Знаете, херр профессор доктор Лом, где я родилась? В Виннице, вот где. Это место непростое. Оно стоит на трех термических треугольниках. Вершина черного треугольника упирается в ставку Гитлера, вершина серого — в гроб с Пироговым. А белый треугольник показывает на могилу Уманского Хасида. Винницу еще называют Городом Трех Энергий. Там всегда повышенный радиоактивный фон, и ученые не могут понять, в чем дело.

Леонид Гиршович

Криминалиссимо

По мотивам двух неудавшихся рассказов

(продолжение. Начало в №2/2019)

   СЛУЧАЙ В КЛИНИКЕ — КЛИНИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

       Впрочем, продолжение следует. В «Пазолини» Виолу уже знают: «украинише цауберин Виола». Немцам нравится, что она из Украины, сейчас все симпатии в украинской стороне. У нее в «Пазолини» скидка двадцать пять процентов — за клиентуру и за то, что она им регулярно обереги наговаривает:

Пахлый, чахлый, удом дряхлый,
Сними малафца с Пазолини-молодца,
Наведи на Якова, гнойного патлатого.

       Только кончила с одной (тяжелый случай: «К дочке албанец присосался, что делать?» А что тут поделаешь…), как появляется мужик, позвонил к ней, с женой проблемы, поговорить надо. Ну, приходи. Карабас-Барабас один-в-один: чернявый, глаза выпучил. Огнеопасно. На всякий пожарный прочитала «Якова патлатого», а он услышал свое имя и давай: от кого узнала — она сказала?

       — Кто «она», что с тремя ключами? От дома, от квартиры и от сердца?

    Виола понимает: из Приднестровья он — не она. Яшка-цыган. Совсем озверемши товарищ. А потеря самообладания — корень всех потерь. Сказано: «Кто ищет, тот никогда не найдет. И лишится последнего, кто со свечой заглядывает во все углы…»

       — Ну, чего она хотела?

       — Кто — она? В кожаной миниюбке? Вы, дорогой мой человек, представились: Яков. А она — нет. Я лица, как бритвой, сканирую, а которые без имени, ничейные, эти как в морге сфотографированы. Как звать-то ее?

       — Ну, Сашка… Александра.

       — Саша шла по шоссе и сосала сушки. Можете быстро повторить.

       — Я хочу знать, что она сказала. Я за это плачу.

       Нет, такого и правда убить захочется.

   — Не желаю иметь вас своим пациентом. Я не какая-нибудь там в шестнадцатом поколении, а честная ясновидящая. Чужую историю болезни я храню свято. Немедленно уходите отсюда, у меня на таких, как вы, дорогой мой молодой, есть управа. На Якова хорошо негатив сливать… Вали отсюда, пока не отсохло чего, понял?

       Понял.

  Медицинская тайна — это святое. «Разглашение паче порчи», учил Борис Борисович. И был — боженьки, как был прав. Виола такое может рассказать — Акунин отдыхает на природе. А сколько раз бывает, что это тайна от самих пациентов. У немецких врачей-палачей заведено куражиться над больными. Где это видано, чтоб раковый диагноз в лицо выдавался открытым текстом. Человек свихнется раньше, чем помрет. Придет домой и в петлю. Или как та врачиха в Ломклиник. Виола попала туда, вслух не очень-то и пожалуешься с чем. Нажила себе девушка бухгалтерскую болезнь. («Доктор, что-то у меня в заднем проходе нехорошо». — «Что ж там хорошего-то может быть, сударыня?») Врач-палач, когда пришла в праксис: «К проктологу немедленно! Может, у вас рак!». Полетела, как Карлсон. Номерок дали только на послезавтра. Два дня повторяла:

…А с Якова на всякого
С диагнóзом раковым.

   И помогло. Но Карлсона своего пришлось прооперировать. Впервые в Германии попала в больницу. Море впечатлений. Вместо сестрички, варившей в коридоре борщ со шприцáми, пирожные к чаю. Всего две соседки. Одна неоперабельная — в косынке, с ней регулярно репетирует прощание труппа турецких родственников. Другая с осложнением после родов. Немка. Муж каждый день здесь. Сама — лахудра лахудрой, ни тебе подкраситься, ни тебе подмазаться. Такие они и на улице: идет, как с кровати встала. Виола не понимала немецких мужчин. И этот, не урод вроде бы.

       Виолу тоже навестила одна ее коллега. Что в сумке у ней зефир в шоколаде, Виола увидела раньше, чем та его достала. Чук-чук-чук: с пустыми руками не придет. Раз без целофанового пакетика, значит в сумке. Раз в сумке, значит из русского магазина — с их пакетиком постыдишься идти, из «Альди» и то лучше. А раз из русского магазина, значит зефир в шоколаде — в подарочной упаковке только он да шоколадно-вафельный, остальное расфасовано в полиэтилене. А шоколадно-вафельный в больницу не несут.

       Санитар тем временем разворачивал кровать с неоперабельной. (Зато немецкие санитары — заместо немок: красны девицы. Он и пахнет мылом, и на башку себе гелю выдавил: перышко соломенное, перышко каштановое).

       — Чего у нее?

       — То самое. Снова на рентген.

       Проводив глазами кровать, коллега сказала в типе, что лучше поскорей, чем мучиться.

       — Я бы руки на себя наложила.

       — И я. Хотя известны случаи… — оказывается, Виола немножко с соседкой поработала.

       Женщину долго не привозили. За это время можно было слетать в Турцию. Или разобраться, кому кем кто приходится в кучковавшемся за дверью многочленном семействе. Уют домостроя, вековой семейный уклад — больше нечем попрать смерть. Делайте вид, что у вас и рождаются и умирают гуртом. Все равно каждый дышит сам по себе.

       Наконец везут. Одна русская медсестра, швестер Елена, шепотом рассказала: сделали рентген, доктор Гейгер, рентгенолог (по-здешнему, радиолог) берет снимок: опухоль бесследно исчезла.

       «Неужели благодаря мне…»

       — Все дело в положительной энергетике, — сказала Виола.

       От медсестры как раз шла отрицательная, хотя, узнав, ктó Виола да чтó, сразу сменила тон: стала говорить по-русски, правда, шепотом. А так только нур дойч — с пудовым русским акцентом.

       — Вы слушайте, что было дальше. Приходит сам Лом… Lohmklinik — это по его деду… Приходит, смотрит: где исчезла? что исчезло? На рёнтгенбильде опухоль впол-легкого. Ну, ассистентарцт, парень молодой, этот самый Гейгер, растерялся: только что не было. Тот же рёнтгенбильд, то же имя… какая-то Айша… Оправдывается: его смена с двух, больную привезли в дежурство фрау Кроковски. Лом в крик: «Где фрау доктор Кроковски!» А она первый день, как вышла после пневмонии. «Если больна, незачем ходить на работу!» Видят, ее сапоги на месте, а самой нигде нет. Через пятнадцать минут находят на дворе мертвую. Полиция считает, что самоубийство. Поднялась в эндокринологию и выбросилась из окна туалета. От пациентов велено скрывать, но все равно все узнают.

       У Виолы стучит в ушах. Чук! Чук! Красные колеса медленно начинают крутиться… Чук! Чук! Чук! Все скорей… Паровоз вперед летит…. Чук-чук-чук… Гек! Только разогналась — остановка. Даже не предполагала, что так близко ехать. Близэнько-близэнько.

       Влезла в шлепанцы, посмотрелась в зеркальце (кто эта интересная блондинка?). Кабинет Лома в конце коридора — вломилась. Обычно, он либо «еще не приходил», либо «на операции». Поймай, если сможешь. Подстерегаешь где-нибудь у лифта, чтоб не смылся. Врачи ж чуткие: завидят больного и ходу пароходу. Лом тоже чуткий — на тех, кто его караулит.

       Уставился на нее, а ей что: пациент — не подчиненный, оберхирург уволить ее не может, только зарезать. Сейчас Виола приятно его огорошит: она — знаменитая на весь Берлин, на всю Германию украинская ясновидящая. К ней звонят даже из Австралии. Пусть херр доктор Лом не притворяется, что у них ничего не стряслось — стряслось, еще как. В радиологии сегодня убили женщину-радиолога.

