СЕМЬ ИСКУССТВ

Зададимся вопросом: почему крючок назван философским? Ответ найти, казалось бы, несложно: потому что обнаружение крючка заставило приёмщицу белья Тосю предаться «философским» размышлениям о смысле жизни (или об отсутствии такового). Так. Но такой «несложно найденный» ответ не будет полным. Дело в том, что крючок, обнаруженный в каше (а точнее — уже во рту) — рыболовный.

Илья Корман

ЗАМЕТКИ О ГОРЕНШТЕЙНЕ

Введение. Он был самым, может быть, сильным, самым значительным русским писателем второй половины ХХ века. И при этом: в русскую литературу, построенную почти исключительно на христианстве, на Новом Завете, он вошёл с иудейским, библейским взглядом на мир и на человека в нём. Сочетание необычное, пожалуй — уникальное. В этих заметках мы пытаемся понять природу таланта Горенштейна — которого иногда называли «вторым Достоевским».

Они были первыми. У слова «искупление» есть религиозный оттенок. Поэтому в советской — подцензурной — литературе произведений с таким названием долгое время не было, да и не могло быть. В литературе русской эмиграции такие произведения могли бы появиться, но не появились. То же самое относится и к неподцензурной литературе на территории СССР: могли бы, но не появились (во всяком случае, до шестидесятых годов ХХ века). Но в шестидесятые годы два «Искупления» были созданы с интервалом года в три — удивительная синхронизация! — двумя московскими писателями (впрочем, совсем не претендовавшими на то, чтобы считаться советскими) — Юлием Даниэлем и Фридрихом Горенштейном. «Искупление» Даниэля было, как известно, переправлено на Запад и опубликовано под псевдонимом. Горенштейновское же «Искупление» долгое время лежало «в столе», и только в 1979-м, когда автор уже настроился на эмиграцию, появился отрывок в журнале «Время и мы»; книгой же роман был издан в 1984-м Игорем Ефимовым.

Конечно, эти «Искупления» очень разные, и, безусловно, горенштейновское — необычнее и глубже, сильнее (мы сейчас говорим только о русской литературе и потому не рассматриваем, например, «Искупление» Иэна Макьюэна). О даниэлевской вещи можно, пожалуй, с некоторым основанием (или, может, с некоторой натяжкой) сказать: антисоветская. О горенштейновской так не скажешь: она, при всём своём «жестоком реализме» (кто-то скажет: натурализме), словно бы поднята «поверх барьеров» — во многом благодаря еврейской теме, которая куда старше советской власти и поэтому не поддаётся квалификации «советская — антисоветская». Как бы то ни было, оба «Искупления» сильны своей общественной значимостью, и в этом им уступает «Искупление» номер три (т. е., уже не совсем «первое») Руслана Киреева, появившееся в семидесятых, когда антирелигиозные ограничения ослабли — вещь достойная, но слишком ограниченная семейной проблематикой (как бы боящаяся выйти за её рамки). А те «Искупления», что последовали за киреевским, уж тем более не были первыми.

Встреча двух удавов. В альманахе «Метрополь» (1979) помещены два рассказа Фазиля Искандера: «Маленький гигант большого секса» и «Возмездие». В первом речь идёт, среди прочего, о выступлениях в цирке «Шапито» укротительницы удавов Зейнаб с удавом по кличке Султан. В рассказе почти нет упоминаний о кроликах, а об обезьянах — вообще нет, но что касается удава — уже можно различить черты будущей (1982) повести Искандера — «Кролики и удавы» (в которой также действуют и обезьяны). Это с одной стороны. А с другой — в том же альманахе помещена большая повесть Горенштейна «Ступени». Её герой Юрий Дмитриевич, медик, находящийся на грани душевного заболевания, как-то утром вдруг решает отправиться в зоопарк. Там он, в частности, наблюдает обезьян, а затем — кролика с удавом:

«Обезьяна держала на весу окровавленную лапу, и служитель с ветеринаром смазывали ей пальцы йодом. Время от времени служитель совал обезьяне в губы папиросу, она затягивалась, как заправский курильщик, пускала дым ноздрями. В соседней клетке сидела вторая обезьяна, сгорбившись и прикрыв морду лапами.

— Тоскует, — сказал служитель. — Укусила подругу и теперь переживает… Совесть мучает <…> Юрий Дмитриевич пошел в другой конец зоопарка, где располагался змеиный террарий. Кормили удава. Живой кролик, упираясь изо всех сил, полз сам к удаву.

— Это удав его гипнотизирует.

— А закрыл бы глаза и в сторону сиганул бы, — сказал какой-то белобрысый парень.

— Ему невыгодно, — сказал Юрий Дмитриевич. — У кролика и удава общая идеология, и это ведет к телесному слиянию… Кролику даже лестно иметь общую идеологию с удавом. Кролик перестает быть кроликом и превращается в удава… За исключением, разумеется, физиологических отходов…».

Общая идеология — важный мотив будущей повести Искандера, отсутствующий, кстати (за отсутствием кроликов), в метрополевском рассказе. Похоже, что эпизод горенштейновских «Ступеней» — посещение героем зоопарка — помог Искандеру написать «Кроликов и удавов».

