После обмена приветствиями, любезностями, улыбками, рукопожатиями, словом, всем, чем можно меняться, оставаясь при своем, вошли в комнату. Прямо чувствовала, как палас одновременно с пылью всасывает и энергию. Слава те, боженьки, не пришлось сидеть на полу. Если отбросить хождение в «одних носках» и сильный национальный привкус у сладенького, то все было как в лучших домах Филадельфии: столы, стулья, диваны.
Леонид Гиршович
Криминалиссимо
(По мотивам двух неудавшихся рассказов)
(Окончание. Начало в №2/2019 и сл.)
СИГНАЛ ИЗ КОСМОСА
У Виолы память — острая как сканер. Про кого-то говорилось: не голова, а Дом Советов. А про нее: не голова, а фотоателье. Лена («наш Ленок»), с которой они спустя два дня сидели за этим же столиком, ахнула. «А что сережки, — спрашивает Виола, — еще не готовы?» С того раза заметила, сколько у нее в цепочке звеньев, и теперь, когда на два меньше стало, прикинула: Ленка, значит, отнесла к ювелиру, чтоб сделал серьги.
Лена рассказала свою жизнь — на каком ее сучке познакомилась с Даниилом. Хочет знать, что ей светит с ним. Виола задавала вопросы совсем не в дугу. А как воспринял Толик-врач, что умер Толик-трепач… «скрипач, извиняюсь, хотела сказать». На ровном, можно сказать, месте. А что это за драма на охоте с Силечкой? Что за страсти такие мордасти? А кто эта Малгажата, откуда она взялась?
— Ну, Малгажата — это, я тебе скажу, нечто. Его — бульдожьей хваткой. До этого он был год на вольных хлебах. Немки, и те случались. Но куда им всем до Малгоши. Она художница или в типе. Кукол шила.
— Молодая?
— Ну, посередке между тобой и мной.
— Волосы…
— Зимой и летом одним цветом. Мы с ней в масть.
— К м-сье Пьеру ходите?
— А это как ты доперла?
— Да уж доперла. Рука видна. К нему все ходят. У него энергетическая зависимость от русских женщин.
— А я-то думала: чего это он ко всем лезет?
— А Малгажата, она что, полька? Давай-ка про нее.
— Она из Литвы. Из говна… Ковна — она сама так говорит. «Кака у нас, — говорит. — Какаунас». В музее художницей работала на какое-то чурло. Добралась до Германии попутками. Здесь подала на азюль. Потом легла в нелегал. Кончилось тем, что вышла за немца, в Дании расписались. Через год счастливо разошлись. Работала в театральной мастерской, знаешь, баба, которая все своими руками делает.
Ленке и помыслить о таком в лом — с ее ногтями цвета ежевики. Своими руками… А Сильвию она видела только раз. Встретили в Потсдаме, когда ездили с Даниилом проведать бабку в доме престарелых.
— Боженьки, еще жива?
— А чего ей сделается? Она там как заспиртованная в банке. Как Сильвия к этому мужику слиняла, так Толик ее туда и засунул.
— А что за мужик?
— А вот такой! — пальцы в растопырку, губы в разляп, язык не ворочается: — Бизнес-сообщество.
— Совсем такой?
— Почти. Мы с Даниилом приехали, и они там на шестисотом «мерсе». После поехали все к «Исаичу» пожрать. Ну, посидели цивильненько.
А ведь Силька ровесница Виоле. И чтоб такой загул. Ну с женщинами и в нашем возрасте случается. Но вот он-то чего? Крутые, они же с телками гуляют.
— А как мужик этот? По тебе глазками стрелял?
— Он пленный дух. Сильвия, она как Малгажатка. А чего Толик с той, думаешь? Узнал автомобиль, который у него увели. Есть мужики, которые мамочек себе ищут. Чтоб воспитывали.
— Что, этот с «мерсом» ее младше?
— На червонец, это уж точно.
Такие вот интересные шашлычки, Виолочка.
— А как тебе скрипач?
— Который дуба врезал?
Нет, скрипач ей никак. Раз заходил. Ну, никакой. Он больше со стороны Сильвии, чем с Толиковой. Когда это случилось с ним, Толик сказал Малгажате: «Ну, теперь плакала скрипочка. Сильке не доказать без меня, что это ее, а я вот хрен ей собачий подпишу».
— И не подписал?
— Да куда он денется. Сильвия горло перегрызет — за антиквариат. Ну так чтó мне с Даниилом светит?
— Я к тебе позвоню и все, как зеркальце, скажу. А пока… — заунывно:
Наш костер в тумане свети-и-ит…
Действительно в тумане. И ежик ходит вокруг да около, которому всегда все понятно. А ведь есть и другие дела, люди ждут их безотлагательного решения. Например, вчера звонила Райка: брать ей «халву» — кредит, по-ихнему. В самом центре, под квартиру угол Арлозорова. Названия все наши: одни арлозоровы да невзоровы. Когда дают подо что-то — брать. Это беспроигрышная лотерея. Класть на программы, под проценты — нет: придет серенький дефолт и утащит во лесок. Бери «халву», Райка. Нет, так скормишь своим клиенткам, на весь «салон красоты» хватит.
С тобой, Райкин, все ясно. А вот как можно кого-то насмерть приколоть точкой к нотной бумаге? Если понять это, то и «кто» и «зачем» будут бесплатным приложением к журналу «Нива», угощаю, Вильфрид. Только бесплатных приложений, Вильфрид, как бесплатных угощений: чем-то да расплатишься. С Вильфридом легко: где? кто? куда? — тут же выдается информация: Лаптев, Морей Александрович, почетный гражданин Кипра. Квартира на Муттерштрассе — на бывшую тещу, которая сама живет с дочерью и внуком в Констанце. Много разъезжает, и с Силькой и без. Сейчас улетели в Украину с льняной болоночкой: наф-наф, нуф-нуф и тяф-тяф — небось тоже у Пьера стрижется. Назад — открытая дата. («А ведь Альексьей Антреевски одно время жил в Крыму…» Вильфрид, не трожь, это святое).
Известно, что Виола входит в ключ с полоборота. И выстукивает этим ключом: «Как отравленную наживку насадить на нотку?» Если б ключ был скрипичный или басовый, или альтовый, или теноровый. Но Виола нот не знает, все по слуху.
(— «Вильфрид, а Симон Вольф, кто он по профессии?»).
Нет, конечно, с ними удобно работать. Немцы, как китайцы: сделают все, что скажешь, а сами придумать ничего не могут.
Симон Вольф работал в областной челябинской филармонии… Спасибо, вы свободны. Чук-чук-чук-чук-чук!
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка…
Тпру!
Интересно знать, он сейчас дома или на гастролях? Всюду дается его сайт, а телефон… и телефон дается.
Чук-чук-чук!
Наш бронепоезд, вперед лети,
А на запасном стой пути…
Ну, пожалуйста, милый сфинкс. Две отгадки — и дело в шляпке. Ответь, как точечка на бумаге может сделать бо-бо отравленнной иглой — раз; и кто ей сказал: без двадцати восемь и не минутой позже — два. В трубке она бы сразу узнала голос Германа: «К вам умирающий взывает».
Вот когда глупое рассудочное «зачем» — победитель. Вот когда, поняв «зачем», понимаешь «кто». И тогда «как» — это уже вопрос техники. Как с теми фотокарточками в газете. Она дает голову на отрез, что первая фотокарточка — деза: мол скапустилась девушка, не ищи ее больше. А ей в ответ: кому другому рассказывай, от меня не спрячешься. И ту же карточку — в отдел знакомств для некрофилов.