       Онемел.

    Да, убили. А что она из окна бросилась, так это ее зомбировали. Врач, молодой тот парень, который опухоль на снимке не нашел, ни при чем. Снимков-то было два.

       Дар речи, казалось, навсегда оставил Лома.

       — На вашем месте я бы в полицию не обращалась, — продолжает Виола. — Не трепайте имя, которое носит клиника.

  Лом, как фашистский генерал, на которого переводчица (кто бы мог подумать!) из-под полы навела пистолет: делай, что приказывают, или тебе капут. Тот — благородной внешности, весь из себя культурный, а страху в генеральских галифе не меньше, чем у Якова, гнойного-патлатого, разницы никакой.

       — Почему я должен верить в этот вздор? (Генерал: «Почему я должен верить, что вы меня не убьете?» Всегда считал большевиков лгунами, а тут вся надежда на то, что ошибался..).

       Виола: если херр профессор доктор Лом хочет точно знать, как все было, он должен позвонить в радиологию и вызвать лаборантку. Но чтоб она ничего не заподозрила. Потому что улики у нее в сумке. Она явится с большой сумкой. (Под дулом пистолета генерал тоже звонит куда-то и что-то приказывает — с виду обычным голосом).

       — Это Лом… Фрау Скржипник, хорошо, что вы еще здесь. Я думал, что вы ушли. А доктор Гейгер? А… ну, это даже лучше. Я бы хотел с вами о нем побеседовать с глазу на глаз… Не могли бы вы ко мне подняться?

       Молчание. Чтут память усопшей — пока ее убивица поднимается. Лом стоит лицом к окну. За окном: налево — полиция, направо — церковь. Обе из красномордого кирпича. Преступники туда, жертвы сюда. На первый-второй рассчитайсь!

       Стук в дверь, которым сигнализируют, что входят — здесь такой порядок. Лом даже не обернулся. Виола оценила: сама встречала пациентов спиной. А все же жаль, смазался эффект от показа мод: «Уличная сумка смело контрастирует с белым халатом и с белыми больничными кедами».

       Лаборантка сразу поняла, что в ловушке. А больная-то что здесь делает?

       — Фрау Скржипник, — не оборачиваясь, все правильно, панику сеет, — как вышло, что доктор Гейгер проглядел опухоль, которую только слепой не увидит?

       «Бэ… мэ…» — дальше дело не пошло.

       Запер дверь на ключ. «Вождь знает: взаперти страшно» — интересно, где он этому научился? Недаром отсюда на Тибет многие ездят.

       Из немого участника сцены на неизвестно каких ролях Виола превратилась в свидетеля: теперь не заявишь, что в формате один на один шеф тебя домогался — о чем эти бабы только и мечтают.

       — У меня есть все основания пригласить господ из дома напротив. Я обещаю не делать этого, если вы добровольно покажете, что у вас в сумке. Почему вы с ней не расстаетесь?

    Немки держатся лучше наших, а все равно: поднеси к темени ладонь — обожжет. Не говоря уж о кишечном тракте. Лому Виола посоветовала бы хорошенько проветрить помещение на предмет дезактивации.

       Инквизиция, которую Виолиным предшественницам было за что проклинать с подмостков костра, определяла ведьм по неспособности пролить слезинку — выбросить белый флаг раскаяния. У этой глаза оставались сухими, как осенний лист, хотя, как он же, дрожал рентгеновский снимок в руке.

       По ее словам, всему виной случайность: «Врачи, знаете, какие они? Им вечно что-то кажется». Фрау Кроковски после воспаления легких тоже стало что-то казаться. Говорить никому не решилась. Станут шушукаться: дескать мнительная. В первый день, как вышла на работу, сама сделала себе рентген — убедиться, что это ее фантазия. Решили, лучше в конце смены, а имя вписали последнего пациента: а то мало ли кто войдет, еще увидит ничейный снимок. Ну-ка, давай! Пока санитар не пришел за турчанкой… И в спешке снимки перепутали: там «Айша», тут «Айша». «Катарина!» Ее уже и след простыл. И как назло Гейгер. Берет снимок: никакой опухоли. Другой на полу валялся, едва успела его под шкафчик ногой. Потом незаметно поменяла, этот спрятала в сумку, так и ходит с ним, куда его выбросишь. Когда узнала, чтó стряслось, вспомнила: как-то сделали рентген, больной еще не знает, чтó у него. И Катарина — ей, тихо: «Я бы не стала ждать конца. Все равно это не жизнь».

     — Не верьте ей, она это специально, все подстроено, — Виола это проговорила, не смущаясь присутствием лаборантки. — Скажите, что вы не верите.

       — Это останется между нами, фрау Скржипник, но вам придется найти себе другое место, — Лом открыл ключом клетку и выпустил убийцу на свободу.

       — Откройте окно.

       — Зачем?

       — Я знаю, что говорю.

       И Лом послушался.

       — Я убежден, что это случайность. Зачем ей это надо было?

       Конечно, ему так удобней. Виола уже раскусила их хваленую честность. Ставят знак равенства между честным человеком и честным поступком, так что всегда можно сказать с чистой совестью: я ничего не знал. Да какая могла быть причина — одна на другую душевно пашет: «Катарина!..» И вдруг взбунтовалась.

       — Вы Стендаля читали?

       Но профессор доктор Лом, внук великого Лома, не читал Стендаля.

       — Болезнь лишь предлог для смерти. Так и мотив — лишь предлог для убийства.

       — Это сказал Стендаль?

       — Это говорю я, Виола Вещая.

       Лишнее знакомство в медицинском мире не валяется. Да еще главпалач. Если что, снимаешь трубку: «Это говорю я, Виола Вещая». В разведке уже есть свой человек. Теперь и в мире эскулапов завелся. Скоро все будет схвачено.

       — Могу ли я вам задать один вопрос: как вы об этом узнали?

       — Я же сказала: я — знаменитая на весь город украинская ясновидящая. Если не верите, позвоните к Пазолини, спросите, кто такая цауберин Виола.

       Так она ему и расскажет, держи карман шире.

       Однажды объяснила, кто да как купал красного коня — тут же прикарманили. И по русскому радио на весь мир. Этот Фидлер еще книжку хотел написать — вместо того, чтоб ей в ножки поклониться, низэнько-низэнько. Стыдно, видишь, стало на людях стоять с социальщицей. Да если б не эта социальщица, сам бы сидел на социале. Скрипач… Кто тебя зубы отучил сжимать? Ладно, никому ничего объяснять не обязана. На то и ясновидящая, чтобы все видеть. Точка.

       — Знаете, херр профессор доктор Лом, где я родилась? В Виннице, вот где. Это место непростое. Оно стоит на трех термических треугольниках. Вершина черного треугольника упирается в ставку Гитлера, вершина серого — в гроб с Пироговым. А белый треугольник показывает на могилу Уманского Хасида. Винницу еще называют Городом Трех Энергий. Там всегда повышенный радиоактивный фон, и ученые не могут понять, в чем дело.

       Вот такие пироги. Лопайте свой кайф, господин профессор. Гут-аппетит.

                             КОГДА СМЕРТЬ НЕИЗБЕЖНА

       Вообще-то все элементарно. Включение. Мудро. Поехали: чики-чики-чики… чикенс-чикенс-чикенс… Разгоняемся:

Диккенс-Диккенс-Диккенс,
Стендаль-Стендаль-Стендаль,
Андроповым стал Рыбинск,
Дорожка уходит вдаль.

       Диккенс, Диккенс, Диккенс — это тома, тома, тома. Как и подписной Стендаль, Стендаль, Стендаль.

       Ту-туу! Поехали с орехами…

       У Бориса Борисовича стоял тридцатитомник Диккенса в переводе мужа и жены, любивших друг друга сильнее смерти. И когда у нее нашли то самое, они, чтоб не разлучаться, оба приняли яд. Но оказалось, что с «диагнóзом раковым» вышла ошибочка. Борис Борисович, знавший Диккенса на зубок, провел собственную экспертизу и пришел к выводу, что налицо малафец. Врач был в курсе: ежели чего, они уговорились уйти вместе. Он все и подстроил. Зачем? Может, из мести какой, может, поймал экстрим.

