СЕМЬ ИСКУССТВ

В ходе беседы обнаружилось, что при всех различиях в жизненном опыте собеседники сходятся во взглядах на жизнь отечества и человечества. При этом оба хотели прояснить и понять “физику” наблюдаемой картины вненаучного мира, следуя примеру Андрея Сахарова. Беседовали пару месяцев, в разных форматах — письменных и устных. После завершения текст слегка подстрогали, добавив картинки и уточнив цитаты.

Геннадий Горелик и Юрий Захаренков

 

 

 

 

 

[Дебют] БЕСЕДА ДВУХ ФИЗИКОВ О НАУКЕ И О ЖИЗНИ В РОССИИ И АМЕРИКЕ

Объяснительная записка академика Сахарова

В 1968 году Юра Захаренков и Гена Горелик учились в одной группе на физическом факультете МГУ, но познакомились по-настоящему лишь полвека спустя.

Этому нечаянно помог Андрей Сахаров, выпускник физфака 1942 года, который летом 1968 года вышел из закрытого мира совершенно секретной науки и техники в открытый мир человечества. Именно в 1968 году физик-теоретик и “отец советской водородной бомбы”, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской и Ленинской премий, по его словам, “сделал свой решающий шаг, выступив со статьей «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»”.

В СССР об этом шаге могли узнать лишь те, кто “по обычаю Руси слушал ночью Бибиси” или Голос Америки. И, конечно же, компетентные советские товарищи в КГБ, ЦК и в Министерстве среднего машиностроения (псевдоним нынешнего Росатома). Узнал и отец Юры — Александр Дмитриевич Захаренков, ветеран Советского Атомного проекта, в конце 1967 года назначенный заместителем министра Средмаша. В архиве, оставшемся Юре от отца, были два документа, датированных 29 июля 1968 года и добавляющих важные краски к портрету события.

Выйдя на пенсию и решив оставить детям и внукам свои воспоминания, Юра перебирал архив отца и, увидев эти документы, вспомнил, что его однокурсник Гена написал книгу об Андрее Сахарове. Подумав, что автограф Сахарова может быть интересен его биографу, Юра разыскал Гену и… и началось нечто вроде беседы, очень интересной для обоих.

Первый результат этой беседы — рассказ об указанных документах и стоящих за ними событиях, поворотных не только в жизни Андрея Сахарова, но и в мировой истории.

В ходе беседы обнаружилось, что при всех различиях в жизненном опыте собеседники сходятся во взглядах на жизнь отечества и человечества. При этом оба хотели прояснить и понять “физику” наблюдаемой картины вненаучного мира, следуя примеру Андрея Сахарова. Беседовали пару месяцев, в разных форматах — письменных и устных. После завершения текст слегка подстрогали, добавив картинки и уточнив цитаты.

О собеседниках

Различия собеседников начались с самого их рождения. Один родился в центре России в засекреченном городе, стёртом с советских карт, затем жил в другом столь же секретном городе и учился там в одной школе вплоть до поступления в МГУ. Другой, родившись в семье военного инженера-строителя на дальнем западе СССР — во Львове, первые связные впечатления получил на Дальнем Востоке, а затем, по долгу военной службы отца, жил в разных городах и учился в восьми школах.

Деды одного — сын протоиерея (настоятеля собора в Сибири), ставший генералом Красной армии, и московский рабочий, пенсионер по инвалидности. Деды другого — плотник и смолокур из еврейского местечка в Белоруссии.

Один, закончив университет, занимался физикой явно практического значения — исследовал лазерный управляемый термояд, потенциально неисчерпаемый источник энергии, почти вечный двигатель.

Другой хотел заниматься абсолютно непрактической физикой — теорией гравитации и космологией, но — при содействии советской власти — превратился в историка науки.

А сходство биографий собеседников, помимо учебы на физфаке МГУ, включает в себя тот факт, что вторую половину взрослой жизни оба жили и работали вдали от России, с тоской наблюдая за происходящим там и пытаясь это понять своим умом. Помня народную мудрость “Одна голова хорошо, а две лучше”, они решили объединить усилия.