Конфликт с «Новым миром». Вскоре после публикации (1964) в «Юности» «Дома с башенкой» Горенштейн написал «Зиму 53-го года». Вроде бы типичная «производственная» повесть, но если с этим термином устойчиво соединяется представление о низком художественном уровне, то уровень «Зимы…» явно и безоговорочно высок. Без всякой подготовки — с первых же строк — начинается описание производственного процесса. И что удивительно — нам не скучно! Мы заинтересованно — и даже сочувственно — читаем, как вползает скребок (ковш) в темноту забоя, а потом возвращается, неся руду; как разогретая лебёдка брызгает горячей смазкой.

Казалось бы: как можно не сочувствовать Киму, недавнему студенту, изгнанному из университета, а ныне вкалывающему в шахте — в опасной полузаваленной выработке? Как можно не поддаться строгому, бескомпромиссному реализму автора? Но вот что пишет Григорий Никифорóвич ([3]):

«Писатель Горенштейн увидел труд не с официальной, оптимистической точки зрения, а с трагической — библейской (как проклятие. — И. К.). Мотив Библии как основы мироощущения, появившийся здесь впервые, будет потом пронизывать все творчество Горенштейна. Уже даже по одной этой причине — дегероизации труда простого рабочего человека — повесть «Зима 53-го года» не могла появиться в печати. Характерно, что ее отвергла не цензура, а сама редакция «Нового мира». В сохранившемся протоколе обсуждения повести говорилось: “О печатании повести не может быть и речи не только потому, что она — непроходима. Это еще не вызывает ни симпатии, ни сочувствия к авторскому видению мира. Шахта, на которой работают вольные люди, изображена куда страшнее, чем лагеря; труд представлен как проклятие; поведение героя — чистая патология…”».

Патология поведения и поступков. К ущербу и смерти. Упрёк в патологии, высказанный Горенштейну редакцией «Нового мира», возник не на пустом месте: поведение Кима зачастую действительно трудно объяснить — рационально объяснить. Приведём четыре примера.

• Ким рассказывает Феде о своём исключении из университета:

«— Меня из университета выперли, <…> — во время собрания я вышел покаяться и вдруг произнес: «На каких помойках товарищ Тарасенко собирает эти сведения…» У меня была готова совсем другая фраза… Я даже не знаю, откуда эта взялась… Мы с другом готовили всю ночь мое выступление, репетировали… Думали, в худшем случае строгий выговор… И вдруг эта непредусмотренная фраза, она все погубила…».

А вот ещё более яркий случай:

• «Впереди был железнодорожный переезд, и возле него стояло двое парней <…>.

— Ребята, — сказал Ким, — как пройти к Дому культуры?

— Мы сами туда, — сказал парень в меховой куртке, — двинули вместе… Они пересекли железнодорожные пути и спустились с пригорка на темную улицу, освещенную лишь в конце отблеском фонарей (то есть, эти двое привели Кима в такое место, где им удобнее грабить — И.К.).

— Слушай, друг, — сказал парень в меховой куртке, — займи червонец, выручи.

— Вот, — сказал Ким, вынимая пачку денег, — разменять надо.

— Слушай, друг, давай по-честному, — сказала меховая куртка, — половину тебе, половину мне…

— Давай, — обрадовался почему-то Ким. Меховая куртка взяла деньги и начала делить.

— А часов у тебя нет? — деловито спросил парень с инженерской кокардой.

— Есть, — весело сказал Ким, — вот на ноге. Он приподнял штанину, глянул на парней. Лица у них были серьезные. Парень с кокардой взял Кима за левую кисть, пощупал.

— Ладно, — сказала меховая куртка, — ты, друг, сейчас налево сверни, два шага — и Дом культуры. — Пачка денег из рук его исчезла.

— Всего, — сказал Ким.

— Ты по тропинке иди, — крикнула вслед меховая куртка, — там сбоку проволока колючая, не напорись.

Ким пошел, испытывая некоторое недоумение <…>».

• «Он обхватил себя руками, сжимая все сильнее, так что пальцы правой руки упирались в левую лопатку, а пальцы левой в правую. Дыхание его стало частым, сердце сильно билось под локтем. Вдруг ему захотелось сейчас же увидеть лицо Кати (спящей в соседней комнате — И.К.). От мысли этой он сел, посидел немного, испуганно вздрагивая, собрал силы и, до боли сжав руками плечи, опрокинул себя на спину. Однако именно в это мгновение, прижатый спиной к постели, он понял, что обязательно встанет и пойдет смотреть Катю, хоть отчетливо, как никогда ясно понимал всю нелепость, весь ужас подобного поступка».

• «Ким пошел, разглядывая штрек, ужасно боясь пропустить гезенок [лаз], и, увидев отверстие, обрадовался. Он заглянул в темный лаз, вдохнул сырость и ясно, отчетливо понял, что лезть туда нельзя. Однако именно из-за этой ясной отчетливости он одновременно понял, что обязательно сейчас полезет. Ким опустил внутрь ноги, нащупал скользкие горизонтальные стойки, уперся плечами в кварцит».