Позвонить к Симону Вольфу? Использовать фактор внезапности? Это еще вопрос, дает ли он преимущества. Но, по крайней мере, ответ на вопрос, чего стоишь ты, он дает.
Не готовишься к бою — рассчитываешь на слабость врага,
Который введен в заблуждение твоей беспечностью
И изведет себя наступленьем во тьме.
Мастер Дзэн
И какие картины в мечтах не являлись! Единоборство доброй волшебницы из Винницы и чахлыка невмырущего из Челябинска. Состязание двух бардов: один пел с утра до ночи и до кровавых мозолей бил по струнам, а другой только встал, как первый тут же признал себя побежденным. Это известная картина. А еще одна, «Сказка двух королей», как они разыгрывают шахматную партию. Малгажата, раз она художница, должна ее помнить. Да только какой из чахлыка король? Она ему мат с первого хода пропишет.
Женский голос:
— Вы позвонили по контактному телефону с космосом, — звучит музыка, та, что в фильме, где вначале про обезьян — когда восходит солнце. А затем голос космического Одиссея: — Люди зовут меня зовут Симон, по крови я Вольф. Я озарю ваши радары космическими лучами. Вы неподвластны отныне темным снам земли с ее пороками, болезнями, несчастьями в личной жизни. Для этого вам надо только три раза нажать цифру шесть. Одна минута разговора со мной стоит, — вклинивается женский голос: — Драй кома ахт цвай марк.
Стоп, не дурак ли я. Положила трубку, и в мудру. Все предстало в новом, космическом свете. Нет, не потому что минута стоила под четыре марки. Назвавшийся Симоном говорил голосом покойного Фидлера. То есть наоборот. Или как раз нé наоборот, за Фидлера тогда говорил Симон. То есть неважно кто — за кого, важно, что тот же голос. Она еще подумала: прозомбированный. А он из космоса.
Поединок закончился, не начавшись, чего и следовало ожидать.
Снова набрала номер, послушала музыку, нажала число зверя — как в «Проклятой книжке», приятное совпадение — и по бумажке все прочла. Записала чтоб не запинаться.
— «Я не умирающая, которая взывает, и не буду ждать перед входом в культурный центр „Унзер Фрейлахс“. Надо сказать таксисту, чтоб ехал в кафе „Пазолини“. Ровно в семь сорок, ни минутой позже. Иначе случится непоправимое. Затычки в нос уже не помогут».
Э, так он читал по бумажке чужое, вот почему неживым голосом. Есть одна подсказка: кто написал, тот про затычки знал. Сколько лет прошло, сколько зим! Толя?
…Через несколько минут звонок. Не удивилась: у чахлыка отпечатался ее номер. Естественно, не подошла: раз сказала, что в «Пазолини» — значит, в «Пазолини».
Звать Вильфрида в понятые? А если космонавт навострит лыжи? Вырулится у него в башке, что это — явка с повинной, а так я не я и корова не моя. И будет она на своей свадьбе гулять одна, дура дурой. Какова вероятность, что придет? Если в процентах, то как на выборах в Верховный Совет. А чтобы Вильфрида звать на реалитишоу, нужно быть уверенной на все сто. Нет.
И не пожалела, что не позвала. Чахлык влетает — такой испуганный насекомый, что победа над ним в глазах Вильфрида, разве что если б в глаз мушкой попал, чего-то, может, бы стоила.
Суетится: где? где? где? Она — Виола Вещая? Он должен ей сказать…
— Да, я Виола Вещая, а что?
— Вы звонили, и я хочу…
— А, так это вы космонавт? Я же не знаю, дорогой мой молодой, вы же не представились. Или воображаете: раз ваш фоторобот каждый день в газете, то я знаю вас в лицо? Подсаживайтесь. Чай, кофе, капучино, «Валенсия»? Я недавно приняла телефонный звонок из космоса. Читали по готовому. Кто вам написал?
— Я сейчас все объясню.
— Не объяснять нужно, а отвечать. Повторная экспертиза установила, что Фидлер умер насильственной смертью, а вы ее предсказали. Вы обрываете мне телефон, а токсин иностранного производства. Этим заинтересовались компетентные органы, меня, как честную ясновидящую, попросили оказать содействие. Кто передал вам ноты?
Не знает. Ему прислали суп-с…
Что он мелет, какой суп?
— С УПС. «Юнайтед Пакет Сервис». Это по-английски.
Упс-шмупс…
— Хорошо. Какая первая мысль: пакет от мужчины или от женщины?
— От женщины. В форменной одежде была. (Дурак). И записка вложена.
— От руки или на компьютере?
— На компьютере. Я эти ноты должен якобы в редакции на полу найти и сказать: здесь умрет не Моцарт, а другой. И все сбудется — я же хочу, чтоб все сбывалось, что ни предскажу. А кто не хочет — вы, что ли, не хотите?
— А почему в нотах одни кружочки беленькие, другие черненькие? Это связано с черными и с белыми клавишами?
Он уже не помнит, им когда-то сказали на уроке пения, сто лет назад. (Что, кащей такой бессмертный?)
— А кем же вы тогда в челябинской филармонии работали?
— Иллюзионистом-эксцентриком.
— У кого-то что-то из-за уха стибрить? Или из-под стола, да, молодой мой? А фокус «Спящую красавицу» знаете — как уколоть отравленной иглой на расстоянии? Это элементарно делается.
Боженьки, чудо: невмырущий помертвел.
— Вот «Валенсия». Пейте соков натуральных, а то бык забодает. (Когда отпил). А ко мне позвонить?
— Это в другой раз.
— Тоже суп?
— Нет, заказное. Надо позвонить и прочесть вслух, что написано. А потом повесить трубку.
Заказное из Ростова… получи и распишись… чингачгук-чингачгук-чингачгук… поехали с орехами…
Приехали! К Фидлеру звонила женщина. «Шершавь ля-фа», — так слышалось, когда Борис Борисович поучал по-французски: ищите женщину. (Вот Лешечка и нашел себе..). Женщинский голос. Небось в любви признавалась скрипачу. Фидлер размечтался: вдруг шестнадцатилетняя? Выскакивает. А там Виола. Стыд какой… Силька ведь тоже о затычках помнила, не только Толик. И музыкальное оформление — она же. Мужской голос, чтоб к Виоле звонить, могла позаимствовать у космонавта, а женским — мы и сами с усами. Вот сейчас, вещенькая моя, задействовали-ка фактор внезапности.
— И что же Силька говорит?
— Кто?
— Дон Пихто. Этот кадр вам знаком? — показывает газетную вырезку: «Кто располагает какими-нибудь сведениями об этой женщине, просим откликнуться».
— Но она мертвая.
— Я не о самочувствии ее справляюсь. Знакомы?
— Никогда не видел.
«Никогда не говори „никогда“», — гласит китайская мудрость.
— К зубному вы к кому ходите?
— К Толе Талю. А зачем вам?
— А затем, что принадлежность трупа устанавливают по пломбам и коронкам. У зубного врача хранится вся документация, все рентгены. И Лаптева не знаете, Морея?
И Лаптева не знает.
— Спасибо, вы свободны… Нет уж, «Валенсию» свою допейте. Я за вас допивать не буду… бэ-э…
РЕСТОРАН «ИСАИЧ»
Чего это все к Толику ходят?
