СЕМЬ ИСКУССТВ

Почему для большинства тогдашних американцев был самоочевидным библейский постулат “Декларации независимости”? Потому что были они потомками переселенцев из Европы, рискнувших отправиться на край земли, в неизвестность, полагаясь на собственные силы и на Бога. Решились лишь те, для кого свобода, прежде всего свобода духовная, значила гораздо больше, чем для среднего европейца.

Геннадий Горелик и Юрий Захаренков

 

 

 

 

 

БЕСЕДА ДВУХ ФИЗИКОВ О НАУКЕ И О ЖИЗНИ В РОССИИ И АМЕРИКЕ

(продолжение. Начало в № 7/2023)

[В предыдущем выпуске Юра и Гена рассказали друг другу, а заодно читателю, с каким настроением они встретили ГКЧП в августе 1991-го. И как оказались за океаном. А прервалась беседа на знаменитом вопросе Нидэма: «Почему современная физика возникла во времена Галилея и вплоть до ХХ века развивалась лишь на Западе»]

Юра: Интересно, какое отношение история физики имеет к судьбам России? Одно дело с “оптимизмом” изучать новые природные явления (не зависящие от сознания человека), а другое указывать людям, что им надо делать для их же собственного блага. Я вон пытался своих детей учить мудрости жизни, пользуясь моим опытом, и все равно они делают по-своему, ошибаются, страдают и лишь через много лет иногда соглашаются с моими давними наставлениями. Говорят, что умный человек всегда найдет выход из тяжёлой ситуации, а мудрый в нее не попадает. Сказано хорошо, да кто верит чужому жизненному опыту? В России принято считать, что к хорошей жизни надо идти через страдания, будь то религиозный рай или коммунизм, а теперь вот “русский мир”. На этом их “познавательный оптимизм” и заканчивается, умами населения завладевает оптимистический потребизм. Да и за пределами “русского мира” наблюдаются сдвиги к примитивизации социальной жизни, как-то перестают люди вспоминать об отцах демократии (хоть я и не восторгаюсь прямым переводом этого слова как “власть народа”, имея в виду власть большинства населения). А ведь они начали основной закон страны с прав личности (право на жизнь, личную свободу и поиск личного счастья), а равенство, справедливость, демократия — это производные. Как по-твоему, эти проблемы соотносятся с вопросом Нидэма?

Гена: Мы с тобой беседуем на территории, тематически подвластной двум научно-популярным журналам “Наука и жизнь” и “Знание — сила”. Меня это не смущает, поскольку публиковался я в обоих. Гораздо больше во втором, который назвал себя “научно-популярным и научно-художественным”. Помню, как-то принес я номер этого журнала с моей статьей в дорогой мне дом и услышал: “А незнание — сила еще большая”. Воистину так.

Почему так трудно объяснять даже близким людям, “что им надо делать для их же собственного блага”? Потому что понятие “благо” совершенно не научно и глубоко субъективно. В горбачевские годы говорили о “новом мышлении”, основанном на “общечеловеческих ценностях”. Увы, сама идея общечеловеческих ценностей не является общечеловеческой, и сейчас это яснее чем когда-либо. Впервые это обнаружил еще в XVIII веке философ Дэвид Юм, заметив, что моральные утверждения невозможно вывести из объективно проверяемого — научного — знания. В начале XX века открытие Юма ясно сформулировал широко мыслящий математик Анри Пуанкаре. Он объяснил, что мораль нельзя основать на науке по причине “чисто грамматической”: законы науки выражаются в изъявительном наклонении, а законы морали — в повелительном, и второе не может логически следовать из первого.

Но откуда же берутся или как возникают моральные заповеди? На этот вопрос ответили широко мыслящие физики Эйнштейн и Бор.

