меня таких денег нет. Ну, может, на половину я наскребу. На вторую половину мне нужен партнёр. У тебя есть сто тысяч?

— Нет, — краснея, признался я.

— А сколько есть?

— Сто сорок два доллара. На следующей неделе выдают зарплату, значит будет триста двадцать два.

 — Жаль. — Плотски вздохнул. — Понимаешь, покупать балки и колонны на стороне очень дорого. Мы будем их делать сами. Для этого мне нужен ты —проектировать всю эту хреновину и руководить её изготовлением.

 — Согласен, — сказал я, снова оживившись.

— Отлично. Будешь называться главным инженером. Но работать будешь бесплатно. Договорились?

— Как бесплатно? Совсем бесплатно? А на что я жить буду?

Плотски задумался и заказал второй мартини.

— Да, жить надо, — согласился он. — Я об этом не подумал. Ладно, так и быть, буду тебе платить зарплату.

— Какую?

— Хорошую. Но маленькую.

— Согласен, — сказал я в третий раз и больше вопросов не задавал.

Плотски повеселел, стал хлопать меня по плечу, и мы допили свои мартини. Он подвёл итог:

— Ну вот, теперь у меня уже есть штат из двух человек.

— А кто второй?

— Секретарша, моя жена. Кстати, ты её можешь помнить: Линда.

Я оторопел. Я помнил, что Плотски подкатывался к Линде, но был отвергнут, публично обвинён в сексуальном домогательстве и уволен с работы. Я помялся и сказал, мобилизуя максимум деликатности:

— А как же ваша… мне казалось, вы тогда были женаты.

— Жена тогда же от меня ушла. Не вынесла всей этой шумихи. Но я был не против, даже наоборот. Я всё равно хотел от неё избавиться. Так что, как видишь, публичный позор пошёл мне на пользу. Передать Линде привет?

— Обязательно.

— Ладно. Я тебе позвоню, когда надо будет выходить на работу. Пока.

— Подождите, — сказал я. — Есть одна заминка. Как бы, непредвиденное обстоятельство, которое надо предвидеть. Дело в том, что … вы не удивляйтесь … меня могут посадить в тюрьму.

— Ну да! — неожиданно обрадовался Плотски. За что? Впрочем, это не моё дело. Тюрьма — это прекрасно! Тебе не надо будет платить за квартиру, за свет и газ, даже за питание. У тебя не будет никаких расходов, и я могу не платить тебе зарплату. А работать ты можешь в тюрьме, там у тебя будет уйма времени.

— Тогда ладно.

— Прекрасно, прекрасно, — Плотски сиял. — Надеюсь, тебя посадят. Теперь остаётся найти партнёра, у которого есть деньги. Может Загрудскому позвонить? Он, я слышал, тоже работу потерял.

— Загрудски сволочь, — сказал я.

— Ещё какая! — согласился Плотски. — Но меня он интересует не как сволочь, а как потенциальный вкладчик.

24

Жизнь превратилась в одно тошнотворное ожидание. Я ждал, когда кончится следствие, и меня обвинят в убийстве. Я ждал, когда Плотски откроет свою компанию, и я снова стану называться инженером. Я ждал и ждал…А тем временем продолжал катать тележки с досками и старался ни о чём не думать, чтобы заглушить тошноту ожиданий.

Месяца два спустя после моей встречи с Диком Плотски я получил телефонное сообщение, которого меньше всего ожидал. Звонила ненавистная Сильвия Мак-Шварцман. Послание было коротким: «Позвоните, пожалуйста». Я плюнул в телефонную трубку и с остервенением стёр сообщение. Сильвия позвонила ещё раз. И ещё. Я не отвечал на звонки до тех пор, пока она, отчаявшись, не оставила послание, которое заставило меня заколебаться. «Алекс, я представляю, как вы меня ненавидите, и я чувствую себя виноватой перед вами. — сообщала Сильвия. — Я недавно узнала о вашем конфликте с правосудием. Дело ваше скверно, но я думаю, что смогу помочь вам избавиться от этого кошмара. Для этого вы должны забыть старые обиды и позвонить мне чем скорее, тем лучше. Жду.»

Я позвонил, и в субботу мы встретились на ланч.