На Юру сильное впечатление произвел рассказ “Август 1991. Четыре дня народной революции” Александры Свиридовой, прожившей те дни недалеко от центра событий. С этого и решили начать.

Лиха беда — начало

Гена: Давай сверим часы и компасы — сравним, что в те судьбоносные дни августа ты и я видели, делали и думали и как мы сейчас смотрим на те события.

Юра: Ну что ж, давай. Для начала напомню слова М. Горбачева о том, что развал СССР начался с катастрофы Чернобыля в 1986 году. С чего начать описание конца — вопрос спорный, но то, что события на Чернобыльской АЭС стали толчком к “Гласности”, по-моему, очевидно. Открытие секретных партийных архивов, разговоры о демократии и развитии предпринимательства — все это вдохновляло народных борцов за свободу и права человека. Но, в отличие от них, я не верил в возможность коренного поворота страны. Это определяло мой настрой летом 1991-го и мои личные заботы. Уже лет десять я размышлял, как перебраться, вместе с семьей, на запад, где я мог получить работу по профессии. И как раз в августе 1991-го у меня уже были билеты до Лондона и ждала работа в университете Эссекса. Уехали мы из Москвы 30 августа (помню, пошел дождь, и жена сказала мне, что это хороший знак). В ноябре 1992-го мы перебрались в Калифорнию, где я и живу до сих пор. Лишь один раз я побывал в Москве — в апреле 1992 хоронил маму. Отец умер еще в 1989 году — от последствий радиации, полученной во время его работы в Госкомиссии по устранению последствий Чернобыльской катастрофы.

Гена: Почему же ты летом 1991-го не верил в близкое светлое будущее? Очевидных признаков было ж хоть отбавляй: возвращение Сахарова из ссылки, отмена цензуры, свобода слова в газетах, журналах и телевизорах, возвращение запретных имен и книг, небывало свободные выборы, всесоюзная трансляция выступлений на Съезде народных депутатов, и, наконец, в феврале 1990-го отменили 6-ю статью Конституции “о руководящей роли КПСС”…

Рассказ Юры

Юра: Чтобы ответить на твой вопрос, расскажу несколько эпизодов из советской части моей биографии (подробнее — в моей только что вышедшей книге “Unalienable Rights”). С самого рождения и до окончания школы жил я в секретных городах МинСредМаша, где изобретали и разрабатывали все виды ядерного оружия. Научно-техническая серьезность и государственная важность главного занятия определяли атмосферу жизни, где изрядная свобода мысли сочеталось с честной ответственностью.

Но я это осознал, лишь когда уехал в Москву и обнаружил там совсем иной уклад жизни. Увидел вранье лозунгов и высоких слов в газетах на фоне повседневного хамства. И разного рода хитрости — маленькие, большие и настолько привычные, что не замечаемые. Я не мог обвинять людей, понимая, что эти привычки необходимы для выживания.

Тогдашняя народная мудрость учила: “Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят”. “Мы” и “они” — народ и власть. Я не хотел карабкаться вверх, к “ним” — к власть имущим, считал их жизнь аморальной. Но не хотел и стать одним из “мы”, гоняясь за “морковками” в общем стаде. Сами собой приходили мысли о свободе и правах человека в поисках личного счастья. Поэтому и не верил в перемены. Настолько не верил, что не видел смысла в стараниях правозащитников, сочувствуя их наивному идеализму. Себя идеалистом не считал, занимался интересной физикой, заботился о благополучии семьи, для чего и в партию вступил…

Гена: Могу понять, что контраст “бытия” секретного научно-технического оазиса с бытом “простых советских людей” сказался на твоем сознании. Но что ты собственно знал о “них”, о власть имущих? Почему считал их привилегии аморальными? Вот ведь Славский [Министр Средмаша] объяснял Сахарову: “Вы пишете о привилегиях начальства, но ведь и вы сами пользовались этими привилегиями. Люди, несущие на себе такую колоссальную ответственность, такую непомерную нагрузку, должны иметь какие-то преимущества. Это все для пользы дела. Вы противопоставляете начальству интеллигенцию. Но разве мы, руководители, не есть истинная народная интеллигенция?” [Сахаров, 1996]. А то, что пряников не хватает на всех, так мы ведь живем во враждебном капиталистическом окружении, которое спит и видит, как бы задушить первое в истории социалистическое государство, строящее коммунизм — светлое будущее всего человечества. И поэтому мы вынуждены вместо пряников для народа ковать щит-и-меч для нашей обороны.