       Сегодня Виола блистательно доказала правоту своего учителя, выдвинувшего гипотезу зомбированного самоубийства мужа и жены переводчиков. Когда на одном и том же снимке опухоль то видна, то не видна, естественней всего предположить, что снимков — два. Энерготерапия, к которой она попыталась прибегнуть, преображает только живую ткань — не рентгеновский снимок.

Минуя тело, воздействовать на его тень — это слишком мало или слишком много? — вопрошают у мудреца. — Это слишком глупо, — гласит ответ.

       Теория теорией, а прежде всего Виола прикладной эзотерик: пальцы в клинч, чук-чук-чук-чукча — и в гости прикатил Борис Борисович со своей гипотезой зомбированного самоубийства. Стопроцентное наложение: один и тот же случай. А что малафец недоказуем, так он недоказуем еще от сотворения мира, которое и само-то больше смахивает на злой умысел: «Сотворение мира — малафец или стечение обстоятельств? Жертва не того, так другого, человечество бессильно дать ответ».

       Но практический результат можно нашарить и в темноте, под шкафчиком. В виде найденного там снимка. Доктор Лом отныне всегда к ее услугам. Кто следующий? Может, бундесканцлер Коль? Или обербургомистр Дипген?

       По крайней мере, визитной карточкой херра Хиллярдсена Виола уже воспользовалась (оставить телефончик это как в первом акте повесить на стенку ружье). Но по порядку. Началось все с телефонного звонка, который не сумела считать.

       — С вами говорит… — не поняла кто, но не стала переспрашивать, все в потоке. — Дело идет о жизни и смерти. К вам умирающий взывает. (Во впендюрил! И у них дома когда-то была картинка: Герман на коленях перед Лизой, у виска пистолет. Бесплатное приложение к журналу «Нива»). Я буду ждать перед входом в культурный центр «Унзер Фрейлахс», это рядом с рестораном «Исаич». Ровно без двадцати восемь, ни минутой позже. В восемь начало, и тогда случится непоправимое. Затычки в нос уже не помогут.

       Затычки в нос? Ах, вон оно что… Фидлер, скрипач. Ну, дает. Странный звонок. И говорил так же. Напомнило газетную фотографию в разделе «Кримиссимо»: «Кто располагает какими-нибудь сведениями об этой женщине, просим откликнуться». А она уж видно, что мертвая. У мертвого Че Гевары такой же взгляд… Боженьки! Это ж та, что сумку с «Золотым ключиком» бросила. Мужа, боялась, убьет. А он ее опередил, Яков. В полицию сообщила б — «на условиях полной анонимности». Но адресат — абонентный ящик. На деревню дедушке пусть Ванька Жуков пишет, это не ее печаль. Глянула еще раз, контрольный выстрел глазками. Покойница, а тепло. Либо тело не остыло, когда фотографировали, либо газета на батарее лежала. 

       Но это совсем другой сюжет. Это к слову, что скрипач, позвонивший к ней, Фидлер, голосом был схож с этой фотографией. К вам умирающий взвывает. Звоночек-то с того света. Чистый Вуду.

       Пошла не раздумывая. Новый «Еврейский культурный центр». Когда-то она уже была там, инкогнито, на встрече с Симоном-волхвом, ну… контактер с космосом. «Мудрец век живет — век учится у глупцов».

       Смотрит на часы — на свои часики, которые телевизионщик раз смахнул с телевизора. До без двадцати оставалось пять минут. «Просящему отмеряй с лихвой, и тебе будет отмерено без числа». Он наверняка стоит, ждет — так думала, подходя. И потом самой же любопытно.

       Разочарование полное: никто ее не ждал. Как быть, войти внутрь? Люди скажут: чего это Виола Вещая притащилась? Что хоть за концерт-то…

       Двухсотлетию со дня рождения Пушкина посвящается

                       Роняет лес багряный свой убор

                                    Первое отделение:

Вступильное слово — Нелли Бершадская

«Пушкин — антисемит или семит? История одного табу»

Докладчик Ивонна Белкина. После доклада состоятся прения.

                                       Второе отделение:

А.С. Пушкин, «Моцарт и Сальери», маленькая трагедия

                         В ролях:

Вольфганг Амадеус Моцарт — заслуженная артистка Коми ССР Анастасия Терлецкая

Антонио Сальери — Виктор Любовоз

Нищий скрипач — Анатолий Фидлер

Музыкальное оформление — Сильвия Таль

                                    Вход 5 марок

Вдруг выбегает, в сюртуке, в дырявых чулках. Увидел ее:

       — Вы? Вам что, больше делать нечего? Мне сейчас выступать. Вы, наверно, совсем того? — и убежал, как черт от ладана.

       Покупка. Другому такой щуп запустит, себе — фиг. Совсем не ведает Виола, что творит. Говорится ж врачу: «Сама себя исцели». Купилась как последняя лохань. Она уже раз отличилась с ним. Тогда на день-рожденье. Забыла, некоторым с домработницей знаться стыдно. На весь крещеный мир чужое за свое выдавать — это пожалуйста. Противно, что по второму кругу об него же. А говорят: нельзя дважды вляпатся в одно и то же.

       Ни на какой концерт, или на что там, не осталась. По долинам и по взгорьям шла коза, поджавши хвост, и коза эта была — она.

              Как по городу Берлину шло созвездие Козы…

       Утро вечера еще мудрёней. Наутро читает (в траурной рамке):

       С глубоким прискорбием извещаем о безвременной кончине известного скрипача и писателя Анатолия Фидлера и выражаем соболезнование друзьям и близким покойного.

                        Объединение выходцев из Риги

       Глазам своим не верит. А под этой рамкой другая рамка…

     Еврейская культура в Берлине понесла невосполнимую утрату. На 43-м году жизни скончался Анатолий Фидлер, прославленный музыкант, одаренный литератор, человек большой души. Смерть вырвала скрипку из рук мастера прямо на сцене. Прощай, Толик, мы, старики, всегда будем помнить тебя, молодого.

                            Еврейский старческий дом в Потсдаме

       И еще рамка… и еще… Да их здесь целый эрмитаж!

       Боженьки, на сорок третьем году! Урок тем, кто обижает Виолу. Виола, глядишь, и простит, но энергетика обиды влюбчива: «Берегись любви моей», — поет она. Одна коллега, еще по той жизни, хвастала: каждый, кто ее обидел, вскоре умирал не своей смертью. Ну и дохвасталась: утонула в Днепре, совсем у берега.

                           СИМОН ВОЛХВ

       Универсум свидетель: ни волшебным словом, ни задней мыслью — бантиком своим, зла ему не желала. Обиду держала тупым концом. 

       На девятый день дополнительная информация к размышлению (этих дней вроде бы семь должно пройти у евреев, но какие мы евреи — может, дедушки и бабушки были, а мы совок нерушимый, инди-руси-пхай-пхай). Виола в утреннем режиме перед выведением шлаков. Обычная газетная развлекуха, отдел объявлений:

       Жизнерадостная киевлянка (и прилагается фоторобот), готова переехать на ПМЖ в Германию, социальщиков и бездельников просит не беспокоиться, фотография обязательна.

       «Я бы с твоей фланелькой, бабонька, была посговорчивей…» 155/92/54 — Виола отдыхает на природе.

       Ага, ее объявление… Опять «Вечная»! Ну, что за идиоты! Сами они вечные. Весь город знает, что она — Вещая. Как придет к ним да устроит раздолбон — мало не покажется. Звонить в «Курьер» бесполезно. Там редактор — Слепой. Печатают «кремиссимо» вместо «кримиссимо». А это реклама «ниггер-поцелуя». Наш зефир в шоколаде лучше. Писали б «криминалиссимо», кретины утробные (у нее в классе был мальчик — ему скажешь: «Ты кретин», а он: «Я не кретин, а критик»).

