Флора продолжала ездить к отцу ежедневно, с утра и до позднего вечера не отходила от его постели: кормила, следила за приемом лекарств, умывала, делала обтирания, чтобы не было пролежней. Была любящей, преданной женой. Мне писала и звонила о состоянии отца.
Мой отец ― великий Тышлер[1]
К 120-летию со дня рождения Александра Тышлера
Под редакцией Шуламит Шалит
(окончание. Начало в №6/2018 и сл.)
Последние годы
Почти до самой смерти отца все его богатство — это были картины, которые редко выставлялись и редко продавались. Поэтому благотворительностью он не мог заниматься, но когда обращались к нему за помощью, всегда помогал. Помню, что обращалась к отцу жена Михоэлса, Ася, папа говорил, что она живет в нищете. Много разных знакомых, в основном, женщины, просили отца о помощи, и он как-то сказал мне: «Денег у меня нет, но я дарю им свои «картинки», они продают их и имеют какие-то деньги. Ты только не говори об этом Флоре».
Уже будучи совсем нездоровым, отец вдруг попросил меня пойти с ним погулять. Когда мы вышли, он повернул в сторону мастерской и говорит мне:
Я специально сказал, что хочу погулять. Флора гулять не любит. А мне нужно в мастерскую, вот тут бы она помчалась за нами.
И по дороге к мастерской отец мне рассказывает:
«В мастерскую должна подойти одна знакомая. У неё беда. Единственная дочь вышла замуж и уехала в Тбилиси жить. Муж оказался деспотичным человеком и чтобы ей оттуда выбраться, нужны деньги. Сама знаешь, как народ плохо живет. Конечно, я дам ей картину, и таким образом, хоть как-то помогу им».
Любил, когда у него в доме собирался народ. Обожал кормить. Когда приходил Саша, всегда говорил Флоре: «Флорик, Саша пришел после работы, его нужно покормить обедом». А сам, когда приходил в гости (а он, надо признать, был несколько брезглив), не мог есть салатов, не терпел никакой снеди, «истерзанной» хозяйками в процессе приготовления. Делал себе бутербродики с колбасой, сыром, а когда приходил домой, с радостью восклицал: «Будем ужинать!» Мы смеялись и накрывали на стол.
Каждый раз, когда я приезжала к отцу, он как ребенок спрашивал: «А что ты мне привезла?».
И мне всегда хотелось доставить ему удовольствие. «Достала» и отправила ему посылкой джинсы. Ужасно волнуюсь! Получаю письмо:
Дорогая Беллочка, еще раз спасибо за штаны. Их убавили (смешно, имел в виду укоротили ― БТ). Носить их буду в Верее, т .е. они в огромном количестве шагают по Москве. Ты имей в виду, дача для тебя и Борьки всегда в твоем распоряжении. Если хочешь, то дорожку к ней усеем цветами. Если у тебя предвидится более интересное путешествие, то тогда другое дело. Целую тебя и Борьку, твой папа С.
А потом носил эти джинсы с огромным удовольствием и в Москве.
В доме отца всегда были свежие издания книг и журналов. Все интересное он откладывал к моему приезду.
Совершив поездку на теплоходе по Волге, вернулся такой восторженный и отправил меня с Борькой в то же сказочное путешествие. И поездка в Ясную поляну оставила у него неизгладимое впечатление. Тоже все мечтал отправить нас, но что-то не получилось. Не могу вспомнить.
Дорогая, милая Белушечка! Жажду тебя видеть, слышать и поговорить с тобой, а затем обнять, поцеловать
Как жаль, что без Борьки приедешь. Какие твои планы на лето? О чем мечтаешь? Где бы ты хотела быть, на юге, у моря или в Верее и купаться в речушке? Целуй Борьку, передай ему, что я его люблю. Обнимаю вас, мои милые телята и крепко целую. Ваш папа-дед Тышлер.
А эти строчки написаны на почтовом переводе:
Целую крепко мое чадо! С удовольствием посылаю тебе «сок жизни» ― деньги. Крепко, ужасно целую тебя и Борьку, твой папа.
В каждый мой приезд он брал меня за руку и говорил:
«Ну, иди сюда, садись и рассказывай!».
Его интересовало все, что происходило в моей жизни — и Борькина учеба и тетушки, которые меня опекали всю жизнь, и рассказы об оставшихся в живых актерах еврейского театра: чем занимаются, как живут. И я рассказывала. Много было печального, но больше смешного. Если сказать, что все смеялись, значит, ничего не сказать. Стоял гомерический хохот. И я очень волновалась за отца, когда он сам заходился в смехе. А Елена Константиновна Осмеркина смеялась и плача кричала:
— Андроников[1]! Андроников!
Я умолкала, давая всем передохнуть, а потом продолжала. Отец в таких случаях говорил: «Приехала Белка, и дом наполнился смехом». Но не дай Бог, если мы заливались смехом без него ― ревновал ужасно!
Наша жизнь рядом с отцом была такая безмятежная, счастливая и никто даже не мог предположить, что с его уходом придет страшный конец. Хотя отец как пророк все предвидел. Мы учились у него добру, уважению, чистоплотности, как вести себя за столом, как чисто мыть посуду, подметать пол. Лично я все это впитывала с детства, а вот Флоре, Тане, Любе пришлось всему этому учиться у отца.
Каждый знал свои обязанности: папочка после завтрака поднимался на свою террасу, где работал каждое утро. Флора, как говорил отец, уходила стучать на машинке, Таня садилась рисовать, Люба подметала пол, Борька уходил на войнушку, а я приступала к приготовлению обеда. Эту миссию Флора полностью отдавала в мои руки.
Папочка обожал мою кухню, сверху кричит:
― Белка! Я не могу работать из-за этих запахов, у меня кружится голова! Мы скоро будем обедать?!
― Папочка! Ты же недавно позавтракал, ― отвечала я.
