Писал он с увлечением, как будто совсем не уставая. Пока писал, больше молчал и заставлял меня говорить, характерным движением поворачивая голову, поглядывал на меня пристально и опять принимался писать. Отпускал только тогда, когда я уже не могла больше сидеть. Смущало меня то, что он требовал, чтобы я все время улыбалась.
ПОЭТ-ФУТУРИСТ И АВИАТОР В «ПЕНАТАХ» У ИЛЬИ РЕПИНА
(эссе о незаслуженно забытом пионере советской авиации и основоположнике футуризма в литературе и живописи Василии Каменском)
Предисловие
Сев с женой Верой у станции метро «Чёрная речка» на рейсовый автобус №211, мы отравились в увлекательное путешествие в эпоху Серебряного века, куда я хотел давно попасть. Едем уже минуть пятьдесят, за окном появляется станция Разлив и шалаш Ленина. Жена сразу оживилась и взволнованно говорит:
— Жень, помнишь, как мы ездили в ноябре 1983 года в свадебное путешествие в Ленинград и ты меня потащил в этот шалаш?
— Помню, конечно. Ты ведь не сопротивлялась и в нём нам было хорошо, хоть и было холодно, снега уже по колено выпало. Да, были времена, — мечтательно сказал я, — Вера, едем сейчас с тобой, можно сказать по местам нашей боевой юности. Может, выйдем…в нашем золотом с тобой веке. Ну, его этот чужой нам Серебряный век…и когда-то финскую Куоккалу.
— Жень, если только на обратном пути…
Через пятнадцать минут на табло в салоне автобуса высветилась надпись «Репинские Пенаты» и мы вышли, так как приехали, куда хотели. За небольшим забором была усадьба художник Ильи Репина.
«И вот мы в Серебряном веке…»
Ещё в семидесятых годах позапрошлого столетия Владимир Стасов писал Льву Толстому: «Репин всех умнее и образованнее всех наших художников». Его тяга к науке была так велика, что, будучи знаменитым уже художником, он задумал поступить в университет в качестве простого вольнослушателя. Но это оказалось невозможным из-за тогдашних университетских порядков.
«…Репин потому-то и был величайшим портретистом-психологом, что умел восхищаться натурой не только как сочетанием таких-то линий и таких-то красок…Но, конечно, чисто художническое любование линиями, красками, пятнами было свойственно ему в огромных размерах. Помню, как-то зимою в Куоккале, у него в саду, разговаривая с ним, я увидел, что у меня под ногами на белом снегу какая-то из репинских собак оставила узкую, но глубокую жёлтую лужу. Я, сам не замечая, что делаю, стал носком сапога сгребать окружающий снег, чтобы засыпать неприятное пятно… И вдруг Репин застонал страдальчески: «Что вы! Что вы! Я три дня хожу сюда любоваться этим чудным янтарным тоном… А вы…». И посмотрел на меня так укоризненно, словно я у него на глазах разрушал высокое произведение искусства…». (К. Чуковский «Воспоминания об Илье Репине»).
Илья Репин говорил: «Искусство я люблю больше добродетели, больше, чем близких, чем всякое счастье жизни. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница — неизлечимо». И до самой смерти он любил своё ремесло, даже, когда рука не могла держать кисти для живописи, приспособился и писал свои полотна.
«Репинские «Пенаты» и я в них тоже был…но не в среду, когда собирал гостей Репин»
Куоккала привлекала Репина красотой северной природы, тишиной, которая иногда нарушалась только шумом моря. Художник Илья Репин последние 30 лет своей жизни прожил в небольшом домике в финском посёлке Куоккале, где поселился в 1899 году, когда ему было пятьдесят шесть лет. Здесь с конца 19 века на северном побережье Финского залива снимали дачи и имели дома многие известные писатели художники и музыканты. Усадьбу Наталия Нордман, жена Ильи Репина богемная женщина, сочинительница декадентских романов и повестей, назвала «Пенаты», что по верованиям древних римлян, означает — боги хранители домашнего очага и семейного благополучия. «Пенаты» словно перемололи Репина, переделали на свой лад, отравив ум и душу, наполнив его жизнь массой всевозможных мелочей, противоречивших его прежним вкусам. В саду у забора возвышается башня Шахерезады, чуть дальше храм Изиды, озеро Свободы со скалой Прометея, площадь Гомера и, наконец, пруд Рафаэля. Того самого Рафаэля, которого Репин когда-то столь яростно отвергал! Гостей Репин любил и принимал обычно по средам. В этот день, ровно в 3 часа дня, над домом поднимался флаг, это означало, что хозяева ждут гостей. Но у ворот гостей никто не встречал, зато по пути их следования всюду были развешаны таблички: «Извозчикам платите при отъезде с дачи», «Самопомощь! Весело бейте в там-там и заходите!», «Не ждите прислуги, её нет, раздевайтесь сами». В прихожей на бамбуковой подставке стоял, выписанный из Парижа, медный гонг «Там-Там». Над ним плакат, написанный Наталией Нордман, гласил: «Сами снимайте пальто, калоши… Бейте весело, крепче в Там-Там… Открывайте дверь в столовую сами…». Самопомощь — девиз репинского дома. Если же кто-то нарушал правила самопомощи, его подвергали шутливому наказанию. Виновный должен был подняться на трибуну в углу столовой и произнести остроумную речь. Часто гости провоцировали Корнея Чуковского, который был мастером разговорного жанра и экспромта.