       Кого Виола не выносила на дух (на нюх, на запах, на вид — на все органы чувств), это контактера с космосом Симона. Уже одним именем мечен: Симон-волхв. (Виола берет по номиналу, объявленьице — скромненькое. Это у него проплаченные статьи на полстраницы, фотопортрет демона). Однажды решила сходить посмотреть, как он будет слизывать сливки с чужих слезок. Тихонько села в последнем ряду с краю. Набился полный «Фрейлахс» несчастных. Появляется: чахлык невмырущий. Такая конституция, что на диетах сидеть не надо. Френч-стойка «до пят», как носят в космосе.

       И начинает:

       — Я не в праве открывать природу тайных сил, дающих мне власть над страданием. Но тайное станет явным для каждого из вас уже скоро. Как оно стало явным для сотен тех, кто, благодаря мне, освободился от физических и нравственных страданий. Имена этих людей известны: Лиля Шафаревич, пятьдесят семь лет, из Бад Пирмонта. Нина Фисенко, сорок пять лет, проживает в Ганновершминден. Иван Кеплер, семьдесят лет, из Нойбохума и многие другие. За полным списком излеченных мною обращаться по адресу: дабл ю дабл ю дабл ю собака вольф точка де. Еще в глубокой древности люди знали о свойстве небесных тел влиять на происходящее на Земле, начиная от морских приливов и заканчивая организмом людей. Мы даже представить себе не можем, точкой пересечения какого количества лучей являемся — биллионов, перемноженных между собой. Все дело в коррекции этих лучей. Мы же настраиваем спутниковые тарелки на прием конкретных программ — так и я настраиваю наши тарелки на нужный канал.

       Сразу образовалась очередь из желающих настроить свою тарелку — после такой настройки и пропадают часики…

       До сих пор «Симон — контактер с космосом» давалось в рекламном пакете, за содержание которого «Курьер-газета» не отвечает. И правильно, что не отвечает: мужик не просто парит мозги, а с веничком. Вдруг то же фото — помельче, прямо-таки уменьшительно-ласкательное. И прижалось оно к «Коленке редактора», тоже маленькой да удаленькой.

       «Задолго предугаданная трагедия» — умеет название придумать этот Слепой.

          Задолго предугаданная трагедия

       «КГ» уже сообщала о трагедии в «Нашем фрейлахсе», когда во время представления «Моцарта и Сальери» А.С. Пушкина прямо на сцене умер скрипач Анатолий Фидлер. Он исполнял роль нищего еврейского скрипача, чья игра вызвала восторг у гениального Моцарта к жгучей зависти Сальери. Публика шла на маленькую трагедию, а стала потрясенной свидетельницей трагедии полномасштабной. В минувший понедельник друзья и поклонники Анатолия Фидлера попрощались с ним.

       А сейчас я поведаю о том, чему сам был очевидцем. Как говорится, хотите верьте, хотите нет. Когда Анатолий Фидлер давал интервью «КГ», мог ли кто-нибудь помыслить себе, что через три недели его не станет. Но есть пророки в нашем Отечестве. В тот день музыкант позабыл в редакции ноты, которые ему не суждено будет доиграть до конца: фантазию «Амадеус, Амадеус» по мотивам «Реквиема» Моцарта. Невольно начинаешь искать скрытый смысл в том, что жизнь музыканта оборвалась одновременно с глотком, убившим бессмертного Амадеуса. Ищешь и не находишь. Этот смысл дано постигнуть только избранным. Контактер с космосом Симон Вольф тогда же побывал в нашей редакции. Как сейчас вижу: вдруг он медленно берет эти ноты, смотрит в них и произносит странно изменившимся голосом: «Здесь бездыханным падет не Моцарт, а другой…» И его палец указал на такт с пометкой: «Моцарт падает бездыханным»…

       Бляхя-муха! «Задолго предугаданная трагедия»… Да ничего он не мог предугадать, он не работает с энергиями. За свою денежку на правах рекламы печатай хоть чего — что ты снежный человек с Тибетских гор. Но Слепой-то хорош! Какую подлянку взял на душу. А есть действительно несчастные. И уж этот космонавт с них слупит. Не все же замуж выходят по третьему разу в надежде по третьему разу мужа схоронить.

       Попыталась сменить гнев на цигун, только хуже сделала. Плюнула и в пене чувств: тра-та-та-та-та! Сейчас как покажет им, ищово ыткурф. «Виола Вечная»… Это же как «дура набитая». А может, специально? Задружились с этим проходимцем. Ну, Слепой, держись, сейчас как возьмет такси.

       Уж она себя накручивала — как струну на колок. Не жалела. У нее есть такая черта: мучить личным примером. Борис Борисович прозвал ее террористкой, с чего-то взял, что террорист это который гибнет и других за собой уводит. «Да с чего вы взяли?» — «С того, что моральный кодекс террориста: первого — себя не жалеть».

       Коли так, она и впрямь была террористкой — как тогда на встрече китайского нового года: спела она шикарно под гитару, концовку просто выдохнула: «А шарик вернулся, и он… голубой». Очень душевно вышло. (Это сегодня «голубой» — полные штаны хохота). На энергии душевности и повсеместного сочувствия Виола ударила перебором по мажору: «Сердце, тебе не хочется покоя…». А Лешка все опошлил: «Руки, вы не знаете скуки». Мужчины на людях всегда стесняются своих чувств. Виола ненавидит и не прощает, когда едут с ней, а сами оглядываются, нет ли контролера. Она тогда на Лешку смотрела и колок завинчивала. Молчит — винтит, винтит… Пэнццц! Струна лопается и ей в щеку. Даже не шелохнулась, даже не сморгнула. Ни малейшей реакции. Как статуя норны сидит, только струйка крови по лицу побежала. Лешка ей: «Дура ты набитая! Ты же могла без глаза остаться!» Вот это настоящая террористка: испортила любимое шифоновое платье.

       И в таком же состоянии она вторглась в редакцию, помещавшуюся на третьем этаже. На третьем — немецком. В Германии кто на первом жил, тех в расчет не принимали, начинали считать со второго. Оттого тяжело дышала, как если б в разгар боя ворвалась — тяжелее на этаж.

       — Где Слепой, я — Вещая!

       Ей повстречалась на пути московская какая-то неряха на должности марьванны. Они делятся на секретуток и секретёток, их и считывать-то много чести. А это всякая сявка чует — что «много чести». Разобидевшись, вякнула было сявка, но Виола сявку проигнорировала, безошибочно определив, за какой из двух дверей прячется Слепой. Распахнула настежь.

       — Вы знаете, кто перед вами? Я сейчас дверь от вашей лавочки унесу. А ну, кто я?

       «Сумасшедшая», — мелькнуло в глазах у Слепого.

       —  Я не дам впредь наносить мне моральный урон безвозмездно, говоря что я — Вечная. Я что, похожа на дуру набитую? Предупреждаю, я вас привлеку. От Вещей до Зловещей — через дорогу. И это еще только цветочки. Этот Симон такой же Вольф, как вы Слепой. Тут для деятельности полиции открываются просторы Родины широкой. Что на самом деле было с этими нотами?

       Когда украинская колдунья грозит немецкой полицией, то ей не дашь под зад «Коленкой редактора» в русской газете.

       — Слушайте, давайте сперва познакомимся, а уж потом будем ссориться. Я с вами абсолютно согласен: никто не вечен и ничто не вечно. Ни я, ни вы. Вероятно, произошла какая-то досадная ошибка. Если вы мне все спокойно объясните, мы постараемся это как-то утрясти.

       Быстро подействовало. Так и до уборной добежать не успеет. Тряпка, она и в Германии тряпка.

       — Хорошо, объясняю русским языком. Я — Виола Вещая, ко мне обращаются люди. Анатолий Фидлер хотел меня за пятнадцать минут до смерти. Сказал: только я ему могу помочь. Но когда я примчалась, он уже был крепко зомбирован — ничего не помнил. А может, был зомбирован еще раньше: из трубки слышался мертвец.

       Вид у Слепого был жалкий: он ни во что не въехал — даже аварийной ситуации не возникло.

       Виола снизошла:

       — Ладно, так и быть, Бэхчик даст примэхчик, — припомнилась нахальная радиопередача. — Как вас звать — чтоб не к пустому месту обращаться…

       — Борис Михайлович.

