А.А. причесывается перед зеркалом и говорит, что такая прическа только у двоих людей на этом свете — у Гитлера и у него. Или как то, что А.А. не верил в способность советской власти устоять перед натиском капиталистических стран. А еще, по Стийенскому, Штейнберг — подхалим и большой кляузник, наговаривающий на авторитетных и пользующихся известностью писателей.

Павел Нерлер

ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ:
ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ И ПЕРЕВОДЧИКАХ

ПЕРЕВОДЧИК? СОАВТОР? АВТОР?..— АРКАДИЙ ШТЕЙНБЕРГ И РАДУЛЕ СТИЙЕНСКИЙ
(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)

«Мозес и Пантелей не боятся статей»
Надпись в тюремном сортире

Арест и предварительное следствие

Выше уже подробно говорилось о первом аресте Штейнберга — с его слов. О том же самом, но из перспективы НКВД, свидетельствует и казенный источник — следственное дело А.А., хранящееся в госархиве[1]. Как ни странно, оба ракурса — и со стороны жертвы, и со стороны палачей — хорошо наложились друг на друга, несуразностей и внутренних противоречий почти нет.

…Где-то в конце октября 1937 года на стол помощника начальника 6-го отделения 4-го отдела УГБ УНКВД[2] Гайковича лег следственный материал по делу Штейнберга Аркадия Акимовича. Рассмотрев его, он счел, что вышеупомянутый «достаточно изобличается в том, что ведет активную контрреволюционную деятельность». Начальник 6-го отделения Шупейко с ним согласился, после чего начальник УНКВД по Московской области комиссар госбезопасности 1-го ранга Реденс[3] 30 октября 1937 года подписал лаконичное постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения: «Арестовать».

Назавтра, 1 ноября, сотруднику 4-го отдела УГБ УНКВД по Московской области был выписан ордер № 24349 на производство ареста-обыска гражданина Штейнберга А.А. После чего, в ночь на 2 ноября, по месту его жительства (ул.Карла Маркса, 20, кв.94) и в присутствии понятого (председателя домоуправления Ефименко А.Х.) и родителей Штейнберга, был произведен обыск и означенный гражданин задержан. При этом, согласно описи, были изъяты паспорт МУ 511734 на имя Штейнберга А.А. патроны для охотничьего ружья, кинопленка заснятая (в рулоне), разная переписка, книги, подлежащие изъятию, пакет из Гослитиздата, чертежи с пояснениями (6 шт.), черновые литературные тетради (2 шт.)[4]. Комната задержанного была опечатана печатью № 9 УГБ УНКВД по МО, жалоб, заявлений или претензий с его стороны не поступило. В следственном изоляторе Московского Управления НКВД[5] в тот же день была заполнена «Анкета арестованного», где в графе «профессия» было проставлено «писатель», в графе «образование» — незаконченное высшее, а в качестве домашних арестованного обозначены: жена — Валентина Георгиевна, домохозяйка; сыновья Ясень и Эдуард Аркадьевичи, на иждивении; отец Аким Петрович Штейнберг, консультант ВЦСПС, и мать, Зинаида Моисеевна, заводской технолог и фельдшерица. На лицевой стороне «Анкеты арестованного» — датированная 16 ноября надпечатка о том, что наведение справки по картотеке 8-го отдела УГБ НКВД по Московской области указаний на подследственного не выявило.

Первый допрос состоялся аккурат 7 ноября, и вел его сам Шупейко (начальник 6 отделения). После заполнения формальных пунктов следователь заявил: «Вы арестованы за активную контрреволюционную деятельность. Признаете ли Вы себя виновным в этом?». Ответ: «Нет, виновным себя в контрреволюционной деятельности я не признаю». Чем первый — он же, формально, последний — допрос и завершился. 15 ноября обвиняемый расписался в предъявлении ему обвинения. Как и положено — по статье 58, пункт 10: «антисоветская агитация и пропаганда».

Доносчик и, соответственно, главный свидетель не таился: то был Радуле Стиенский (Стийенский), он же Стефан Иванович Петров-Стийенский, он же Радуле Маркович (1903 — 1966) — югославский коммунист и черногорский поэт, участник черногорского восстания 1921 г., автор сборников «Очаг свободы» и др. Стийенский — его псевдоним (от горного селения Стийена Пиперская). С 1927 года, после побега из подгорицкой тюрьмы он проживал в СССР; тогда же вступил в ВКП(б). Со Штейнбергом был знаком с 1934 года[6].

Следователю он показал, что Штейнберг, которого знает с 1935 года, настроен к существующему в СССР политическому строю враждебно, зато всячески восхвалял фашистский строй Гитлера; с особой ненавистью он отзывался о руководителях компартии, особенно о Сталине и Ежове, утверждая, что скоро настанет время, когда советский строй будет свергнут, станут душить коммунистов и Гитлер нам в этом деле поможет. Еще он уличал Штейнберга в получении подарков от иностранцев, в частности, сапог и увеличительных стекол. В конце Стийенский скромно признался, что об этих фактах он информировал руководства горкома и Союза писателей.

На процессе Стиенского допросили лишь 15 декабря 1937 года. Тремя днями позже (18 декабря) допросили его жену — Веру Сергеевну Маркович, 1904 г.р., русскую, учительницу одной из московских школ. Ей, оказывается, А.А. был известен как «озлобленный и непримиримо враждебно настроенный к существующему в СССР политическому строю», восхвалитель «фашистов и троцкистов»; про сталинское же руководство он утверждал, что оно «привело страну к полному обнищанию и разорению». «В недалеком будущем, — утверждал, согласно Маркович, Штейнберг — советский строй будет свергнут — как только объявят капиталистические страны войну Советскому Союзу — у нас в стране никто не будет защищать так называемую советскую власть, а наоборот повернут оружие против нее». В основном, она повторила те же наветы, что и ее муж (клевета на Сталина и Ежова, крайне подозрительные контакты с иностранцами), но и от себя, не скупясь, добавила: угрозы терактов против руководителей советского государства.

И что же с таким злодеем делать?

Постановлением тройки УНКВД по МО от 20 декабря 1937 года Штейнберга Аркадия Акимовича гуманно приговорили к 8 годам исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную деятельность.

Пересмотр

Казалось бы, машина репрессий, хрустнув косточками, заглотила очередную жертву.