«Это тот, который сено ел за крутящимся столом»
Знаменитый крутящийся стол был сконструирован по рисункам Репина и Нордман. Его заказали в 1909 г. местному столяру-краснодеревщику Пекко Ханикайнену. Устройство стола позволяло обходиться без прислуги и помощи соседей. На среднюю вращающуюся часть стола до начала обеда ставились угощения. Потянув за ручку, можно было пододвинуть к себе любое блюдо. Чистая посуда была также заранее выставлена на столе, использованная в процессе обеда складывалась в нижние выдвижные ящики стола.
«…Стол был демократический: его средняя часть вращалась на железном винте, и таким образом каждый без помощи слуг мог достать себе любое блюдо — моченые яблоки, соленые огурцы, помидоры, баклажаны, варёную картошку, «куропатку из репы» и тому подобную снедь. Так как к Репину каждую среду могли приезжать и князья, и рабочие, и миллионеры, и нищие, он, чтобы не было местничества, предлагал гостям жребий, где кому сидеть за этим круглым столом, и часто бывало, что рядом с Репиным сидел землекоп-белорус, а вдали — какой-нибудь знаменитый учёный. Домашняя работница обедала вместе с хозяевами…»[1].
«…Время проходило очень весело и оживленно; обыкновенно у Репина мы засиживались до десяти часов и затем уезжали с последним поездом. В «Пенатах» нас кормили вегетарианской пищей, знаменитым «сеном», из которого делались вкусные блюда — котлеты и бульоны. Однако после такого обеда очень быстро хотелось есть, и мы, добравшись до станции Белоостров, с жадностью накидывались в буфете на колбасу и пожирали в один миг все бутерброды. Буфетчик знал, что у Репина каждую среду бывают гости, и уже заранее приготовлялся к этому дню…», — писал художник Исаак Бродский.
Корней Чуковский рассказывает, что своими ушами слышал, как одна помещица говорила другой о Репине: «Это тот, который сено ел». В Пенатах действительно с энтузиазмом кормили отварами из трав и супами из сена. Дело в том, что Наталья Борисовна, натура увлекающаяся и доходящая в своих увлечениях до экзальтации, однажды увлеклась вегетарианством. Теперь она пишет и издаёт «Поваренную книгу для голодающих» с рецептами котлет из картофельной шелухи, жаркого из морковного зайца, кофе из свёклы и печенья из подорожника с добавлением миндаля и ванили. Нордман объясняет: мясо — яд, а молоко — злодейское попрание материнских чувств коровы к телёнку. Она верит: такой рацион из трав, овощей и орехов не только оздоровляет, но и в перспективе может спасти Россию от голода, стоит только людям осознать целительную силу растений. И первым «всецело осознавшим» становится Репин. Ещё недавно Илья Ефимович рассказывал, как они с другом-критиком Стасовым любили только лучшие рестораны, где наедались до отвала, а потом «упитанные до отяжеления, отсиживались на бульварах, празднично и весело болтая». 16 декабря 1909 года Репин с восторгом сообщает художнику Бялыницкому-Бируле: «А насчёт моего питания — я дошёл до идеала: ещё никогда не чувствовал себя таким бодрым, молодым и работоспособным. Да, травы в моем организме производят чудеса оздоровления. Вот дезинфекторы и реставраторы!!! Я всякую минуту благодарю бога и готов петь аллилуйя зелени (всякой). А яйца? Это уж для меня вредно, угнетали меня, старили и повергали в отчаяние от бессилья. А мясо — даже мясной бульон — мне отрава; я несколько дней страдаю, когда ем в городе в каком-нибудь ресторане. Мы у знакомых теперь из-за этого совсем не бываем. Сейчас же начинается процесс умирания: угнетение в почках, «нет сил заснуть», как жаловался покойный Писемский, умирая… И с невероятной быстротой восстановляют меня мои травяные бульоны, маслины, орехи и салаты».