За прошедший год Сильвия изменилась. Она слегка располнела и изменила причёску, что делало её уже не такой некрасивой, как раньше, и даже, насколько это возможно, привлекательной. Мы сдержанно поздоровались. От Сильвии, как и раньше, исходил волнующий аромат стерильной чистоты и дорогой парфюмерии. В отличие от нашей прошлой встречи, которая мне хорошо запомнилась, на этот раз Сильвия заказала не диетический салат, а полноценный стейк и стакан аргентинского малбека. Я последовал её выбору. Приглашала и платила она.

Отхлебнув вина, Сильвия положила свою руку на мою и сказала, в упор глядя мне в глаза:

— Алекс, всё, что я вам скажу, должно остаться между нами. Обещаете?

— Обещаю.

— Не буду вас утешать. Я знаю окружного судью, к которому попадёт ваше дело. У этого судьи прозвище «Бульдог». Поверьте мне, он вас не выпустит из зубов. Единственное, что может вас спасти…

Далее Сильвия погрузила меня в мутные воды местной политики. Между Бульдогом и его коллегой и конкурентом из противоположного политического лагеря существует давняя вражда, порой доходящая до открытых публичных обвинений. Бульдог — мерзавец, расист, сексист, в общем — сволочь. Но он сидит в своём кресле уже много лет, и его имя пользуется популярностью среди населения окрестных городов. Спихнуть его почти невозможно, но мы с вами постараемся.

 — Да, да, — пронзительно шептала Сильвия, и глаза её горели. — С вашей помощью мы добьёмся справедливости и заодно спасём вас от тюрьмы…

Я онемело слушал страстный монолог Сильвии. Она сыпала какими-то не знакомыми мне именами и ссылками на какие-то эпизоды и факты, о которых я ничего не знал. Я мало что понимал. Я пытался представить себя в роли грозного героя-рыцаря, в схватке побеждающего скотину Бульдога, но моё трусливое воображение так далеко не распространялось. Неожиданно Сильвия пригляделась ко мне и её красноречие затормозилось. Она увидела в моих глазах растерянность и пустоту. Вздохнув, она продолжила говорить, но теперь уже языком примитивным и медленным, нарочито усиливая согласные.

— Понимаете, Алекс, — вещала она, — надвигаются выборы, которые включают выборы судей. Мы развернём мощную предвыборную компанию, чтобы во всей полноте обнажить гнилую сущность Бульдога. Вы очень подходите на роль невинной жертвы этого мерзавца. Вы еле-еле говорите по-английски, и это хорошо. Вы несчастный иммигрант. Надеюсь, вы в этой стране нелегально?

— Нет, нет. То есть, наоборот, да. Вернее…

Я запутался. «Нет» звучало, как «Нет, не легально». «Да» звучало, как «Да, нелегально». Подумав, я сказал:

— Я тут совершенно легально.

— Жаль, — сказала Сильвия. — Может, вы хотя бы гомосексуалист?

— Кто, я? Да нет, вроде… ничего такого за собой не замечал.

— Подумайте. Может быть, всё-таки … хотя бы немного…

— Нет, нет! — решительно воскликнул я.

— Ну что ж, нет, так нет. — Сильвия вздохнула. — Не огорчайтесь.

Я не понял, отчего я мог, но не должен был огорчаться и, на всякий случай, кивнул в знак согласия. Далее Сильвия в простых выражениях обрисовала план действий. Она создаст мне паблисити, какого не видел Париж. Будут статьи в местной прессе и интервью со мной на местном телевизионном канале. Будут марши и митинги протеста. Будет образован финансовый фонд защиты меня от несправедливого обвинения. По городу поползут слухи, что моя жена Зайна (так называла её Сильвия) не покончила с собой, а была на самом деле убита при невыясненных обстоятельствах специально, чтобы…

Тут Сильвия запнулась, и я понял, что она ещё не решила, для чего нужно было убивать несчастную Зайну. Мне эта идея не понравилась. Я сказал:

— А вам не кажется, что люди поймут это как намёк на то, что я сам её и повесил?

Сильвия задумалась.

— Вы правы, — сказала она. — Не надо слухов. Кстати, чем вы можете подтвердить, что Зайна вас бросила, а не вы её выгнали? Я, конечно, запросила в полиции перевод её телефонного послания, но оно, к сожалению., не даёт ответа на вопрос. У вас есть что-нибудь ещё?