Юра: Да, я все это слышал. И не раз. Но кое-что совсем иное видел своими глазами, еще в детстве. В конце 1950-х, меня привезли с просторной дачи моего деда-генерала в Москву, где я провел один день в одной комнате с другим моим дедом — с родителями моего отца (к тому времени уже начальника сектора в Арзамасе-16). Дед Митрий и баба Маня прожили в этой комнате коммунальной квартиры ветхого дома в рабочем районе Лефортово не один десяток лет, мой отец вырос здесь, ходил в школу. И я подумал что-то вроде: Коммунисты установили диктатуру пролетариата, а инвалид пролетарий живет в условиях царской России, где пролетариев угнетали капиталисты?…

Это детское впечатление подкрепилось двадцать лет спустя, когда я впервые поехал на конференцию в мир капитализма. Это была Италия. В Милане и Венеции я видел людей с детьми, отдыхающих на лужайках в городском парке, и нигде не было табличек “По газонам не ходить!”. Вернувшись в Москву, я собрал друзей, разлил граппу по бокалам и стал говорить о чудесном вкусе свободы. Кто-то спросил, что мне там больше всего понравилось. Я ответил, не размышляя: “Больше всего мне понравилось их отношение к старикам и инвалидам”. И хотел рассказать, как даже в провинциальных городах инвалиды в инвалидных колясках могут спокойно ездить на автобусах, где есть специальные подъемники…. Но в моей компании это никого не заинтересовало. Как ни странно, этот эпизод убедил меня в том, что мои внуки не должны расти на моей родине.

Гена: Но это же не про власть, а про твоих друзей, которым благоустройство жизни инвалидов было до лампочки. А власть, может, и хотела бы улучшить жизнь инвалидов, но как объяснял тот же “народный интеллигент” министр Славский: “Мы обязаны быть сильными, сильней, чем капиталисты — тогда будет мир. В случае войны, в случае применения капиталистами ядерного оружия против нас мы обязаны немедленно и без колебаний применить всю нашу силу — и не только против стартовых позиций, а против всех объектов, которые нужно уничтожить для победы”. И вместо удобных инвалидных колясок и подъемников советская власть вынуждена была самоотверженно делать танки и ракеты.

Из Российского туннеля

Юра: О самоотверженности власти у меня тоже есть что вспомнить. Эпизодов много. Даже не знаю, как их рассортировать по важности. Начну с приятного, с моей жены. С Наташей мы встретились на свадьбе наших друзей, незабываемая дата — 22 апреля 1970-го. (В стране отмечалось столетие Ленина, и мы шутили, что отныне все прогрессивное человечество будет отмечать вашу свадьбу.) Это была любовь с первого взгляда, мы счастливо прожили 48 лет, пока тяжелая болезнь не забрала ее у меня.

Мы уже встречались месяца два, когда заговорили о наших родителях. Я узнал, что ее отец большую часть года проводит в Нью Йорке, в представительстве СССР в ООН. И Наташа родилась в Америке. А я — в месте, которого нет на картах, и я ни разу не встречал людей, живших за границей. Интересна была реакция моей будущей тещи, когда Наташа сказала ей, что мой отец “зам министра какого-то среднего машиностроения, то ли дело тяжелого или даже легкого”. На что ее мать сказала “ты ничего не понимаешь, среднее в нашем случае гораздо лучше всех остальных, тебе непременно надо выйти за Юру замуж”.