«Василий Каменский в «Пенатах»»
«…Эй, друзья писатели — гениальные головы — запомните:
1) К чорту выдуманную ерунду романов и всяческих повестей — гнусное вранье надоело — оставим это сморщенным от рожденья протоколистам.
2) Любая биография незаметного архивариуса — пускай коряво написанная — в мильон раз интереснее сочиненной похабщины на романической подкладке.
3) Необходимо Друзья временно объявить биографии живых гениев — единственными культурными книгами искусства — после Поэзии…
Поэт не устаёт звать к полётам, к вершинам, к раздолью, к нездешнему.
Все земные — тяжёлые — чёрные — вялые — а Поэт не устаёт звать.
О Единственный лебедь в облаках…
Перестаньте фантазировать, что Вас читают и Вы — нужны (если уедете в Австралию сегодня — завтра никто не вспомнит о Вас). Книга переживает трагический кризис — книга не нужна — книга пережила себя — её некому стало читать — революционная жизнь опередила купечески — жирные романы…», — писал в своей книге «Его-Моя биография Великого Футуриста» Василий Каменский. Он был известным поэтом и даже награждён орденами Красного знамени и Почета.
Корней Чуковский лично знал Каменского и оставил в 1964 году видеовоспоминания о нём как о летчике: «Я жил в Финляндии, — вспоминает на видео Корней Чуковский о своей встрече с Каменским. — В местечке Коккало. Там жил Репин, там была его дача, которая называлась Пенаты, там была его мастерская. В это время у меня, то приезжая, то уезжая, жил Владимир Владимирович Маяковский, и естественно, он приводил ко мне своих друзей — художников, поэтов, молодых людей. И вот среди этих его товарищей появился вдруг у нас Василий Каменский. Это был голубоглазый, кудрявый и очень розовощёкий молодой человек. Он называл себя авиатор — пилот. <…> Он каждому человеку предлагал прокатиться на его аэроплане, но при этом предупреждал, что уже было 13 аварий у этого аэроплана. Конечно, после этого не находилось смельчаков, желающих полетать вместе с ним».
«….Евреинов[2] зимовал тогда в Куоккале (Финляндия) на даче, там находился материал для работы. Туда я и уехал писать книгу. В Куоккале в это время жили в собственных дачах знаменитый «художник земли русской» Репин Илья Ефимович и известный критик К.И. Чуковский. Куоккала — место замечательное: на берегу моря, дачи кругом в сосновом лесу. В белой зимней тишине в евреиновской даче, принадлежащей родителям художника Юрия Анненкова, среди блестящих картин Анненкова мы и работали: Евреинов — в своей комнате, я — в своей. Евреинов писал большой труд о театре, усердно писал, а в часы отдыха садился за рояль, прекрасно играл вещи своего сочинения и вообще, что угодно. У Репина были традиционные обеды по средам — специально для гостей. Приезжали из Петербурга. В первую же среду мы пошли к Репину. Илья Ефимович сразу же поразил необычайной жизнерадостностью, культурностью широкого, большого человека. Евреинов шутил: «Смотрите, Илья Ефимыч, перед вами — один из самых страшных футуристов». Репин радостно басил: «Ах, вот это интересно! Браво, браво! Ну, как же это интересно! Все говорят о футуристах, и я желаю очень познакомиться. Ну! И восхитительно! Милости просим!»…Среди гостей: Евреинов, Чуковский, Щепкина-Куперник, Ясинский, профессора: Павлов, Лазарев, Бехтерев и несколько академиков с супругами — все они приехали из Петрограда специально к репинской гостеприимной «среде». Репин сказал превосходную вступительную речь о том, как трагически «молчат музы», когда идёт зверское человекоубийство. Ни один из гостей войне не сочувствовал, если бы даже победила Россия. Напротив, в этом случае все ожидали усиления реакции. Говорили, что затяжка войны и русские неудачи на фронтах «играют на руку» освободительному движению и в этом — положительная сторона войны. Обед кончился моими стихами. Репин аплодировал, радовался, как ребёнок, хвалил, к моей неожиданности, особенно разбойные стихи из «Разина».
— Вот это — стихия! Земля!
Цельность! Широта разгула!
Вот это вольница! Вихрь бунта!