Но нет! Кадины родители попытались вытащить сына из ее механическй пасти.

Аким Петрович (1875 –?), член ВКП(б) с 1924 года, в описываемое время работал консультантом ВЦСПС и врачом-терапевтом в Железноводске. По свидетельству С.И. Липкина, любил говорить, что ему подчиняются чуть ли не все курорты Минеральных Вод. На одном из курортов, по-видимому, работала и Зинаида Моисеевна (1877– ?) — мать А.А, обозначенная в протоколе первого допроса как заводской технолог и фельдшерица. Именно возможность контакта с высокопоставленными «отдыхающими» позволили матери А.А. весьма эффективно похлопотать за сына: А.А. рассказывал, что мать улучила момент и переговорила с Ворошиловым. Тот обратился к Вышинскому[7], который согласился затребовать дело А.А. к себе.

И через семь месяцев после приговора, 20 июля 1938 года, Прокурор СССР тов. Вышинский направил на имя секретаря Особого Совещания при НКВД СССР тов. Шапиро[8] отношение № 13/041468/19056, в котором, предлагая пересмотреть дело Штейнберга А.А., писал: «Ознакомившись с материалами по этому делу я нашел, что дело не расследовано. Нет ни очных ставок обвиняемому со свидетелями, ни даже допроса обвиняемого Штейнберга по конкретным фактам обвинения». На этом основании он отменил в отношении Штейнберга постановление тройки и попросил провести доследование.

23 июля вопрос был поставлен на заседание Особого совещания. Прошло еще два месяца прежде чем 19 сентября 1938 года Особое совещание решение тройки действительно отменило и дело направили на доследование. Таким образом дело А.А. Штейнберга было поставлено на пересмотр.

Первым из нового круга свидетелей был допрошен Александр Семенович Гурович[9], близкий приятель Штейнберга с 1928 года. В протоколе он обозначен как художник, работавший по договорам, хотя С.И.Липкин помнит его как пианиста. Допрос — точнее, допросы — состоялись 29 июля и 7 августа 1938 года, то есть месяцев на восемь раньше, чем допросы всех остальных свидетелей (см. ниже). Поначалу это казалось необъяснимым, но разгадка, видимо, в том, что и статус Гуровича был иным: он и сам уже находился в заключении, более того — на излете предварительного следствия, что до крайности облегчало и упрощало задачу следователей по добыванию из него истинной правды. Разве не сам Вышинский учил, что признание и является законною «царицей доказательств»?!

Так что можно понять и следователей НКВД, судя по всему, понявших прокурора Вышинского несколько буквально. По простоте душевной они сочли, что по следственному делу № 4788 нужно дособрать дополнительный материал, более убедительно уличающий Штейнберга в контрреволюционной деятельности. Для чего как раз и нужно передопросить с пристрастием свидетелей и провести их очные ставки с обвиняемым.

В частности, планировалась и очная ставка с Гуровичем, но характерно, что как раз ее-то и не провели. Не исключено, что на первом допросе свидетель артачился, а следователи перестарались. Выразительно уже то, что протокол о допросе Гуровича от 29 июля даже не составлялся: следователям, похоже, было и впрямь не до писанины. Да и свидетелю потребовалась неделя, чтобы придти в чувство, так что ручка понадобилась лишь 7 августа, отметив, что еще 29 июля Гурович «показал о своей осведомленности в контрреволюционных взглядах и высказываниях» Аркадия Штейнберга: 7 же августа следователь Малинин потребовал от него — и получил — «подробности». Под дулом этого требования и воспоминаний об оставшемся незапротоколированным допросе Гурович охарактеризовал А.А, как человека «резко контрреволюционно контрастного»(sic!): «Штейнберг говорил, что Сталин и все члены Политбюро это люди, окончательно оторвавшиеся от масс, о том, что Сталин уничтожает людей яркого и огромного ума и окружил себя людьми недалекими. Штейнберг с нетерпением ждал войны и говорил, что только война может принести нам желанное освобождение от ига коммунистов… Штейнберг говорил об отсутствии в СССР свободы…». И далее в том же духе.

Спустя несколько месяцев следствие заинтересовалось и обвиняемым. 23 октября зам 4-го отдела УГБ УКНВД МО сержант ГБ Идельсон получил от начальства указание: «Узнайте порядок вызова из лагерей (Овчинников) и вызовите этого типа» (!).

Указание было, видимо, не совсем привычным, поскольку на исполнение его потребовалось больше двух месяцев. 26 ноября 1938 года к начальнику 1-го спецотдела УНКВД ст. лейтенанту ГБ Овчинникову[10] обратились помощник начальника 4-го отдела УГБ УНКВД МО ст. лейтенант Буховцев[11] и начальник 4-го отделения Шупейко с просьбой вызвать Штейнберга А.А. из места заключения, с последующим зачислением его за 4-м отделением 2-го отдела, а о времени прибытия Штейнберга — поставить в известность. Овчинникову и его подчиненному Ремизову[12] что-то в этом письме[13] не понравилось, и его пришлось направлять заново, на сей раз уже 31 декабря 1938 года и за подписями заместителей начальника 2-го и 4-го отделов УГБ УКНВД МО сержанта ГБ Зайцева и вышеупомянутого Идельсона.

Дело Штейнберга легло на стол старшего оперуполномоченного 2-го отделения 2-го отдела УГБ УНКВД г. Москвы, сержанта ГБ Щербакова, который знакомился с ним с 23 по 25 марта. Он-то, видимо, и поинтересовался 25 марта 1939 года, не прибыл ли уже Штейнберг из лагерей и получил ответ, что нет, еще не прибыл. 4 апреля датирована справка начальника 3-го отделения о том, что на эту дату в Усольлаге Штейнберга уже не было.

3 апреля 1939 года, с согласия заместителя помощника начальника следчасти УГБ УНКВД г.Москвы Акимова и по утверждении заместителя начальника УНКВД МО (данном 13 апреля), тот же Шербаков возбудил перед Мосгорпрокуратурой ходатайство о продлении срока следствия до 1 мая 1939 года.

Между тем (16 апреля) вновь допросили Веру Маркович, сообщившую следствию, что «при переводе произведений ее мужа Штейнберг часто пытался выбросить политические идеи произведения, для чего предлагал не указывать в произведениях имена вождей и руководителей». В июне 1937 года Штейнберг сделал ей следующее признание: «Я не признаю агитационной поэзии и стихов, а также их классовости советской литературны, не признаю поэтов-общественников и сам не буду таковым. Я признаю искусство для искусства».