[Иными словами, Ким начинает процесс пассивного самоубийства: он возвращается туда, где уже был близок к смерти. Он даёт смерти новый шанс, и на сей раз смерть умело этим шансом пользуется: Ким задыхается от газа, выделяемого при взрывных работах].

По поводу последнего, четвёртого пункта приведём цитату из русской Википедии: «Влечение к смерти, инстинкт смерти<…> — понятие психоанализа, открытое как феномен Сабиной Шпильрейн и введённое в оборот Зигмундом Фрейдом <…> Толчком к развитию этой концепции влечения к смерти послужили: сама Сабина Шпильрейн, Альфред Адлер, Вильгельм Штекель, Карл Густав Юнг. Однако заслугой Фрейда является то, что он сумел объединить эти разрозненные взгляды в одну связную теорию. Основные положения… теории были сформулированы в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920)».

А чтобы подключить к нашим рассуждениям и первые три пункта, ослабим фрейдовскую терминологию, и вместо влечения именно к смерти будем говорить о влечении к ущербу, неудаче, поражению (при таком подходе можно, например, смерть рассматривать как частный случай поражения). Так что: если считать кимовское влечение к неудаче и поражению патологией, то позиция редакции «Нового мира» становится более понятной (оставаясь ошибочной и несправедливой).

Ближе к делу. Теперь, после этих несколько отвлечённых разговоров, попробуем ближе присмотреться к некоторым «простым» вещам Горенштейна. Начнём с «Басни в прозе» — таков жанровый подзаголовок этой вещи, а называется она: «Философский крючок в гречневой каше». Вещь небольшая, написана в несколько юмористическом ключе и вроде бы непритязательная. Работница прачечной зашла в столовую перекусить и в гречневой каше (гарнире к биточкам) обнаружила нечто постороннее. «То было худшее из всего, что можно было придумать для пищевода в случае заглатывания. То есть рыболовный крючок с тремя остро отточенными кривыми зубьями и одновременно маленький, скользкий и коварный по форме».

Зададимся вопросом: почему крючок назван философским? Ответ найти, казалось бы, несложно: потому что обнаружение крючка заставило приёмщицу белья Тосю предаться «философским» размышлениям о смысле жизни (или об отсутствии такового).

Так. Но такой «несложно найденный» ответ не будет полным. Дело в том, что крючок, обнаруженный в каше (а точнее — уже во рту) — рыболовный. На него должна бы ловиться рыба, а поймался — чуть не поймался — человек. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», — сказал Иисус рыбакам. Работники столовой допустили попадание крючка в кашу, и тем самым становятся достойными звания «ловцы человеков», а крючок становится достойным звания «философского». При этом высокий смысл изречения Иисуса становится неуместным и даже, пожалуй, смешным. Но так и было задумано: христианские идеи и образы часто подвергаются у Горенштейна пародийному переосмыслению, оспариваются, опровергаются. Так, в «Притче о богатом юноше» (1988) присутствует описание, довольно подробное и без тени улыбки, очередного «производственного процесса»: производства швейных игл, причём особое внимание уделяется прочистке ушек, удалению заусенцев — снижающая «материализация» евангельского изречения «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие». Своеобразный горенштейновский юмор, проявившийся ещё в «Философском крючке…», не противоречит, как видим, «жестокому реализму».

Некоторые элементы «Философского крючка…» (1969) перешли в повесть «Яков Каша» (1981), написанную уже в Западном Берлине. Так, фамилия главного героя — Каша — явно перешла из басни. И ещё: если в басне в гречневой каше обнаруживается крючок, то в повести — пуля. Но вообще, повесть заслуживает более обстоятельного разговора, к чему мы и переходим.

Это неочевидно, но повесть написана под влиянием одного мотива из «Отцов и детей» Тургенева. Там Базаров возражает Павлу Петровичу, желающему найти «хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания».

«— Семья, наконец, семья, так, как она существует у наших крестьян! — закричал Павел Петрович.

— И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах?»

Снохачество (сожительство отца с женой сына) долгое время было на Руси распространённым социальным явлением. (Сын, например, уходил с артелью на заработки, оставляя молодую жену в одной избе с отцом). К советскому периоду оно, кажется, сошло на нет. Но вот в повести Горенштейна для него как бы нарочно создаются условия: Полина, жена Якова, погибла, попав под трактор; сын Емельян приводит в хату Анюту, невесту (вскоре ставшую женой).

«Глянул на нее Яков, и, может, оттого, что вечер был теплый, шелестела листва вишневого дерева под окном, на душе было мирно и ясно, может, от всего этого сердце подсказало дикую мысль: «Это Полина». «Да какая же это Полина, — сам себе мысленно возражает Яков, — Полину давно уже схоронили». — «Нет, — опять твердит сердце, — это не та Полина, что под трактор попала, а та, которую ты в 32-м году на мосту встретил возле водяной мельницы». Пригляделся. И верно, на молодую Полину похожа. Лицо ее, фигура ее, и глаза синим обжигают. Чертовщина какая-то, для атеиста и члена партии не подходящая». А к тому же — вскоре сын уезжает на армейскую службу в Биробиджан (из-за чего впоследствии «…сильно изменился Яков. Пить начал и по антисемитской части преуспевать, подобно многим несчастным людям.