Однако, кроме Репина, Евреинова и Чуковского, никто этих восторгов не разделил. «Маститые» смотрели на меня довольно грустно, даже вздыхали: вот, мол, до чего дожили, благодарим покорно! Чуковский, всегда на людях весёлый человек, предложил мне сказать экспромт, что я и исполнил:
Все было просто-нестерпимо.
И в просторе великолепен —
Сидел Илья Ефимович великий Репин. Словом, после этого обеда, на другой же день Репин пришёл ко мне ещё послушать стихов, а потом мы побрели гулять по снегу и вообще подружились. И скоро Репин, в пять сеансов, написал мой портрет. Я сидел в кресле репинской мастерской и читал стихи, а Илья Ефимыч делал портрет и приговаривал:
— Ну и замечательно! Браво! Ну, ещё, ещё!
Так мы — старый да малый — и веселились. …». (Василий Каменский. «Путь энтузиаста»)
«Как Репин рисовал «пилота-авиатора»
«И.Е. Репин написал (5 сеансов) большой портрет Поэта Василья Каменского и сделал несколько рисунков с Его в альбом Чуковскому и Себе» (Каменский В. В. «Его–Моя биография Великого Футуриста». С. 136). Репину поэт Василий Каменский посвятил стихотворения «Великое — простое» и «Тост Илье Репину».
«Великое — простое»
На поляне рыжий ржёт жеребёнок,
И колоколят колокола,
А я заблудился, Поэт-ребенок
Приехал к морю в Куоккала.
На море вышел — утро святое,
Волны сияли — звали играть,
Море такое было простое,
Даль ласкала, как будто мать.
И засмеялся, и странно сердцу
Было поверить в весну зимой.
Я наугад открыл какую-то дверцу
И веселый пош`л домой.
А вечером совсем нечаянно
Встретил простого старика, —
За столиком сидел он чайным,
И запомнилась у стакана его рука.
Всё было просто — нестерпимо,
И в простоте великолепен,
Сидел Илья Ефимович великий Репин.
На поляне рыжий ржёт жеребёнок
И колоколят колокола.
Я стал ясный ребенок,
Благословенный в Куоккала.
«Тост Илье Репину»
В Куоккалле —
О вегетарианская карусель
Снежновечерними встречами
По средам
Расцветала в сердцах развесель.
И гости казались предтечами.
И Амстердам
И Япония и Австралия и колонии Англии
И футуризм и голландские мастера
Все на вегетарианской карусели
Хороводно хрустели в зимние вечера…
(Василий Каменский. «Девушки босиком». Стихи. Тифлис: Типография «Прогресс», стр. 84-86, 1917)
В 1914 году Репин не только «испивал» из своего «водомёта» студёную воду, но нередко и купался в этой студёной воде, окунаясь в бассейн и по-молодому подставляя своё стариковское тело под удар водомётной струи. И каждое утро, в любую погоду, перед тем как подняться к себе в мастерскую, делал в «Храме Изиды» гимнастику. Вспоминает Корней Чуковский:
«…Первого октября того же года (1914 — прим. автора) Илья Ефимович нарисовал «пилота-авиатора» Василия Каменского (на странице 122 «Чукоккалы»). В те времена слово «лётчик» ещё не вошло в обиход. Лётчиков звали авиаторами, а самолёты — аэропланами, и так как, при несовершенстве тогдашних моторов, авиация была делом опасным, на «авиаторов» смотрели как на отчаянно смелых людей, обрекавших себя на верную гибель. Так что, когда в Куоккале появился голубоглазый лётчик Василий Каменский, он сразу сделался заметной фигурой в нашей артистической среде. Под письмами он так и подписывался «пилот-авиатор». И в первую же минуту знакомства рассказывал, что у него где-то в Гатчине есть свой собственный «Блерио», и радушно предлагал полететь вместе с ним, причем тут же сообщал мимоходом, что у него уже было тринадцать аварий. Но вскоре все почему-то забыли, что он «авиатор». Обнаружилось, что он поэт-футурист и что, кроме того, он чудесно вырезывает из разноцветной бумаги разные фигурки и узоры. В этой области у него был природный талант: наклеит на огромный зелёный картон десяток фантастических драконов, вырезанных из оранжевой и пунцовой бумаги, вперемежку с фиолетовыми звёздами, и получится чудесный орнамент, исполненный какой-то буйной и жизнерадостной музыки. Повесишь эту бумажную импровизацию на стену и в комнате становится весело. Среди фигурок иногда возникали разноцветные буквы, из которых слагались заумные, птичьи слова, звучащие такой же радостью. Вообще это был один из самых счастливых людей, каких я когда-либо видел. Казалось, что и стихи свои он тоже вырезывает из разноцветной бумаги: такие они были пёстрые, весёлые, орнаментально-нарядные. Вскоре на стенах моей комнатки появилось несколько его «гобеленов». Репин отнёсся к ним довольно сочувственно, хотя, насколько я могу судить, был не слишком чувствителен к графической ритмике. Каменский был так первобытно простодушен и ласков, что Илья Ефимович вскоре простил ему и его младенческий ум и его футуризм. Художник охотно рисовал «авиатора» и в своих альбомах и в «Чукоккале». К сожалению, на рисунке в «Чукоккале» (стр. 122) Каменский вышел значительно старше своего тогдашнего возраста. Не передана простодушная детскость его румяного и круглого лица…». (1)
«Шёл февраль 1915 года, хотя на самом деле было 22 октября 1914 года»
(Отрывок из воспоминаний Давида Бурлюка, хранящихся в рукописном отделении Публичной библиотеки в С.-Петербурге).