17 апреля допросили и Стийенского. Со Штейнбергом, рекомендованным ему издательством в качестве переводчика, он был по-прежнему знаком, но уже начиная с 1934 года. В его памяти всплыли новые яркие эпизоды и высказывания осужденного. Как, например, следующий: А.А. причесывается перед зеркалом и говорит, что такая прическа только у двоих людей на этом свете — у Гитлера и у него. Или как то, что А.А. не верил в способность советской власти устоять перед натиском капиталистических стран. А еще, по Стийенскому, Штейнберг — подхалим и большой кляузник, наговаривающий на авторитетных и пользующихся известностью писателей. Настолько большой, что бедный свидетель, накануне выхода «Черногорских сказок» в переводе обвиняемого, расторг с ним договор, а о высказываниях — сообщил в партком.

Наконец, в Москву доставили и самого злодея (как это произошло, мы уже знаем). 15 мая состоялась его очная ставка с Петровым-Стийенским, изобличавшего Штейнберга в антисоветской деятельности, а 16 мая состоялся очередной допрос, который вел уже другой следователь (его подпись под протоколом неразборчива). Вот образчики показаний Стийенского: Штейнберг поносил Сталина и восхвалял Гитлера, даже прическу носил под Гитлера, а в Тарусе рисовал портрет Троцкого. А.А. назвал показания свидетеля клеветническими и данными им «для того, чтобы опорочить меня, тем самым избавиться от разоблачений с моей стороны Петрова-Стийенского как плагиатора». На конкретные обвинения и требование подтвердить свидетельские показания Штейнберг, храня верность заветам Мозеса и Пантелея из Таганской тюрьмы, отвечал замечательной формулой, уж не знаем собственного изобретения или нет: «Держась противоположных убеждений, я никогда ничего подобного не говорил и говорить не мог».

9 июля 1939 года его допросил следователь слецотдела УНКВД г.Москвы, сержант ГБ Пархоменко. В установочной части подследственный обозначен как «писатель при Гослитиздате», происхождением «из мещан» (ранее писалось — «из служащих»). Отвечая на первый вопрос, А.А. коротко обрисовал свою предарестную биографию: «Со дня рождения по 1921 г. проживал в гор. Одессе, в семье своего отца. В 1921 г. вся семья переехала в Москву, в том числе и я. В Москве до 1924 г. учился в средне школе, в 1925 г. я поступил на учебу в Высшие Художественно-Технические мастерские на керамический факультет, где проучился до 1927 года. В 1927 г. перевелся в Одесский институт изобразительных искусств, где проучился один год, а затем снова перевелся в Москву и поступил снова в ВХУТЕМАС, проучился до 1929 г. и из третьего курса я ушел и больше не возобновлял учебу. С 1929 г. начинается моя систематическая профессиональная литературная работа. 1929 г. был год окончания случайных не больших вещей в разных журналах и газетах. Начиная с 1930 г., я работаю в Московском радиокомитете как постоянный автор литературного вещания. Помимо этого, я работал в Гослитиздате, как стихотворный переводчик[14]. Причем с 1932 г. вплоть до дня моего ареста».

Своими близкими знакомыми А.А. назвал Александра Гуровича, редактора в нескольких издательствах; Семена Липкина[15] и Арсения Тарковского[16], тоже «писателей при Гослитиздате», как он их обозначил; Радуле Марковича-Стийенского, черногорского поэта и сотрудника Союза Советских писателей; Вильгельма Вениаминовича Левика[17], художника, работника Гослитиздата.

Отвечая на вопрос о знакомых иностранцах, А.А. указал на 4–5-летнюю дружбу с молодым немецким инженером Мартином Ульнером и его женой Эдитой Шивек, художницей[18]. В 1933-1935 гг. — дружба с французским поданным Сильвио Зилька и его женой Розой Ней, снимавшим комнату у его матери (Зилька и Ульнер работали в Москве в одном учреждении). С 1933 года — через двоюродного брата Титинера Михаила Григорьевича — знакомство с чехословацким поданным Отто Вайзенштейном, до отъезда на родину в 1935 году работавшим экономистом в Госбанке. С 1933 года — знакомство с американским студентом Эдвином Вильямсом, приехавшим по линии Интуриста на каникулы и раза 3-4 бывавшего у А.А. в гостях.

Рассказал А.А. и о «родственниках за границей», в частности, о проживающей в Бессарабии, в Кишиневе, тете и ее семье, с которой он не виделся с 1915 года. В Чехословакии жил вышеупомянутый двоюродный брат М.Г. Титинер, в 1933 году вернувшийся в СССР и работавший старшим инженером в Метрострое[19]. На вопрос об арестованных родственниках и знакомых А.А. указал на Евгения Бугаевского, Владимира Михайловича Зверина и Николая Васильевича Нищету[20].

1 августа следователь, зачитав А.А. выдержки из допросов свидетелей Петрова-Стийенского и Маркович, вновь потребовал подробных показаний по поводу антисоветских высказываний. На что А.А. решительно заявил: «Никогда ни с кем антисоветских разговоров не вел… Свидетель Петров-Стийенский клевещет на меня… Показания В.С.Маркович являюnтся ложными…»

Назавтра добрый следователь еще раз предложил А.А. перестать «скрывать от следствия о своей внтисоветской деятельности» и «прекратить запирательства и давать показания по существу дела». Штейнбергу были зачитаны показания и Гуровича, но и их он не признал: «Все, что показывает Гурович, вымышлено от начала до конца».

11 августа допросили Вильгельма Левика, в протоколе обозначенного как художник. На вопрос о характеристике Штейнберга с политической, деловой и бытовой стороны его ответ был таким: «С политической стороны могу характеризовать Штейнберга как советского передового человека… Штейнберг всегда очень горячо возмущался фашистским варварством в Германии и Испании, очень остро и трагично вопринимал войну в Испании. Читал мне стихи, посвященные событиям в Испании. Помню, как-то со мной Штейнберг говорил о том, что он собирается писать стихи о Сталине, как о гениальном человеке нашей эпохи… Никогда я не слышал от Штейнберга никаких антисоветских высказываний».