— Жиды мне в Биробиджане сына моего испортили, Омелю…»).

Но это потом, а пока что — Емельян далеко, а Яков и Анюта живут в одной хате, и их влечёт друг к другу. И хотя это взаимовлечение не воплощается в физической близости, ревнивый Емельян уверен, что снохачество имеет место. Поэтому после армии он увозит жену в Москву (но и этим не может спасти свой брак). Таким образом, то, что у Тургенева лишь упоминается, у Горенштейна вырастает в существенный сюжетный двигатель.

Но Тургенев — не единственный литературный источник «Якова Каши». Вчитаемся внимательно в первый эпизод на мосту: эпизод знакомства Якова с Полиной. Итак, апрель 1932-го, голодного года. Яков стоит на мосту, что возле водяной мельницы, и ест «кусок липкого коммунарского хлеба». «Подошла драная старуха, поклонилась, попросила хлебца Христом Богом…». Яков отказывает в подаянии. Между ним и старухой происходит краткий разговор, после которого старуха «поклонилась Якову и пошла по мосту на другой берег… Яков от нечего делать посмотрел ей вслед и увидел…»

Ну-ка, читатель, угадайте: что увидел Яков? Может быть, увидел продолжающую удаляться старуху? Или же увидел, как старуха, уже перейдя на другой берег, просит подаяния у какого-то встречного?

А вот и нет! Старуху он вообще не увидел. Вместо старухи «увидел молодую нищенку, тоже бледную и драную» — начинается очередное проявление фантастики. «Развелось их, — сердито подумал Яков, — только от одной отвязался…» И эта молодая нищенка приближается к Якову. Итак, там, где должна бы быть старуха, оказывается молодуха — и идёт в направлении, обратном тому, которым шла старуха. Иными словами, старуха превратилась в молодуху, а удаление сменилось приближением!

Много-много лет спустя, на том же мосту встречает Яков ту же старуху, ничуть не постаревшую, больше того — с молодыми теперь зубами. Уже ясно нам (но ещё не Якову), что старуха эта — ведьма. Затем следует посещение Яковом церкви, в первый и последний раз в его несчастливой жизни. Но! У Якова с собой корзинка с тремя бутылками шампанского — подарок щедрого москвича в кафе «Троянда». Число три есть коэффициент, уравнивающий однократное посещение церкви Яковом с троекратным её посещением Хомой Брутом. Ибо Яков Каша есть Хома Брут; «бородатые сионисты», которым — в представлении Якова — молятся в церкви, суть чудовища, желающие обнаружить Хому; а старуха есть ведьма-панночка:

«Живые зубы, на вставные не похожи… Лет семьдесят старухе, а зубы как у Полины и Анюты в двадцать лет. И полезла в голову чертовщина, что женат он был на ведьме… Слушал антирелигиозные лекции, слушал политруков в армии, изучал партминимум, а нечистая сила свое взяла… Обидно…».

В таком случае, щедрый москвич в «Троянде», которому Яков целый день рассказывает свою жизнь (и тем самым делается ему видимым) — это Вий. (И в то же время москвич явно несёт в себе реальные, биографические черты самого писателя Горенштейна.) А мотив долгого выслушивания чужой жизни — и, тем самым, её воссоздания для читателя — станет ведущим творческим принципом в «Попутчиках» (1985).

Помимо двух литературных источников — «Отцов и детей» и «Вия» — обнаруживается в повести ещё один, более древний источник. Яков Каша отвечал за размещение (и обновление, с учётом происходящих в верхах перемен) на фасаде дома культуры портретов членов Политбюро в полном составе. И вот однажды он допустил ошибку: разместил два портрета одного и того же члена — в относительно молодом возрасте и в пожилом. Ошибку обнаружил местный комсомолец Шепетилов.

«— Так я же не знал, что так положено.

— Как положено?

— Два портрета вешать товарища…, — и назвал ветерана политбюро, — третий слева от Генерального висит и еще раз пятый справа… Только один портрет периода исторического пленума ЦК в октябре 1946 года, а второй портрет периода подготовки XXV съезда партии.

Глянули повнимательней. Действительно, висят два портрета одного и того же знаменитого и уважаемого партийного лица. Близнецов в политбюро повесили. Три дня висели близнецы среди портретов членов политбюро и никто не заметил, кроме Славы Шепетилова».