«…В феврале 1915 г. я был приглашён Николаем Николаевичем Евреиновым написать его портрет. Так как Евреинов жил в Куоккала и в Петроград являлся наездами, он предложил мне жить всё время, необходимое для написания портрета, у него. Вася Каменский, поэт — с ним в те годы я был неразлучен, повёз меня к Евреинову. Через три дня по прибытии в Куоккала состоялся наш визит к Репину. В это утро я и Каменский написали по стихотворению в честь автора «Бурлаков» и «Запорожцев, пишущих письмо султану». Так как в то время мы, футуристы, были «в моде», то где бы ни появлялись, нас начинали просить прочесть что-нибудь. Вполне понятно, что за столом у Репина надо было читать не случайное, поэтому мы сочли на сей раз необходимым специально подготовиться. Дома обедали слегка, так как впереди предвиделся хотя и с «сеном», но всё же обед. Это было, как я восстановил позже по надписи на рисунке, сделанном у Репина, 18 февраля. День был морозный, пасмурный; дача Репина расположена верстах в двух от дачи, где жил Евреинов. Дорога среди облизанных февральским ветром сугробов, коими скрыты небольшие ёлочки, а заборы местами занесены до половины. На серых от финляндской мокрети досках зимний ветер мотает остатки летних афиш. Ветер читает подобно маленьким детям. Книга ли это, забытая на скамье, афиша ли — ветер неустанно треплет бумажный лист, шуршит им, и от такого чтения, в конце концов, остается не роман, а лишь несколько глав, а от афиш, от крупно напечатанных слов — несколько букв, и если не видел целой афиши, то иногда получается интересная загадка. Так и теперь, на сером заборе клок выцветшей, причудливой формы бумаги:
.….верова
Се……питание
……. Нормальное.
Ни года, ни числа или не было, или не удержалось в моей памяти, но я по газетам знал о лекциях Нордман-Северовой касательно новейших способов питания, именно о знаменитом «сене». По газетам я также знал, что она умерла, и я шёл и думал о человеке, может быть, любившем её, которому приходится в продолжение многих дней ходить теперь мимо этих заборов и видеть, как уже не люди, а только один ветер читает мысли когда-то живой и как в прилежном чтении своем слово за словом стирает время-ветер прошлую жизнь. Было три часа дня, когда Каменский и я прошли большой двор, в глубине которого стоял дом Репина, называемый Пенатами. Прекрасные окна, большие медные ручки, сени и галерея со всевозможными причудами финской архитектуры, и при входе надписи, рекомендующие самостоятельность: «Не ждите прислуги, её нет», «Все делайте сами», «Дверь не заперта» и т. д. В круглом вестибюле, полном широколиственных растений, надпись: «Ударяйте в гонг, входите и раздевайтесь в передней». Мы ударили в гонг, отворили дверь и прочитали другой плакат: «Идите прямо». Но поперек порога лежала большая собака, насчёт собаки не было никакого плаката; на нежные клички и наши посвистывания чудовище, упорно загораживая дверь во внутренние комнаты, щерило зубы, ерошило спину и, наконец, потеряв собачье терпенье (человечье нами утеряно было значительно раньше), разразилось громогласным, негодующим лаем. На этот лай появилась дочь Репина и провела нас в большую комнату, где находилось уже несколько «приехавших на приём» к Репину. Здесь был гравёр Овсянников, который привёз Репину гравюру своей работы с какой-то картины Ильи Ефимовича, и несколько молодых художников, а также известный художник («Рембрандт льдов и белых медведей») Борисов. Между всеми «хозяйничал» Корней Иванович Чуковский. Репин был в своей мастерской, и все ожидали его, он писал тогда портрет поэтессы Щепкиной-Куперник[3]. Минут через десять раздались шаги, и по деревянной лестнице, устланной ковром, спустился Илья Ефимович в сопровождении двух дам. Одна была Куперник, я узнал её по виденной ранее фотографии, другая — импозантная, высокого роста брюнетка. Репин стал обходить собравшихся; все присутствовавшие хорошо знали порядки, господствовавшие в Пенатах. Репин, поговорив несколько минут, или прощался и благодарил за визит, любезно прося посетить ещё, или же приглашал остаться «отобедать» и перейти в следующую комнату. Репин маленького роста сухой старичок с копной волос на голове, где десятки славных лет посеребрили мало прядей. Правая рука художника на повязке — закутана в тёплый платок. Уже много лет, как Репин потерял способность рисовать ею. Торчащие из смятого, как пустого, рукава пальцы желты и костляво неподвижны, но с неунывающей энергией маститый художник перешёл на левую руку и ежедневно неустанно работает ею.