Эйнштейн не раз подчеркивал, что есть моральные основания науки, но не может быть научных основ морали. И прямо указал на источник моральных постулатов, объясняя их роль в науке:

“Науку могут творить лишь те, кто охвачен стремлением к истине и к пониманию, но само по себе знание о том, что СУЩЕСТВУЕТ, не указывает, что ДОЛЖНО БЫТЬ целью наших устремлений…. В здоровом обществе все устремления определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а силой откровения, посредством мощных личностей…. Укоренение этих традиций в эмоциональной жизни человека — важнейшая функция религии. …Высшие принципы для наших устремлений дает Еврейско-Христианская [т.е. Библейская] религиозная традиция.” [Einstein, 1950: 22-23, 26]

А Нильс Бор объяснил механизм “укорененяющего” воздействия религии:

“По языку религия гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Мы склонны думать, что наука имеет дело с объективными фактами, а поэзия — с субъективными чувствами. И думаем, что религия должна применять те же критерии истины, что и наука. Однако тот факт, что религии на протяжении веков говорили образами, притчами и парадоксами, означает просто, что нет иных способов охватить ту реальность, которую они подразумевают. Но это не значит, что реальность эта не подлинная. <…> И не является возражением то, что разные религии стараются выразить это содержание в весьма различных духовных формах. Возможно, мы должны смотреть на эти различные формы, как на взаимно дополнительные описания, которые, хотя и исключают друг друга, нужны, чтобы передать богатые возможности, вытекающие из отношений человека со всей полнотой мира” [цит. Heisenberg, 1987: 107, 110].

Свобода изобретать

И тут как раз можно вернуться к вопросу Нидэма. Ведь главное новшество современной науки — вера в свое право изобретать новые, “абсурдные” фундаментальные понятия, как и другие права человека — это “всего лишь” вера, фундаментальный познавательный оптимизм, который стал необходим для возникновения современной науки. Тогда, по словам Эйнштейна о Кеплере, “общая закономерность природы вовсе не была признанной, и какой же сильной была его вера в такую закономерность, чтобы десятилетиями упорным трудом исследовать движение планет в поисках его математических законов!” [Einstein, 1930]. В ту же эпоху, с той же верой и так же упорно трудились Коперник и Галилей.

Что же было источником такой веры? Если принять взгляды Эйнштейна и Бора за основу, можно понять сразу четыре загадочных факта — четыре корреляции — в истории науки:

1) Почему рождение современной науки началось именно в XVI веке?

2) Почему у человека протестантского происхождения примерно в 8 раз больше шансов стать выдающимся ученым, чем у человека католического происхождения?

3) Почему, хотя среди физиков всегда преобладали атеисты, все изобретатели фундаментальных понятий были библейскими вольнодумцами, включая Эйнштейна и Бора?

И, наконец, главный для нашей темы вопрос:

4) Почему современная наука прижилась довольно легко в России, не имевшей никакой собственной научной традиции, но до XX века не проникала в великие цивилизации Востока, имевшие внушительные научно-технические традиции?

Ответ на все эти вопросы подсказывает тот факт, что современная физика родилась и развивалась там и тогда, где и когда — в результате изобретения книгопечатания и Реформации стала гораздо более доступной главная тогда книга — Библия. Главный моральный постулат, отличающий Библейскую культурную традицию от всех иных, — провозглашает человека целью и смыслом Творения, а миссией человечества провозглашает освоение земного мира, что предполагает его познание.

Этот ответ обоснован в моих историко-научных публикациях (см., напр., популярное изложение), а суть этой истории науки состоит в том, что в физике — в делах человеческих, опирающихся на объективно проверяемый опыт и математический язык — ключевую творческую роль играют некие верования — пред-рассудки, где дефис подчеркивает предшествие этих верований работе рассудка. Такие пред-рассудки принимаются как самоочевидные истины лишь в пределах родной культурной традиции, а за ее пределами они могут быть попросту неприемлемы. Если это так для людей науки с их свободным и мощным мышлением и с проверкой результатов мышления на опыте, то не меньшую роль подобные верования-предрассудки должны играть в социальной жизни людей, не столь связанных логикой, точным языком и опытным обоснованием.

Отсюда я и шагнул к тому, чтобы разобраться с диковинным ходом наблюдаемой истории отечества.

СССР как огромная АЭС

Юра: Разбираться с Россией мне сложно… Ведь когда я нарисовал для себя картину тамошней жизни, то решил, что в эту картину не вписываюсь и не хочу туда вписывать своих детей и будущих внуков. Попробую показать тебе эту картину в красках моей физики. Наиболее близкая для меня тема — ядерные исследования, и военные, и мирные.