Может, далеко и не продвинулась, но на винницком плацдарме закрепилась. Надо бы и впрямь слетать к Райке, в «салон красоты» сходить.
Винница-красавица, всем евреям мать,
Мы тебя и в Африке будем вспоминать.
Райка когда-то в школе тетрадями стихи писала, теперь — только поздравить кого с юбилеем. У нее особый дар, она и в Израиль из-за этого поехала: любое слово, любое предложение могла тут же справа налево вывернуть. Ей учительница, русская, шепотом сказала: «У тебя, Шпильман, генетический атавизм».
А на самом деле Виола ее научила. Они маленькие были, еще на Гомельской жили, это потом на Города-Героя Ленинграда квартиру дали — как инвалиду ВОВ. Гомельская — самый центр, тридцать пятая школа. Окно в окно продуктовый подвальчик, где они с Райкой сок пили — вишневый дорого и кисло, а яблочный им тетя Лара по полстакана разливала, и слаще, и в два раза дешевле. Всегда чего-то фруктового хотелось выпить. Вот томатный — нет, а яблочный — да. Если б ей сказали, что она когда-нибудь будет пить «Валенсию»…
«Райка, а знаешь, ищово ыткурф?» — «Ищово?» — «А вот читай», — и пальцем ведет по вывеске «фрукты овощи», но с другого конца.
Райка с тех пор только так стала читать, даже на нервы действовало. Стихи тоже так насобачилась писать — туда и сюда, без разницы.
«Я тебе язык иврит тут же выучу, у меня генетический атавизм». А в Германию не захотела, черного треугольника испугалась. Вот переселится Райка на угол Арлозорова, тогда слетает к сестре, вспомнят, как в тридцать пятую школу ходили.
Винница-красавица, всем евреям мать,
Мы тебя и в Африке будем вспоминать.
А если еще допустить, что Африка и Азия это в общем-то один черт, то поток обращений к ней, получается, шел со всех континентов. Израиль занимал в нем почетное второе место. «Израиль — имя радостное» — попался ей на глаза альбом с видами Израиля. В Потсдаме, в еврейском доме хроника. Полоумным старухам из бывшего «Со-Со» эти виды нужны, как сбоку бантик… или уж где он у кого расположен.
Специально поперлась в Потсдам, да не получилось встряхнуть банку, в которой «наша мама» была заспиртована (как правильно заметил «наш Ленок»). Заведующая только рукой махнула:
— Да что вы, она родную дочь не узнаёт. — Еврейскими богоугодными заведениями в Германии заведуют только русские: а по-каковски иначе прикажете общаться с экспонатами?
— Понял, — шутливо в мужском роде. — А я здесь по делу. Ну и думаю: навещу заодно и бабулю, тряхну стариной. Силечка на месяцок отъехала до Крыму.
Про дочку заведующая знала лишь, что там «шестисотый мерс».
Виоле, снискавшей известность на всех континентах, достаточно представиться: «Я — Виола Вещая», — и кругом море подобострастия, океаны радушия. Угрюм-реки словно не бывало — того чувства собственного достоинства, как оно понималось обслуживающим персоналом.
— Так это вы тогда нашли Антона, сына наших друзей? Он уже большой, наш Антоша. А это у нас библиотека. Люди поступают к нам со своими книгами. А здесь у нас концерты проходят.
— У вас Фидлер играл…
— Да. Какой ужас, а? У меня в кабинете его скрипка хранится.
— Не понял.
— Очень просто. Принадлежала бабуле — вашей знакомой. Еще ее отцу. Дочь отвезла эту скрипку сюда.
В кабинете между шкафом и стеной обыденно стоял скрипичный гробик, как будто заведующая и сама грешила этим делом.
— А можно посмотреть?
Все-таки не гитара. Гитару хоть раз жизни каждый подергал за струны — в турпоходе у костра, Девятого мая у вечного огня:
Землянка наша в три наката…
— Это огонь — вечный, а Виола не вечная. Вещая — да.
Заведующая кивнула. А правда, что она видит с закрытыми глазами?
— Ну, это и есть вещая. А они мне: «Вечная». Вещая — это кто выход в темноте находит.
— В переносном смысле?
— Только в переносном. В прямом, кто хочет, найдет. Особенно, если знать расположение. А это что, те самые ноты?
— Да, те самые.
Написано от руки черной тушью. «Амадеус, Амадеус. Концертная фантазия для скрипки соло на темы „Реквиема“ В.А. Моцарта». Как сбоку бантик — имя автора: Сильвия Таль. По центру: «Первому исполнителю А. Фидлеру». (Бойся данайцев). Интересно, рискнет еще кто-нибудь исполнить. Вот она, надпись: Моцарт падает бездыханным.
— Я хотела бы взять на несколько дней эти ноты? Не беспокойтесь, я верну.
— Думаете, сможете понять, как ему это удалось?
— Кому «ему»? Ах, этому, контактёру, накаркать… Ну, конечно, смогу.
Все зависело от мотива, который в отношении деяния первичен — мы же на родине классического идеализма. За справками обращаться по телефону…
В трубке раздаётся:
— Hillardsen…
— Это Виолина. Я осмотрела скрипку и взяла ноты.
Если не в «Пазолини», то где они еще могут встретится? В Берлине число столиков на душу населения растет.
— Что? — на вопрос, а не поужинать ли сегодня вместе. — А где?
— А где бы ты хотела?
У Вильфрида страсть к ядам, она знает пару местечек, где кормят отравой.
— Давай к «Исаичу».
Отличная мысль. То, что доктор прописал.
Ужин в типичной русской обстановке. «Исаич», обещавший ее, свое слово сдержал. Мрак, под музыкальную программу по стенам кружатся снежинки от двух шаров.
Свеча горела на окне, свеча горела…
— пел клавишник Александр, а три девушки «это» танцевали: Вера, Надежда и Любовь. Это за одним столом, составленным из двух, отмечают Филиппов пост. Большой выбор мясных и рыбных закусок. Титульный салат «исаич» — тот же «оливье», только запеченный в тесте. Хорошо идут под «премиум-платинум» вчера собранные в белорусском лесу и посланные с проводником маринованные подосиновики. И уже несут солянку по-киевски.
— Ну, что ты посоветуешь? — Вильфрид отдался по-детски доверчиво изучению меню. — А что значит «вологодский блин»?
Виола переадресовала вопрос бравшей заказ «Аленке» — как было написано у нее на значке, а официант-парень носил значок «Кузька».
В ответ смиренное блеянье двоечницы:
— Ну, такой… с начинкой… печенка там, шпек, грибы, лук-еврей… («порей» — слово спутала).
— Это вкусно?
— Очень… — Неожиданно прочувствованным шепотом, которому только очень дурной человек не поверит. Даже закрыла глаза.
Хорошо, ему вологодский блин.
— А я только пить буду. Соки какие у вас есть? «Валенсия» есть? Давайте. А что у вас на сладенькое? А торт «Прага» есть?
— Вот ноты, — сказала она, когда заказ унесли. И пока не принесли заказанное, Вильфрид изучал их почти как меню.
— Вот здесь, — она ткнула ножом куда-то вниз нотного листка, — видишь, по-русски написано? — читает по складам, словно от этого ему станет понятней: Моцарт падает бездыханным.
Кивнул, скорее с выражением понимания, чем недоумения:
— Ля первой октавы, — нотная грамота для него не филькина грамота. — Фортиссимо…
А этого он не понимает, специальное обозначение — он имел в виду римскую четверку.