Попробуем разобраться. В октябре 1946-го никакого пленума ЦК не было. В повести попросту допущена ошибка: переставлены местами две последние цифры года. А вот в октябре 1964-го пленум ЦК был, и его действительно потом называли «историческим», ибо он «покончил с волюнтаризмом» Н. С. Хрущёва. Две занимаемые Хрущёвым высокие должности достались Л. И. Брежневу (партийная) и А.Н. Косыгину (правительственная). И вот в середине семидесятых — «в период подготовки XXV съезда партии» — и разместил Яков Каша на фасаде дома культуры два портрета Косыгина. Как бы предугадывая подобные ошибки, писал евангелист Марк: «Если царство разделится само в себе (два портрета одного правителя как раз и означают разделение. — И.К.), не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может существовать дом тот». И действительно: после обнаружения ошибки неприятности и беды постигают — не «царство», правда, а Якова. Сначала по партийной линии, а потом и более серьёзные — по семейной: приходит от Анюты телеграмма о гибели её сына — Игоряхи, Якова внука.

О числе 2. От двух портретов Косыгина нетрудно перейти к литературной роли числа 2 вообще (и далее — числа 4, ибо 4 = 2 х 2). «Рифмующиеся события» (термин Е.Завьяловой в [4]), двойственность — удвоение — аналогия — отражение — эхо … Немало можно придумать близких по смыслу определений или описаний, связанных с числом два. Математик Прорезинер из пьесы «Волемир» — не предшественник ли математика Аркадия Лукьяновича Сорокопута из «Кучи»? В том же «Волемире» фотограф — раз; в «Зиме 53-го года» фотограф (снимающий гробы и похороны) — два; в «Фотографии» фотокорреспондент — три, его помощник — четыре (все четверо почему-то не имеют имён — в отличие от двух вышеназванных математиков). В «Притче о болезни духа» (входящей в «Псалом») семья Кухаренко — отец, мать и двое детей — во время прогулки по лесу видит змея, угревшегося на солнце. Двое (дочь и отец) убивают змея (выполняя, тем самым, как завет белорусского поверья: «Пока белорус не убьет змея, не настоящий он белорус, так народ наш считает… Возьми, Ниночка, камень, подойди и убей змея», так и библейское проклятие, изречённое Господом Богом: «проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми <…> И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту»).

«Но не видели они, что еще две змеи, большая и малая, наблюдают холодными, ненавидящими глазами (каждая — двумя глазами — И.К.) за счастливой семьей из кустов». А на другой день, во время завтрака, приходят двое и арестовывают отца. (Надо ли понимать так, что две вчерашние змеи превратились в сегодняшних арестовывающих? Если да, то следует это превращение добавить в раздел: «Фантастика»). В тот же день в семье его знакомых арестовывают обоих родителей, а двух детей отправляют в Дом ребёнка.

Две медведицы, вышедшие из чащи, предотвращают насилие Павлова над Руфью, приёмной дочерью Дана, Антихриста (аналогия с библейским эпизодом с участием пророка Елисея). Двух гомункулусов выращивает в колбе Савелий.

В «Мухе у капли чая» две головы Аптова: реальная — и в виде набалдашника трости (в повести вообще много интересных и неожиданных удвоений, см.[4]).

В «Якове Каше» две молодухи «арестовали» Валерку Товстых: «Вдруг через час примерно свист с улицы. Как встрепенется Игоряха, как вскочит, засиял весь и выбежал. Узнал Валеркин свист. Валерка у забора с чемоданом стоит, а рядом с ним две молодухи.

— Вот, — говорит Валерка, — арестовали они меня на станции, назад привели. А молодухи: ха-ха-ха, — смеются дуэтом».

Много удвоений в «Чок-Чок», начиная с названия.

• Два поединка взглядов. Первый, ещё детский: «— Врешь, сердишься, — и своими смеющимися голубыми глазами поймала, приклеила сережины темные, сердито-печальные. Так боролись они взглядами, и Бэлочкин, игриво-веселый, победил, покорив Сережин, сердито-тоскливый». Второй, взрослый: «— Нет, сердишься… Посмотри, посмотри… Посмотри! — вдруг приказала она негромко, но властно. Он подчинился, глянул своими темными в ее светло-карие. Надсадно ныло под сердцем, давило и теснило. Он хотел отвести глаза, однако не посмел, подчиняясь властному взгляду Каролины».
• Два символических гвоздя вбиваются — каждый в свой черёд — в темя Серёжи.
• Серёжа дважды повреждает правую ногу. Первый раз — перед близостью с Кирой, доставая для неё лилию из воды; второй — после близости с Валентиной Степановной, выпрыгнув из окна её квартиры на третьем этаже.
• В разговоре непонимающий Серёжа дважды спрашивает Алёшу: «При чём тут Сильва?»
• Две попытки самоубийства Серёжи: в первый раз выпита бутылка чернил, во второй — бутылка йода.
• Дважды Серёжа приходит к зданию хореографического училища, чтобы встретить Каролину… и т.д.

Особую группу составляют слова (или сочетания из двух слов), которые в двух языках — чешском и русском — звучат одинаково, а означают разное: ласка (любовь), питомец (дурак), правда баран (натуральная цигейка), красный живот (красивая, счастливая жизнь).