— Есть. Её записка о том, что она любит другого, поэтому уходит от меня и никогда не вернётся. Но это всё — по-русски.

— Ах, русский такой романтичный язык! — сказала Сильвия с придыханием. Сделайте мне копию, я её отдам в перевод. Надеюсь, там нет ничего такого мистического про хрен и баян, как в телефонном послании.

— Нет. Ни слова про хрен и баян.

— Прекрасно. Теперь — последнее и самое важное. Журналисты, телекомментаторы и просто люди из толпы будут задавать вам вопросы, и вы должны знать, как на них правильно отвечать. Например, если вас спросят, не гомосексуалист ли вы, не отвечайте «нет» с резким негодованием, как вы ответили мне. Вы должны сказать как можно мягче: «к сожалению, нет». Если хотите, можете добавить, что у вас много друзей геев, и все они замечательные люди. Ещё вас могут спросить, расист ли вы…

— Ещё чего! Конечно, нет! — возмутился я.

— Неправильно! — сказала Сильвия. — Так нельзя отвечать. Вы должны сказать: что вы, как всякий белый человек, испытываете постыдное чувство своей привилегированности и вины за долгие годы рабовладения, и что вы постоянно с этим боретесь.

Мы доели стейки, допили вино и заказали по чашке кофе.

— В общем, так, — сказала Сильвия, выпив кофе одним глотком и поднимаясь из-за стола. — Не делайте ничего, не посоветовавшись со мной. У вас есть мой телефон, звоните в любое время. Понятно? До свиданья.

— Всего хорошего.

Я всё еще испытывал неприязнь по отношению к Сильвии, но теперь к этому пакостному чувству примешалось чувство покорной зависимости от неё пополам с некоторым подобием симпатии.

25

События развернулись точно так, как предсказывала, точнее, планировала Сильвия Мак-Шварцман. Сначала в газете «Парижские новости» появилась её статья, в которой она безжалостно громила окружного судью по кличке Бульдог. Она обвиняла его в вынесении необоснованно суровых приговоров, в результате чего рушились семьи и ломались судьбы невинных людей. Я фигурировал в качестве наглядного примера такой жертвы, но пока занимал всего лишь два абзаца ближе к концу статьи. Потом стали появляться корреспонденты других местных газет, которым я, с разрешения Сильвии, по вечерам и выходным раздавал интервью. Это было легко и приятно. Корреспонденты, почти всегда оказывались молоденькими блондинками и задавали одни и те же вопросы. Их особенно интересовало, из какой страны я приехал и в колготках какого цвета повесилась моя жена.

Одна из блондинок по имени Лючия взяла на себе инициативу по созданию фонда моего спасения. В газетах стали печататься объявления с призывом поддержать меня, и в фонд стали поступать деньги. Я не имел права пользоваться этими деньгами в личных целях, но мне регулярно сообщали о растущей сумме фонда. Правда, росла эта сумма удручающе медленно.

Перед зданием окружного суда стали периодически проходить митинги в мою защиту. Подозреваю, что при этом никто не знал, от чего меня надо было защищать. Одна девушка всегда приходила на митинг с плакатом «Свободу Алексу!», что было довольно глупо, потому что меня пока что никто не лишал свободы, я жил, как и раньше и продолжал ходить на работу, хотя и недолго. Мои доброжелатели узнали, где я работаю, и перед моей лесопилкой прошёл митинг в мою защиту. На следующий день хозяин лесопилки сказал «мне не нужен этот бардак» и выгнал меня с работы.

Пришло время дать интервью на местном канале телевидения. Мне объяснили, что оно будет передаваться live, то есть в реальном времени, и зрители смогут звонить в студию и задавать мне вопросы. Это звучало пугающе. Я надел пиджак, причесался, и, как велено, за полчаса до начала передачи явился по назначенному адресу. Там меня ждала Сильвия.

— Слушай внимательно, — сказала она. — С тобой будет беседовать ведущая Кэрол Вайсбух. Ты можешь называть её по имени. Пока она говорит, ты должен молчать, что бы она не говорила. Она тебя представит телезрителям, а потом будет задавать вопросы. Она может спросить, любил ли ты свою жену, и ты должен ответить, что любил пламенно и чистосердечно.

— Боюсь, я этих слов не запомню, — сказал я.