Нальешь в тарелку первое, а он сидит и смотрит.
―Ну, что же ты не ешь, все остынет, — говорю. А он отвечает:
― Ну как можно нарушить это произведение искусства?!
Самым радостным днем для нас был день рождения отца. Я лепила вареники с вишней, жарила пирожки (он любил только жареные) с разными начинками. Папочка, получив заряд положительных эмоций, после съеденной вкусной еды, начинал фантазировать:
«Знаешь, Белка, мы с тобой могли бы здорово заработать, во всяком случае больше, чем я на своих рисунках. Просто нам нужно построить маленькую избушку при дороге. Ты будешь жарить пирожки, к ним обязательно бульон, я буду рисовать картинки, и таким образом мы станем очень известными, и к нам будут съезжаться люди со всего Подмосковья. А денег будет уйма! »
Флора, Таня, Люба, Борька начинали спорить: какую же должность получат они? Когда темнело, зажигали свечи, включали музыку и переходили к танцам. Жаль, кавалеров было только двое: папочка и Борька.
А иногда папочке надоедали обеды, и тогда, придя из мастерской, воспользовавшись тем, что дома никого нет, он делал себе перекусончики ― бутербродики и запивал чаем вприкуску с конфетами-лимончиками.
Явного диабета у отца как будто не было, но иногда сахар подскакивал, и тогда мы соблюдали диету, да и он сам очень за этим следил. Однажды ему захотелось лепешек, но я ему, конечно, отказала. «Ах так!» ― сказал он и пошел на кухню греметь мисками, сковородками. Через какое-то время к нам наверх стал доходить обалденный запах жареных лепешек из ржаной муки на соде. Мы подумали, неужели он нас не позовет? И обрадовались, когда позвал! Мы вмиг оказались у стола, а на нем стояла миска с лепешками. Это было так вкусно, что хотелось облизывать пальчики.
Гуляли мы в любую погоду, даже, когда моросил дождик. Надевали плащи, сапоги и как говорил отец: «Обязательно берите палки».
Сам их выстругал для нас и для гостей.
Даже после жаркого дня, к вечеру, когда с реки стелился туман, в избе становилось сыро, и тогда папочка растапливал печь. Работу эту он никому не доверял. Все делал сам, ловко, красиво укладывая поленца — одно к одному. Мы садились на низенькие скамеечки перед печкой, папочка с кочергой в руках, и время от времени он поворачивал поленца, чтобы они горели со всех сторон. Когда все превращалось в угольки, папочка открывал дверцу, и жар шел на нас и распространялся по всей избе. На плите закипал наш чайник, и отец говорил: «Вот когда он успокоится, мы будем пить чай!».
Иногда после завтрака отец говорил: «Я сегодня устраиваю себе выходной, а вам праздник. Собирайтесь, поедем по магазинам!». С криком «Ура!» мы вмиг были в сборе. Ездили в Боровск, Можайск, да и в Верее в ту пору было столько товаров! А посуда какая! Гжель и совсем дешевая! Любил посуду, но не любил сервизы, говорил, что это скучно, когда на столе все одинаковое. Если ему понравится чашечка или тарелочка, он обязательно купит и совсем неважно, что чашечка одна или тарелочка одна! Кувшины и кувшинчики ― все русская керамика. Еще в молодые годы собирал свистульки из керамики, всяких животных, все это я трепетно храню. Костюмы, рубашки и обувь покупал себе сам. Даже не знаю, то ли вещи его украшали, то ли он их украшал.
Возвращались после таких поездок приятно утомленные, а Борька, как только садился в машину, тут же засыпал, и папочка говорил: «Я люблю ездить с Борькой в машине. Он сразу засыпает и не мучает меня своими дурацкими вопросами». Иногда они не могли поделить игрушку, купленную Борьке. Каждый хотел испытать её первым, и Борька всегда уступал деду. А мне папочка говорил: «Да, раньше ты была моим ребенком, а теперь я твой ребенок!» И действительно, он был мой младший ребенок.
Дорогая Белушечка! Я забыл тебе написать, что поздравительную телеграмму я получил. Правда, меня в Верее не было, я был в Москве. Но все равно спасибо тебе, моя родненькая. До каких пор я буду в Верее, не знаю. Думаю, что до первого сентября, а может быть, я раньше уеду. Жаль, что тебя и Борьки здесь нет, тут замечательно. Флора кончает свое лечение. Чувствует она себя плохо. Возможно, из-за этого лечение закончит раньше. После этого ей опять нужно будет поехать в какой-нибудь дом отдыха под Москвой. К сожалению, и мне придется разделить эту участь и тоже с ней уехать. Мне осточертели эти дома отдыха, особенно подмосковные, а на Юг ей нельзя, так как нельзя менять климат. Ну вот, моя душа, все же я с тобой поболтал немного и веселей стало. Крепко тебя и Борьку обнимаю и целую из всех сил. Твой папа, дед Саша. Передай привет Юдес и Моину.
Письмо из Рузы:
Беллочка милая! Все о чем пишет Флора — сущая правда. Страшно боюсь изнасилования, поэтому я от Флоры не отхожу и хожу за ней, как тень. Она это чувствует и ходит за мной, как конвоир и нас это обоих устраивает. Я тебя и Борьку очень люблю, часто вас вспоминаем и всегда хочется вас видеть. Зрительное восприятие самое сильное. Надо стараться до Нового года повидаться. Целую тебя и Борю. Твой папа Саша, дед.
Меня угораздило сломать мизинец на левой ноге, и папочка в конце письма нарисовал ногу, к мизинцу стрелку и написал:
Будь здоров!
Целую тебя, дорогая Беллочка. Желаю тебе к Новому году хорошего настроения, а в Новом году чтоб все было хорошо у тебя. Почему-то уверен, что так оно и будет. Я, когда прохожу мимо обувных магазинов, думаю тут же о тебе. Но пока что получаются мечты, и оглянуться не успеешь, как зима уже будет на исходе. Ну и социализм!!! Целуй Борьку. С.