Выдержавшие обеденный «отбор» все, поторапливаемые Ильей Ефимовичем и Татьяной Ильиничной, отрываясь от разговоров, затеянных между только что познакомившимися, тронулись к небезызвестной вегетарианской карусели. Эту машину я, усевшись, принялся тщательно изучать как со стороны её механизма, так и по статьям содержимого. За большой круглый стол село тринадцать или четырнадцать человек. Перед каждым стоял полный прибор. Прислуги по этикету Пенатов не было, и весь обед в готовом виде стоял на круглом столе меньшего размера, который наподобие карусели, возвышаясь на четверть, находился посреди основного. Круглый стол, за которым сидели обедающие и стояли приборы, был неподвижен, зато тот, на котором стояли яства (исключительно вегетарианские), был снабжён ручками, и каждый из присутствующих мог повернуть его, потянув за ручку, и таким образом поставить перед собою любое из кушаний. Так как народу было много, то не обходилось без курьезов: захочет Чуковский солёных рыжиков, вцепится в «карусель», тянет рыжики к себе, а в это время футуристы мрачно стараются приблизить к себе целую кадушечку кислой капусты, вкусно пересыпанной клюквой и брусникой. Хлопают пробки, и в стаканы льются баварский квас, ситро и прочие воды. Был ли за обедом знаменитый «борщ из сена», я не помню, ибо внимание было занято разговорами.
Между мною и Репиным сидел Вася Каменский. Репин успел полюбить обворожительного поэта и написать с него портрет; Репин уверял, что лучшей модели для модного тогда, по слову Маяковского, «короля Альберта, все города отдавшего», не найти. Далее за Репиным, по кривой, сидели: Куперник, импозантная дама, затем лица, скрытые от меня вегетарианской снедью, и, вправо от неё, в поле моего зрения, Чуковский с супругой, художник Борисов[4] и кто-то ещё. Репин выразил удовольствие, что футуристы посетили его, что они пришли «как равные к равному». «Я боюсь визитов, имеющих целью корысть, создание или увеличение популярности, вы же не нуждаетесь в этом». Я, а затем Каменский прочитали Репину свои стихи в честь него. Своего произведения я не помню; стихи же Васи Каменского звучали приблизительно так:
На поляне рыжий ржёт жеребёнок,
И колотят колокола.
Я заблудился, поэт-ребёнок,
Пришедши к морю Куоккала.
Вышел на берег, море ласкало,
Как дитя ласкает мать.
А я открыл какую-то дверку
И спокойно пошёл домой.
А вечером я встретил
Молодого старика.
У столика сидел он чайного.
Запомнились: стакан и его рука…
Всё было просто невыразимо.
И в простоте великолепен
Сидел Илья Ефимович
великий Репин.
Стихи Каменского имели успех. Спешившая на поезд Щепкина-Куперник, взяла альбом, который при себе носил Чуковский, и быстро набросала восьмистишие. [Далее мемуарист приводит крайне неточно по памяти последние четыре строки восьмистишия. Мы воспроизводим его полностью по подлинному автографу в «Чукоккале». Восьмистишие предваряется следующей записью К.И. Чуковского: «Экспромт Т.Л. Щепкиной-Куперник после того как Д.Д. Бурлюк и В.В. Каменский прочитали в Пенатах оду Репину. Куоккала, 22 октября 1914». Тем самым исправляется неверно указанная Бурлюком дата посещения им Репина.]