Горбачев когда-то сказал, что развал СССР начался с катастрофы на Чернобыльской АЭС. А сейчас я вижу ещё и аллегорию: СССР — это огромная АЭС, сложная система взаимодействия высокотехнологичных “изделий”, поставляемых разными министерствами. Без надежной процедуры сборки в единое целое и без тщательной, жесткой системы контроля за безопасной работой система как целое обречена на возникновение чрезвычайных ситуаций. Добавить сюда самоуверенно невежественное руководство, которое считает себя умнее разработчиков и заботится прежде всего о выгодном рапорте наверх к очередному юбилею, — и вот вам взрыв на АЭС или во всей стране. То, что Россия идёт в своей истории от одного “взрыва” к другому, показывает нарушение каких-то жизненно важных заповедей.

Гена: Узнав твой жизненный опыт и твою моральную “систему отсчета”, я прекрасно понимаю твое решение соскочить — вместе с самыми близкими — с взрывоопасного поезда. Ты убедился, что твои “жизненно важные заповеди” не разделяются большинством пассажиров и, главное, машинистами паровоза, который “вперед летит, летит без остановки”. Другого нет у них пути? В руках у них винтовки?! Вряд ли наши дети узнают горькую иронию в этом ерничестве.

А Нагибин наверняка узнал бы. Он-то помнил время, когда, как и многие не худшие люди России, он видел свет в конце туннеля… А в 1994-ом увидел тьму. Если бы я прочитал его книгу в 1994-ом, после осени 1993-го, то уже вряд ли сказал бы, что он из своих личных переживаний лепит приговор народу России. Но в силе его мрачных образов увидел бы перебор — гневный всхлип жалости то ли к “своему” народу, то ли к себе. Ведь частью этого народа были мы с тобой, не говоря о Сахарове и его друзьях-правозащитниках, которые никак не укладывались в образы Нагибина.

Иллюзорные миры Ландау, Сахарова и всех-всех

Когда история науки привела меня к истории России, я начал собирать свидетельства внимательно думающих людей. Особенно меня поразило наблюдение философа М. Мамардашвили: “Я вижу миллионы людей, готовых сейчас любовно отдаться хозяину”. Это он сказал в 1990-ом году! И тогда я, конечно, не согласился бы с ним. Но 20 лет спустя увидел в этом не ошибку зрения, а проблему.

К тому времени, работая над биографиями Сахарова и Ландау, я накопил изрядный опыт размышлений об истории советской России, в которой угораздило родиться моим героям и Героям социалистического труда. Они не только трудились на благо науки и советской родины, но и пытались изменить ход советской истории.

Ландау, в 1930 году горячий приверженец советского социализма, к началу 1937-го понял, что “советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы”, как написано в его антисталинской листовке 1938 года. А двадцать лет спустя Ландау (подслушанный ГБистами) сказал: “наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может”. А свои взгляды до 1937-го оценил просто и трезво: “Какой я был дурак: так долго не понимал сущность советского режима…”

Еще поучительнее для меня были воспоминания Сахарова. Он объяснял себе и читателю, почему в 1953 году ему казалось, что он причастен к тому же делу, что и Сталин, — “создавал мощь страны, чтобы обеспечить для нее мир после ужасной войны”. Итог его самоанализа был таков: “Именно потому, что я уже много отдал этому и многого достиг, я невольно, как всякий, вероятно, человек, создавал иллюзорный мир себе в оправдание (я, конечно, чуть-чуть утрирую, чтобы была ясней моя мысль)” [Сахаров, 1996].

Размышляя над жизненным опытом моих героев, я помнил, насколько закрыт был мир, в котором они жили, “под собою не чуя страны”. “Не чуя” и потому, что были увлечены решением своих научных задач и потому, что непрозрачность железного занавеса и дымовая завеса агитпропа действовали даже на этих выдающихся умников. Понадобились конкретные вторжения советской власти в их лично-профессиональные обстоятельства, чтобы они пересмотрели свои “иллюзорные миры”. Для Ландау это был разгром института (УФТИ), в котором он работал. Для Сахарова — проблема противоракетной обороны.