— Ну, хорошо, скажи: очень любил. Тогда кто-нибудь из телезрителей может позвонить и спросить: а зачем довёл её до самоубийства? На это ты не должен огрызаться, хамить и обзывать зрителя, задавшего вопрос.

 — Хорошенькое дело! Что же мне, лобызать его, что ли?

— Ты должен горько вздохнуть и сказать: «я рад, что вы задали этот вопрос.» Если сможешь, постарайся прослезиться. Не спеши с ответом. Вытри глаза, высморкайся, а потом скажи с надрывом, что она тебя бросила и ушла к другому. И хотела, чтобы ты с горя повесился. А ты не хотел вешаться, потому что это бы причинило боль… сам придумай, кому… и подало бы дурной пример… тоже придумай кому… и тогда она, сама это сделала, чтобы тебя наказать, хотя ты перед ней ни в чём не виноват. Тут хорошо бы тебе разрыдаться, но если не сможешь — не надо.

В приёмную заглянула девушка и попросила нас пройти в студию.

— Самое главное, — заторопилась Сильвия. — Я буду сидеть позади камеры. Смотри на меня. Я буду знаками показывать, что говорить, а чего не говорить.

Из студии навстречу нам вышла тщательно причёсанная и подкрашенная шатенка непонятного возраста. Это была Кэрол Вайсбух. Сияя белоснежной улыбкой, она сказала, что безмерно счастлива со мной познакомиться, и пригасила зайти и сесть в указанное кресло. Тут набежали какие-то озабоченные молодые люди и стали хлопотать вокруг меня. Один прицепил на ласкан моего пиджака крошечный микрофон, другой стал пудрить этот пиджак чем-то невидимым, третий слегка подвёл мне брови и наложил лёгкий румянец, после чего молодые люди исчезли так же стремительно, как появились. Человек с камерой произнёс загадочное слово «ролинг», и передача началась.

Миссис Вайсбух представила меня, выяснила, из какой страны я приехал, нравится ли мне Америка, и, наконец перешла к делу:

— В каких отношениях вы были со своей женой?

Я посмотрел на Сильвию, которая примостилась на стуле позади оператора. Она пожирала меня тревожным взглядом. На вопрос ведущей она подняла вверх большие пальцы сразу на обеих руках. Я сказал:

— В очень хороших.

— Вы никогда не ссорились?

Вот дура, подумал я. А ещё журналистка. Вопрос нельзя задавать в негативной форме. На него можно ответить «да» и «нет», и это будет означать одно и то же. В данном случае можно сказать: «да, никогда не ссорились» или «нет, никогда не ссорились». Я подумал и сказал:

— Мы никогда не ссорились.

Далее миссис Вайсбух высыпала на меня целый ворох вопросов, к которым я привык, встречаясь с газетными блондинками. С ними (с вопросами, а не с блондинками) я легко справился. Хуже стало, когда начали звонить бесконтрольные, необученные телезрители. Некоторое время я кое-как лавировал с ответами на их вопросы, пока один агрессивный негодяй не заявил:

 — Чего вы из себя жертву строите? Довели жену до самоубийства, а теперь вешаете нам лапшу на уши…

Я испуганно посмотрел на Сильвию. Она побледнела и стала усиленно жестикулировать и строить угрожающие гримасы. Я не понял, что она хотела.

— Я рад, что вы задали этот вопрос, — выдавил я из себя я, умоляюще глядя на ведущую Кэрол, и замолчал.

Кэрол сделала минутную паузу и сказала;

— Извините, у нас неполадки со звуком. Мы вас плохо слышим.

Тут во мне что-то треснуло, и я почувствовал, что из меня, помимо моей воли и указаний Сильвии, хлынула неудержимая злость.

— Я его прекрасно слышу, — заговорил я. — Вы, мистер, лучше заткнитесь и не говорите, чего не знаете. Жена моя была шлюха и стерва. Повесилась — и ладно. Туда ей дорога. Лучше бы она была вашей женой, тогда бы вы, может, не задавали идиотских вопросов. Тоже мне, нашёлся…

Я глянул на Сильвию и осёкся. Она была близка к обмороку, и я испугался, что на моей совести будет ещё одна жертва.

— Дорогие телезрители, — замурлыкала Кэрол, — к сожалению, наше время истекло. Я хочу поблагодарить Алекса за интересное и содержательное интервью и пожелать ему…

Я так и не узнал, чего именно хотела мне пожелать глупая Кэрол. Не дослушав её, я рванулся с кресла и, не оглядываясь, позорно бежал из студии, чтобы не видеть страшных глаз Сильвии Мак-Шварцман.