13 августа допросили уроженца города Харькова, члена Союза писателей Гатова[21]. Этот писатель первым долгом охарактеризовал Штейнберга «как поэта, безразличного к социалистической действительности… Штейнберг брал темы для своих стихов или из пейзажей, или из области науки — все, кроме социалистической действительности». Гатов сообщил и о посещениях Штейнбергом американского посольства, где он смотрел кинофильмы; однажды (в 1935 или 1936 году) он даже познакомил Гатова с неким американцем Людвиным, о чем Гатов незамедлительно сообщил в НКВД. Ближайшим и неразлучным другом Штейнберга, по Гатову, был художник Гурович. Стийенского же Штейнберг повсюду ругал бездарностью, утверждая, что сделанные им переводы — это фактически его стихи, что опровергается переводами, сделанными уже после ареста Штейнберга другими людьми. В то же время Гатов отметил, что «во внешнем поведении у Штейнберга я ничего антисоветского не наблюдал», а самого А.А. он охарактеризовал как «человека значительных способностей, знаний в области литературы и искусства, которые могли бы дать плоды, если бы отчужденность от советской действительности, обусловленная неизвестными мне причинами, не имела места у него».

14 августа на допросе был художник Виктор Исаевич Таубер[22]. Он заявил, что знаком с А.А. в течение 14 лет, но с 1935 года отношения из дружеских перешли в деловые, причем и их Таубер, незадолго до ареста А.А., пресек. Вместе с тем Таубер показал, что в разговорах с ним Штейнберг антисоветских настроений не проявлял. Да, о себе он был весьма высокого мнения, и свои интересы он ставил выше общественных. О чем Штейнберг говорил, так это о том, что он не столько переводит Стийенского, сколько пишет за него, тогда как Стийенский, по мнению Таубера, ну уж не настолько бездарен.

15 августа — день новой очной ставки Штейнберга и Стийенского. Она продолжалась пять часов — с 12 до 17 часов дня. Оба подтвердили знакомство, оба указали — что знакомство деловое. Стийенский добавил: «По переводам иногда приходилось ссориться, так как Штейнберг выхолащивал партийность в моих стихах при переводе». На предложение охарактеризовать антисоветскую деятельность Штейнберга Стийенский рассказал любимые новеллы о штейнберговской прическе «под Гитлера» и о рисовании портрета Троцкого в Тарусе. В качестве доказательства антисоветских взглядов Штейнберга Стийенский сообщил, что книгу Штейнберга «Ночной дозор»[23] не пропустили в печать. Любопытен и эпизод с одним из сыновей Штейнберга, который якобы вбежал в комнату, где сидели Стийенский и Гурович, в шапке со свастикой и сказал, что, когда он вырастет, он с папой пойдет бить красных, о чем Стийенский доложил в парторганизацию ССП и самому Ставскому[24]. Ни одно из высказанных Стийенских обвинений Штейнберг не признал и не подтвердил. А на своих обвинениях в плагиате — настаивал, утверждая, что стихотворения из книги «Партизаны на Дурмигора» и многие другие написаны не Стийенским, а Штейнбергом и Тарковским[25].

Такое упрямство огорчало следователей А.А. (возможно, они никогда не слыхали о Мозесе и Пантелее). 16 августа три следователя следственной части УНКВД г.Москвы — Гук, Пархоменко и Михин — собрались и составили, видимо, не вполне тривиальный акт в том, что обвиняемый Штейнберг «на следствии ведет себя вызывающе, занимается издевательством над следствием, не отвечает прямо на поставленные вопросы, на следствии выражается нецензурными словами и всячески оскорбляет».

17 августа датирована Выписка из протокола № 34 заседания Партийного комитета ВКП(б) ССП от 21 февраля 1938 года. Пунктом 12 на нем слушали дело Марковича Р. <Р.Стийенского — П.Н.>. Вел вопрос тов.Сурков[26], среди выступавших — тов. Щипачев[27]. Сурков, в частности, высказался следующим образом: «При всех обстоятельствах т.Маркович шел к Штейнбергу. Маркович решил, что со Штейнбергом нужно покончить, что это сволочь, и он дал слово, что он порвет с ним, но он этого не сделал и продолжал с ним деловую связь вплоть до ареста». По совету Суркова, партком постановил: «Тов.Марковичу за притупление бдительности к врагу Штейнбергу и за отрыв от компартии Югославии — поставить на вид».

20 августа следователь Гук допросил вторую жену Штейнберга — художницу Веру Михайловну Мухар[28]. Она показала, что А.А. знает с 1931-32 гг. и что до 1935 г. они были мужем и женой, развод имел причиной исключительно семейные обстоятельства. Самого А.А. она назвала человеком крайне неуравновешенным и эгоистичным, но и исключительно талантливым в живописи, поэзии и музыке. По поводу процесса перевода стихов Стийенского высказалась в том духе, что тематика принадлежала Стийенскому, а вот форму и красочность придавал Штейнберг. В то же время стихотворение «На смерть Вуко Вуковича» сначала было написано по-русски Штейнбергом, а уже потом переводено на черногорский Стийенским. Близкими приятелями Штейнберга, по мнению Мухар, были Гурович, Тарковский, Таубер, Левик, Бугаевский[29] и Владимир Аврущенко[30], с которым они ездили в Осетию; заходили еще Гатов и другие. «Антисоветских высказываний со стороны Штейнберга я никогда не слышала», — твердо заявила Мухар.

21 августа 1939 года все тот же Гук нашел, что проведенным дорасследованием Штейнберг А.А., конечно же, изобличается, но — не в контрреволюционной деятельности, а в проведении антисоветской агитации, каковое обвинение ранее ему предъявлено не было; на этом основании Гук постановил переквалифицировать ему состав обвинения по ст.58, п.10, ч.1 УК РСФСР.

А 22 августа Штейнбергу устроили еще одну очную ставку — с женой Стийенского. Показания ее были практически те же, что и прежде, добавился разве что бытовой эпизод драки с плотником Суходольским в Тарусе, каковой эпизод признал и А.А., дав пояснения. Все остальное он начисто отверг, в том числе и такой грех как пренебрежение советскими служащими: «я и сам являюсь совслужашим», — заявил он.