Говоря, что всякий человек создаёт иллюзорный мир себе в оправдание, Сахаров утрировал, на мой взгляд, лишь “чуть-чуть”. Всякий человек, который живет не хлебом единым, а пытается осмыслить свою жизнь, фактически строит себе иллюзорный мир. Различия лишь в том, насколько этот иллюзорный мир соответствует реальности и насколько человек способен перестраивать свой иллюзорный мир, когда ему открываются новые для него факты.

Научная картина физического мира тоже иллюзорна, поскольку состоит не из самих физических объектов в наблюдаемых явлениях, а из их теоретического — читай “иллюзорного” — описания. Фундаментальные научные понятия, используемые в этом описании — в строительстве иллюзорного мира физики, были когда-то кем-то изобретены для замены предыдущих понятий, не позволявших расширить и углубить область познания. Изобретения оправдываются их практической плодотворностью — объективно успешным применением в познании и освоении мира физических явлений.

И в мире человеческих явлений фундамент гуманитарно-иллюзорного мира составляют некие понятия и принципы, несомненные и самоочевидные для субъекта-строителя, — фундаментальные истины. Но здесь аналогия спотыкается, потому что гуманитарные понятия и выраженные с их помощью истины извлекаются не из мира объективных природных явлений, а из культурных традиций, живущих в данном обществе. Извлекаются человеком, начиная с его приобщения к культуре семьи в возрасте “от 0 до 5” вместе с усвоением родного языка, безо всякого участия учебников грамматики и этики, а из “воздуха”, слушая речь и наблюдая поведение людей, окружающих ребенка и прежде всего их поведение по отношению к самому ребенку. При взрослении расширяется область наблюдения, добавляется чтение и включается собственное осмысление наблюдений и действий, но исходные представления — родом из детства.

Культурные традиции включают в себя множество элементов — что и как едят, что и как поют и т.д., однако главный моральный постулат — это представление человека о самом себе и о других людях, от близко знакомых до совсем незнакомых.

Родители и дети

Юра: Вот здесь я с тобой целиком согласен, особенно в отношении к детям.

В стихотворении В. Маяковского “Что такое хорошо и что такое плохо?” на этот вопрос сыну отвечает отец. Конечно, ребенок поверит быстрее папе, чем постороннему человеку. Как говорят литературоведы, в стихотворении подбираются такие жизненные примеры, чтобы соединить мораль с жизненным событием.

Для меня главной целью эмиграции было уберечь моих детей и внуков от порочного уклада жизни, порочной морали, показать им другой мир, основанный на уважении личности и ее прав на саморазвитие. Конечно, я понимал, что и в свободном мире не без проблем в достижении сияющей звёзды личного счастья, но по крайней мере там (т.е. тут) никто не властен отменить неотъемлемое право каждого на устройство своей жизни. В этом, по-моему, основное отличие от советского/путинского общества, где разговоры о личном счастье считаются влиянием “буржуазного Запада”, который вот-вот развалится. То есть, возвращаясь к твоему выводу, да, самый главный гуманитарный, или моральный, постулат — представление человека о самом себе и о других людях.

Согласно социологам, в нынешней России 10-15% населения слепо шагают за президентом. Примерно столько же критически смотрят на действия власти и делают собственные выводы о происходящем. Остальные 70-80% просто приспосабливаются к условиям жизни для выживания. При этом родители стараются, чтобы дети были похожими на них.

За тридцать лет жизни на Западе я, в разных ситуациях, видел в детях прежде всего дух собственного достоинства и свободы в выражении своих мнений. Думаю, что здесь и надо искать ответ, что делать с российским народом. У меня ответа нет. В сентябре 1991-го я предположил, что включение несоветской России в число свободных стран займет многие годы, пока на смену привычным правительственным аппаратчикам не придут молодые люди с идеями о свободе личности и статусе человека как “ цели и смысла Творения” (кстати, эти твои слова мне очень нравятся).