Дорогая моя Беллочка! Получил твое письмо. Очень ему обрадовался. Но ты, милая моя, не поняла меня, когда я приглашал в Верею. Я живу здесь очень хорошо. Тоня (приходящая работница, была ещё при Насте ― БТ) очень хорошо присматривает за мной, ночует. Еды у нас много, тут на рынке все есть, так что ты не беспокойся. Флора мне пишет нежные письма, а завтра, на воскресенье, она приедет. Она договорилась с водителем машины, и теперь будет легче, и я смогу ездить чаше в Москву. Но я не очень тоскую по Москве. Здесь в Верее мне спокойно и я хорошо работаю. Не знаю, может быть, я как-то вжился в Верею, но здесь я чувствую себя более собранным. Чувствую себя хорошо, только насморк не утихает, а наоборот все более усиливается и усиливается. Приеду в Москву и примусь серьезно за лечение. Милая моя Белушечка, очень мне жаль тебя. Я отдыхаю, дышу природой, а ты коптишь над иглой. Вот поэтому я тебя и приглашал с Борькой, чтобы ты хорошо отдохнула, и особенно Борьке было бы хорошо. Я забыл тебя поблагодарить за ремешок к часам. И вовсе он не «говенного» цвета, а наоборот цвет у него отличный. Ты в письме не пишешь о получении денег, которые я тебе послал перед отъездом в Верею. Очень прошу тебя, не забывай меня, пиши мне и особенно пиши Флоре, она очень любит твои нежные, теплые письма. Я очень люблю тебя и Борьку и крепко, крепко целую вас, твой папа Саша.
PS. За конверт я не отвечаю. А конверту уже сорок с лишним лет, только пожелтел.
Насморк, который не давал отцу дышать, оказался аллергическим, из-за йода, которым много лет папочка смазывал косточки на ногах. И как только убрали йод, прекратился насморк, а для ног Сонечка Юнович[2] заказала папочке пробковые супинаторы в Питере, и наш папочка вздохнул с легкостью и смог продолжать стоять у мольберта, не ощущая болей в ногах. Домашних тапочек он не признавал, носил только туфли. Обувь его была массивная, и к стуку каблуков мы привыкли.
В юности папочка занимался штангой и на всю оставшуюся жизнь сохранил осанку, силу в руках и ногах.
Дорогая моя Беллочка! Спасибо тебе за внимание и любовь. Наш отдых подходит к концу. Второго мы уже будем в Москве. Надеюсь, что к этому времени примерно и ты появишься. Я чувствую себя неплохо, немного работаю, а как приеду, возьмусь за работу основательно. Ну и так до скорого свидания. Обнимаю тебя и Борьку. Крепко целую, папа Саша.
Его доброе трогательное отношение было не только к людям, но и к животным.
Приехали в Верею Саша с Лелей (друг детства Саши — БТ). Начали строить новое крыльцо к дому. Папочка в роли архитектора говорит: «Под крыльцом должно быть место для собак и кошек. Жалко, когда они мокнут под дождем». А кошки и собаки появлялись, как только отец приезжал в Верею.
Незадолго до моего отъезда мы обнаружили, что кошка беременная. Отец ужасно переживал, что рожать кошка будет в мое отсутствие. Но у меня кончался отпуск, и с папочкой осталась Таня. Через некоторое время получаю письмо от отца:
Жаль, что ты не видишь наше «святое» семейство — это упоение! Кошка — отличная мать — тиха, скромна. Особенно Борька много упустил. Что будет с ними дальше, я и Таня стараемся не думать. Ну, вот, дорогая Бел, тебе небольшая исповедь о кошке и её маленьких котятах. Завтра в понедельник я и Таня опять остаемся одни и снова ждать будем следующего понедельника. «Подождем до понедельника». Целую тебя и Бореньку очень крепко, твой художник папа Саша.
На дальнем участке была вырыта небольшая яма — для пищевых отходов. И каждый вечер через весь участок, мимо крыльца, к этой яме направлялось семейство ежей. Отец следил, чтобы к их приходу была для них еда. Наевшись, они возвращались по той же тропке, протоптанной ими. Нас они совсем не боялись, а мы, затаив дыхание, взглядом провожали их. Папочка бежал проверить, все ли они съели.
Когда Борька подрос, мы взяли в дом щенка. Это была мальтийская болонка, девочка. Она только-только открыла глазки. Кормили ее из соски. От нашего чрезмерного внимания к ней в течение дня, ночью не могла простить нам своего одиночества. И мне приходилось заворачивать ее в пеленку и брать в постель. И из этого крошечного комочка мы вырастили добрую, преданную и воспитанную собачку. Дали ей имя Джесси, и оно ей очень подходило. А Борьку стали звать «мальчик с собачкой». В общем, в доме появился новый вечно маленький ребенок.
Папочке в письмах я всегда писала и о Джеське, и мечтой отца был наш приезд с Джеськой в Верею, а уж когда мы нагрянули, то тут-то очень не хватало кинокамеры. Джеська восприняла отца, Флору, Таню, как неотъемлемую часть меня и Борьки.
Каждое утро, спускаясь вниз, она направлялась к папочкиной постели и терпеливо ждала его пробуждения. Отец долго испытывал её терпение, делая вид, что ещё спит. Но стоило ему приоткрыть хоть один глаз, как Джеська вмиг оказывалась в его постели. По-доброму рыча, визжа от счастья, облизывала его. Папочка, избавляясь от Джеськиных излияний, говорил: «Я сегодня умываться не буду, Джеська меня всего вылизала».
Потом у Джеськи началась течка, а у нас проблемы. Кругом бродячие огромные псы, а рядом по соседству жил огромный пес, и он тут же появился у нашего заборчика, от которого не отходил сутками. У Джеськи началась тюремная жизнь, и папочка преданно охранял Джеськино целомудрие.