26

Как ни странно, моё катастрофическое выступление на телеканале мало что изменило. Общественная кампания против Бульдога и в мою защиту некоторое время продолжалась, но потом начала постепенно увядать. Демонстрации перед зданием суда редели, и блондинки-репортёрши всё реже навещали меня. В конце концов всё затихло. Прошли выборы, и ненавистный Бульдог остался на своём месте, победив конкурента с таким же преимуществом, с каким побеждал все предыдущие годы. Кампания за его свержение и моё спасение автоматически испустила дух.

Моя жизнь вернулась в прежнее состояние мучительного ожидания. Но ненадолго. Позвонил из полиции сержант Билл и будничным тоном сказал, что следствие по моему делу прекращено за недостатком улик. Дело закрыто. До свиданья. Он отключился, а я всё ещё держал трубку в руке, не веря своему неожиданному счастью.

Удивительно, как причудлив ритм нашей жизни. Длительное и монотонное её течение вдруг нарушается всплеском событий, которые, сгрудившись, скачут одно за другим, как короткая автоматная очередь, после чего снова наступает длительное, унылое затишье. Эта закономерность, а вернее отсутствие закономерности, не поддаётся ни логике, ни математическому моделированию.

В тот же день меня навестила Лючия, которая заведовала фондом в мою защиту. Фонд закрылся. Лючия поздравила меня не понятно, с чем и велела подписать документы, из которых следовало, что на счету фонда значилось сто тысяч триста сорок два доллара. Эта сумма меня поразила. Оказалось, что сто тысяч дал какой-то человек, пожелавший остаться неизвестным. Остальные триста сорок два доллара образовались из пожертвований сознательных граждан, боровшихся за мою защиту. Лючия объяснила, что деньги фонда принадлежат мне, но я по-прежнему не могу ими пользоваться. Что это значит, она не знает. На что эти деньги можно использовать и кто ими имеет право распоряжаться, она тоже не знает, но попробует выяснить.

Лючия позвонила через несколько дней.

— Я всё узнала, — сообщила она с гордостью. — Вы не можете взять эти деньги себе, но вы можете вложить их в какой-нибудь проект или компанию, которые принесут пользу нашему городу. Например…

Безумной молнией у меня в мозгу сверкнула идея, осветив надежду на моё счастливое будущее.

— Понимаю, — торопливо перебил я Лючию. — Я могу вложить эти деньги в компанию, которая будет строить недорогие, но комфортабельные жилые дома для граждан нашего города. От этого будет невообразимая польза, дальше некуда. Как вы думаете, мне разрешат?

 — Я уверена, что разрешат, — согласилась Лючия, и я мысленно расцеловал её по телефону. — Если вы также сможете сделать небольшое пожертвование в предвыборную кампанию мэра нашего города, это будет способствовать положительному решению вопроса.

— Какую кампанию? По-моему, выборы только что прошли.

— Это неважно. Предвыборная кампания никогда не кончается.

— Окей, — сказал я. — Жертвую триста сорок два доллара.

Распрощавшись с Лючией, я трясущейся от нетерпения рукой набрал номер моего бывшего босса и будущего партнёра Плотски.

— А, это ты, — уныло сказал он, узнав мой голос. — К сожалению, ничем не могу тебя обрадовать. Загрудски отказался от участия в компании. Я пробовал…

— Дик, — сказал я, задыхаясь от радости и своего величия, — пусть Загрудски поцелует тебя в задницу. У тебя уже есть партнёр.

— Кто?

— Я! Да, да, Дик, я! Вкладываю сто тысяч. Открываем компанию! Предлагаю назвать её «Односемейная радость».

Потом, к моему удивлению, позвонила Сильвия Мак-Шварцман. После моего провалившегося интервью на телеканале я был уверен, что она меня люто возненавидела и отныне никогда не вспомнит моего имени, а если и вспомнит, то лишь для того, чтобы в чём-нибудь меня разоблачить и сделать из этого очередную сенсацию. Но Сильвия, напротив, говорила дружелюбно, даже с некоторым оттенком интимности, и, если бы мы говорили по-русски, можно было бы сказать, что мы перешли на «ты».