Вот Репин наш сереброкудрый
— Как будто с ним он век знаком —
Толкует с добротою мудрой
— И с кем? С Давидом Бурлюком.
Искусства заповеди чисты!
Он был пророк их для земли…
И что же? Наши футуристы
К нему покорно притекли!
Чуковский разразился бурей похвал и восторгов по поводу быстроты работы поэтессы. Щепкина-Куперник со своей спутницей уехали. После их отъезда Репин поинтересовался, что за дама была с поэтессой; ему отвечали: «Самойлова»[5].
— Боже мой! Дочь Самойловой. Почему же мне раньше никто не сказал? Ах, боже мой, целые два часа сидел около неё и не знал этого, а ведь так о многом я мог бы поговорить с ней!… За столом не сидели особенно долго. Мне рассказывали, что когда была жива Нордман, то и дворник, и кучер, и кухарка садились за «карусель». Многое в комнатах, где обитает дух ушедшей женщины, продолжает царить ещё по инерции. Но многое потускнело и утратило свою обаятельность…Мастерская Репина вмещала в себе большую картину Шишкина, сделанную blanc-noir; из картин самого Репина стоял портрет Рубинштейна, известный вариант: композитор дирижирует оркестром, красное сукно и блеск зажженных грандиозных люстр. Не последнее место в мастерской занимала обширная софа, на которой Репину позировал Шаляпин. Все разместились на ней по-шаляпински, а Вася Каменский прельщал и окончательно обольстил всех, а в том числе и Репина, своими «разбойничьими песнями».
Бочёнок с брагой
Мы разопьем у трёх костров
И на приволье волжском вагой
Зарядим в грусть
У островов…».
«Подождите, я вам сегодня покажу шутов!…»
(Щепкина-Куперник описывает своё первое знакомство с художником Ильёй Репиным)
«…Репин и раньше говорил мне, что хочет писать мой портрет. Я не очень торопилась с этим: мои портреты вообще редко выходили удачно, а репинскую манеру писать женщин я не любила. Но тут пришлось, конечно, с благодарностью согласиться. Только «два часа» растянулись на несколько месяцев. Я стала ездить к нему. Хорошо помню эти, особенно зимние, поездки. После шумного, почти всегда пасмурного и задымленного зимнего Петербурга, вдруг белый снег, чистота воздуха прямо опьяняющая, когда снег пахнет то цветами, то арбузами… На незапачканном фабричным дымом небе яркое зимнее солнце, красное и золотое. Маленькая, идеально чистая станция. Полное отсутствие «дачников»…Кусты и пни в лесу притворялись белыми медвежатами или сгорбленными старушонками в белых кацавейках. Синички тинькали, как стеклянные колокольчики. Быстрая маленькая лошадёнка подвозила к домику, стоявшему в лесу: Пенаты. Название не русское, не подходившее ни к домику, ни к такому русскому художнику, каким был Репин, но это был вкус Н.Б. Нордман. Репин в назначенный час уже выходил мне навстречу, в рабочей блузе, и вёл к себе в мастерскую наверх. Мастерская была невелика по сравнению с его мастерской в Академии художеств. Из одного окна наверху была видна узенькая полоска моря, долго не замерзавшего. Туда Репин водил и показывал, говоря, что у него «дом с видом на море». Писал он с увлечением, как будто совсем не уставая. Пока писал, больше молчал и заставлял меня говорить, характерным движением поворачивая голову, поглядывал на меня пристально и опять принимался писать. Отпускал только тогда, когда я уже не могла больше сидеть. Смущало меня то, что он требовал, чтобы я все время улыбалась.
— Я, главным образом, хочу написать не вас, а вашу улыбку! — говорил он.
Улыбаться подряд часа два, — да когда ещё не смешно, — трудно. Улыбка превращалась в страдальческую гримасу. Я, смеясь, говорила ему:
— Хорошо было монне Лизе улыбаться, когда Леонардо развлекал её жонглерами и шутами!
— Подождите — я вам сегодня покажу шутов! — шутливо обещал он однажды.
Это было в одну из сред, когда к нему съезжались всевозможные посетители. Бывали у него и артисты, и журналисты, и толстовцы, и дамы — множество народу. В этот день к нему приехали футуристы — Каменский, Бурлюк, ещё кто-то. Это были представители совершенно неприемлемого для него направления. Надо было видеть, как в Репине боролись два чувства: радушие хозяина, и, как он потом признавался мне, «желание отделать этих шутов как следует, чтобы до новых веников не забыли!». Каменский написал ему экспромт. Я не помню точно всего, но ход рифмы запомнила:
«…………невыразимо
……..великолепен
Сидел Илья Ефимович
великий Репин!».