Виола высказалась за проведение следственного эксперимента при условии, что скрипач не будет русским.
— Боишься рисковать жизнью соотечественника?
У немцев ироническое чувство юмора, уже привыкла.
— Нет, он может догадаться. Об этом в русских газетах писали.
— Японка подойдет?
Шутит. Нет, оказывается, и вправду есть одна японка, которая играет на скрипке. Ее отец — работник посольства, а она здесь учится.
— У каких-нибудь русских?
Он выяснит. Вряд ли. Учиться у русского японец будет в России. В Германии он предпочтет немца. Людям подавай оригинал, особенно японцам.
А он сам не боится рисковать жизнью дочери своего японского коллеги?
— Я не говорил, что мы коллеги. Нет, не боюсь. У нее будет только два слушателя, ты да я. Надо ноты переснять.
— На экспертизу их не надо отправить?
— Куда, во всемирную ассоциацию чернокнижиков?
— Ну, блин… — ахнула Виола.
Он был огромный, сложенный конвертом, с печенкой, шпеком, грибами, луком-евреем, — все как обещано. «Аленка» держала тарелку с краешков, так горячо.
— Где это, Вологда, на севере? — спросил Вильфрид, мысливший глобально, а не в масштабе дистрикта.
Он по-детски доверчив не в том, что касается географии — этот урок уже усвоен: снаряжать экспедицию в Вологду Вильфрид начнет с приобретения собачьей упряжки и валенок. Но непосредственно на месте вдруг выяснится, что сами местные про свой блин и слыхом не слыхивали, не говоря о том, чтобы вкусить. Зато предприимчивые и гостеприимные, вологодичи предлагают приезжему исконную свою специальность: шиш с вологодским маслом. «Но он точно оригинальный?», — спрашивает приезжий.
После чего ест и не морщится: для гастротуриста туземная кухня не делится на «вкусную» и «невкусную». Наша позиция по данному вопросу неизменна: критерием является подлинность. Несть великих ни малых национальных гастрономий. Так сочетаются в одном лице глобалист-политик и антиглобалист-культуролог.
К этому бы еще стопку настоящей русской русской водки. «Ельцин» — настоящая, как по ее мнению? А «Горбачев»? А какая настоящая, «Путинка»? Эй, «Аленка»! «Кузька»!
— Вильфрид, — сказала Виола, — ничего, что я пока буду есть «Прагу»? Я ем очень медленно, тридцать раз прожую, прежде чем проглотить. Ты еще успеешь у меня попробовать. Ах да! Ты же не знаешь, я встречалась с Симоном Вольфом. Сейчас расскажу тебе историю…
Такие истории хорошо закусывать «вологодским блином». В завершение Виола дала высокую оценку проделанной ею работе:
— Вещенькая — это вещь, как видишь.
Имеем право право себя похвалить. Все было сыграно ею как по нотам. И при этом доиграла до конца, до самого донышка, не то что некоторые — падают бездыханными. Симон больше, чем он рассказал, действительно не знает. И на том спасибо. А то ведь с трюху наговорят с три короба, потом иди свищи. Что яд вводился посредством телекинеза, это хоть ясно? И что Силька не одной лишь музыкальной частью ведала…
— Кто?
— Дон Пихто… Сильвия Таль, что с бизнесменом Лаптевым. Она-то хорошо знала, что Виола Вещая никому не отказывает в помощи. А тут умирающий взывает. Ту-ту! Поезд ушел, а Фидлер остался в отцепленном вагоне. Это последнее, что в памяти, уже навсегда. Как лицо убийцы в зрачке убитого…
Что она имеет в виду? Вильфрид не понимает.
— Ты что, никогда не слышал о феномене мертвых глаз?
Достает газетную вырезку с фотографией.
— Хотел бы с ней познакомиться? Предлагают.
Вильфрид покачал головой: славянское чувство юмора. Но откуда такая уверенность, что фрау Таль…
— А затычки в нос?
— Какие затычки, в какой нос?
Объясняем, доступно: Моцарт, когда на своей старенькой скрипочке играет, испытывает боль в плече, нестерпимую. Виола просчитала ее четко: Моцарт стискивает зубы, как припадочный, вот где-то и зажало нерв. Ну, прописала ему затычки в нос: чтобы ртом дышал, когда выступает с концертами. И все прошло зимой холодной. А то был бы привет горячий.
— Но, возможно, еще кто-то знал про эти затычки, ее муж…
— И говорил по телефону женским голосом. А с женой они уже два года врозь. Фидлер всегда водил компанию с Силькой, вместе учились. И даже играл на скрипке ее деда, на старенькой. Между прочим, за миллион. Я тут от Леночки одной приняла сенсетив-сигнал, должна еще отследить источник.
Справившись с «вологодским блином», Вильфрид заказал себе «чай по-купечески», но без баранок, а попробовал кусочек «Праги» у нее. Расстались на том, что о времени и месте проведения следственного эксперимента условятся, как только он войдет в контакт со своей японкой.
КУКЛЫ
Говорится, место встречи изменить нельзя, а здесь место смерти изменить нельзя. Не время смерти фиксировано, а место. Мир полон чудесных явлений. Японка — и играет на скрипке, это ли не чудеса в решете? Посильней, чем еврей-самурай. От Карабаса-Барабаса куклы прятались, а он их выманивал. Как с Фидлером. Правда, те прикидывались неживыми, а Фидлер наоборот: игрушечный человечек хотел казаться настоящим.
— Знаешь, одно просчитано мною четко: зачем-то Фидлера понадобилось перед самым началом выманить оттуда, где он находился. Тут и пошли звонки.
На этом они расстались, обменявшись энергичным рукопожатием.
К слову, о рукопожатии: сенсетив-сигнал от «одной Леночки» относился к делу Фидлера лишь косвенно — в подтверждение того, что мир тесен, и дела в нем трутся одно о другое. Но в трении рождается истина. Разумеется, «если считать истиной то, что ею является» («Камасутра»), а не изобретать велосипед. «Сколько тебе? — спрашивала Виола у Лены. — Уже пора перестать предохраняться».
Она ей сперва назначила в кафе. Это было накануне, но «Ленок» приболел — даже в праксис не пошла, осталась дома. И впервые за много лет Виола пришла снова в этот самый дом. В комнате, где когда-то рос фикус «нашей мамы», спят Даник и Ленок. Ниже обретался Толик со своей «новой мамой». А, кстати, где она? Да кто ее знает, Малгажата дома редкий гость — вечно носится по своим кукольным делам.
Гостиная внизу сплошь была увешана ее работами. Колготки, начиненные ватой, превращались в живых существ, которым не повредила бы диета. Пýгала, бородатые, патлатые… те самые Яковы.
— Музей кукольных фигур — сказала Виола, осматриваясь. — Ну и морда! Карабас-Барабас.
— А это он и есть. Для спектакля «Золотой ключик». Московский театр, когда приезжал, ей срочно заказал Карабаса. Своего им на таможне разломали.
— А она с кого-то делает или из головы? Это Толик, верно?