Тем же числом датирован и «Протокол объявления об окончании следствия и предъявления следственного производства обвиняемому», составленный следователем Лискиным. Штейнбергу дали пронумерованное дело в одном томе на 60 листах, с которым он знакомился в течение 1 часа Таганской тюрьме. По ознакомлении А.А. попросил лишь об очной ставке с А. Гуровичем и о создании экспертно-технический комиссии для доказательства плагиата Стийенского, для чего просил также допросить Тарковского и Липкина.

Следователь Гук счел предложения Штейнберга юридически ничтожными и постановил это ходатайство отклонить, тем более что в имеющихся в деле материалах парторганизации Союза Писателей подтверждается авторское право именно Стийенского, а не Штейнберга. К тому же Тарковского с Липкиным нет в Москве[31], как нет и Гуровича (он сам уже давно осужден).

Обвинительное заключение Гук составил уже 23 августа, согласовав с начальником следственной части УНКВД г.Москвы, старшим лейтенантом ГБ Орехановым[32]. Следователь счел, что, хотя сам Штейнберг виновным себя не признал, но показаниями свидетелей он изобличается в достаточной степени, на основании чего ему выдвинуто обвинение “в том, что проводил среди своих знакомых резкую к-р агитацию, восхвалял врагов народа, распространял к-р клеветнические слухи на руководителей партии и правительства и высказывал пораженческие настроения, т.е в преступлении, предусмотренном ст.58 п.10 ч.1 УК РСФСР”.

Само же дело (видимо, как возбужденное по ходатайству Вышинского) подлежало передаче в Мосгорсуд. На суд обвинение вызывало свидетелей Петрова-Стийенского, Маркович, Таубера и Гатова.

Суд и оправдание по суду

20 октября 1939 года делопроизводитель Бутырской тюрьмы УГБ написал справку, что арестованный Штейнберг А.А. числится за прокурором г.Москвы.

13 октября, сидя в 49-й камере Бутырской тюрьмы, А.А. написал своей матери, Зинаиде Моисеевне, две доверенности: одна — на неограниченное управление принадлежащей ему недвижимостью, заключающейся в даче в Тарусе[33], с правом сдачи в аренду и продажи, другая — на ведение его дела, лично или через защитника.

В деле есть 3-хстраничное обращение Зинаиды Моисеевны, датируемое концом августа (но не позднее 29 августа 1939 года). В нем она описывает затронутый и Маркович инцидент в Тарусе, с Алексеем Суходольским, ворвавшимся к ним в дом с криками: «Разселились жиды, убью, все равно зарежу в овраге», — после чего дело милицией и прокурором Скачковым было повернуто против Аркадия: в результате А.А. — за избиение Суходольского — чуть ли не был осужден по статье 49[34]. Незадолго до октябрьских праздников Зинаида Моисеевна написала и прокурору Муругову[35], прося пересмотреть к праздникам дело ее сына, как основанное на клевете недоброжелателей и завистников.

3 ноября состоялось подготовительное заседание Мосгорсуда по уголовному делу № 1454 Штейнберга А.А.: председательствующий — Климов, народные заседатели Алексашина и Белова, с участием прокурора Жилина и при секретаре Зеленяке. Жилин счел, что дело расследовано достаточно и предложил принять его к слушанию; Климов с этим согласился, и суд в целом постановил — обвинительное заключение утвердить и дело к производству принять, рассмотрев его в закрытом заседании, с участием сторон. Датой суда было назначено 11 ноября[36].

5 ноября с обвинительным заключением был ознакомлен обвиняемый, в чем он собственноручно расписался. 9 ноября в суд обратился адвокат Штейнберга — член Московской городской коллегии адвокатов Лев Евсеевич Мостман[37]. Для «наиболее полного и всестороннего объективного подбора материала, могущих охарактеризовать Штейнберга с политической стороны» он просил вызвать в суд в качестве свидетелей Левика, Мухар, Алтаузена[38], Тарловского[39], Голодного[40], Шенгели[41], Гехта[42], Валах[43] и В.Г. Штейнберг. На его заявлении имеется помета: «5 повесток посланы».

В день суда (это была суббота) адвокат Мостман обратился в суд с заявлением, в котором просил приобщить к делу письмо Стийенского Штейнбергу от 13 сентября 1935 года, где тот рассказывает о похвалах, сделанных А.А. Коваленко (по-видимому, А.А. Коваленковым) и др. поэтами «Партизанам на Дурмиторе», причем из письма недвусмысленно следовало, что авторами произведения являются именно Штейнберг и Тарковский. Это ходатайство судом было принято, письмо к делу приобщено.

Протокол закрытого судебного заседания по делу №1454 занял более 40 страниц. Состав суда: председательствующий — Климов, народные заседатели — Гудков и Нестерова, прокурор Заварила, защитник Мостман и секретарь Неверова. Присутствовали также обвиняемый и свидетели — Стийенский, Маркович, Таубер, Гатов, Левик, Алтаузен, Голодный, Гехт и Валах (во время разбирательства свидетели из зала были удалены).

После оглашения обвинительного заключения ответчик, как и прежде, отказался признать себя виновным. По существу дела он заявил, что все политические обвинения четы Петрова-Стийенского и Маркович суть ложь и клевета. Почему они это сделали? Потому что свидетель Стийенский «…был готов расправиться со мной как угодно, чтобы избавиться от меня как от свидетеля его литературных махинаций, конкретно он подписывал мои стихи своим именем. В 1935 г. написанную книгу мной и Тарковским под заглавием «Партизаны на Дурмиторе» Петров-Стийенский подписал эту книгу и выпустил под своим авторством, а меня и Тарковского переводчиками, гонорар мы получили как переводчики». Штейнберг говорил, что вторая часть книги «Партизаны на Дурмиторе» написана им единолично, без Тарковского, так же, как и книга «Колхозная оратория» и стихотворение «Испанскому народу». Если Стийенский — псевдоним, то псевдоним его, Штейнберга, а не Петрова-Стийенского. «Я сделал его литературной величиной, но я ему авторских претензий не предъявлял».

Отвечая на вопросы прокурора и адвоката, Штейнберг сказал, что сербского языка не знает. То же, что стихотворения просто подписывались как «перевод с сербского», само по себе было его ошибкой. Стийенский задавал ему и Тарковскому (с Тарковским Стийенский был в ссоре с 1935 года) темы, те писали стихи, после чего Стийенский, напротив, переводил их на сербский. При издании стихов по-русски «автор» получал три, а «переводчик» — два рубля за строчку. Это, говорил Штейнберг, есть не что иное как мошенничество, но оно привело мошенника в члены Союза Советских писателей уже в 1934 году.