       — Я ж говорю, Бэрчик. Нет чтоб Борис Борисович, совсем бы другой коленкор. Хорошо, нарисуйте картину. Вы человек фантазийный, вам это ничего не будет стоить. (Бесплатное приложение к журналу «Нива»: Герман с пистолетом, нацеленным на Графиню, подпись: «…И это вам ничего не будет стоить»). Ну как, нарисовали? Еще совсем молодой человек — и вдруг умирает. Что нам хотел сказать художник? Если не прямо, то намеком. Умирает во цвете лет…

       — Но вскрытие…

       — Да что вы мне со своим вскрытием! Если министра, если президента находят где-то в ванне, в поганом отеле, и говорят: «самоубийство», то уж нашему Мыколке нарисуют смерть от чего хочешь[1]. Сегодня можно закатать человека в асфальт, а смерть наступит от диабета. Зорге якобы тоже предсказал, да почему-то вспомнили об этом только, когда… — Виола заунывно пропела:

Двадцать второго июня, ровно в четыре часа,
Нам объявили: Киев бомбили…

       Нет, так и не въехал. Слепой. Школа вождения по таким плачет.

       — Повторяю для особо понятливых. Версия первая. Контактер с космосом Симон вышел на связь. Слетал на палочке верхом. Потому что такая палочка у одного на миллиард — кто владеет не четырьмя энергиями, а сто четырьмя. А Симон ваш вообще не работает с энергиями. Ни с одной. Отметаем. Верзион цвай. Совпадение. Минус-минус-минус в квадрате с четвертинкой. Без закуски. Вычитание произвели? В остатке шиш. Третья версия, самая, извиняюсь, вероятная. Контактер с космосом пошел на контакт не с космосом, а с вами. Вступил в преступный сговор, как говорили наши беременные милиционеры… а чего? В Виннице милиционеры, начиная с капитана, все на девятом месяце, для них ведомственный роддом открыли. Не понимаю ваших взглядов. Вы, Борис Михайлович, и не с такими знаетесь. Вон вы некрофилам потакаете: где знакомства, снимки мертвяков печатаете. К вам из «Таторта»[2] еще не наведывались? 

       Она не понтилась: во второй раз мертвые глаза Саши-с-шоссе смотрели на нее со страницы брачных объявлений. И жуткое: «Я ищу тебя». Абонентный номер уже другой.

       — Что за чушь вы порете, какие некрофилы? 

       — А вроде ж не знаете. У вас бандюки отмываются, Яков с Приднестровья, Саша со стран Балтии, это же все мои больные. Она убить его хотела за то, что всю выручку у нее забирал, а вышло, не по-нашему, а по-вашему, если судить по фото. Эти фото у них за маляву. Они ими переписку ведут.

       — Марьконстантинна! Идите сюда! — втащил ее, упиравшуюся, все слышавшую. Не «иванна», правда, но имя отгадала, уже смешно. Значит, галахическая, раз «Константиновна»[3]. По тому, как поредели на висках волосы, незамужняя ткачиха — это от непроизвольного выдергивания, когда перед телевизором сидит. Да ну ее, не будет ее Виола считывать.

       —  Я хочу, чтоб вы товарищу рассказали, как было с нотами.

       А распсиховался-то, боженьки.

       Марья Константиновна недружелюбно посмотрела на «товарища»: почему не хочет ее считывать? Ну и что же, что тридцать три аборта — когда это было, в семидесятые, и потом тридцать четвертого же не делала, родила от дядьки Черномора. Иначе хрена лысого сюда было переться, только ради Ксюши-Гоши-Даши. Маме-то, Иде какой-нибудь Григорьевне, все равно с какой постели воспарять в небесные объятья Константина своего Батьковича, чья невоенная косточка давным-давно уже говным-говно, а не военная она, потому что офицерские дочки все вертихвостые и глазурью облитые, замуж выходят всей семьей, тогда как у Марьи Константиновны тоска не по мужикам, а наоборот, тоска от мужиков, и так было всегда, и в семидесятые тоже, а что абортов по числу витязей прекрасных, то именно-то хотелось быть как все, а не чего-то особенного.

       На лице у Марьи Константиновны написано торжество: пришлось-таки ее считывать. А то: «много чести». А еще оттого торжествует, что приготовилась врать. Это как хор прихожан: чем фальшивей поют, тем торжественней звучит.

       — Ну, как было… как было… с этими нотами, значит… Симон стоит. Вот тут, посередине, голову опустив. К нам спиной. Вдруг повернулся и сюда подходит. Нагибается, достает их из-под стола. Я говорю Борису Михайловичу: «Смотрите! Толя свой „Амадеус-Амадеус“ обронил, хватится, искать будет». Симон молчит, а потом показывает: «Вот здесь, — говорит, — умрет совсем другой человек, далеко не Моцарт». Смотрим, а там написано: «Моцарт умирает».

       — «Падает бездыханным», — поправила Виола.

       — Ну, или падает бездыханным. Это было… как раз сдала номер с его интервью…

       — Чьим?

       — Ну, Толи… Совсем недавно. И месяца не прошло. И нет человека.

        — А как он сам тогда, Анатолий Фидлер, на это среагировал? Или вы ему ничего не сказали? А, Борис Михайлович?

       Очнулся.

       — Что? 

       Нет, он не уверен, что они встречались после этого.

       — Марья Константиновна?

       — Я уже не помню, как было, — говорит она.

       — А куда же ноты эти подевались? Как подложил их, так же он их и унес?

       — Кто он? — Слепой доехал наконец до места назначения. — Да нет же, они потом у меня на столе лежали. Я еще обратил внимание — кружок от стакана на них отпечатался.

       — Вы, Борис Михайлович, как редактор, своими собственными коленками… извиняюсь, колонками соучаствуете в космических проектах господина Симона Волка, а сами без понятия, о чем вас ни спросишь. Вы что, не слышали, что этот злосчастный Фидлер никаких нот не терял. Их Симон подложил под стол. Когда фокусник у вас из-за уха достает пикóвого туза, вы тоже думаете, что пикóвый туз у вас был за ухом — интересно… Странно мне, что он их с собой не прихватил. Если только все так и было, как Марья Константиновна рассказывает.

       — Клянусь вам, — сказал Слепой. — Я свидетель.

       — Не клянитесь, потому что, дорогой мой человек, вас используют с применением высокотоксичных технологий. Вас дерг-дерг за ноточки… извиняюсь, за ниточки, как в кукольном театре…

       Про себя: «На шее золотой ключик, в сумке „Буратино“, ладуси… Ладуси, ладуси, где были — у бабуси…»

       Сглотнула и продолжает:

       — Здесь в кукольный театр необязательно с детьми ходить. На «Рики-Тики-Тави», например — про зверюшку, которая на ядовитых змей охотилась. Я знаю взрослых, которые просто обожают театр марионеток.

       Вспомнила херра Хиллярдсена с его токсикологией добра и зла: они — яд, мы — противоядие. Позвонить? Мог измениться телефон. Мог уйти на пенсию. Если государственный служащий, то как штык в шестьдесят пять, хоть ты и боец невидимого фронта… а у них у всех к старости адмиральская выправка — прямо на фронт отправляй, следующую войну проигрывать. Не-е, этого они больше не хотят, отбили охоту. Того кафе уж тоже больше нет, «Меццо», где они сидели. Дымящиеся руины. Да и что сказать ему? Помните Виолу, волшебницу из Винницы? Вы еще Андреевского Лешу на нее хотели словить. «Ну гут, — скажет. — Мы и сейчас хотим. Вы согласны?» А она не согласна, почему это она должна Лешку подставлять? Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону… Нет, за то, что он на этой женился — на Марфе, а не на Марии, она его никому сдавать не собирается. Марфа и постирает, и сварит, и детей родит. Борис Борисович тебе, Лешенька, правильно сказал, такого отца слушаться надо. Живи с ней, с этой Марфой своей.

                                     КТО ВЗЯЛ НОТЫ?

       Голос в трубке:

       — Hillardsen…

       — Херр Хиллярдсен, я Виола, помните? Кафе «Меццо», «Рики-Тики-Тави» мы ходили смотреть. Вы мне свой телефон оставили…

       Ах! Виола! Еще бы не помнить.