— Надеюсь, ты на меня не сердишься? — промурлыкала она, и это звучало скорее как распоряжение, чем вопрос.

— Нет, нет, — заверил я. — Надеюсь, ты тоже, хотя… Конечно, я не должен был так отвечать телезрителю. Знаешь, почему я ему нахамил? Только, между нами. Потому что он был прав.

Сильвия рассмеялась.

— Ладно, забудь об этом. Надо отметить твоё спасение от нашего самого справедливого законодательства. Хочешь, встретимся за ланчем?

— С удовольствием.

— Или даже за обедом?

— Тем более, — сказал я, ощутив лёгкое беспричинное волнение…

Сияло тёплое весеннее солнце. Париж благоухал рано распустившимися азалиями, и мелкие птичьи твари изо всех сил старались перекричать друг друга. Воздух был напоён счастьем, которое меня одурманивало. Все страхи и волнения остались позади. А впереди — свобода, новая жизнь и собственная фирма, о чём я ещё вчера не смел мечтать. «Ах, как, оказывается, прекрасна жизнь», беззвучно воскликнул я. И в тот же момент солнце погасло, замолкли птички, и вся моя эйфория бесследно испарилась. Безжалостное воображение в сером свете высветило ненавистную Зину в серых колготках, и в мозгу с максимальной громкостью зазвучало: «Прошу тебя… помоги…»

 Я тряхнул головой и зачем-то протёр глаза. Я заставил себя думать о чем-нибудь другом, о чём угодно, например о том, как я организую полигон для изготовления железобетонных балок. Зина замолчала и отступила в пустоту. Я вышел на улицу прогуляться. Париж по-прежнему благоухал. Снова светило солнце и громко безобразничали птички. Да, жизнь была прекрасна. Но я знал, что Зина никогда не покинет меня, и что я наказан на всю оставшуюся жизнь.

27

Я медленно иду по главной улице моего родного Парижа, наслаждаясь ароматом весеннего воздуха. Смеркается, и окна домов начинают светиться. Я люблю возвращаться с работы пешком. Это всего полторы мили, и занимает у меня около сорока минут. За это время я могу подвести итоги дня и мысленно составить список дел на завтра.

Войдя в дом, я сразу по запаху определяю, что приготовила на обед жена. Сегодня это рыба, запечённая в духовке и салат из помидоров, сладкого перца, чёрных оливок и брынзы. Жена называет его греческим. Хорошо, что греки об этом не знают.

— У меня всё готово, — говорит она, не оборачиваясь. — Мой руки и садись за стол. Сегодня на обед…

— Знаю, знаю, — перебиваю я. — Рыба и твой древнегреческий салат. Кстати, Каролин звонила? Она, если не ошибаюсь, хотела сегодня зайти с детьми.

— Не ошибаешься. Они скоро придут. Кстати, ты знаешь, что на этой неделе твоему старшему внуку исполняется десять лет?

— Боже мой! Робику уже десять! Когда он успел вырасти?

— Представь себе, успел, пока ты строил дома, — говорит жена. — Только не называй его Робиком, он этого не любит. Или Роберт, или Боб, только не Робик. А сейчас я должна переодеться.

Она уходит в спальню на второй этаж, а я доедаю рыбу и сажусь к телевизору посмотреть последние новости. Но не успеваю: раздаётся звонок в дверь. Конечно, это они — наша дочь Каролин со своими детьми, десятилетним Робертом и шестилетней Анитой. Я целуюсь со всеми в порядке старшинства и кричу жене:

— Сильвия, иди, встречай гостей!

— Сейчас, сейчас, — откликается она. — Не могу найти свои серые колготки.

— Дедушка, почему ты побледнел? Тебе нехорошо? — говорит маленькая Анита?

— Тебе показалось, кисонька. Я в полном порядке, — отвечаю я.

Наконец, Сильвия медленно, гордой поступью спускается со второго этажа, как всегда, элегантно одетая и тщательно причесанная. Седина её не портит, она это знает, и никогда не красит волосы. Начинается новый цикл объятий и поцелуев с дочкой и внуками, которых она последний раз видела не больше трёх дней назад. Потом мы садимся пить чай. Дети, перебивая друг друга, взахлёб делятся с нами своими новостями.