Гена: Мне тоже эти слова очень нравятся, но на авторство я не претендую. Их подлинный автор — Автор Библии. А наше с тобой единогласие (при всех анкетных различиях) я объясняю тем, что нам с тобой повезло с родителями, которые нас любили. И любили “правильно”, не безгранично потакая нашим прихотям, а уважая достоинство рождающейся личности и поощряя те наши поступки, которые они считали достойными похвалы. Мы, конечно, не знаем точно, как родители обращались с нами в 2-3-летнем и даже в 5-летнем возрасте, но, помня их отношение к нам в более старшем возрасте, смело экстраполируем до 0. И наша собственная любовь к нашим детям — это, можно сказать, эстафета, полученная от них и направленная в будущее.

Отложим пока исторически интересный вопрос — когда и как такого рода эстафеты начинаются. Более насущный вопрос — как смотреть на тех, кому с родителями повезло меньше, чем нам? И что в этом случае передается эстафетой “Родители и Дети”?

Главный моральный постулат

Главный моральный постулат — представление человека о самом себе и о других людях — для краткости и научности я назвал антропостулатом. Фундаментальный Познавательный Оптимизм, о важности которого в современной науке я говорил с пафосом, определяется антропостулатом.

Разные культурные традиции возникали — изобретались и формировались — в разных местах глобуса, разделенных глобальной географией и под ее местным влиянием. Если говорить о высших формах культуры, то до нашего времени дожили всего несколько существенно разных антропостулатов. Антропостулаты Китая и Индии, веками разделенных горами Гималаев, отличаются друг от друга не меньше, чем оба отличаются от антропостулата библейского Запада, веками отделенного от Востока горами и морями.

И есть еще самый естественный — языческий — антропостулат, который коренится в самой древней эпохе эволюции человеческого рода. Русское слово “языческий” происходит от церковно-славянского слова “язык”, которое означало “народ” (и в таком архаическом значении сохранилось у Пушкина “всяк сущий в ней язык” и в выражении “притча во языцех”). Языческий антропостулат коренится в естественном опыте ребенка, целиком зависящего от родителя-покровителя, а при взрослении роль покровителя переносится на Вождя рода-племени, на Царя-батюшку, Вождя мирового пролетариата, Фюрера арийской расы и т.п. Научные синонимы такой “отеческой” власти — патриархальная или патерналистская (от греческого корня “патер” — отец). А ненаучные следствия такой власти — право силы и полное доверие Вождю, вплоть до его обожествления и готовности отдать “жизнь за Царя”, недоверие подданых друг другу и полное недоверие к подданным других царей (ксенофобия), правомерность “лжи во спасение” чего угодно, как “военной хитрости” для собственного выживания или для покорения чужих-других и т.д.

В истории Европы Нового времени естественному языческому антропостулату противостоял антропостулат сверхъестественный — библейский, проще и ярче всего выраженный в “Декларация независимости тринадцати Соединенных Штатов Америки” 1776 года:

WE hold these Truths to be self-evident, that all Men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable Rights, that among these are Life, Liberty and the Pursuit of Happiness -— That to secure these Rights, Governments are instituted among Men, deriving their just Powers from the Consent of the Governed.

В моем переводе на секулярный русский язык 21-го века:

МЫ считаем самоочевидными Истинами то, что все люди рождаются равными в своем неотъемлемом праве свободно стремиться к счастью, и что для обеспечения этого права, люди учреждают правительства, власть которых основана на согласии управляемых.

На первый взгляд в этом переводе пропущен Creator — невидимый сверхъестестенный Творец всего сущего. Но Он — невидимо и вполне естестенно — стоит за выражением «неотъемлемое право». Ведь если некое право даруется какой-то земной инстанцией и даже названо «неотъемлемым» (Царем, Парламентом, Учредительным собранием и т.п.), то та же самая земная инстанция может это право отменить. А отменить право, дарованное человеку при его рождении самим его Создателем, никакой земной власти не под силу.

Если же какому-то человеку не хватает воображения, чтобы думать о своем Создателе, и он считает, что у некоторых людей воображение слишком богатое, то ему достаточно признать право на свободу естественным правом человека, не объясняя смысл эпитета и не обременяя себя мыслями о происхождении самого права — лично— биографическом, общебиологическом и, тем более, историческом.

Преимущество секулярных формулировок состоит в том, что они могут быть приемлемы и для теистов, и для атеистов.

“Сверхъестественно” и “самоочевидно”?