Слово “дипломат” в Союзе произносилось с трепетом в голосе, у них была возможность привезти шмотки и электронику, которые продавались за баснословные цены, обеспечивающие безбедное существование на родине. И моя теща была экспертом в таком “импорте”. Однажды, году в 1975-м, я участвовал в этом деле. Выглядело это так. В сентябре каждого года Министр иностранных дел выезжал со своей свитой на Генеральную ассамблею ООН. К тому году моя теща выросла до начальницы секретариата министра (говорили, что она лучше всех разбирала карандашные каракули своего шефа).

По просьбе тещи я приехал на своем “Москвиче” в аэропорт Внуково-2 и присоединился к немногочисленной группе встречающих в стороне от прямой дороги от самолета ИЛ-86 (персонального самолета министра). Выждав, пока министр с супругой проследовали в здание аэропорта, мы бросились по машинам, чтобы успеть занять место поближе к багажному отсеку. В это время из самолета начали выходить члены делегации. Трюм открыли, и мы увидели гору больших картонных коробок “дипломатического” (т.е. не подлежащего таможенному контролю) багажа. Прилетевшие быстренько обнялись с встречающими и занялись вылавливанием своих драгоценных трофеев. Один из приехавших громко выкрикивал имя, написанное на коробке, и счастливый встречающий уносил ее в свою машину. Мой Москвичок мы забили до предела коробками с именем тещи, и все это вместе с тещей я доставил ей домой.

У тещи была ответственная работа, особенно после того, как Громыко стал членом Политбюро. Такая работа считалась пожизненной. Когда две предыдущие начальницы секретариата уходили на пенсию, их через короткое время находили мертвыми, диагноз — “плохое сердце”. Моей теще тоже не удалось избежать “сердечного удара”. В 1995-м, назавтра после посещения посольства США для получения визы по нашему приглашению.

Это лишь парочка эпизодов из моего жизненного опыта, который не оставил мне возможности верить в скорое наступление свободного общества и побуждал уехать куда подальше от родимых мест — выбраться из туннеля, по которому ехала Россия, если воспользоваться выражением писателя Юрия Нагибина. В его книге “Тьма в конце туннеля”, вышедшей в 1994 году, есть фраза, точно выражающая мой настрой:

“Что с тобою творится, мой народ! Ты так и не захотел взять свободу, взять толкающиеся тебе в руки права, так и не захотел глянуть в ждущие глаза мира, угрюмо пряча воспаленный взор. Ты цепляешься за своё рабство и не хочешь правды о себе, ты чужд раскаяния и не ждёшь раскаяния от той нежити, которая корёжила, унижала, топтала тебя семьдесят лет. Да что там, в массе своей — исключения не в счёт — ты мечтаешь опять подползти под грязное, кишащее насекомыми, но такое надёжное, избавляющее от всех забот, выбора и решений брюхо.”

А что же думал ты в августе 1991-го?

Рассказ Гены

Гена: В судьбоносные дни августа я был далеко от Москвы — в горном походе на Северном Кавказе. Новость о путче дошла радиоволнами и заставила на время отвлечься от горных красот. Прогнозы разделились. Преобладало мнение, что советская власть еще раз победит, но я в это не верил, и когда путч провалился, мой антисоветский идеализм еще более окреп.

Твоих антисоветских впечатлений у меня не было, но хватало собственных — и личных и профессиональных. Личные начались с того, как меня в 1965 году бесцеремонно завалили на вступительных экзаменах в МГУ. Позже история советской науки дала мне впечатления пострашнее: “Некоторые исключительно яркие и многообещающие физики этого [первого советского] поколения безвременно погибли: М.П. Бронштейн, С.П. Шубин, А.А. Витт”, — написал академик Игорь Евгеньевич Тамм в 1967 году о троих 30-летних, которых он знал лично. А в 1990-ом я, погрузившись в биографии этих физиков, арестованных в 1937-ом и “исчезнувших” в 1938-ом, рассказал о них в статье “Не успевшие стать академиками”.