— У моей подруги Катрины есть кошка Саша, — сообщает Анита. — Знаете Катрину? Ну вот, к ним пришли друзья её мамы. С собакой. Кошка Саша увидела эту собаку и как прыгнет ей прямо на голову. Собака завизжала и стала метаться по всему дому, опрокинула стол, а нём была посуда…

— Ну и не ври, — перебивает её старший брат. — Никакая собака к ним не приходила. Эта твоя Катрина всё придумывает.

— А ты откуда знаешь?

— Говорю, значит знаю. Мне Джек Плотски рассказал, как на самом деле всё было. Он с братом Катрин дружит.

— Кто? — Я вопросительно смотрю на жену.

— Это внук Линды, — разъясняет Сильвия. — Кстати, я её сегодня видела.

— Как она?

— Плохо. После смерти Дика до сих пор не может прийти в себя, хотя прошло уже больше года.

— Я её понимаю, — глухо говорю я. — Представь себе, я тоже не могу прийти в себя. Ведь мы вместе с Диком создавали и развивали нашу «Односемейную радость», открывали филиалы. Больше сорока лет, рука об руку. А теперь, с его смертью, я остался один. Не могу к этому привыкнуть.

Сильвия молчит, потупившись. В разговор вторгается Каролин:

 — Слушай, папа, может быть, тебе уже хватит вкалывать? В твоём возрасте все люди давно на пенсии, розы подстригают, а не строят дома. Продай свои бизнесы и наслаждайся спокойной жизнью, сколько тебе ещё осталось…

— Дедушка, — говорит шестилетняя Аника, — а когда ты умрёшь?

Робик на правах старшего брата даёт ей подзатыльник, а Каролин ахает и вскипает от гнева:

— Анита! Как тебе не стыдно так говорить.!

Мы с Сильвией переглядываемся и смеёмся. Робик, чтобы загладить вину своей глупой сестрёнки, берёт меня за руку.

— Дедушка, расскажи, как вы с бабушкой познакомились.

— Ну что ж… — говорю я и умолкаю.

Воспоминания легко всплывают в моём усталом мозгу и обретают плоть и вкус и запах истории, которую я рассказываю беззвучно, так, чтобы кроме меня её никто не слышал:

— Понимаешь, Робик, твоя любимая бабушка была большой стервой. Сначала она разрушила жизнь дяди Дика и тёти Линды. Потом она разрушила мою жизнь. Почему? Я уже тебе объяснил: потому что была стервой. Из-за неё закрылась компания, и десятки людей остались без работы, в том числе я. Потом я чуть не попал в тюрьму, правда она к этому не имела отношения. Она даже пыталась мне помочь, но из этого ничего не вышло. Впрочем, вышло, и довольно много: я получил возможность вместе с дядей Диком открыть свою компанию. С годами эта компанию окрепла, выросла, и мы с дядей Диком разбогатели. Что же касается бабушки, то я её ненавидел всей душой. Она меня — тоже. Наша взаимная ненависть разрослась, словно какой-то ядовитый волдырь, раздулась до предела, и когда это волдырь лопнул от ненависти, выяснилось, что мы любим друг друга. И она стала мне казаться красивой и умной, а я ей стал казаться умным и красивым. Да, Робик, это было, как в сказке, хотя в сказках так не бывает. В реальной жизни так тоже не бывает. Но вот, представь себе, это произошло. И мы поженились. Это было так давно, что теперь уже никто не поверит, что это было на самом деле….

— Дедушка, — говорит мой внук, дёргая меня за рукав, — дедушка, почему ты молчишь? Дедушка, ты спишь?

— Нет, нет. Так, слегка задремал.

— Дедушка, а это правда, что у тебя до бабушки была другая жена?

— Кто тебе сказал?

— Джек. Он слышал, как бабушка Линда кому-то по телефону рассказывала. Ещё она говорила, будто бы та женщина, твоя жена, повесилась на своих колготках. Это правда?

Меня обдаёт холодом.

— Ну, конечно, — вполголоса говорит Сильвия, поджимая губы. — Линду всегда кто-то за язык тянет, — и, обращаясь к своей дочери добавляет властным тоном:

 — Каролин, по-моему, твоим любознательным детям пора спать. Отправляйтесь-ка домой. Мы были рады вас видеть.

Звенят прощальные поцелуи. Наш дом затихает. Спускается ночь, и мой Париж погружается в темноту.