Юра: Мне-то эти формулировки нравятся, но беспокоят слова “сверхъестественный” и “самоочевидная”. Не кажется ли тебе, что “естественному” человеку (человеку природы) понятия сверхъестественные навязываются? А истина “самоочевидна” для кого? Если все одинаково уважаемы, то и очевидные истины могут быть различными для разных людей?

Гена: Слово “сверхъестественный” — совсем не страшное. Оно попросту означает “сверхприродный” — то, чего нет в природе. Но если человек, сидящий за компьютером или просто за столом, внимательно посмотрит по сторонам, то увидит, что окружен вещами и явлениями, которых в природе нет. Нет в природе ни компьютера, ни стола, ни даже обычного хлеба. Ни аудио-книг, ни обычных бумажных. И содержания этих книг в природе не найти. Всё это дело рук, воображения и творчества людей. Как это получилось и как содержание разных книг действует на людей и на данного конкретного человека — вопрос очень интересный и загадочный. Но нам с тобой, как физикам, достаточно для начала зафиксировать эти простые “сверхъестественные” факты. И, в частности, тот исторический факт, что некоторые книги, точнее, их содержание, оказывало столь мощное воздействие на людей, что возникло название “Священное писание”. И, что особенно интересно, одна из таких книг оказала мощное воздействие на самых творчески смелых, свободно и критически мыслящих физиков. В частности, столь сильное воздействие на Исаака Ньютона, что он написал на библейские темы больше чем на темы физики и математики вместе взятые.

Теперь о выражении “самоочевидная истина”. Оно, в англосаксонском оригинале “self-evident truth”, попало в Декларацию независимости 1776 года благодаря физику — первому американскому физику мирового уровня и первому американцу, избранному в Российскую Академию наук. По совместительству он был выдающимся государственным деятелем и одним из отцов-основателей государства, которое до середины прошлого века в русском языке называлось “Северо-Американские Соединённые Штаты”.

Ты, конечно, знаешь, что это был Бенджамин Франклин, лицо которого знакомо всякому, видевшему 100-долларовую купюру. Но, возможно, не знаешь, что в черновике текста Декларации, составленном Т.Джефферсоном, та же самая истина названа “sacred & undeniable”, т.е. священной и неоспоримой, но этот длинный и сомнительный эпитет зачеркнут и поверх него написано “self-evident”. Разные историки имеют разные мнения, кто подсказал Джефферсону эту редакцию, но один чисто конкретный историк физики готов держать пари, что эту замену предложил физик Франклин. Эта замена гениальна психологически, политически и научно. Ведь обсуждаемая истина вовсе не была священной и неоспоримой для очень многих за пределами рождающейся страны в Северной Америке. Но она была самоочевидной для отцов-основателей, и, как они рассчитывали политически, для большинства американских читателей Декларации.

Основатели США по-разному относились к религиозным идеям, но все они были библейскими вольнодумцами и верили в библейский антропостулат, который и положили в основу Декларации независимости.

Благодаря Джефферсону, Франклину и их единоверцам впервые общекультурная роль Библии закрепилась в основном законе страны. При этом именно библейская вера в свободу человека подвигла их отделить церковь от мирской власти — от государства.

Почему для большинства тогдашних американцев был самоочевидным библейский постулата “Декларации независимости”? Потому что были они потомками переселенцев из Европы, рискнувших отправиться на край земли, в неизвестность, полагаясь на собственные силы и на Бога. Решились лишь те, для кого свобода, прежде всего свобода духовная, значила гораздо больше, чем для среднего европейца. И в их багаже почетное место занимала Библия.

Моральные основы культур основаны не на каком-то объективном научном знании, а, словами Эйнштейна, “определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а силой откровения, посредством мощных личностей” и “укоренение этих традиций в эмоциональной жизни человека — важнейшая функция религии”.

Основы научного паратеизма

Юра: Тут ты все здорово раскатал, чувствуется закалка физика-теоретика. Мне с теоретиками часто приходилось работать вместе, подготавливая статьи с трактовкой намеренных мною результатов эксперимента. Я даже обнаружил, что у меня среди хороших друзей больше теоретиков, чем экспериментаторов (кстати, интересный экспериментальный факт).