Тем легче мне верилось в светлое будущее. К очевидным общественным признакам освобождения от темного прошлого добавились личные. В 1989 году моя анкетная инвалидность пятой группы утратила силу, и, после 15 лет внештатной истории науки, меня впустили в штат академического института. В издательстве “Наука” вышла моя книга о Матвее Бронштейне, статьи о трагедиях и трагикомедиях советской науки публиковались безо всякой цензуры, в том числе в журнале “Коммунист”, который настолько освободился, что взял себе название “Свободная мысль”.

Сильнейшее свидетельство моего идеализма-оптимизма — тот факт, что в январе 1991 года мои родители и сестра с детьми свободно покинули советскую родину с советскими паспортами и улетели за океан — без меня. А я тогда говорил отцу, который был мне еще и близким другом, что, получив, наконец, возможность для полноценной работы по профессии, не могу сразу ее бросить, и что буду приезжать к ним, а там посмотрим…

И в том же году я получил новые подкрепления для идеализма. Спустя считанные недели я сидел в Большом Доме на Лубянке…, а передо мной лежали архивные следственные дела моих героев, включая невероятное дело Льва Ландау 1938 года. Сидел я в кабинете, в котором, возможно, будущего академика и Нобелевского лауреата допрашивали. Когда я шёл туда, на Лубянку, в голове, признаюсь, крутились две главные мысли — личная и профессиональная: “Наверняка, ОНИ знают, что мои родители совсем недавно уехали, и, вполне возможно, хотят меня завербовать”, “Как я смогу понять, подлинные ли это архивные дела или ОНИ их мастерски подчистили?”. К собственному изумлению, через день-другой пришел к выводу, что обе эти мысли несостоятельны.

А еще через пару месяцев я впервые летел за границу, в Америку, для участия в конференции по истории теории гравитации. Как свободный человек, провел неделю с родителями. Тогдашний темп событий был вполне фронтовым — “день за три”, а то и за год, но бурный поток событий, в моем поле зрения, был мирным и многообещающим. Вот на таком фоне я в горно-походном августе узнал о путче.

Юра: Да, вижу, системы отсчета у нас были очень разными. И что же, спустившись с гор, твой идеализм продолжал крепнуть?

Гена: Куда уж крепче?! События вокруг сменяли друг друга в сногсшибательном темпе, но меня с ног не сшибало. Было какое-то веселое и доброе чувство, что история сильно ускорилась, но движется в правильном направлении. Вполне вероятно, что личные профессиональные успехи помогали благодушию. Но — в моем поле зрения, в интеллигентной Москве — умонастроение окружающих было сходным. За державу мне обидно не было никогда, обидно бывало за хороших людей, живущих в России. И когда в Беловежской Пуще “Союз нерушимый республик советских” был мирно распущен, меня, как и весь (тогда еще) советский народ, это вовсе не огорчило. Порадовало, что мирно и дружно.

Идеализм мой слегка пошатнулся в 1992-ом. Весной возник РФФИ (Российский фонд фундаментальных исследований) и вместе с ним новая система финансирования науки. Новая, правда, лишь для России, на Западе она давно работала. В новой системе гранты на исследовательский проект должны были даваться в результате конкурса на основе представленного плана исследований и оценок этого плана независимыми экспертами-рецензентами. При этом, чтобы представить свой план в РФФИ, исследователю или исследовательской группе не нужны были никакие административные разрешения. Тема исследования была уже у меня в голове: “Предыстория советской водородной бомбы, или Почему водородную бомбу изобрели “чистые” фундаментальные физики-теоретики в академическом ФИАНе, а не те физики с техническим уклоном, которые успешно создавали атомную бомбу?” Собрав небольшую группу хорошо известных мне историков науки, физиков и архивистов, я подал заявку-план в РФФИ. В моем послужном списке было уже достаточно ярких публикаций — книг и статей, чтобы я ждал ответа с надеждой. И не дождался. Осенью узнал, что грант получила группа, в которой вовсе не было специалистов по заявленной теме, но был замдиректора института. Позвонил в РФФИ, где, после нескольких предложений перезвонить через неделю, мне сообщили, что моя заявка отвергнута. Почему же меня не известили об этом, спросил я. Еще известят, ответили мне. Но так и не известили. Это было неприятно и непонятно. Но я считал, что это — отдельная случайность, досадный пережиток социализма, не говорящий о движении общества в целом.