Борька с Флорой уехали в Москву, я пошла за молоком, папочка остался с Джеськой дома.
Возвращаюсь и вижу такую картину: ужасно расстроенный отец сидит на стуле у стола, а у его ног лежит Джеська с нахлобученной на глаза шерстью. Тихая-тихая. Меня она не встретила, а только еле-еле взмахнула хвостом.
— Что случилось? — спросила я.
— Она меня предала, подлая! Я пошел в уборную, мне жалко было оставлять её одну. Надел поводок и взял её с собой. Только я, значит, спускаю штаны, как она вывернулась из поводка и бегом от меня. Я успел только взять штаны в руки и за ней, а она уже у забора и виляет псине хвостом. Я заорал: «Джеська, ко мне!». Она испугалась, конечно, подлая, и тут же вернулась. Теперь вот лежит предательница, а если бы я сел, он бы её разорвал!
Бедный мой папочка! Как искренне он был оскорблен предательством Джеськи. Иногда в доме появлялись полевые мышки. Я их боялась до смерти, и папочка на ночь ставил мышеловку, а утром, когда я спускалась вниз, говорил:
— Беллочка, не пугайся, в мышеловке мышка, но если хочешь, то можешь её выбросить!
Конечно, выбрасывал он их сам. Но однажды он выбросил мышку в присутствии Джеськи, и она решила, что папочка хочет с ней поиграть — что это кидание палок и камушек. Папочка вернулся в дом, а Джеська осталась на участке. Довольно долго её не было, но появившись, она сразу направилась к отцу и что-то положила ему на ногу. Это оказалась мышка, которую папочка выбрасывал несколько раз, и столько же раз Джеська приносила её к папочкиным ногам, пока эту несчастную мышку не выбросили в овраг.
День нашего отъезда был днем печальным, а тут еще и Джеська, к которой он жутко привязался, и когда мы уже попрощались, папочка, стоя в позе Наполеона, печально произносит:
— Я так мечтал пожить с собачкой, а пожил с человеком.
***
В Верее жил незаменимый человек. Звали его Федя. Облик его напоминал человекообразную обезьяну: огромные руки, ноги и походка, только шерсти не хватало. Добрый, он очень помогал отцу, ходил с ним в лес. Он так ловко взбирался на деревья, на любую высоту и спиливал сучья, которые ему указывал папочка. Все складывал в коляску и привозил к дому на участок. Иногда они просто ходили погулять в лес без коляски и пилы, и всегда папочка находил что-то интересное для работы. Федя запоминал места, деревья, а потом, уже с коляской и пилой, возвращался в лес без папочки. Потом из этих сучьев рождались дриады. Снабжал нас ключевой водой, керосином, на зиму чистил туалет.
И ещё в Верее жил пастух. Звали его Афоня. Афонины истории умиляли отца, и относился он к Афоне с юмором. Это был среднего росточка худощавый человечек. Всегда в своей неизменной солдатской форме: галифе, гимнастерка и пилотка — вся форма, кажется, времен Гражданской войны. Большие голубые глаза и светлые волосы. Весь обвешанный свирелями, дудочками, горном-рожком и хлыстами разных размеров. Коровы его обожали, и выражалось это обожание в хороших надоях молока. Но, как всегда, были довольные хозяйки и были недовольные.
Афоне это все надоело, и он покинул свое «святое» дело. Что тут было, не передать. И всем миром Афоню все-таки вернули.
Когда я приезжала в Верею, отец рассказывал о верейских новостях, и я готова была слушать их до утра. Позже, когда мы зачитывались Войновичем, то поняли: Афоня — это его герой Чонкин.
Однажды папочка, Елена Константиновна, Борька и я возвращались с очередной прогулки. Вышли на опушку леса, а перед нами оказалось стадо коров. И слышим отчаянную брань между Афоней и какой-то женщиной. Очевидно, что-то произошло с её коровой, и как всегда, все шишки падали на Афоню. Увидев нас, женщина потихоньку стала удаляться, а Афоня, решив, что последнее слово должно быть за ним, выкрикнул, что было мо́чи ей вслед: «И чтоб я тебя более на своем х… не видал!!!» — и, ударив хлыстом, поплелся за своими коровами. А мы, еле разобравшись в афониной угрозе, просто покатились со смеху.
Старое верейское население знало и помнило отца ещё с конца тридцатых годов. И всегда, когда люди встречали его, отдавали низкий поклон и снимали шляпы. Это было так трогательно, и папочка отвечал им тем же.
Накануне папочкиного дня рождения Тоня сказала мне, у кого можно купить красивые цветы, и дала мне адрес. Калитку открыл пожилой человек. Я представилась и рассказала, какой повод привел меня к нему. Он улыбнулся и повел меня в сад. От увиденного я была в шоке. Почти в человеческий рост стояли флоксы разных цветов и оттенков, такие же розы и любимые папочкины лилии, правда, не совсем ещё распустившиеся. Мне протянули садовые ножницы и сказали:
— Ну, идите, срезайте то, что вам нравится.
— Мне все нравится, только, пожалуйста, сделайте это вы.
Жаль, я не помню его имени и отчества.
— Вы посидите на скамеечке, а я тогда пойду, поработаю. Вскоре садовник (буду так его называть) приносит два огромных ослепительной красоты букета и говорит:
— Эти лилии от вас, а розы Александру Григорьевичу от меня.
Как трогательно! Уходя, я поблагодарила садовника и спросила, сколько я должна. С лица садовника сошла счастливая улыбка, и он сурово ответил:
— Я цветами не торгую, я цветы дарю.
Боже, какую бестактность я проявила! Извинившись, я ушла, как побитая собака.
Цветы пришлось временно поставить в домике до утра. Утром, пока папочка дремал, лежа в постели, я принесла их в дом. Отец был потрясен цветами и поступком садовника.