Затем начались расспросы свидетелей, причем теперь Петров-Стийенский невольно стал как бы вторым обвиняемым на суде. Сам он суду заявил, что свои книги — «За Советскую Черногорию», «Не забудем», «Партизаны на Дурмиторе», «Колхозная оратория» — он писал на сербском языке, а Тарковский и Штейнберг работали по подстрочнику. В то же время он признал, что с Тарковским поссорился из-за авторства, но об авторских «притязаниях» Штейнберга он узнал только на очной ставке. Признал он и подлинность письма от 13 сентября 1935 года, как и то, что в 1937 году он поссорился и со Штейнбергом, причем после ссоры Штейнберг, по Стийенскому, поступил весьма экстравагантно: он «воткнул перо в руку и написал бумажку, что “клянусь никогда не распространять никакой лжи”». После чего Стийенский слово в слово повторил все свои политические обвинения в адрес Штейнберга.

На вопрос адвоката о письме Стийенский сказал, что в письме он писал неправду. Он сказал также, что об аресте Штейнберга узнал только по возвращении с курорта. Хотя он и заявлял о Штейберге в НКВД через писателя Касаткина[44], самого А.А. он считал не более, чем «болтушкой».

Свидетель Алтаузен, заметив, что гонорары автора и переводчика одинаковы, сказал о Штейнберге, что он — «самый талантливый переводчик в стране». Он сказал, что по поводу взаимоотношений со Штейнбергом Стийенского уже вызывали на партком , а также то, что Стийенский не раз говорил ему, что Штейнберг — советский человек.

Свидетельница Маркович еще раз повторила все ранее ею сказанное, дополнительно подтвердив факт клятвы кровью, означавшей, в ее понимании, то, что автором стихов Стийенского Стийенский и является. Отвечая адвокату, она вынуждена была сказать: «Ругательства Штейнберга относились к представителям Тарусы, а по отношению руководителей Советского Союза в общем масштабе я никогда от Штейнберга не слышала. Антисоветских разговоров я от него никогда не слышала».

Свидетель Таубер, подтвердив факт ссоры между ним и обвиняемым, категорически отрицал возможность ведения Штейнбергом антисоветских разговоров. Свидетель Гатов охарактеризовал А.А. как талантливого поэта, но антисоветских разговоров не вел. Как и Алтаузен с Таубером, Гатов подтвердил, что слышал от Штейнберга утверждения о плагиате Стийенского.

После выступления Гатова был объявлен перерыв до 9 ч. 30 мин. утра 13 ноября 1939 года. Первым после перерыва выступил Левик. Он сообщил, что, начиная с 1931 года, они очень тесно общались со Штейнбергом, но что контрреволюционных разговоров тот никогда не вел. Вышедшие у Стийенского после ареста Штейнберга «Сказки» в переводе Альбер заметно уступают в красочности переводам Штейнберга. Кроме того, он засвидетельствовал, что Штейнберг никогда не рисовал портретов.

          То же утверждал и свидетель Гехт, дружившийся со Штейнбергом с 1928 года и ценивший его и как художника. Ни разу, утверждал Гехт, он не слышал от А.А. и антисоветских высказываний. Мнение же Штейнберга о Сталине он назвал «мнением, достойным советского гражданина». И к советской поэзии А.А. относился прекрасно и «никогда ее не опошлял».

После чего судья распорядился вызвать свидетеля Тарковского. Тот был разыскан и сообщил, что переводами занимается с 1933 года. Обвиняемого знает с 1927 года, был с ним дружен, но в 1935 году они поссорились из-за одной работы, перешедшей к Штейнбергу после того, как Тарковский заболел. Это и были «Партизаны на Дурмиторе» Стийенского, треть которой перевел Тарковский, треть — Штейнберг, а треть — оба вместе. Причем переводили по подстрочникам, которые делали все вместе, но и рукописи по-сербски он также видел. Конечно, при переводе им приходилось многое перефразировать, но это не означает, что книгу эту писали он и Штейнберг. Но как бы то ни было — антисоветского от Штейнберга ему слышать не приходилось.

Следующим был вызван свидетель Голодный. Он также подтвердил, что между Стийенским и Штейнбергом был конфликт из-за авторства, что вопрос выносился на партбюро, но, кажется, не рассматривался. Ничего антисоветского Голодный за Штейнбергом не знает.

Защита попросила приобщить к делу книгу «Партизаны на Дурмиторе», стих об Испании и заявления Штейнберга и Тарковского о приеме в ССП. А после того, как стороны и обвиняемый подтвердили, что ходатайств и дополнений к следствию не имеют, судебное следствие было объявлено законченным и стороны перешли к прениям.

Прокурор Гаврилова, в соответствии со статьей 306 УПК, отказалась от обвинения Штейнберга по статье 58 Уголовного Кодекса. Относительно же Стийенского было вынесено определение о привлечении его по статье 95-2 УК. Защитник Мостман призвал суд вынести его подзащитному оправдательный приговор. В своем последнем слове обвиняемый сказал, что он ехал на суд с глубоким доверием к суду; в том же, в чем его обвиняют, — он не виноват.

После чего суд удалился на совещание, а, по возвращении, объяснив срок и порядок обжалования, огласил приговор.

Суд нашел, что предъявленные Штейнбергу ранее обвинения по статье 5-10, ч.1 УК, не были доказаны. Обвинительные показания свидетелей Маркович и Стийенского были признаны сбивчивыми и противоречащими их заявлениям на предварительном следствии; более того, суду стало ясно, что Стийенский находится в неприязненных отношениях с обвиняемым, вследствие чего его показания не внушают доверия. Что же касается показаний свидетеля Гуровича от 7 августа 1938 года, то они не подтверждаются материалами суда. На этом основании уголовно-судебная коллегия Мосгорсуда, руководствуясь статьей 318-32в УПК, приговорила Штейнберга А.А. считать по суду оправданным и немедленно освободить его из-под стражи.

Последнее было исполнено, а копия исполнительного листа — направлена в Бутырскую тюрьму.