В «Притче о богатом юноше» двое, Егор и его отец Лазарь Иванович, плывя на пароме по озеру, слушают пение (на пароме же) двух слепцов — видимо, брата и сестры. Стало быть, имеем два случая родства: «вертикальное» (отец-сын) и «горизонтальное» (брат-сестра). А в более ранней «Улице Красных Зорь» находим целых три пары «горизонтального родства» (правда, выраженного не столь явно): сестринская пара (Ульяна и Вера Зотовы), братская (Мендель и Иосиф Пейсехманы) и смешанная (Анатолий и Раиса Мамонтовы).

Обувной сюрреализм и число 4. Вчитываясь в «Чок-Чок», мы находим в романе какие-то странные глубины. Вот, например, Каролина Клусакова — чешка и либералка («прогрессивная идиотка, любящая поговорить о либерализме»). Но это сочетание, чешка и либералка, заставляет предположить, что действие будет доведено до «Пражской весны», до 1968 года. На самом деле — ничего подобного.

Это во-первых. Во-вторых, Каролина — балерина, и читатель может предположить, что слово «чешка» появится во множественном числе и будет означать лёгкую танцевальную обувь. И опять — ничего подобного. Но эти два ожидания, либеральное и обувное, несмотря на свою необоснованность и, может быть, нелепость, почти неизбежно будут возникать у читателя, и ему придётся от них отмахиваться, отбрасывать их от себя.

Поразительно, но мотив отбрасывания — и именно отбрасывания женской обуви — реализован в тексте!

«Вдруг, не прерывая разговора, мужчина схватил лежавшую на скамейке обувную коробку и сильно по дуге метнул ее на газон. Коробка раскрылась в воздухе, и женские босоножки белого цвета шлепнулись на траву, поодаль один от другого. Он и она продолжали шевелить губами, но малыш тотчас слез со скамейки, заковылял медвежонком к газону, поднял один босоножек и, деловито пыхтя, принес, положил на скамейку. Затем малыш трудолюбиво принес и второй босоножек, принес по частям картонную коробку … Сережа так загляделся на этот бытовой, семейный сюрреализм, что пропустил момент окончания репетиции».

Малыш, таким образом, «сделал четыре ходки». Число 4 активно присутствует в тексте. Например, имеется много четырехсложных слов: Каролина — Клусакова — балерина — босоножек — сюрреализм — напояешь («— Ты меня напояешь чаем?» — вопрос состоит из четырёх слов) — гинеколог — Суковатых — Сатановский — Валентина — Метелица — Обрезанцев — Харохорин — Коровенков — Кашеваров…

«— … Я позвоню тебе в четверг. Когда тебе удобно? <…> Я позвоню в четыре. Дай мне бумагу, я себе записываю: в четверг в четыре позвонить Серьоже миленькому, — и оглушила поцелуем в губы».

В письме Каролины Серёже — четыре фразы. Для признания в нелюбви вполне достаточно.

Легенда о христианских бедах 4-го (опять это число!) века. «Муху у капли чая» можно считать притчей, содержащей внутри себя легенду. Главный герой притчи, как ему и подобает, не имеет имени, он именуется просто «Человек» — с большой буквы. Впрочем, действие притчи разворачивается в Москве, вполне узнаваемой:

«— Дым? — переспросила она. — Ах, дым… Ничего страшного, это горят леса Подмосковья. Грандиозные пожары, ведь два месяца не было дождя. Здесь, в центре, на улице Горького, тоже дым…».

Главной ценностью притчи, её драгоценным содержимым является внутренняя легенда о событиях 4-го века в Византии. Легенда с элементами фантастики — вроде, например, молитвы, превращающей женщин в овец. Но ещё до начала изложения легенды текст испытывает её воздействие: происходят события, нуждающиеся в специальном «научном» объяснении («среди январского неба по-майски сверкнула молния и покатился гром»). А уж после изложения легенды события становятся и вовсе необъяснимыми («занавеска, которую он задернул перед сном, была отдернута. Окно, которое он запер, ибо был дождь, распахнуто настежь»), и даже совершенно откровенно фантастичными: «Человек остановил поток воды, льющейся из крана (именно под звуки льющейся воды привиделась — приснилась? примерещилась? — Человеку легенда о Византии четвёртого века. — И. К.), и посмотрел в окно. Горела обычная московская утренняя заря. Все исчезло, но золотистые глаза рыжей овечки остались по эту сторону стекла, разделяющего четвертый и двадцатый века, как крупицы золота после того, как промыта и отброшена в отвал горная порода бытия. И Человек бережно завернул эти золотистые овечьи глаза в тряпочку, которую спрятал у себя на груди».

Внутри легенды обнаруживается и играет существенную роль тема скотоложства. Вообще у Горенштейна тема различного рода уклонений от «естественной» сексуальной жизни прослеживается в различных произведениях, и особенно — в «философско-эротическом» романе «Чок-Чок». В той же «Мухе у капли чая» говорится о гомосексуальных наклонностях психиатра Аптова. (Кроме того, Аптов работает в особой клинике, все пациенты которой — больные с разного рода половыми извращениями). Тем не менее, скотоложство — это нечто особенное, и мировая литература нового времени остерегается напрямую говорить на эту скользкую тему, в крайнем случае заводя разговор на схожую: нападение самца животного (или птицы) на женщину (или на её труп). Вот «Старуха Изергиль» М.Горького: «Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, унес орел, спустившись с неба <…> Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже…».