А вскоре, совсем неожиданно, пришел садовник с корзиной яблок, таких же роскошных, как и его цветы. Впоследствии их отношения стали еще более теплыми, и каждый раз отец помогал ему в оформлении выставки цветов. С огромной ответственностью и желанием помочь верейцам, отец относился к этому приглашению.
Его руками каждый цветочек нашел свое место и заиграл. Родилась симфония цветов и аромата. Получился настоящий праздник цветов и праздник Вереи.
Лето 1979 года. Позвонила Флора и сказала, что отец в Верее совсем один. Я беру очередной отпуск и вместе с Борькой собираюсь к отцу. Свои услуги отвезти нас на машине предложил друг нашего дома Юрий Владимирович. Выехали вечером. В пути я и Борька, конечно, заснули. Открыв глаза, я почувствовала, что мы стоим. Юры в машине не оказалось. Гляжу в окно — кругом лес. Только-только начинает светать. Кое-где слышится слабое чириканье птиц. Я вышла из машины и, стараясь не отдаляться далеко от неё, пошла искать Юру.
Пройдя несколько шагов, увидела внизу (мы стояли на горе) необыкновенной красоты спящее озеро, а в нем стоящего Юру в рыбацких сапогах с удочкой. Спустившись к нему, я увидела полное ведерко уже очищенной рыбы. Юра знал, что я не притронусь к рыбе, пока она ещё плещется. А был он заядлым рыбаком, охотником и таким же автомобилистом.
— Юра! Вы знали, что здесь будет рыба?!
— Предполагал, — коротко и ясно ответил он.
Поэтому он и захватил с собой дорожный примус и все, все, все, что нужно было для жарения рыбы. И мы, чтобы не возиться дома с рыбой, тут же на берегу озера нажарили её и отправились в путь.
В Верею мы приехали, когда вовсю светило солнце, и утро стало жарким.
Наш приезд для отца был полной неожиданностью и огромной радостью, пока из машины не вышел Юрий Владимирович.
Холодно поздоровавшись с Юрой, отец пошел в дом, а я готова была провалиться сквозь землю. Занесла в дом вещи, продукты, еду, которую я приготовила дома. Стала накрывать на стол, и дом наполнился ароматами вкусной еды. Увидев свои любимые жареные пирожки, отец сел за стол и стал молча поглощать еду. Отец был голоден и выглядел очень исхудавшим.
Юра, осознав сложившуюся обстановку, извинился и сказал, что ему нужно подъехать в магазин, посмотреть какую-то жидкость для машины.
Отец ел без остановки. И я вдруг вспомнила, как в первый год после войны, когда мы приехали в Верею, и хозяйка встретила нас изобилием вкуснейших молочных продуктов, папочка точно так же ел без остановки. Но то было послевоенное время!
В холодильнике стояла кастрюля, в ней мясо и так называемый бульон, покрытый плесенью. Видно, еда была ему не по вкусу. Отец просто голодал…
— Кто этот человек, который вас привез?
— Наш хороший друг.
Приехали Боря и Юра. Немного успокоившись, папочка стал рассказывать, как ему хорошо живется и работается в Верее. Вот только вечера длинные, а телевизор вдруг перестал работать.
— А где ваш телевизор? — спросил Юра, — давайте отвертку, я посмотрю.
Телевизор заработал! Юра уехал, а папочка говорит:
— Как только он взял в руки отвертку, я сразу увидел, что это мастер!
Через очень короткое время после Юриного отъезда день вдруг сменился ночью, с ужасной силой и каким-то гулом пронесся ветер, и мы услышали то ли крик, то ли стон.
Выскочив на улицу, мы увидели, как перед домом медленно падает огромное дерево. Это оно издавало такие страшные звуки. И чтобы оно не упало на дом, Борька, сколько было сил, направлял его падение в сторону, и упало оно на уборную, покосив её. В душе закралось какое-то нехорошее предчувствие.
Отец помрачнел. О чем подумал, не знаю. Я побежала за Федей, и они с Борькой еле столкнули это дерево. Отец ушел в дом. Федя с Борькой все распилили, накололи на поленца. Борька навел порядок в сарайчике. Сложил все дровишки аккуратно. Зашел папочка, а Борька ему говорит:
— Деда, смотри, это здесь лежит, а это здесь — тебе ничего не придется искать.
Папочка буквально выскочил из сарая и побежал в дом. Мы с Борькой переглянулись, ничего не понимая, а отец уже бежал обратно и будто оторвав от своего сердца протягивает Борьке свой любимый транзисторчик и говорит:
— Вот это тебе от меня, я ведь тебя не баловал подарками, бери!
Борька просто обезумел от такого подарка и отказался, но папочка настоял, и Борьке пришлось уступить деду. Потом отец сказал:
— Ты знаешь, Борька, ведь такого порядка в этом сарайчике никогда не было, теперь в нем можно просто жить.
Дни стояли теплые, а папочка любил солнце, и мы много гуляли. Отец снова стал подниматься в свою мастерскую. В доме было спокойно и комфортно, и папочка постепенно стал преображаться. Стал спокоен.
Через неделю приехала Флора, как всегда уставшая, озабоченная, недоспавшая, недоевшая и, как всегда, с дорожно-транспортными происшествиями. Отец в таких случаях говорил с досадой:
— Её собственная машина не терпит, когда она за рулем, вот и подвергает её авариям!
Мы смеялись!
В Верее июнь месяц ужасно комариный и меня, папочку и Борьку комары ели поедом, а Флору нет. И в этом случае отец высказывал досаду:
— Вы только посмотрите, даже комары её не едят! Знаешь, Белка, молодость скрывает все недостатки, а в старости они проявляются со страшной силой.
Боже мой, какие же они были разные!