Лене весь ее расклад как в зеркале показала:
— Тебе уже сколько? Раз приболеешь, два приболеешь. Не предохраняйся, слышишь? Это по-любому, будешь ты с ним или с кем другим. Не откладывай, рожай. А то, смотри, поезд — ту-ту. Не думай, что молодая. У Лоуэлла сказано: «Вопрос „быть или не быть?“ сменился вопросом „иметь или не иметь?“». Что это значит, если популярно: одни боятся иметь детей, другие боятся их не иметь. Тебе надо бояться не иметь. Вообще я тебе вот что скажу. Даник — парень для тебя подходящий, но скоро здесь дурдом начнется. Его мамаша в негативе, смотри, чтоб это не вызвало энергетический криз. Данику новая мама нужна. Толик себе маму заблаговременно выбрал. Вспомнишь, что я тебе сказала. Поэтому либо ты в ближней перспективе родишь и будешь обоих нянчить, либо сваливай к другому. И помни: женщина рожает для себя. Не чтоб мужа осчастливить, и не для матери-родины, чтоб та бездетной не осталась. Женщина рожает, чтоб не было мучительно больно за прожитую черт те с кем жизнь.
«За прожитую черт те с кем жизнь…» Саша, сосавшая сушки на шоссе, тогда грозилась мужа убить. Сливала информацию. В расчете, что мужик следит за ней и тоже сунется к Виоле: мол баба моя чего от тебя хотела? Забашляет — Виола и выложит: так и так, боится, что убьет тебя, патлатого. А он струхнет и отстанет. Думали, за бабки Виола Вещая медицинскую тайну откроет. А вот флаг тебе. Это к Матрене Львовне надо было обращаться, которая в платочке.
Сорвалось через Виолу пугнуть патлатого, давай ломать комедию с фотографией. Небось Малгажата надоумила. Художница. С ее помощью чего стоит покойницей на карточку сняться. Термопоток слабенький, кто там уловит.
Стыдно сказать, Виола опростоволосилась с Приднестровьем: видит, цыган, ну, и не стала считывать. А в Каунасе ихнего брата тоже немерено. Просто с Приднестровья можно было на азюль подавать, а прибалтам с какой стати азюль просить, к ним самим просятся — те же армяне.
— Ну, смотри мне, Ленка, не болей.
— Спасибо тебе громадное.
Прежде, чем уйти — как перед Сикстинской Мадонной — долго стояла перед Карабасом-Барабасом. Действительно он, или совпадение? С одной стороны, тождество миров, клеток, атомов — это базисный принцип дзен-буддизма. Отсюда «то и это одно и то же». Отсюда «самопознание через познание других, и познание других через самопознание». С другой стороны, у Якова, того, была в точности такая же бородавка угол носа и косматой брови. А людей с бородавками на лице сегодня раз-два и обчелся: у всех водопровод, колодцев больше нет в заводе. Откуда взяться жабам бородавчатым, главным их разносчикам?
«Была не была», — сказала себе Виола по размышлении, сопровождавшемся верчением со скоростью белки в колесе одного большого пальца вокруг другого. То от себя, то к себе — то как наверчивают тфилин украинские хóсиды, то как это делают белорусские ли´тваки[1]. На конверте, который она запечатает, будет номер почтового ящика, указанный в газетном объявлении, первом из двух, чей смысл сводился к почти евангельской заповеди: не ищите да не найдены будете.
Виола писала:
Здравствуй, дорогая «Угадайка»!
Пишет тебе твоя бывшая слушательница, которая не пропускала ни одной твоей передачи. Почему нельзя было честно спросить совета? Мамы всякие нужны. С сексуальном рабством надо бороться законными методами. С моей помощью закон всегда будет на стороне ребенка. А теперь мой совет Саше с сушками: не запирать Риту на золотой ключик в сказочной стране. Имеющий ушки да услышит. Как честная ясновидящая, берусь оказать содействие — парни, парни, это в наших силах. А теперь мой совет Малгажате: всякий шантаж тоже имеет срок годности, а Яков трус. Он, как кукла Карабас-Барабас, видом страшный, а скажешь: «Чтоб у тебя борода отсохла», сразу врассыпную. Пасть можно только низко, только это — падшие создания, остальные по истечении срока годности амнистированы. Ну, подумаешь, поработали вы с Сашей на шоссе двоечкой. Это было время попутных машин с востока на запад. В мирной жизни страх разоблачения хуже самого разоблачения. Малгажата — местоблюстительница той, которая скоро убедится в этом на собственной шкурке: «Сильва, ты меня не любишь, Сильва ты меня погубишь».
Привязался мотивчик из оперетты. Виола сама видела по телевизору, как украли антикварную скрипку за миллион и хотят вывезти за границу. Это было, когда переползали на брюхе из Вены в Германию. Что, Сильке дали бы вывезти ее скрипку за просто так? Нет, конечно. Скажут: «Да брось, сколько ей было тогда?» Вот с таких и брали подписку. С дальним прицелом. Шабтай Калманович восемнадцатилетним уехал — из той же Прибалтики, не из Каунаса ли? Чуть помощником министра не сделался в Израиловке, миллионы нажил, пол-Арлозоровки мог скупить. И нате вам, шпиён. А Фидлер когда еще запал на эту скрипочку. Пошутил, допустим, насчет «бойцов невидимого фронта», а Силька с перепугу дала ему поиграть на время. Только он — шиш с вологодским маслом назад. «Что тебе жалко, чтоб я играл?».
Сколько лет прошло, сколько зим. Ясно, что Сильке не видать скрипки, как своих ушей. Тут Фидлер-хвастун стал рассказывать, что с помощью телефонной книги умеет превращать абонентную сеть в агентурную. Казалось бы, смех. Но он выставил на радиообозрение «Купанье красного коня». Эксперты на «Льюбьяньке» только ахнули: подлинник. У Сильки появился шанс вернуть свое добро: дескать, скрипач заразен, даешь антисептику.
Виоле-то мотивы даром не нужны — у Райки двести тысяч тугриков долгу, это причина ограбить инкассатора? Но для Вильфрида мотив — святое. Дарю.
Только вспомнила о нем, как он уже звонит. И пусть после этого твердят о случайности сцепок. Что говорил Дао:
Все сущее имеет быть токмо в озарении нашего о нем помышления, а посему, явленное нам, всенепременно удвоено собственною же тенью.
Вильфрид звонит сказать, что сговорился на сегодня со скрипачкой-самураем. А «Земели», надо сказать, в каждом номере теперь печатают изречение дня. Сегодняшнее не в бровь, а в глаз:
Поощрение столь же необходимо виртуозу, сколь необходим канифоль смычку его.
ВИРТУОЗ, ВИРТУОЗ, ТЫ КУДА НАС ПРИВЕЗ?
Сердце билось в параллельном режиме. Сама виновата: произвела испытание, попробовала обойтись без цигуна. Вот и получила — любовь и здоровье не испытывают.
Вильфрид заехал за нею в три. «Стареет гадюк, — подумала не без раздражения. — И ездит на таком же вылизанном до бесчувствия „скарабее-кабрио“ с тридцатилетним стажем работы».
— Вильфрид, а у вас на пенсию уходят?
— Еще как.
— И что ты будешь делать?
— Поселюсь на Канарах и буду писать детективы под псевдонимом «Канарис».
Сердце билось в параллельном режиме. «Мотив, что ты мне подарила…» — такой запоминающийся, что сам собой напевается: «Льюбьяньку переполошили опыты алхимика Фидлера: поколдует над телефонной книгой, и золотыми буквами проступят в ней все имена».