       Условились в «Пазолини», в рабочий полдень. Ну, конечно, он знает это место. Оно немножко специфическое, «приголубленное», но если с дамой…

       — За пять лет я, наверно, изменилась, но, думаю, вы меня узнаете.

       — О чем вы? Вас нельзя забыть, Виола.

       Во, гадюк.

       Надо дать почувствовать ему свою заинтересованность, на мужчин в определенном возрасте это действует.

       Мысленно перебрала свой гардероб и остановилась на синей юбке тяжелого шелка. Сапожки — черные замшевые на шпильке. Немножко тяжело в них ступала, но это только на большие расстояния. А верх будет абрикосовый, из ангоры, с маленьким платочком на шее. Сбоку кошачий бантик надушенный. Потом, когда примерила, передумала: хватит с нее бантиков душистых. Да и слишком легкомысленно для подключенной к Универсуму. Остановилась на нежно-фиалкового цвета блузе навыпуск. А на плечи накинула отороченную мехом бирюзовую финскую шаль, очень дорогую — пусть знает, ищово ыткурф. («Чуда на Ниле» так и не произошло, не помогли тонущему бутику и спасательные лодки «Лакосты». Но ей присоветовали «Моду Рубенс» — у них теперь одеваются все бывшие крокодилы).

       С утра еще успела сбегать в парикмахерскую. Ее мастер, м-сье Пьер, настоящий француз, когда ее впервые увидел, сразу сделал предложение руки и сердца. Вот еще! Правда, он быстро утешился с другой русской. Даже французы предпочитают наших женщин — такая у нас во лбу звезда горит. На самом видном месте — не где-нибудь, как у других.

       Что херр Хиллярдсен постарел, заметно было только в первую минуту. Разница между астральным и физическим стиралась мгновенно. Добрый знак, не будет разочарований. Слушал вяло, словно у ней на лице написано: «Я у мамы дурочка». Пока не дошло до «Купанья красного коня» — как Фидлер по радио наврал, что просчитал Ельцина. На самом деле она просчитала.

       — Сам в воду полез? Ха-ха-ха! Так вы говорите, что Симон Вольф не мог предсказать смерть этого скрипача, как его… Фидлера. А вы — вы бы смогли?

       Испытывает.

       Она тоже нет. Но Симон на все сто не мог. Он не владеет самыми элементарными техниками. Он шарлатан. А ноты сам принес.

       — Как вас еще можно убедить? Вам нужен мотив? Пожалуйста, мотив: теперь он для всех представитель расы Огня. Их сегодня один на миллиард, кто заряжен энергетикой такого градуса.

       У херра Хиллярдсена в одно ухо входило, в другое выходило — без того, чтобы обернуться красным молодцем.

       — Там был какой-то токсин, — пыталась она воздействовать на его профессиональную чакру. — Вы этого не понимаете?

       Нет, он не понимал. Вскрытие ничего не установило… хорошо, он согласен, это ни о чем не говорит. Но и то, что она предполагает — абсурд. В плане результативности расчет с точностью до нуля. Пришлось бы учитывать миллионы неучитываемых факторов: особенности организма, что и когда человек ел, продолжительность музыкального произведения. Как установить таймер, если неизвестно, когда хозяйка поставит жаркое в духовку. Она читала «Проклятую книгу» Честертона? Там тоже конкретная страница. Легче всего допустить обычную мистификацию. Был фильм — не помнит названия: на концерте киллер следит по партитуре, выстрел должен совпасть с ударом литавр. Пусть Виола объяснит технику убийства. Единственно возможный способ: отравитель сидел с нотами, в нужный момент незаметно, над головами всего зала, он пустил из вассерпистолета отравленную струйку. Ни на один из трех вопросов: «как?», «кто?» и «зачем?» у нее нет удовлетворительного ответа.

       — «Как» — надо спросить у Симона. «Зачем» — я объяснила.

       Только пожал плечами.

       Они все помешались на мотиве. Зло должно иметь причину, а добро это нормальная температура. Боженьки! Как при коммунизме. А еще верующие.

       — Если б я знала «как», я бы наверняка знала «кто». Но для вас главное «зачем». А зачем, скажите, Фидлер ко мне звонил и говорил, как под диктовку — чтоб я пришла перед началом? Кто его зомбировал?

       С чего она взяла, что это он звонил.

       — А зачем это надо было? Кому?

       Херр Хиллярдсен снова пожимает плечами: русские шутят.

       Когда мотив важен, он их не интересует: «шутят». Все наоборот. Она твердо знает, что предсказание было. Слепой не врет. Виола просмотрела его. Все так и было, как та тетечка рассказывала.  Виола откроет херру Хиллярдсену  маленький секрет: у нее имеется персональный детектор лжи. Только реагирует он не на ложь, а на правду.

       — А на ложь?

       Пришлось признаться, что с этим хуже. Поэтому не исключено, что она-то, та тетечка из газеты, как раз врала: было завиральное торжество в голосе. Виола сама не понимает, вроде бы оба рассказывают одно и то же, а правду говорит только один, как это может быть?

       Херр Хиллярдсен засмеялся: для него признать, что истина субъективна, значило бы перечеркнуть всю свою жизнь.

       — Вы, Виола, очень интересный человек (он сказал «фрау»).

       — Вы тоже очень интересный человек (она сказала «манн»).

       Немцы скоры пить на брудершафт, а откажешься — «обижжяишь, дарагой». Он сделался Вильфридом. Виоле ничего не оставалось, как уменьшиться до размеров Виолины. Вначале почудилось: он говорит ей «Мальвина». («От Буратины слышу»).

       И сразу отвлеклась: золотой ключик, кукольный театр, приехавший на гастроли… Сидит зараза занозой: мама шла по шоссе и сосала сушки.

       — Я бы хотел прочесть это интервью, — сказал Вильфрид.

       Это уже что-то. Договорились, что она раздобудет экземпляр «КГ».

       — Но за прошлый месяц…

       Ему все равно за какой, пусть она ему переведет.

       Помня, что редакция на четвертом русском, Виола поднимается медленно в гору, переводя дыхание на каждой площадке.

       Марья Константиновна слаще сахарной немки, что улыбается вам в булочной:

       — А Бориса Михайловича нет. Но мы уже исправили: Вещая, правильно?

       Но Виола не за саечками здесь.

       —  Мне нужно интервью с Фидлером, со скрипачом. За какое это число было?

       — Сейчас найдем. Вот. Отксерить? Интересное, помню, получилось. А вы берите всю газетку.

       Взяла — почему бы нет. Сверилась с датчиками: на сей раз не зафиксировано никакой тревожности, не как тогда с нотами.

       — Послушайте, мы сейчас без Бориса Михайловича, одни, — Виола понизила голос. — Мне же можете сказать, куда ноты делись. Скрипач их посеял, под столом валялись, а Симон пришел и сразу нашел, так? Потом ноты лежали у Бориса Михайловича, так? След от стакана… чай, кофе — чего он там пьет? А дальше что? Ну? Борис Михайлович ничего не узнает.

       — Да хоть бы и узнал, мне-то что. Взяла одна женщина. Она композитор, музыку написала. Сказала, что от Анатолия Фидлера. Он забыл и просил забрать.

       — А почему вы от Бориса Михайловича скрываете это?

       — Да ничего я не скрываю. Просто я, ну, передала ей, что Симон там напророчествовал.

       — И что она?

       — Типун ему на одно место, говорит. Я тогда Борису Михайловичу об этом не докладывала, а то бы начал: кто меня за язык тянул. Не сказала и не сказала.

       Проверить бы эти ноты на малафец. Выстрел в унисон с барабаном то же самое, что две дверцы, захлопнувшиеся в унисон. А тетечку Виола прекрасно понимает: сразу не рассказала — теперь неловко. Виола тоже постеснялась признаться Вильфриду, что не читала «Проклятую книгу». И теперь из нее это признание клещами не вырвешь.