Так что же нужно делать в России, если допустим, что нынешняя власть закончится? Как из ничего или, скажу грубо, из “глубокой аморальности” могут появиться моральные основы “прекрасной России будущего”?

Я смотрю в YouTube комментарии популярных политических аналитиков и не ухватываю, в чем заключаются их решения? И тут я вспомнил, что сам же тридцать лет назад говорил английским доброжелателям, что путь России от подавления личностей, от рабских по сути отношений, лежит через долгий путь прозрения/просвещения, похожий на путь Моисея, ведущего свой народ в Землю Обетованную. Чтобы освежить память, вчера включил кинофильм 2006 года “Moses, Ten Commandments “. Глядел и думал: перенеси действие в сегодняшнюю Россию и увидишь те же проблемы, проблемы в головах большинства бывших рабов. Моисей по совету Бога принял жёсткий курс на внедрение заповедей в умы своих соотечественников, потому что другого пути к счастливой жизни не было. Не будет его и у будущей России, тяжёлые сражения за “моральные основы” неизбежны. Надеюсь, что наши внуки смогут дожить до того времени, когда россияне обратятся к самим себе, как главному смыслу жизни, начнут уважать другие нации, научатся ценить свободу.

Гена: Взаимоотношение религиозной традиции и моральных установок не так просто. И тот и другой элементы культуры не следуют из объективного научного знания, а изобретаются кем-то когда-то и меняются со временем усилиями новых изобретателей-модернизаторов. И религиозная традиция, и моральные установки, как бы не хотелось кому-то их зафиксировать, живут и развиваются, а иногда и умирают. Историки и археологи изучают вымершие культурные традиции, читатели их книг изумляются странностям древних народов, но и до нашего времени дожили весьма разные культурные общности. Самые большие культурные общности — цивилизации — образовались тогда, когда их надежно разделяли моря и горы, а до самолетов были еще века и века.

Моральные установки включают в себя и бытовые обычаи-приличия (надо ли вставать, когда в комнату входит дама или убелённый сединами старик?), но центральное место, на мой взгляд, занимает антропостулат, и он-то как раз исторически определялся, обосновывался религиозной традицией.

Нам с тобой, физикам и библейским вольнодумцам, следует учитывать то, что многих хороших людей в нашей интеллектуально-моральной окрестности отпугивает само слово “религия”, тем более мысль о религиозных источниках морали. Есть и надежно “измеренные” факты. Фраза “Три физика — два атеиста” дошла до нашего времени на латыни “Tres physici, duo athei”, что говорит о ее рождении в эпоху, когда латынь была общим языком книжных культур Европы, т.е. не позже 18-го века. И, судя по опросам физиков, биологов и математиков, проведенным в США в 1997 и 2009 гг., эта пропорция сохраняется.

У меня есть собственное забавное подтверждение этой пропорции. Работая над биографией Сахарова, я размышлял о его религиозном чувстве, о котором он писал недвусмысленно, хоть и лаконично. И обсуждал это дело с его старшими коллегами [ВЛ] Гинзбургом и [ЕЛ] Фейнбергом, которые близко знали моего героя сорок лет, с тех пор, как он появился в теоротделе ФИАНа аспирантом. Только прочитав “Воспоминания” Сахарова, они узнали о его религиозных чувствах и мыслях. А сами были безоговорочными атеистами. Три физика — два атеиста!

С обоими я много лет близко общался и много чего понял в теизме и атеизме. Обоих очень интриговала тема религии, оба писали об этом. Гинзбург — в основном в защиту права на атеистическое мировосприятие. Фейнберг — о роли религии в истории и о том, почему искусство может и должно заменить ее. Об этом его книга “Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке” (которую он мне подарил с трогательной надписью “Дорогому другу…”). Мне посчастливилось близко общаться еще с несколькими замечательными людьми, называвшими себя атеистами. И сам я лет до 20 назвал бы себя так, если б меня спросили.