Это впервые, что Вильфрид пересилил в себе профессиональную ревность. До сих пор было так: на все, чтоб ни говорилось ею, семь раз отрежь «нет» и только на восьмой отмерь. «Дорогой мой чоловик, — думает она, — на крайнем скепсисе далеко не уедешь, разве что в собачьей упряжке». Но на этот раз, выслушав, он не ударился в амбицию, а сделал лицом: мол, все возможно.
На Генерал-Рюдигер-Баннхофе влетели в цветочный магазин — и через секунду вылетели оттуда с пятью белыми хризантемами. Ровно в полчетвертого (классическое время их с Вильфридом файф-о-клока) его указательный палец нажал кнопку звонка — и через секунду отпустил. Четкость во всем до последней мелочи. Кажется, ты на боевом задании.
Виола, понятно, не узнает, как, каким мотивом отозвалась кнопка звонка в квартире сотрудника японского посольства. Он жил на втором этаже обычного дома, без признаков экстерриториальности.
— Квадтида Мудаками, — и не дожидаясь ответа: — Откидываю.
Зеркала, ступени устланы красной дорожкой, перила сверкают, жильцы взаимно вежливы, среди них ни одного иностранца. То есть, что значит, ни одного — а сотрудник японского посольства, он что — немец?
Дверь приотворена… А хозяин-то в одних носках, ну, там в брюках, конечно, но без тапок. Не догадалась спросить, ноги мыть на большое декольте или на малое. Как учил Фрейд, в каждой шутке есть доля страха. Пусть даже чулки заведомо целые, все равно в разутом виде, когда ты в гостях, испытываешь неуверенность. Экспериментально доказано, что нисходящий поток через пятки уходит в пол, и человек превращается в бездонный сосуд: сколько его не наполняй, все ему мало. Об этом же пишет один русский раввин в книге «Почему мы не мусульмане?», Райка прислала. Дома у них всегда гостям давали тапки. Не говоря уж о том, что ноги мерзнут. Ладно, закаляйся как сталь.
После обмена приветствиями, любезностями, улыбками, рукопожатиями, словом, всем, чем можно меняться, оставаясь при своем, вошли в комнату. Прямо чувствовала, как палас одновременно с пылью всасывает и энергию. Слава те, боженьки, не пришлось сидеть на полу. Если отбросить хождение в «одних носках» и сильный национальный привкус у сладенького, то все было как в лучших домах Филадельфии: столы, стулья, диваны.
Самурай-девица выглядела разгоряченной, перед их приходом упражнялась в искусстве восточных единоборств. Стоя посреди комнаты и сжимая скрипку, она улыбнулась Виоле так, словно приглашала помериться силами.
— Кдасивое имя, Виолина. Дусьское, да? Дучше дусьских скдипасей никто не игдает скдипке. Коган, Ойстдах, Кдыса.
Но учится она тем не менее у немца?
Нет, Виолина ошибается. Ее учитель поляк, по фамилии Венгр. Она уже симестр как занимается под его руководством в Институте Боевых Искусств.
Никаких следов третьего лица не обнаружено, похоже на неполную семью. Может, ее мамик перебежала к какому-нибудь японскому Лаптеву? (Позже выяснится, что, фрау Маракуми с ведома семьи добровольно ушла из жизни — с диагнóзом раковым. Прыгнула с Вавилонской Башни — Бабель-Тауэр — тридцатиэтажного небоскреба в Осаке).
Даром что служит в разведке дружественного, да не нам, государства («Ты за луну или за солнце?» И кто за луну, тот за советскую страну, а кто за солнце, тот за пузатого японца), даром что племянник знаменитого адмирала — херр Мураками сейчас вылитый дядя Гриша, когда тот слушает Зиночку на отчетном концерте, бросая косые взгляды на соседей. Знать, никаких японцев нет, а все мы русские.
Штурманский палец Вильфрида водил по ноткам, указывая Виоле местонахождение скрипачки: вот мы здесь… а вот уже здесь… Смертельная точка неумолимо приближалась. Чтобы в последний момент не завизжать, как та актриса в фильме, пришлось вцепиться зубами в кончик платка.
На лице у нее улыбка, а пальцы рвут платок.
Мастер Дзэн, «Снимать кожу чулком»
Вильфрид вспоминал про этот фильм, а она видела его буквально днями. По ихнему «Нашему кино» началась неделя хичкоковского фильма — чего не бывает. (Не в смысле, что все возможно, а категорическим тоном: чего не бывает). Во вчерашнем тоже убийство: за два часа, пока не находят труп в сундуке, киноглаз не сморгнул. Это и есть снимать кожу чулком.
Совершилось! Палец Вильфрида в черной дыре. Самурай-скрипачка быстро-быстро, коротко-коротко жужжит смычком — палец Вильфрида ни с места. Как прирос. Как в водоворот попали. Наконец вынесло. Так никто и не пал бездыханным, ни Моцарт, ни кто другой.
Виола перевела дух.
Фантазия «Амадеус, Амадеус» сыграна. Вильфрид отложил ноты и стал аплодировать. Виола присоединилась к нему, хозяин тоже, бросая «косенькие» взгляды на гостей: ну, как им его Кэйко? Пока дочь, по-заячьи насупившись, играла свое «хряп-хряп» и «бекицер-бекицер», он сочувственно кивал в такт — так кивают и поддакивают, когда берут интервью у какого-нибудь людоеда-правителя.
Венгру она «Фантазию» еще не показывала, но как только начнутся занятия, обязательно покажет: интересно, что он скажет. Лично ей очень понравилось: «Сильвия Таль дусьская, да?» Может, из вежливости, чтоб не обидеть?
Слушатели интересуются: а вот что значит римская четверка?
А то значит, что надо играть на соль струне. Это ля первой октавы (Вильфрид со знанием дела поддакнул: он же говорил), его можно сыграть и на ре струне, можно просто провести смычком по струне ля, а можно и на струне соль.
Кэйко проводит смычком по разным струнам, трижды издав один и тот же звук. На соль струне он расположен аж вон где — у нее маленькая рука, японская, ей трудно дотянуться, но таково желание автора. Зато сразу жутковатое звучание. А тут еще фортиссимо, тремоло, фермата. Слышите?
Скрипка визжит как зарезанная.
Вильфрид понимающе кивает. Но и Виола в грязь лицом не ударила:
— Фермата — это автобусная остановка.
Она ездила в Италию с экскурсией, а память у нас, слава те боженьки — не девичья.
— Фермата — это значит надо задержаться подольше на этом звуке, — сказал Вильфрид. — А здесь впридачу тремоло, имитирующее барабанную дробь, как перед казнью… — умолк, пораженный тем, что сказал.
Но внимание Виолы привлекло другое: а вот это, это что — то, что она сейчас вытирает фланелькой?
Струны и что под струнами припорошило снежком. Кончившая играть, скрипачка его счищала.
— Это канифоль, это от смычка.
Нет, ты подумай, только сегодня читала: «Поощрение столь же необходимо виртуозу, сколь необходим канифоль смычку его». Ай да «Земели»! Изречение дня. В точку. Чку-чку-чку-чкучма… Паровоз, паровоз, ну, ты и даешь… даешь Борис Борисыча… сыча… сыча… сыча… ищи свищи женщину, Лешечка… шершавь ля-фа… уже нашел, уже шершавит, сукин сын…
— А вот эта нота, скажите… ля первой октавы, да? Она здесь и раньше встречается?
— Конечно, полно
И русых головок на золоте речки, как белых грибов на полянке лесной. Неужто ошиблась, ведь все сходилось…
— Вот эта самая нота? — умоляюще переспрашивает Виола, даже указала то место на скрипичной полянке.