Особенно в последние годы жизни отца ссоры происходили по любому поводу. Флора не уступала, и только безумный крик отца: «Вон из моего дома!» отрезвлял её, и тогда она падала на колени к его ногам, моля прощения.
— Чем ты кормила отца, что он так поправился и даже помолодел? — спросила меня Флора шепотом, вплотную подойдя ко мне.
— Я готовила все свежее, и он ел с удовольствием, — ответила я.
Но мой ответ не пришелся ко двору. Она повернулась к лестнице, с грохотом, видно, что-то упало, поднялась наверх и проспала до позднего вечера.
В последние годы такое, к сожалению, было всегда.
Часто Флора вслух говорила мне о своих планах на будущее, ну, когда она станет вдовой. Мне казалось, что это было всем смыслом её жизни. Однажды я не выдержала, возмущению моему не было предела. Я сказала:
— Неизвестно, кто из вас раньше уйдет в мир иной, а вы при живом отце строите планы на… после его смерти. Скажите, Вы что, совсем с ума сошли?
Флора даже не возмутилась моему взрыву:
— Но он ведь старше меня!
—Но вы перенесли такую страшную операцию, — выплеснула я дрожащим голосом.
И это впервые, когда я просто не смогла сдержать себя. Второй случай был за несколько часов до смерти отца, и третий — после его смерти.
Зима. Февраль месяц. 1980 г. Утром звонок из Москвы. Звонили Таня с Егором (её мужем):
— С отцом плохо, он в больнице, срочно вылетай!
Вечером я уже была в Москве. Утром я и Флора поехали в больницу. Отец в реанимации. Дверь приоткрыта. Я слышу слабый голос отца. Вышла заведующая отделением:
— Вы к кому?
— Я к Тышлеру.
— Кем вы ему приходитесь?
— Я дочь.
Оглядев меня с презрением сверху донизу, врач произнесла:
— Вы дочь?! Да как же можно в наше время довести человека до такого состояния?! Мы ведь его еле спасли!
— Доктор! Мне вчера позвонили. Я живу в Минске и прилетела вчера вечером.
— А с кем же он живет?
Махнув головой в сторону Флоры, стоящей в стороне с мужчиной в белом халате, я сказала:
— Это жена отца.
Рассказав мне о его состоянии в данный момент, и в каком состоянии его привезли, она предложила мне написать ему записочку. Я написала. Писала так, чтобы он смог прочесть без затруднений:
«Здравствуй, моя лапочка! Только что получила подробную информацию о твоем состоянии. Ты, лапочка, просто молодец! Тьфу, тьфу, тьфу. Завтра я, наверное, поеду в этот Минск. Наверное, потому что не знаю, будут ли билеты. Как не хочется уезжать!!! Ведь это опять так далеко от тебя. Но я скоро приеду. Чего тебе хотелось бы? Я тебя обнимаю, очень люблю! Ты ведь мой ребеночек. Поправляйся. Целую тебя, Беллочка. 3 февраля 1980 г.»
А через какое-то время доктор принесла мне ответ на обратной стороне моей записки:
«Беллочка! Дорогая! Спасибо тебе, что в моем «деле« принимаешь такое участие. Потерпи немного и все будет хорошо. Целую тебя, твой С. Тышлер».
Доктор, милая добрая доктор, сменив гнев на милость, предложила подождать, может быть, они переведут отца в палату. И мы остались ждать. Папочку вывезли на коляске. Я еле сдерживала слезы и, чтобы не разрыдаться, начала хлопотать: постелила постель так, как он любит, помыла тумбочку. Все расставила так, чтобы ему было удобно. Врач принесла мне золотой документ — справку по уходу за больным и таким образом я могла побыть с отцом ещё какое-то время. Приезжала к отцу ежедневно после обхода врачей. Старалась своим присутствием внести в эту больничную обстановку немного разнообразия, а своими рассказами о Борькиной службе в армии и Джеськиными проделками немного его повеселить.
Врачи к больному Тышлеру испытывали чувство обожания, и видя его оптимизм и желание вернуться домой, в мастерскую, старались поставить его на ноги.
Мое пребывание, как всегда, подошло к концу и, не дождавшись выписки отца домой, я уехала. И честно, мне было так спокойнее: все же рядом врачи. Уезжала, молясь за его выздоровление.
Флора продолжала ездить к отцу ежедневно, с утра и до позднего вечера не отходила от его постели: кормила, следила за приемом лекарств, умывала, делала обтирания, чтобы не было пролежней. Была любящей, преданной женой. Мне писала и звонила о состоянии отца. Помогала Таня: прогуливала отца на коляске, а потом потихоньку совершала с отцом пешие прогулки.
Приехала я в конце апреля. Впереди были майские праздники, день Победы и получалось почти две недели, которые я могла побыть с отцом.
Прежние силы он так и не смог восстановить. Отца одолевала ужасная слабость. Каждый вечер перед сном он мне говорил:
— Белушечка! Завтра, после завтрака, мы пойдем гулять, зайдем в мастерскую. Я так давно там не был.
Но наступало утро, и после завтрака опять одолевала его слабость, и он еле доходил до постели, ложился и засыпал.
Очень стал капризен в еде, и все, что Флора готовила, ел с раздражением, как будто испытывая страдания от еды.
Флора уступила мне место на кухне. На Верхней Масловке, через дорогу от папочкиного дома, находился гастроном, а в нем огромное разнообразие рыбы, мяса, молочных продуктов. В магазинах Минска я такого не наблюдала. В общем, я ходила в магазин, покупала и готовила, а папочка удивлялся покупкам, особенно рыбе, которая так была ему необходима и полезна. Я готовила и как всегда вкладывала свою любовь и веру в то, что это ему поможет окрепнуть, но каждый раз, когда подавала отцу еду, у меня словно останавливалось дыхание: а вдруг не станет есть? Но мой дорогой пусинька ел, все съедал, а потом спрашивал: «А можно еще?».