Вот «Локис» Проспера Мериме, вот «Заколоченное окно» и «Глаза пантеры» Амброза Бирса. Пожалуй, только Фолкнер в «Деревушке», в Книге третьей — «Долгое лето» — сумел рассказать именно о скотоложстве. Но у Горенштейна особенностью подачи темы скотоложства является, в отличие от названных писателей (говорящих, к тому же, — кроме Фолкнера — немного о другом), её увязка с темой христианской — темой пастыря и его овец. Можно сказать несколько иначе: христианская тема «Пастырь и его овцы» решительно и грубо переосмысляется — и становится скотоложской.

Это может показаться странным и даже невероятным, но как раз в теме скотоложства — и вокруг неё — обнаруживается значительное сходство между Горенштейном и Достоевским. Так, есть сходство между князем Мышкиным и молодым пастухом. Оба — истинные, убеждённые христиане. Оба — носители красоты (Мышкин — душевной, пастух — телесной). Оба страдают эпилепсией. Оба страдают двумя роковыми влюблённостями: Мышкин — в Настасью Филипповну и в Аглаю, пастух — в «Ариадну, жену старосты, богатую и страстную любовницу пастуха» (обращённую в большую красивую белую овцу) и в Деметру (обращённую в маленькую рыжеватую овечку). И если «Ариадна прежде, будучи женщиной и обладая острым умом, часто беседовала с любовником о христианстве» (то есть её прототип — Настасья Филипповна), то, стало быть, прототип Деметры — Аглая? или как?

И есть ещё один аргумент в пользу типологической схожести князя Мышкина и пастуха: оба характеризуются редким у Горенштейна и характерным словом «беснование». В «Мухе у капли чая» легенда заканчивается оживлением овечки Деметры и обретением ею глаз (сохранённых, как мы помним, Человеком): «Мигом покроется овца вновь мягкой шерстью и увидит его и скажет:

— Вот он, суженый мой. Пятнадцать веков я сидела у могилы твоей, где ты лежал удавленный, растерзанный на части за грехи твои и за беснование твое. Но разверзлась темница твоя, могила твоя, и пришел наш час. Вот солнце вечное, неподвижное горит над нами в зените…». (Тут, конечно, иной читатель встрепенётся и укажет на ошибку: действие легенды происходит в четвёртом веке, да плюс пятнадцать — получаем девятнадцатый век, а должны бы получить двадцатый. Что ж, верно. Но согласитесь, читатель, что от овечки нельзя требовать знания арифметики.

Другой продвинутый читатель укажет на другую ошибку: Деметра обозналась, приняв Человека — реального москвича ХХ века — за византийского пастуха IV века, «когда-то любившего её» — пастуха из легенды. Что ж, и второй читатель тоже прав. Но в этом и состоит задача числа 2: обеспечивать перекличку событий и ситуаций, взаимопроницаемость легенды и реальности).

В пьесе «Споры о Достоевском» слово «беснование» встречается в речах Эдемского о Мышкине:

• «Все сводится к соединению несовместимого, то есть к ублюдочности и беснованию… В частности, образ Мышкина — это образ тихого беснования…»
• «М о н ц е в и ч . …С неопровержимой силой эстетической логики показал он крушение миссии Мышкина-Христа, который не высвободил красоту из-под власти денег, не спас Настасью Филипповну, не удержал от нравственного падения Аглаю, не просветил темную душу Рогожина <…> Не вынул из его руки ножа убийцы.
• Э д е м с к и й. Точно таким же провалом оканчивается и последующее явление князя Мышкина народу, хоть костюмированное в средневековое одеяние и перенесенное в Испанию… Не в небесной любви, а в тихом земном своем бесновании целует князь Мышкин Великого Инквизитора в ответ на его атеистические проповеди… Ибо князь Мышкин, князь Христос, весьма близок Ставрогину и Раскольникову. Для него превыше всего не любовь, а свобода».
• «Неспособность к соединению, к цельности. Под ликом любви все та же алчная свобода индивидуалиста. Идеал Содомский… Все то же беснование».

(Впрочем, слово «беснование» встречается и в пьесе «На крестцах». Но это — совсем другое дело, ибо люди эпохи Ивана Грозного верят в бесов, и их, людей, беснование — истинное, религиозное. А люди двадцатого века, герои «Мухи у капли чая», в бесов не верят, и потому беснование их — светское, не настоящее).

Короче говоря, надо признать, что направленность «Мухи у капли чая» — антихристианская (как, впрочем, и антиязыческая). И косвенно — проиудейская («сверкающие сапфирами песни из Исайи». И не забудем, что бывшая жена Человека уезжает «из страны навсегда с новым мужем еврейского происхождения»).

В полёте. Кажется, нет ничего странного, что в повести, в названии которой присутствует муха, будет много говориться о полётах — насекомых и, может быть, не только их. Странного нет, но к этим полётам — если они действительно имеют место — хотелось бы присмотреться повнимательней.