— Ах здесь, на соль струне? Здесь нет, только когда тремоло…
Дальше Виола уже не слышит. Барабанная дробь! Тррр! Тррррррремоло! Криминалиссимо! Смертный приговор прочитан: «Здесь умрет…»
Собственно, можно было уходить, фокус раскрыт. Но это некрасиво по отношению к внучатой племяннице повешенного американцами адмирала и жестоко по отношению ее отцу, который вернулся с холода, продрог, хочет отогреться, согрейте ему душу, похвалите Кэйку, которая играет на скрипке, они вдвоем остались — он без жены, она без матери.
О’кэй, Кэйка-самурайка — хорошо. (А Райка-самурайка лучше).
— Значит, было так, — сказала Виола, едва за ними закрылась дверь.
— Погоди, ты что, все поняла?
Да, она все поняла. Значит, было так… И пусть Вильфрид не думает, она тоже играла на гитаре, хоть и по слуху. Когда-то у нее лопнула струна — на зло одному человеку, неважно. Даже шрамик остался. И долго с шестью струнами гитара провисела на стене. Пока кто-то не натянул потом — старую совсем. В одном месте такую шершавую, что можно было оцарапаться за милую душу. Один аккорд, помнит, перестала брать: «А шарик вернулся, — пэнц, перебор такой щемящий, — и он голубой». Пришлось без этого аккорда. Зачем Фидлера надо было выманить к ней? Только один раз палец прижимает струну в этом месте. Зашершавить металлическую намотку — полсекунды. Дальше по части Вильфрида, он на токсинах собаку съел. Берите Сильку, режьте ее, ешьте ее с маслом. (А вот Лешечку Виола вам не сдаст).
Как она догадалась? А очень просто: сместила точку сборки. Как на тоненький ледок выпал беленький снежок. На скрипке, которая в доме престарелых, снежок был только на трех струнах, на одной, значит, не играли. Поменяла струну. Ей это в легкую, на скрипке же училась — и с глаз подальше, пусть полежит у стариканов. А ту куда-нибудь выбросила. Долго небось в сумке таскала, надо же найти куда выбросить.
Виола усмехается: ребусы им только сообща решать. (Вырежь их инициалы на скамейке: две наползшие друг на дружку галочки, отчего посередке третья, маленькая. А всё вместе значок «Фольксвагена»). Ну, ты, гадюк, подсел. Выйдет нá берег морской: «Смилуйся, Виолина». — «Чего тебе надобно, старче?» Еще наградят орденом «Золотой рыбки», после того, что она для них сделала. Теперь главное поймать рижскую кильку. Ловись, Силька, ни мала, ни велика. Когда она с Крыма прилетает?
— А я в конце месяца лечу к сестре погостить.
— Это в Израиль? К Раисе?
Когда узнал, что у нее сестра в израильском Тель-Авиве — проникся.
— Знаешь, где они квартиру купили? В самом центре, угол Арлозорова. Был такой деятель, не слыхал?
Вильфрид свою шпионскую школу закончил с красным дипломом, только ударения подкачали.
— Арлóзоров? Которого убили? Глава политотдела Сохнута?
— А кто убил?
— За голову убийцы назначено вознаграждение исключительно в расчете на то, что оно никогда не будет выплачено. Это история, которую время от времени берутся распутывать без риска докопаться до правды. Тебе бы ее не поручили.
— Вильфрид, у меня к тебе одно дело будет… может быть. Из другой совсем истории. Еще неясно.
КОНЕЦ — ДЕЛУ ВЕНЕЦ
Полная неясность. Она отправила письмо когда — на прошлой неделе? Которое на абонентный ящик. «Здравствуй, дорогая „Угадайка“». И ни ответа, ни привета. Получается, Виоле больше всех надо.
Вдруг, здрасьте пожалуйста, телефон посреди ночи.
— Гутен таг, — посреди ночи-то.
— Гутен.
— Вечная?
У Малгажаты заскок на нервной почве.
— Вечная бывает память. Ну чего вам? Только я уже чемоданы пакую. В путь-дорогу.
— Как? Куда?
— Какая вам разница — во французский Лион, на всемирный собор ясновидящих. Так что случилось?
— Я вынуждена была ему все рассказать. Он знает, где Рита. У него есть на нее покупатель. Сашка еще ни о чем не подозревает…
— Не подозревает… Кончай врать. Чего ты боишься? Я знаю такие обереги — ни тебе, ни ей ничего не будет. Сперва ты Ритку сдаешь, а потом к ее матери бежишь: что делать? Сколько Ритке?
— Одиннадцать.
— Берите ее и езжайте ко мне.
— Уже не успеть. Они там будут раньше.
— В полицию! Немедленно! Я тебе гарантирую, никто тебя не вышлет. Ты амнистирована, слышишь? (Молчит). Я тебе скажу обереги Атлантов. А если девчонку увезут, сгинешь на фиг. Ее звездочка закатится — как червяка тебя раздавит. Где вы ее прячете, давай по-быстрому.
— В «Гейдельбергской бочке».
— В бочке!?
— Это театр кукол на Димитровштрассе. Там же склад декораций. Как входишь, задник из «Пиноккио». Ну, из «Буратино». Нарисованная кастрюля с супом на огне. И если зайти с той стороны, железная дверь. Надо сильно постучать три раза, гулко так. Подождать, снова пять раз. Он про тот условный стук тоже знает. Сашка сейчас там, она подумает, это я.
— Ты у себя в Цоллендорфе? (Номер высветило цоллендорфский). Я к тебе сейчас отзвоню.
— Я сама перезвоню, не надо.
Сама. Все сама. Просто чтоб знала: и телефон, и адрес — все имеется в наличии.
Ну, Вильфрид, долг платежом красен. Сейчас посмотрим, на что годится ваша контора… Ну, бери же трубку… Ты что, умер в самый нужный момент? Воскресни, черт побери…
Спросонья, хрипло:
— Hillardsen…
— Вильфрид! Айне Катастрофе! Ты помнишь кукольный театр, где мы были — на «Рики-Тики-Тави»? Среди декораций одна нелегалка прячет ребенка от шоссейных сутенеров. Те узнали. Нельзя терять ни секунды, понял?
— Хорошо. Точно где, можешь сказать? Там сейчас будут.
Все объяснила.
— А лучше, если б ты за мной заехал.
Через три минуты на другом конце улицы: ля-фа! ля-фа! Но Виола была внизу еще раньше. Малгоша позвонит, а никто не подойдет к телефону. Боженьки, что станет с ее трусиками. Сама виновата. Все сама. Мало ее кишечнику стрессов было.
ЛЯ-ФА! ЛЯ-ФА! Забралась на заднее сиденье, и дальше рванули. На Кронверкергартен подхватили Вильфрида:
— Они уже там.
Не стала уточнять, кто — «они». Кто бы ни был, другие тоже там, иначе откуда Вильфрид знал.
Уже Димитрова. Под «ля-фа» ездить по городу лафа: машины жмутся по стеночкам, как девчата. Хорошо быть первым парнем на танцульках. Райка ходила по субботам, Виола — никогда.
Странно, им навстречу проехал мотоцикл без мотоциклиста. Это было как во сне.
— Ты видел?
Мотоциклист задел бровку. На колесе нет глаз. Спасавшийся бегством, он достиг противоположного результата: лежал на тротуаре, ногами вперед — Карабас-Барабас, у которого разбежались все его куклы. Был бы в шлеме, остался б жив, но, как известно, теряющий голову теряет ее дважды. Это сказал… Да кто бы ни сказал, важно, что прав.