Мы стали каждый день потихоньку выходить на прогулки, посещали мастерскую. В ней был полный порядок, который отец всегда оставлял после работы.
Собираясь на очередную прогулку, папочка говорит:
— Сегодня мы зайдем в магазин и купим водку. В моем доме пусто, придут художники, Беллочка Ахмадулина с Борей, а мне их нечем принять.
Как-то после завтрака отец говорит:
— Сегодня мы поедем в сберкассу. Это на Кузнецком. Возьмем такси и поедем. У меня в сумке уже нет денег, а мне нужно тебе дать денег, да и этим, как Флора их называет, «профессорам», где она их находит, не знаю.
Приехали в сберкассу, людей почти нет. Папочка взял талончик, заполнил и пошел к окошку. Я сидела в сторонке. Отец вернулся к столу и стал заполнять талон заново, пошел к окошку и снова возвращается к столу. Я подошла к окошку и спросила, в чем дело.
— Его подпись не соответствует образцу.
— А вкладчик вам знаком?
— Да, знаком.
— А вы посмотрите, как дрожат у него руки и в каком он состоянии, разве может он поставить подпись, ну хотя бы, как год назад?
— Я не имею права.
— В таком случае, пригласите вашего главного.
Мы сели в ожидании. В зал вошла огромного роста женщина, узнав отца, была очень любезна.
— Александр Григорьевич! Дайте мне ваш талон с вашей подписью. Мы сейчас все уладим.
Деньги получили и на такси поехали домой. Отец был утомлен. Помогла ему раздеться. Папочка лег, вздохнул и тихо произнес:
— У меня совсем нет сил. Скоро придет очередной профессор. Я их видеть не могу. Ты только не уходи. Я хочу, чтобы ты увидела своими глазами, как он зайдет, измерит Флоре давление, пошепчутся, потом подойдет к этим лекарствам, что-то скажет выбросить, потом выпишет огромное количество других таблеток, получит деньги за визит и уйдет.
И действительно, так оно и было. Я встревожилась! Что же делать? Решила все рассказать Тане, и мы решили обратиться к Татьяне Ивановне. Она врач-дерматолог и, когда у отца появилась экзема на руках, она его вылечила, и закончилось это лечение дружбой. Она вела прием в поликлинике МОСХа (Московского Союза художников), которая находилась во дворе отцовского дома. И мы, как будто вышли просто погулять, пошли к Татьяне Ивановне. Слушала она нас очень внимательно и вдруг говорит:
— Здесь без главврача не обойтись.
Вышла и вскоре вернулась с главврачом. Нас выслушали и велели идти домой и ждать врача.
Мы сидели в комнатке отца. Флора была на кухне. Звонок в дверь. Дверь открыла Флора. И мы слышим такой диалог:
— Здравствуйте, а где ваш больной?
— А кто вы и откуда?
— Я врач из поликлиники МОСХа.
— А я вас не вызывала и, пожалуйста, уходите.
— Меня послал главврач, поэтому разрешите мне пройти к больному.
В комнату вошла молодая красивая женщина с доброй улыбкой и вмиг расположила к себе отца. Между ними завязалась тихая, теплая беседа, во время которой она измерила давление, послушала его сердечко, посмотрела отечность на ногах, обратила внимание на одышку, а он ей с юмором рассказывал о «профессорах» и как они его лечат. Проверила все лекарства, которые были ему прописаны.
— Александр Григорьевич! А вы вообще посещали нашу клинику?
— Посещал, но редко.
— Дело в том, что мы не нашли в картотеке вашей истории болезни. Все, что я сейчас вам выпишу, принимать аккуратно с сегодняшнего дня. Завтра я вас навещу.
Взяв рецепты, я вышла вместе с врачом. Флора при закрытой двери просидела на кухне.
— Когда будете возвращаться из аптеки, зайдите к главврачу.
Купив лекарства, я вмиг оказалась в кабинете главврача.
И что же оказалось?
Отец получал в сутки лошадиную дозу мочегонных средств. Вымывало весь кальций, это — полное обезвоживание организма. Ему не хватало кислорода, и я открывала окно в его комнате, а Флора влетала и с грохотом захлопывала его с криком:
— Мне холодно!
— Накинь шаль, — говорил отец. — Мне не хватает воздуха.
На дворе стоял месяц май, очень теплый.
Первое время врач посещала отца ежедневно, потом через день, и по её глазам я видела, что больным она довольна.
Мне выдали справку по уходу за больным на 10 дней. Мы все чаще стали выходить на прогулки и обязательно заходили в мастерскую. Там он отдыхал на своем диванчике, пил чай и рассуждал.
Однажды говорит:
— Какое счастье, что я не дал Флоре поставить телефон в мастерской. Она бы не дала мне работать своими звонками. Это место, где я спокоен и полон творческих идей. Иногда я работаю, пока не начинаются сумерки. Глаз уже не тот. Жаль, зимой рано темнеет, но я не спешу домой. Иногда подремлю вот здесь, на этом диванчике, что-то почитаю, делаю наброски к своей новой работе. А иногда заходят соседи — здесь все очень милые люди — вдовы художников, но стараются часто мне не надоедать. Здесь я и о тебе много думаю. Все подсчитываю, когда ты можешь появиться. Жаль, что ты так далеко, а впрочем, ночь в поезде, и не успеешь оглянуться, как ты на Масловке.
Вечером пришли Никичи и ещё кто-то, я не помню. Папочка в своем узбекском халате вышел к гостям. Любил, когда приходили художники. Последний год он совсем был оторван от этого мира. Рассказывал Толя, все смеялись и вдруг из кухни выскакивает Флора и кричит:
— Ничего подобного! Это было не так!
К сожалению, я не прислушивалась к рассказу Толи Никича, так как в комнатке отца прилегла на его постель и была счастлива спокойной мирной обстановке, но не тут-то было! Отец, ударив кулаком по столу, закричал:
— А я больше верю Толе, чем тебе.