• «Оторвавшись от лакомой капли, муха начала кружить в кухонной духоте»;
• «Пьяный боролся со своей лысой головой, однако, когда автобус встряхивало, окончательно терял над ней власть, и лысина билась о стекло, как муха»;
• «Как всегда, осенью появились полчища мух, жирных, тяжелых, носящихся по комнате и пулями бьющих в стекло»;
• «Так беседовал он (сам с собой — И.К.), идя полуденной, обдуваемой свежим ветром столицей, как вдруг неизвестная муха пулей влетела в его открытый рот, и он ее мигом проглотил, от неожиданности не успев выплюнуть». (В этом пункте слово «пулей» соотносится со словом «пулями» в предыдущем. Отметим ещё, что выражение «неизвестная муха» — платоновское по стилю);
• «Была изображена дикая скалистая местность. Высокие орлиные места. Камни. Мускулистый, в одеянии античных времен мужчина стоял, крепко упираясь ногами, в боевой позе гладиатора, сжимая длинный острый нож. Чуть выше его, тоже в боевой позе, приготовилось к прыжку существо, которое можно было бы назвать женщиной, если б вместо рук у нее не было широко распростертых орлиных крыльев… А вокруг — другие орлы, обычные орлы… однако они заняты своими делами. Кружат, чистят перья…»;
• «Нет боли сильней сердечной. Я испытал всякую боль. На фронте был четыре раза ранен. Два раза тяжело (Снова вторжение арифметики в текст — И.К.)… Я в авиации был. Потерял управление, упал».
• При покупке груш: «Второй рукой она отгоняла ос, стаей носящихся вокруг и садящихся на груши. <…>

«— Что, засмеялась баба, — уже укусила?

Она сказала так, словно была хозяйкой не только груш, но и ос, и гордилась их ловкостью и умением…».

Фантастика. Её у Горенштейна много, и она двух разных типов (тяготеет к двум противоположным полюсам): религиозная и светская («естественно-научная»). Так, христианская (!) молитва, обращающая женщин в овец («Но не Бог, а диавол был хозяином той молитвы»), есть фантастика религиозная; а запертое окно, потом оказавшееся распахнутым — фантастика светская. (В таком случае, появление «по эту сторону стекла» золотистых глаз рыжей овечки есть, похоже, фантастика промежуточная, срединная — полурелигиозная и полусветская). А оживление овечки Деметры и обретение ею дара речи, да ещё и возвышенной — тоже, конечно, светская фантастика (однако имеющая прототипом библейский эпизод с Валаамовой ослицей).

Естественно, много религиозной фантастики обнаруживается в «Псалме» — ведь там действует посланец Господа: Дан, Антихрист. Но в романе есть место и для светской фантастики: когда к Савелию, проводящему эксперимент по выращиванию гомункулусов (квазирелигиозная фантастика), приходит Руфина-пророчица, приёмная дочь Антихриста, «безумие подняло Савелия… и понесло с распростертыми руками навстречу женщине. Однако в тесной комнате, уставленной колбами и пробирками, он зацепился ногой за какой-то предмет, который потом не мог обнаружить (а вот это уже светская фантастика. — И. К.) и упал, сильно ударившись коленом. Руфина засмеялась, провела сладкой ручкой своей по волосам его… и вышла».

В романе «Место» герой слышит голос, хотя говорящего не видно:

«— Беги на шоссе, — сказал чей-то голос у меня за спиной, — они там… Беги быстрей, они могут уехать…

Я вздрогнул и обернулся… Никого… Мела поземка… Начинало смеркаться… Не раздумывая и не анализируя, я побежал изо всех сил. Оледеневшее шоссе было пустынно, но вдали действительно мигал красный сигнальный огонек. Самосвал только лишь тронулся и осторожно буксовал, выбираясь на проезжую часть, так что у меня еще оставалась надежда его догнать».

Своеобразный голос слышится в «Притче о богатом юноше»:

«— Поздно уже, Егор Лазаревич, — сказала Катя, — домой пора.

И тогда Егор взял ее за обе руки, а она смотрела на него, запрокинув светло-русую голову, ждала от него первого поцелуя. Егор вдохнул ночной сырой воздух, как для храбрости опрокидывают в горло стакан водки, но поперхнулся, задохнулся с непривычки, и в тот момент откуда-то из темноты, то ли из ближних кустов, то ли с дальнего бледно-зеленого горизонта, кто-то громко, дико, взахлеб захохотал».

В повести «Яков Каша» сын Якова Емельян приводит в хату Анюту, невесту свою. И вот что интересно и странно: Яков не спрашивает ни Анюту, ни Емельяна, ни себя самого: из какой Анюта деревни, кто её родители, живы ли, есть ли у неё братья-сёстры… Это теперь мы такие умные и понимаем, что Анюта есть очередная инкарнация той ведьмы на мосту, старухи-нищенки, но тогда, внутри повести, при первом прочтении — такое странное поведение Якова (а также Емельяна и Анюты, ничего Якову не объясняющих) не может выглядеть иначе, чем необъяснимая странность, или попросту — фантастика (или того хуже — недоработка автора).

(окончание)