       Интервью с человеком, которого через три недели не стало. Хвастунишка-то, боженьки… И то у него здорово, и это отлично. Чук-чук-чук — чуууур! Чук-чук-чук — чуууур! Вагоны покачивает. Чук-чук-чук — чуууур! Газетный шрифт мелок (а у кого-то еще и щи жидкие). Зато его вагон больше не качает, отцепили, а Фидлер так и продолжает вести в нем антиматериальное существование. Антиматерия лишена энергетизма, в остальном все то же самое. Иногда даже их замечают в толпе — тех, кто умер. Виола сама читала, как незаконно репрессированные спустя много лет, в пятидесятые годы, вдруг объявлялись по телефону, уговаривались о встрече, ну и динамили, разумеется. С Фидлером договоренность о встрече у нее тоже была телефонная. Не он звонил, скажут? А кто?

       «Их называют „спящими агентами“», — читает она интервью с ним. Слышал звон. Но оторваться не может: «Они были погружены в сон гипнотизерами по заданию советской разведки. И они проснутся, когда их разбудят. Известно, что под видом выезжающих по израильской визе в Германию были инфильтрованы…» Выскочила из вагона, еще немного, и остановку бы свою прозевала: «Контплац». Дверьми хвост защемило, газета чуть не улетела на рельсы.

       Но это что! Ерунда, по сравнению… (Если б кому рассказывала, то шепотом). Итак, шепотом: когда, поднявшись из метро, ждала зеленый, чтоб перейти улицу, тогда-то и приняла оглушительный сигнал в подтверждение своей причастности. Аж под коленками вспотело… на ветерке просохнет. Только-только вспомнила ведь, что умерших встречают на улице, так? И на тебе: из магазина на другой стороне, куда ей, собственно, нужно было («Bücher Grzebin»), вышла та, дважды являвшаяся ей на фотках. «Кто располагает какими-нибудь сведениями об этой женщине?» — спрашивали в рубрике «Кремиссимо». А в ответ со столбца брачных объявлений к тебе тянулись скрюченные пальцы мертвеца: «Я ищу тебя-я-я».

       Проехавший мимо автобус стер ее, как мокрой губкой.

       Непродолжительность астральных явлений имеет своей причиной отсутствие энергетического заряда.

                   Джо Кришна Лоуэлл

           Хотя могло быть и проще.

     — От вас только что ушла женщина? — спросила она у продавца-мужчины, смахивавшего рассеянностью на ученого у себя в кабинете: вязаная кофта на больших, срезанных со старого женского пальто, пуговицах, очки.

       — От меня… ушла женщина? М-м…

       Рассеянных людей трудно озадачить.

       — Она как-то «Золотой ключик» у вас брала.

       — Золотой ключик? Ах, «Золотой ключик»…

       — А у вас есть «Проклятая книга»? На «че»… Черт… вроде Черчилля…

       Нет, ничем их не проймешь, этих рассеянных с бывших Бассейных.

       — Честертон? Это надо смотреть в отделе художественной литературы, а не эзотерической. Но я вас сразу должен огорчить. В тридцать пятом рассказ был напечатан в «Интернациональной литературе» и с тех пор не включался ни в один честертоновский сборник. В переводе Фыфкина.

       — Кого? — Виола допустила мысль, для мужчины обидную: что у него — жуб шо швиштом.

       — Фыф-ки-на — первая Федор, а не Шаляпин.

       — А у вас нет случайно Лоуэлла, Джо Кришны, «Введения в тайноведение»?

       Хотелось выглядеть покупательницей, которая знает, чего хочет, а не созвездием козы.

       — Еще нет. Мы заказали.

       — Извините за нескромность, если что. Про что там в «Проклятой книге»? — и соврала — на случай «если что»: — Вот даже Рудь по телевизору не смог ответить.

       — Там? Как на одной древней книге лежит заклятие: каждого, кто пытается ее прочесть, настигает смерть. Впоследствии выяснится, что легенда о заклятии выдумана задним числом, чтобы окружить убийство мистической тайной. Возле тела жертвы находят инкунабулу: огромный черный фолиант, раскрытый на шестьсот шестьдесят шестой странице. На этой странице изображена горящая стрела, пронзающая человека — такой же убит и несчастный коллекционер. В действительности он случайно проник в планы германской разведки. Ее агенты готовились взорвать Вестминстер во время выступления там советского наркома, по имени Максим Бухарский. Немудрено, что рассказ у нас не печатался.

       — А чего им стоило просто убить человека, подкараулить и убить?

       — Тогда бы не было рассказа.

       Виола кротко поблагодарила мужчину-продавца. Продавщица — совсем другое. Ей что книгами торговать, что пельменями. Мужской персонал высококвалифицирован. Там, где книжки не продаются вперемешку с пельменями, продавец даже с виду не уступит доценту, на худой конец, аспиранту. Однажды они сцепились прямо у нее на глазах, доцент с аспирантом: как правильно, «на Украине» или «в Украине»? Спорили-спорили, и тут говорит доцент аспиранту: «А вот как правильно, „на заднице“ или „в заднице“?» А аспирант ему на это: «Смотря, что хочешь сказать. Если «пошел бы ты», то «в задницу», а если «прыщ вылез», то «на заднице».

       Образованность — наше больное место. Можно уйму всего прочесть, в седьмом классе знать «Онегина» на память и быть необразованной. Чужие знания так и хочется побить козырями своих, но когда такой вот в очках, в вязаной кофте открывает рот, стоишь, краснеешь от смущения. Что не помешало Виоле протянуть ему свою карточку. Кудесницам из Винницы и виртуозкам из Днепропетровска решительности не занимать.

       — Если вам тоже чего нужно будет от меня, не стесняйтесь. Я — Виола Вещая. Отгадываю сны, нахожу выходы из безвыходных ситуаций, соединяю с половинками.

                             СНОВА ЦОЛЛЕНДОРФ

       Девяносто девять из ста вручаемых нам визитных карточек отправляется в мусорное ведро. Это только в сказке вскользь упоминаемая визитная карточка дождется своей минуты: если не выстрелит, то, по крайней мере, где-нибудь всплывет.

       Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Что сие означает? А то, что нет такого ружья, которое рано или поздно не будет пущено в ход, и нет такого лягушонка, который, в решающий миг, квакнув на помощь своих сородичей, не достал бы со дна пруда спасительный золотой ключик.

       Виола не даст сгинуть в безэнергетическую черную дыру ни единой крупице живой материи. Смерть небытию! Как учил Борис Борисович: «Я — воскресение жизни». Навязчивое попадание в поле зрения «Саши с шоссе», живой или мертвой, ждало своего вознаграждения в виде разгадки — как будто канючило: займись мной.

       Ужо займусь!

       Приятно сознавать, что еще один пробел в знаниях засыпан. Честертон. Почти что, можно сказать, читала «Проклятую книгу». Скажем, читала, но давно — в школьные годы прекрасные. И никакой заминки не произойдет с херром Хиллярдсеном… с Вильфридом, с которым у них в полчетвертого файф-о-клок.

       Посмотрела на время. Хорошенькие часики! Телевизионщик не дурак, губу на них раскатал. Двенадцать с хвостом. Успевает провести еще одну выездную сессию. Она уже знает, как возобновить без ненужных объяснений знакомство с Толей-стоматологом. Ежу понятно, что женщина, приходившая за «проклятыми нотами» и Сильвия Таль, «музыкальное оформление маленькой трагедии» — одно и то же лицо. То есть Силька. Позвонить? «Сколько лет, сколько зим! — Да неужто ж не забыли?» Сказал же ей заслуженный чекист Немецкой Федерации: «Вас нельзя забыть, Виола». Но с другой стороны, если просто так вдруг позвонить, то, получается, «пошто приходил» — и еще не факт, что пригласят, хотя ты давно знаменитость: и из Австралии больные, и откуда угодно. Поэтому лучше, как ни в чем не бывало, явиться на прием. У зубного проверяются раз в полгода. Ничего страшного, покажешь свои большие зубы: это чтобы тебя съесть, Силечка.

       Праксис у них все там же, в Цоллендорфе. Давненько не ездила по этому маршруту. А когда-то каждый день пилила прямиком с Небельштрассе[4], со шпрахкурсов.

А я еду, а я еду за туманом…

       Ничего не соображала тогда. Сегодня понимаешь, как верна тибетская мудрость: то и это одно и то же. Звери все одинаковы, но в одной стране они сидят по клеткам, а в другой гуляют на свободе. Здесь зоопарк, там сафари. И еще. Здешние звери сами себя посадили в клетки, как трусоватый хулиган: «Держите меня, я за себя не ручаюсь!» Наши до таких высот еще не доросли. Все впереди, дорогой мой человек.