Что и говорить: хэппи-энд! Счастливый конец истории, имевшей куда больше шансов разрешиться трагически! Отправка на дорасследование, затем в суд, наконец, самый суд с подлинной, как мы видели, состязательностью сторон — все это вместе с тем вписывается в канву «бериевской оттепели», точкой отсчета которой является 17 ноября 1938 года — дата постановления ЦК ВКП(б) о прокурорском надзоре. Растерянность следователей нового «набора» заметна даже в этом негромком деле.

Обращает на себя внимание и то, сколь достойно вело себя большинство свидетелей, тем более что и образцы прямо противоположные в этом деле наличествуют тоже: ведь все-таки два полных года — с ноября 1937 по ноябрь 1939 — в тюрьмах и лагерях Штейнберг провел. И как бы ему там ни было «интересно» и сколько бы он «не боялся статей», а мог он оттуда и не вернуться!

Постскриптум

P.S. Вскоре после того, как Штейнберга выпустили, к Липкину неожиданно пришел Стийенский и, задыхаясь от душащих слез, сказал, что вот он, Радуле Стийенский, так защищал Аркадия на всех допросах, так защищал, а тот ему теперь и руки не подает, не разговаривает!..

Однако, знакомство со следственным делом А.А. не дает нам принять эту «версию»: еще одна «черногорская сказка»!

Но вот что поразительно. Яков Харон вспоминал, что в Уссурийском краю, вечерами А.А. нередко читал у костра не что-нибудь, а свои переводы из Стийенского. Никто из нас, друзей и учеников Штейнберга, никогда не слышал из его уст проклятий или анафемы Стийенскому. До знакомства с делом № 4788 его подлинная роль в первой посадке и отсидке А.А. была его младшим современникам и ученикам совершенно неведома.

В то же время сам Штейнберг не должен был питать на этот счет никаких иллюзий. И, ясное дело, не питал. Очевидно, что своего губивца Акимыч — простил.

В октябре 1965 года издательством «Советский писатель» была подписана в печать книга Р. Стийенского «Следы на песке». Вышла она, по-видимому, когда самого автора уже не было в живых (он умер 5 февраля 1966 года). Книга составлена целиком из авторизованных переводов Аркадия Штейнберга. В 1968 году в издательстве «Художественная литература» вышел еще один сборник Р.Стийенского в переводах Штейнберга — «Последний ветер»: есть в ней и «Казачья оратория», и «Испанскому народу», и посвященное Вуко Вуковичу стихотворение «Гора жива». Акимыч даже снабдил сборник фотографией Стийенского и собственным предисловием, в котором с неслыханной щедростью написал: «В один из полудней поздней весны 1934 года меня посетил рослый, плечистый человек с необыкновенно голубыми, детски чистыми глазами. Он был молод, светловолос, атлетически сложен… Радуле Стийенский был поражающе цельной, прямой и неизменной натурой, …был веселым и жизнелюбивым человеком, богатырски сильным, энергичным, нисколько не чуждым радостям и искушениям существования…»[45].

Несколько раз бывал Штейнберг и на годовщинах смерти Стийенского у его вдовы В. Маркович, которая, как мы видели, приняла весьма деятельное участие в устройстве каторжной судьбы А.А.

Среди «искушений», которых был «не чужд» Радуле Стийенский, оказались и те, что обернулись трагедией для поэта, подарившего ему читательскую популярность, постепенно сходившую на нет и ныне совершенно выветрившуюся. И едва ли доведется выяснить, чем «взяли» его следователи. Человек уязвим. Слаб человек…

Штейнберг говорил, что еще в юности поразили его евангельские слова: «Любите врагов ваших». И что смысл их трудно дался ему.

Он примирился с людьми, которые его едва не погубили. И не нам их судить.

Наше дело — рассказать: как было…

Постпостскриптум

О другой отсидке А.А. мы также знаем и от него самого, и из справок

Центрального архива ФСБ. Согласно справке, старший инструктор 3 отдела Политуправления 2 Украинского фронта майор Штейнберг был арестован 22 октября 1944 года I отделом Управления Контрразведки «Смерш» 2 Украинского фронта. Ему было предъявлено обвинение в преступлениях, предусмотренных ст. 58-10 ч. 2 и ст. 193-17 п. «б» УК РСФСР. По постановлению Особого Совещания при МГБ СССР от 10 мая 1947 года он был заключен в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет.

Определением Военного трибунала Московского военного округа № 12618/ЛС от 5 сентября 1957 года постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 10.05.47 г. в отношении Штейнберга А. А. изменено. Статья 58-10 ч. 2 УК РСФСР, по которой он обвинялся во враждебном отношении к существующему строю в СССР, антисоветской деятельности, поддержании антисоветских связей с лицами, ранее репрессированными органами Советской власти, хранении фашистской литературы, из обвинения исключена за недоказанностью преступления, и дело в этой части прекращено по п. «б», ст. 204 УПК РСФСР. Совершенное Штейнбергом преступление, предусмотренное ст. 193-17 УК РСФСР, переквалифицировано с п. «б» на п. «а» этой статьи и в соответствии с Указом от 27 марта 1953 г. «Об амнистии» Штейнберг А. А. считается не имеющим судимости.

(окончание следует)

[1] ГАРФ. Ф. Р-10036. Дело № 4788.

[2] Нумерации отделов УГБ УНКВД соответствуют следующие их наименования: а) учетно-статистический: до начала 1938 г. —  8-й отдел, после — 1-й спецотдел; б) секретно-политический: до конца 1938 г. — 4-й отдел, после — 2-й отдел (интересно, что и в МО писателями “занималось” 6-е отделение); оперативный: до начала 1938 г. — 2-й отдел, после — 3-й спецотдел.

[3] Реденс Станислав Францевич (1892 — 1940) — в этой должности находился с 1933 по январь 1938 г. Расстрелян. А.А. говорил, что Реденс был свояком Молотова; но ошибался: свояком Реденса, женатого на Анне Аллилуевой, был Сталин.

[4] За исключением паспорта и патрон все это было оставлено в отделении. 19 декабря три оперуполномоченных 6-го отделения 4-го отдела — Алексеев, Бельченко и Малинин, — составили акт об уничтожении изъятых при обыске кинопленки, чертежей, литературы и переписки «как политически вредных». Отсутствие в перечне уничтоженного двух «черновых литературных тетрадей» оставляет гипотетическую надежду на их обнаружение и, так сказать, вторичное приобщение к «делу».