Даже этот комплимент не примирил Репина с футуристами. Он ёжился и корчился, как Мефистофель от креста, и вообще был весь колючий. Он быстро увёл меня после обеда в мастерскую и пока писал, потребовал от меня, как часто это делал, чтобы я прочла ему какие-нибудь свои стихи. Я прочла ему что-то немудреное, описание природы, он одобрительно качал головой и окал:
— О, о, о! Вот это-то и надо: просто, просто… Как сама природа — проста.
Портрет мой вышел неудачным. Я очень мала, мой муж шутил, говоря: «Я на тебе женился, выбирая наименьшее из всех зол!». Репин изобразил очень грузную, крупную особу и на портрете я не столько улыбаюсь, сколько самодовольно ухмыляюсь. Теперь можно сознаться в некотором кокетстве: мне неприятно было, что те, кто меня не знал, будут меня считать именно такой… На московской выставке 1915 г. в пользу раненных художников кто-то купил мой портрет, как мне сказали, чтобы увезти в свой дом за границей, и я была очень рада этому. Но, увы, на юбилейной выставке Репина, десять лет тому назад, я увидала свой портрет, очевидно, оставшийся в России. Многие не узнавали меня в нём. И после окончания портрета я ещё ездила к Репину и любила это. Любила получать и его записочки с приглашениями…» (Т.Л. Щепкина-Куперник «Первое знакомство с художником»)
Эпилог
«…И.Е. Репин. Что можно прибавить к той уйме, что о нём написана? Репин… Попробуй-ка сказать два слова, но два слова, исчерпывающих для океана! Таких два слова я и скажу здесь о гениальном Репине. Натура стихийная. Серьезен и любит серьезное. Шуткам смеется скорее из любезности; полная противоположность галльской натуре с ее приязнью к шуткам и ко всему легковесному, легкомысленному. (Помню, как однажды в шутку я раскрасил себе лицо «по-модному», т.е. по-футуристически, и в таком виде встречал у себя, на одной из «Куоккальских пятниц», дорогих гостей. Илья Ефимович, охотно приходивший на мои «пятницы», несмотря на огромное расстояние — 40 мин. марша от его «Пенатов», — был на этот раз «обижен в своих лучших чувствах» при виде моей размалёванной физиономии и наверно подумал: «За десять верст киселя хлебать, да ещё футуристического!») Не любит шуток Илья Ефимович — не такой он человек. Смех, хохот — да! в особенности, если это «типично» («Запорожцы», например). А так — строг, строгонёк-с и дури не поблажник. Размашистый талант. Само собою — артистичен насквозь. Гордый творческой гордостью. Важен и вместе прост….».(Николай Евреинов «Театрализация жизни и искусства»)
Март 2023 года, г. Санкт-Петербург
Источники
- Е.В. Кириллина «Когда здесь жил Репин…» Издательский дом «Сад искусств», 2004.
- И.Е. Репин «Далёкое близкое». «Художник РСФСР», 1982.
Примечания
[1] Корней Чуковский «Воспоминания о Илье Репине».
[2] Никола́й Никола́евич Евре́инов (13 (25) февраля 1879, Москва — 7 сентября 1953, Париж) — русский и французский режиссёр, драматург, создатель оригинальной теории театра, историк театрального искусства, философ и актёр, музыкант, художник и психолог.
[3] Татьяна Щепкина-Куперник, правнучка известного актёра Михаила Щепкина, родилась 12 (24 января) 1874 года в Москве, в семье видного киевского адвоката Л. А Куперника. Окончила киевскую гимназию. Писать начала в детстве — уже в 12 лет сочинила стихи в честь своего прадеда М. С. Щепкина. В 1892 году на сцене московского Малого театра была поставлена её пьеса «Летняя картинка».
[4] Александр Алексеевич Борисов (1866–1934) считается, первым живописцем Арктики. Кроме того, он писатель, общественный деятель, исследователь полярных земель, внесший свой немалый вклад в освоении Севера.
[5] Мичурина-Самойлова Вера Аркадьевна (1866-1948), русская, советская актриса, народная артистка СССР (1939). Из большой театральной семьи Самойловых, потомственных актеров Александринского театра. Дочь известной актрисы В.В. Самойловой, актерскому искусству училась у своей тети — актрисы Н.В. Самойловой. Выступала под фамилией отца — Мичурина. С 1886 года на сцене Александринского театра в Петербурге (ныне театр драмы им. Пушкина).