Флора шмыгнула обратно в кухню, наступила мертвая тишина. Отец, придя в себя, попросил меня приготовить чай. Как вдруг из кухни раздался голос Флоры:
— Сашенька! Я уже все приготовила, сейчас принесу!
Пили чай, кажется, была и водка, но к прежней обстановке уже не вернулись. А я с ужасом думала, что будет, когда разойдутся гости. Боялась продолжения. Но слава Богу, обошлось.
Вскоре я уехала, чтобы оформить очередной отпуск, но для этого нужно было немного поработать. Звонила я, звонили мне, и по голосам я чувствовала, что все нормально.
Звонит папочка:
— Беллочка, спроси, пожалуйста, у Юрия Владимировича, сможет ли он привезти тебя на машине к нам и заодно посмотреть Флорину машину, она стоит в Перхушково[3]. Я думаю, что Юра сможет её починить.
Приехали в Москву 21 июня. Обняв меня, папочка произнес:
— Наконец-то я тебя дождался!
Очень приветливо встретил Юру и предложил совершить на машине поездку в Мелитополь.
22 июня утром Юра с Флорой отправились в Перхушково.
Мы с отцом остались вдвоем. Тихо, спокойно провели первую половину дня. Гулять отказался, сказал, что ему сегодня не очень хорошо.
В постель лечь отказался, и я, подперев его со всех сторон подушками, устроила его на диване. Я сидела рядом, отвечала на все его вопросы. В основном, о Минске, о Минском театре, об актерах. Удивляло, что память у него, как у молодого человека.
Опять заговорил о завещании, а я каждый раз отказывалась говорить о его смерти.
— Ну, как ты не хочешь меня понять? Меня не станет, и Флора не захочет тебя знать. Ты заблуждаешься, я ведь не вечный. Тебе нужно Борьке дать образование. Больше всего в этом вопросе я думаю о тебе. Саша мужчина, а ты, моя родненькая, останешься совсем одна. Хорошо, если дотяну…
И вдруг, немного приподнявшись, с невероятным усилием, он издал странный звук, то ли хотел вобрать воздух, то ли выдохнуть, и потерял сознание. Я кричала, хлопала его по щекам, брызгала на него водой, и папочка приоткрыл глаза.
Вызвала скорую, и пока она ехала, приступ удушья повторился. На мои крики прибежали, соседи, а вслед за ними врач скорой помощи.
Доктор мгновенно сделал укол, второй, третий. Папочка снова приоткрыл глаза. Доктор что-то дал выпить отцу и мне. Гадость была редкая. Синева с лица отца постепенно ушла. Доктор держал руку отца, наверное, считал пульс. Вскоре и я почувствовала в себе силу.
— Доктор, — совсем слабым голосом заговорил отец, — Белочку нельзя оставлять одну со мной. Я слышал, как она кричала. Испугался, что от такого крика её сердечко остановится раньше, чем мое, а этого я бы не перенес…
А потом со свойственным тышлеровским обаянием произнес:
— И вот я здесь с вами, живой!
Врач снова измерил давление, помог мне перевести отца в его комнатку и уложить в постель.
— Полный покой и тишина! Александр Григорьевич! Вы меня слышите?
— Да, доктор! Спасибо!
К вечеру вернулись Флора с Юрой. Я Флоре рассказала все, что произошло в ее отсутствие, и спросила её, почему она не предупредила меня, что у отца появились такие приступы удушья.
— Я забыла тебя предупредить. В таких случаях я дышу ему в рот.
Приехали Таня с Егором и с его мамой, Марианной Таврог[4].
В комнатку отца робко зашел попрощаться Юра.
— Юрочка! Ну, куда же вы поедете, на ночь глядя? Вы так устали, вам нужно отдохнуть, а утром поедете.
Таня с Егором забрали Юру к себе.
Марианна сидела у отца в ногах, а я рядом на пуфике. Папочка попросил чаю. Флора принесла чай и на блюдце таблетки.
— Флорик! Почему ты не положила мне слабительную таблетку?
— Я все тебе положила, ты вообще уже ничего не помнишь!
Марианна взяла блюдце с таблетками и пошла к орущей Флоре.
— Посмотри! Все таблетки на месте. Александр Григорьевич не успел взять ни одной таблетки
— Вы все ждете моей смерти, — в неистовстве кричала Флора.
Я принесла таблетку. Отец принял все лекарства. Марианна ушла в подавленном состоянии. Флорин спектакль был закончен, и не пожелав отцу спокойной ночи, она отправилась спать.
Я еще долго сидела у постели отца. Мы оба молчали. Я глядела на него и сама себя спрашивала: «О чем же он сейчас думает, какие мысли в его голове не дают ему заснуть?» И вдруг слышу, как он сам себе задает вопрос:
—За что мне все это?
Спал он беспокойно, каждый раз, слыша его шорох, я тихонечко подходила к нему, а он мне шептал:
— Прости меня, родненькая, я совсем не даю тебе отдыха, прости, Белушечка.
Задремала я, совсем выбившись из сил, где-то под утро. Когда открыла глаза, на улице было светло. Прислушалась. Спит. И Флора спит. Решила, что встану, когда папочка сам проснется. Но что это? Вроде часики лязгнули о комод? Подхожу к постели и вижу безжизненно упавшую руку, а в ней часики. В один миг, как падающая звездочка на небе, он ушел в мир иной. Утром 23 июня 1980 года.
г. Арад, Израиль
2007-2017
Примечания
[1] И. Андроников (Андроникашвили) (1908–1990) ― русский советский писатель, литературовед, мастер художественного рассказа.
[2] Софья Юнович (1916–2002) — театральная художница.
[3] В Перхушково находилась дача семьи Сыркиных.
[4] М. Таврог (1921–2006) — российский режиссёр-документалист.