Останавливаться не стали: уже подъехала другая полицейская машина. Сколько же их тут! Виола насчитала три полицейские, еще две без опознавательных знаков, и придачу то потухнет, то погаснет «скорая». За компанию с ней растерянно мигал аварийными глазками автомобиль незадачливого покупателя, который завидовал небось продавцу: ушел. Когда узнает, что ушел ногами вперед, будет приятно разочарован. Безо всяких кавычек приятно: чем только люди не тешатся, чтобы не плакать. Есть целая техника, которой пользуются психологи, работающие в горячих точках.
По виду это был нормальный мафиози, не местный, но и не русский — в сером гангстерском костюме в белую полоску, в наручниках. Может, Польша, может, еще чего. Едва с Вильфридом вошли они внутрь, сразу его заметила. Но преступный мир, стрельба, любовницы — это для широкой публики. Подключенные к Универсуму склоняются над жертвой. Где жертвы?
Скрывавший железную дверь холст с изображением дымящейся похлебки валялся сорванный. Виола спустилась по ступенькам в подвал, затхлый как все подвалы, зато расписанный яркими красками — даже потолок был выкрашен в синее небо.
Малгажата потрудилась, что твой Диего Ривера. Поверх театрального занавеса, почти настоящего, был нарисован золотой ключик, повторяющий форму складок. Это ключ от города Берлина, судя по Бранденбургским воротам, по полусфере Жандармского рынка, по разбомбленному церковному жерлу и двойнику Останкинской башни.
Число двухэтажных автобусов на занавесе в разы превышало число легковушек, а на каждого прохожего приходилось столько детей, что можно было смело рапортовать о многократном перевыполнении горожанами демографического плана.
У некоторых из пешеходов были прототипы. Двух Виола узнала без труда: особу в кожаной набедренной повязке, именуемой юбкой из чувства приличия — она протягивала Ритке (а кому же еще) трубочку с развесистым мороженым, тогда как персонаж карабас-барабасовской наружности отправлялся в зеленый воронок. На тех, кто сажает его в чудо-птицу, кожаные форменки — с кожаной набедренной повязкой эти форменки связаны общим прародителем: если люди произошли от одной единственной парочки, то животные и подавно.
— На сто первый километр вас не вышлют, — сказала Виола.
Это относилось к сидевшей на топчане — с таким лицом, с каким на нем лежат третьи сутки, после чего это лицо фотографируют — и на доску почета. Или в газету.
— Да оставят вас здесь, оставят. Пойдешь в школу, будешь играть с другими ребятами, — это уже относилось к девочке (с того же топчана). — Я договорилась. А мне с вами тут не фиг делать. Мне завтра улетать.
И ушла.
Видит: на улице останавливается такси, и появляется еще одна — тоже краше в гроб кладут. Малгажата
Виола крикнула:
— Садись обратно и езжай, откуда приехала. И не суйся.
Что Малгажата, что Силька: на всё большие глаза, не устоять. А кажется: Силька — силища, Малгажатка — мощная баба. Ну да, не без способностей, музыкальных, или нарисовать чего. Это всего лишь рукоделье, народные промыслы — у Малгажатки литовские, у Сильки еврейские. Правда Сильке легче было: за нее кровь предков потрудилась. А Малгажате самой пришлось шуровать. Поэтому за одну Малгажату двух Силек дают.
— Вильфрид, а что ей будет?
Он заехал за ней на своем доисторическом «жучке» — отвезти в аэропорт. Сумку пришлось поставить в кабину, до того маленьким оказался просивший каши багажник, тогда как мотор сидел в пятке. Кто хранит верность туалетам своей молодости, кто — маркам ее автомобилей.
— Фрау Таль что будет? Чтобы ей что-то было, надо сперва доказать, что она что-то сделала. Этим занимаются коллеги из полиции. От фрау Таль самой зависит, насколько преуспеют наши коллеги. Например, они могут узнать, что нет следов канифоли на одной из струн — как будто на ней не играли. А могут и не узнать.
Ага. Вот как он мыслит. Когда Сильку возьмут за одно место, лучше чтоб какой-то прок от нее был, чем без толку сгорать ее энергетическим полям. По Райкину: балерину, чтоб не просто крутилась, подсоединить к чему-нибудь — и пусть ток вырабатывает.
«Начинается регистрация пассажиров на рейс…»
— Вильфрид, смотри ты мне обещал. Эта женщина с девочкой на твою ответственность.
— Не беспокойся, о них позаботятся.
В отсутствие Виолы телефон попугайствовал ее голосом:
«Вы позвонили к Виоле Вещей, и я, Виола Вещая, желаю вам доброе утро, добрый день, добрый вечер, а также доброй ночи — смотря по тому, в какое время вы позвонили. В настоящий момент я в командировке и приложить меня, как пластырь, невозможно. Мой совет: упражняйтесь в цигуне. Лучше всего это делать перед завтраком. Пособие по цигуну можно приобрести в магазине „Книги Гржебин“…»
Для одного из позвонивших это было, как почесать зачесавшееся место — а там прыщик или укус, такая же нечаянная острота. Сейчас вспомним его: вязаная кофта, пуговицы от женского пальто. Рассеянный с Бассейной, нынче Некрасова. Человек из книжного магазина — и вдруг слышит про свой магазин.
Никогда б не подумали, что он позвонит? Обязывала, очевидно, визитная карточка в первом акте: Виола Вещая, номер телефона. Мол, звоните, если что. Причиной — приснившийся сон. Вначале и не помышлял ни о каких толкователях снов. Сдетонировало то, что ее визитной карточкой была заложена четыреста девяносто четвертая страница второго тома «Иосифа», томасманновского.
А сон и вправду из тех самых «чудных снов». Он перешел Аничков мост, но идет не по солнечной стороне, а мимо Аничкова дворца: служит в Публичной библиотеке. Но прежде надо зайти в «Книжную лавку писателей». Перебегает Невский (ну, это, положим, читал накануне некролог Жожаяна[2]). «Скажите, — спрашивает у продавца, интеллигентного старичка, — я ищу „Образы Италии“, первоиздание». — «К сожалению, мы не можем вам его продать. Наш экземпляр, в прекрасной сохранности, предназначен победителю литературного конкурса. Вы не подходите по возрасту». — «Жаль». — «Очень жаль. Может, вас заинтересует „Эгерия“, могу предложить», — снимает с полки. «А сколько это будет стоить?» — «Косая», — резким, изменившимся голосом. Похолодел: да и впрямь ли это старый интеллигент — вон какие лапы, вон какие когти. «Но я не знаю, сколько это, я давно не живу здесь. И потом в каком она состоянии… Что это, след от пули?» — Открываю и читаю: Адольфу Гитлеру — Павел Муратов.
Декабрь 2006 — 22 апреля 2007 (ред. январь 2017)
Примечания
[1] Ритуальное обматывание кожаным ремнем левого предплечия при наложении филактерий. Хасидами оно производится по часовой стрелки («альтруистически», от себя). У приверженцев традиционного раввинского иудаизма, так называемых митнагдим, наоборот, против часовой стрелки («эгоистически», на себя).
[2] Манук Жожаян (1963 — 1997), поэт, эссеист, сотрудник газеты «Русская мысль». Переходя Невский пр., был сбит насмерть автомобилем.