       «Зубной врач Анатоль Таль». Ничего не поменялось. Силька в регистратуре — в маленькой трагедии принимала участие на общественных началах… Нет, поменялось, сразу не заметила. Неброско так: «Зубной врач Даниэль Таль». Один держит, другой рвет.

       Сильки нет — другая, льняная. На ее стороне прямоугольные ногти, молодость. И ни стыда, ни совести: на русский с Виолой перешла без спроса. Как турецкая медсестра, которая с Айшой чешет в наглую по-своему. Это швестер Елена: шу-шу-шу, на ушко — а так будет с тобой только по-немецки.

       — Вы у нас в первый раз?

       Пока заводила на Виолу дело, зазвонил телефон:

       — Цанпраксис доктор Таль, гутен таг… Сейчас… — нажала на кнопочку.

       В дверях показался доктор Таль, чье поприще — счастливейшее в медицине: ни тебе летальных исходов, ни тебе диагнóзов раковых. Подвязанная щека — и зал хохочет.

       — Чего там?

       — Малгажата.

       — Не могу. Скажи, я во рту.

       Вдруг затряс головой, допуская, что Виола от этого рассеется.

       — Нет, глазам своим не верю. Какие люди! Дадим рекламу: «Ясновидящие наперед знают, к кому ходить». Виола Вещая нам тоже свою пасть доверяет.

       А кто еще?

       — Слышишь, Ленок, это же сама Виола Вещая. Сколько лет, сколько зим!

       Так и думала. Куда, разлучница, Силькин труп дела, скажи?

       — Извини, старуха, больной слюной изойдет. После поговорим. А это наш Ленок — хороша? Данька мой в бабах толк знает. Все, чао. 

       — Так вы Виола Вещая? Как же я сразу не заметила. Какая-то Виола Шпильман пришла.

       — По нулям. Я про вас тоже сразу не сообразила. А Сильва что?

       Когтистая Лена подобрала губы и почему-то посмотрела налево.

       — Они уже два года как расстались.

       — Я так и подумала, когда вас увидела, — Виола «брякнула» с намерением. Небольшая динамитная шашка в расчете на информационный взрывчик. Эти свеженькие — необидчивые.

       — Не-е, я не по этому делу отвечал «наш Ленок». — Да и там мощная баба — Малгажатка.

       — А что сын, страдает за мать?

       — Чай нет, она же первая с кем-то там спуталась.

       — Она? В наши лета? Ничего себе.

Да что ты, Таня, в наши лета
Мы не слыхали про любовь.

       Лене интересно:

       — А не могли б мне предсказать…

       Это за отдельное спасибо.

       Шутит. Пусть приходит к ней. По такому случаю она угощает — по какому «такому», Виола не уточнила. 

       — Я должна видеть проблематику, а не так, на пустом месте.

       Небось охота знать, как у нее дальше пойдет с парнем. «И вааще… — передразнила про себя. — Па-маасковски».

       — «Пазолини», кафе, слышала?

       — Чай да.

       — Приходи. Когда ты можешь?

       — Но об этом ни одной…

       — Смеешься? Медицинская тайна.

       Нехорошо, что она всех в одно место приводит. Пора открывать филиалы, сегодня здесь, завтра там. «Мужской день», «женский день», «коктейль-день», «для узкого круга». Это в сауне — пролетарии всех стран соединяйтесь.  

       Когда пришла в «Пазолини», ее уже дожидались. Нормально. Раз они теперь «Вильфрид» и «Виолина», то мужчина должен приходить первый. И смотреть на нее вот так — как кот на сметаночку.

       «Ах да, газета…» — вспомнила, переводит:

                             Я о многом догадался

        Беседа главного редактора «КГ» Бориса Слепого с Анатолием Фидлером. Известный скрипач демонстрирует новую грань своего дарования. «Нет ничего тайного, что не стало бы явным, — говорит он. — В то время, как разведки всего мира охотятся за информацией, имена тех, кто ею располагает, ничего не стоит отыскать в телефонной книге. Надо только уметь ею правильно пользоваться. Другими словами, знать код».

        Трепло. И треплется, и треплется. А Вильфрид, который при этом ест послеобеденный торт с кремовой базой данных, и слушает, и слушает. И этим еще больше напоминает кота Ваську.

       — Всё? — только непонятно, к чему это относилось — к воспринятому на вкус или на слух: то и другое подошло к завершению одновременно.

       Кончив, Виола, чуждая кондитерских утех, отпила «Валенсию», крася нежным цветом своей помады апельсиновую желтизну до краев налитого стакана: испанский флаг, кровавый след на песчаной арене… Вздохнула: я не могу сыграть тебе мотив убийства, хоть и зовусь Виолой, даже Виолиной — но консерваторий не кончала, лишь так, по слуху, на гитаре: «А Тузик вернулся, и он… голубой».

       Она ждет, что он ей скажет.

      — Что касается мотива, лишь параноик мог бы усмотреть в этом гейгере, в этом виолинисте, в этом фидлере какую-то для себя опасность. И лишь параноиком может быть контактер с космосом или человек, способный из телефонной книги вычитывать имена русских агентов. Это для психиатра, Виолиночка, дорогая…

       Тогда пусть и ее считают за параноика! Ее, Виолу Вещую!

       — …Но факт остается фактом, — продолжает он, — Фидлер был отравлен.

       Виола не верит своим ушам, хотя верит в свою правоту.

       (Пример палки о двух концах, заметим мы от себя. А еще пример того, что факту злодейства всегда обрадуется заподозривший его. И для этого вовсе не надо быть злодеем. Палач, состоящий на государственной службе, не является убийцей, если не подрабатывает по ночам. Он выполняет свою работу и, подобно м-сье Пьеру — не парикмахеру, другому, но тоже специалисту по стрижке головы[5] — вправе гордиться тем, что не делает зарубок. И следователь хочет, чтобы его подозрения подтвердились. Он готов для этого сделать все, что только можно. А порою — и чего нельзя).

       — Как! — Виола просияла: Фидлер был отравлен.

       Вот так. Экспертиза на наличие того-то, того-то — в общем, благодаря Виоле все подтвердилось.

       Молчит, ей это приятно. А они оперативны, надо отдать им должное.

       — Повезло, что у него никого нет, — говорит Вильфрид. — Близкие противятся, обычно, эксгумации.

       Виола кивнула.

       О мертвом никто не знает, насколько он мертв, покамест он действительно не подвергся распаду. Ибо существуют такие глубины сознания, в которых, даже если целиком выключены наши органы чувств, можно страдать. «It was much wors than I thought, — произнес моими устами некто — слова, смысл которых я не понимал, — I suffered too mach».

            Фома Муж, «История истории»

       Вильфрид говорит, что так и не удалось установить, чем же был отравлен Фидлер. Это не для полиции. Но Вильфрид и не полиция: это у тех с бору по сосенке, а в его конторе сбор информации ковровый.

А когда в последние дни месяца мая цветущим ковром покрывались поляны, лесные луговины с их первым с прошлого лета медвяным дурманом, тогда Елосич надолго исчезал из дому; взопревший совсем по-летнему, в промокшей до черноты синей рубахе, ползал он по земле, собирая в пучки лекарственные и ядовитые травы, по-собачьи дрожа носом и принюхиваясь, слыша над собой гул проносящихся шмелей, звонкие голоса цикад…

       Это прочитался по памяти какой-то школьный отрывок.

(окончание следует)

Примечания

[1] В 1989 году бывший министр-президент земли Шлезвиг-Гольштейн Уве Баршель был найден мертвым в женевском отеле. Официальная версия швейцарской полиции, «самоубийство», многим показалась неубедительной.

[2] «Tatort» («Место преступления») — немецкий кримисериал.

[3] Т.е. еврейка по материнской линии. Имя «Константин» не относится к числу традиционных «еврейских имен».

[4] Небельштрассе — Туманная улица.

[5] Имя палача в романе В.Набокова «Приглашение на казнь.