В невеселом настроении проходил я мимо институтской доски объявлений, где заметил листок, сообщавший, что в американском Бостоне открылся Dibner Institute for the History of Science and Technology и объявил конкурс для продвинутых историков науки со всего мира на годичную стипендии для работы над своим проектом. Я решил попробовать. Подсократил и перевел отвергнутый в РФФИ план на мой “русско-английский” язык и послал e-mail’ом. А через пару месяцев получил поздравление из Бостона: меня там ждали 1 сентября 1993 года. Летом, закрыв дверь московской квартиры, мы с женой и детьми прилетели в новую жизнь. Дети (14 и 10 лет), с удовольствием разглядывая новый мир, были уверены, что через год мы все вернемся (и не с пустыми руками)!

Сама возможность такого хода событий добавляла оптимизма моему идеализму. Однако осенью того года в Москве стали стрелять пушки и пролилась кровь. Рухнула экономика страны, затем наука и, тем более, история науки … Началась наша эмигрантская жизнь.

Юра: Так вот где твоя “точка невозврата”! Я-то сознательно вел себя к ней долгое время, еще находясь в Советском Союзе и будучи неплохо устроенным для тогдашней жизни в “развитом социализме”. А ты претерпел столько мытарств в карьере и, догадываюсь, что и материальное положение не радовало, но до 1994-го все еще цеплялся за ускользающую надежду на торжество свободы и справедливости. Интересно…

Гена: Во-первых, все мои “мытарства” я относил на счет советской власти, во-вторых, как говорят знатоки, мытарства, которые нас не убивают, нас укрепляют, а в-третьих, все они — нечаянно — помогли мне услышать мое подлинное призвание. Ну а после того, как советский социализм мирно уступил дорогу капитализму, обижаться на судьбу у меня причин уже не было.

В капиталистической Америке, когда кончилась моя годичная стипендия, я подал заявки в два известных частных фонда (MacArthur и Guggenheim) с планом написать биографию Андрея Сахарова. Удачи продолжали преследовать меня — я получил гранты от обоих фондов, и началась жизнь свободного художника (с бесплатной “пропиской” в Центре философии и истории науки Бостонского университета). С тех пор и до 2008 года я практически ежегодно бывал в России, собирал материалы для биографий Сахарова и Ландау, участвовал в конференциях и семинарах, заодно наблюдая жизнь страны. За это время оптимистический идеализм сменился у меня недоумением, но я и не претендовал на понимание сути происходившего, сознавая пределы моей компетенции.

Великий вопрос Джозефа Нидэма

Ситуация, совершенно неожиданно для меня, изменилась в 2009 году, когда у меня появился новый знакомый — американский физик-теоретик китайского происхождения, который, занимаясь проблемой квантовой гравитации, открыл для себя моего главного героя — Матвея Бронштейна и прочитал всё, что о нем написано по-английски, включая переводы книг его вдовы Лидии Корнеевны Чуковской. В наших задушевно— увлекательных беседах возникли темы, далекие, казалось бы, от квантования гравитации. В частности и в особенности, так называемый Великий вопрос Джозефа Нидэма, видного британского биохимика, ставшего мировым историком науки и знаменитым китаеведом. Спросив, почему современная физика возникла во времена Галилея и вплоть до 20-го века развивалась лишь на Западе, он искал социально-экономический (а точнее, марксистский) ответ, но так и не нашел.

А мне помогло то, что практически всю мою профессиональную жизнь я занимался самой современной физикой — физикой 20-го века, сначала — как теоретик, а затем как историк. И загадочная евроцентричность современной физики неожиданно привела меня к вопросам, далеким от науки и острым для жизни России. Ключом оказался фундаментальный познавательный оптимизм, совершенно необходимый для современной физики. Но об этом как-нибудь потом

Юра: Интересно, какое отношение история физики имеет к судьбам России?

[Ответ на этот вопрос Гена постарается дать в следующем выпуске]

(продолжение)