По всему по этому на свободно мыслящих атеистов я смотрю с заботливой нежностью. Из воспоминаний Сахарова я узнал, что он считал “религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же как и атеизм”. Он знал, что “люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими”. И знал он это на собственном жизненном опыте. В его близком окружении преобладали атеисты: отец, открывший ему мир науки; И.Е. Тамм, любимый учитель в науке и жизни; обе жены, большинство друзей и коллег. Среди правозащитников рядом с Сахаровым были и теисты, и атеисты, примерно поровну. Соединив с опытом Сахарова мой собственный и добавив к нему опыт истории, я пришел к выводу, что со времен библейско-античных и до наших дней, среди свободно мыслящих людей всегда были и теисты, и атеисты.

Действительно, древнейшее свидетельство о существовании атеизма дает Библия, в которой два псалма начинаются фразой: “Сказал безумец [в английских переводах — fool] в сердце своем: Нет Бога”. Негативная оценка связана, конечно, с теизмом псалмопевца, но важнее фраза “в сердце своем”, говорящая о глубине столь давнего и совершенно ненаучного атеизма. В Древней Греции, где физика родилась, первые философы-физики были атеистами, начиная с самого первого — Фалеса. А самые известные — Демокрит и Эпикур.

Отсюда я сделал вывод: теизм и атеизм сосуществуют в истории мировой культуры как способы мировосприятия, равноправные в том, что свободно выбираются, а точнее, осознаются свободно мыслящим человеком. Признание этого факта, как устойчивой характеристики человечества, я назвал паратеизмом, имея в виду смысл греческой приставки “пара-”, означающей “рядом”. При этом не имеет значения религиозное самоопределение самого паратеиста, он может быть теистом, атеистом и даже агностиком.

С тех пор, для любого явления в истории я стараюсь найти как минимум два описания — библейское и атеистическое. Вот, например, как атеист может воспринять роль библейского антропостулата, кратко выраженного в самых первых главах Библии, юридически воплощенного в Декларации независимости и загадочно сработавшего в истории современной науки:

Согласно Библии, её откровение началось с того, что четыре тыщи лет назад некий Аврам из Ура Халдейского (и еще долго не Авраам), услышал голос Творца мира. Это было одним из множества культурных изобретений (включая изобретения всех других богов, выплавки бронзы и т.п.), которыми полна история человечества. Было это так давно, что никто и не пытается обосновать историчность Аврама-Авраама (как и установить имя изобретателя бронзы). Все такие изобретения были, как говорится, случайны, хоть и рождались не в пустоте. (Какой-то писатель сказал, что случай — это псевдоним, под которым Бог действует в мире.)

Как “Библейское откровение” развивалось и почему не заглохло — предмет исторических исследований, но до 15-го века страны, где библейские истории были известны кое-кому, ничем существенно не выделялись в масштабах планеты. В Китае и в Индии священными были совсем другие писания. Однако когда, в середине 15-го века, в Европе изобрели книгопечатание (на пять веков позже, чем в Китае), первым бестселлером стала Библия, а в 16-м веке началась история современной науки.

Если к этому факту добавить три других исторических факта-корреляции (названные в главе «Свобода изобретать»), атеист-паратеист может согласиться, что библейское мировосприятие стало опорой фундаментального познавательного оптимизма, необходимого для развития современной физики. Это, конечно, не убедит атеиста в существовании Бога, но оптимизм — настолько важное условие успеха, что совершенно не важно, в чем источник такого оптимизма, в Библии или в чем-то ином.

Библейское откровение – точнее, библейскую традицию — атеист-паратеист может сопоставить с эволюцией человеческого рода. Когда у кого-то из наших с шимпанзе общих предков появилась мутация способности ходить и бегать на своих двоих, это скорее выглядело уродством, чем возможностью этого предка начать процесс столь серьезного поумнения, что пришлось ввести термин “Номо Sapience”, спустя ~6 миллионов лет (если верить палеоантропологии).

Атеист-паратеист может согласиться и с Эйнштейном в том, что когда-то в далеком прошлом в формировании моральных постулатов религия играла какую-то роль, хотя признать подобную роль в наше “просвещенное” время ему будет трудно. С другой стороны, теисту-паратеисту придется согласиться с Сахаровым в том, что “люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими”.

На этом сверну “курс научного паратеизма” и предложу, наконец, нам с тобой взяться за “Русский вопрос 21 века”.

(Ответу на этот вопрос посвящено окончание беседы)