[5] Находился по адресу: Б.Лубянка, 14 («Синий особняк»). Тюрьмою Московского УНКВД была знаменитая «Таганка».

[6] Во время следствия и суда над А.А. проживал по адресу: ул. Обуха, д.3, кв.39. Во время войны работал во Всеславянском комитете, занимался радиовещанием на сербско-хорватском языке. После войны уехал в Югославию, где много печатался и преподавал русский язык и литературу. Сохранив советское гражданство, вскоре вернулся в СССР.

[7] Вышинский Андрей Януарьевич (1883-1954) — государственный обвинитель по делпм шахтинских вредителей (1928), Промпартии (1930), о вредительстве на электростанциях (1933); с 1933 по 1935 — заместитель Прокурора, а с 1935 по 1939 — Прокурор СССР.

[8] Шапиро Исаак Ильиич (1895 — 1940) — с 1937 по 1938 гг. начальник секретариата НКВД и секретариата Особого совещания НКВД. В 1938 г. — начальник учетно-статистического отдела НКВД. Расстрелян.

[9] Гурович Александр Семенович (1904 — ?), проживал по адресу: ул.Мархлевского, 20, кв.32. Арестован 28.04.1938, осужден Особым совещанием 28.09.1938, приговорен к 5 годам ИТЛ по статье 58.10.11 (участие в контрреволюционной организации).

[10] Овчинников Петр Иванович (1902 — ?) — начальник учетно-статистического отдела УГБ УКНВД по Московской области.

[11] Буховцев Александр Семенович (1896 — ?) — помощник начальника 4-го отдела УГБ УНКВД по Московской области.

[12] Ремизов Павел Дмитриевич (1893 — ? ) — лейтенант ГБ, начальник 4-го отделения 3-го спецотдела (оперативного) УНКВД МО. В материалах дела фигурирует как начальник 1-го отделения 1-го спецотдела.

[13] См. их служебную записку от 10 декабря 1938 г.

[14] На суде А.А. назвал и сумму своего заработка — 1000-1200 руб.

[15] Липкин Семен Израилевич (род. в 1911, в Одессе) — поэт и переводчик, близкий друг А.А.Штейнберга. См. его воспоминания об А.А. «Вторая дорога» в кн.: Липкин С. Квадрига. М.: Книжный сад / Аграф, 1997. С.429-441.

[16] Тарковский Арсений Александрович (1907-1989) — — поэт и переводчик, один из ближайших друзей А.А., ссора с которым произошла, отчасти, из-за переводов из Стийенского (см. фигурировавшее на суде письмо последнего к Штейнбергу).

[17] Левик Вильгельм Вениаминович (1907 — 1983) — переводчик и художник. С А.А. знаком с 1924 г.

[18] Вернувшись в Германию, они прислали А.А. два письма, на которые он не ответил.

[19] Иными сведениями о них, а также о других иностранноподанных, упоминаемых в деле, мы не располагаем.

[20] Зверин Владимир Михайлович (? — ок. 1980)- старинный друг А.А., работал в «Литературной Газете». О двух других более подробными сведениями, нежели в деле № 4788, не располагаем.

[21] Гатов Александр Борисович (1899- 1972) — поэт и переводчик. На суде Штейнберг признавал, что с Гатовым говорил на политические темы, но, разумеется, не в антисоветском духе.

[22] Таубер Виктор Исаевич (1901, Днепропетровск — ок.1960) — художник, книжный иллюстратор (в том числе и книг Р.Стийенского). Штейнберг был знаком с Таубером с 1923 года, за год до ареста они рассорились из-за пустяков. Таубер был учителем А.А. во ВХУТЕМАСЕ; впоследствии (после второго лагерного срока), узнав, что Таубер очень бедствует, А.А. настоял, чтобы оформление переложенного им для детей якутского эпоса изд-во «Детская литература» заказало Тауберу (книга «Богатырь на гнедом коне» с иллюстрациями Таубера вышла в 1959 г.).

[23] Сведениями о рукописи А.А. под таким заглавием не располагаем.

[24] Ставский (Кирпичников) Владимир Петрович (1900 — 1943) — писатель и журналист, с 1936 г. — Генеральный секретарь ССП. Жена Стийенского указала на него, а также еще на одного партийца, которому ее муж об этом эпизоде рассказывал: писателя Ивана Касаткина (см.ниже).

[25] На протяжении 1934-1939 гг. выходили следующие книги Р.Стиенского с участием А.Тарковского или А.Штейнберга: «За советскую Черногорию» (1934; пер. А.Штейнберга). За нею последовали: «Партизаны на Дурмиторе» (1935; авториз пер. А.Тарковского и А.Штейнберга); «Партизаны на Дурмиторе», кн.2 (1936?; авториз пер. А.Штейнберга), «Колхозная оратория» (1936; пер. и пояснения к пер. А.Штейнберга; предисловие К.Зелинского); «Моя песня» (1937; пер. М.Голодного, А.Тарковского и А.Штейнберга); «Черногорские сказки» (1937; пер. А.Штейнберга, рис. В.Таубера); «Черногорские сказки» (1939; переводчик не указан). Книги Р.Стийенского продолжали выходить в 1940-е, 1950-е и 1960-е гг., в т.ч. и подготовленные А.Штейнбергом уже после смерти автора (см. ниже).

[26] Сурков Алексей Александрович (1889 — 1983) — поэт и секретарь ССП.

[27] Сурков Алексей Александрович (1889 — 1983) — поэт и секретарь ССП.

[28] Мухар Вера Михайловна (1909 — ? ) —  уроженка Одессы, проживала по 3-й Мещанской, 13, кв.15. Соученица А.А. по ВХУТЕМАСу, была замужем за ним с 1931 по 1934 гг. На момент следствия В.М. Мухар работала художницей в издательстве «Легкая промышленность» и была замужем за сотрудником «Вечерней Москвы» А.З. Гуревичем. См. о ней в воспоминаниях С.Славиной.

[29] В данном случае имеется в виду, по всей видимости, не Евгений Бугаевский (см. выше), а Владимир (1905 — 1964).

[30] Аврущенко Владимир Израилевич (1908 — 1942) — поэт, погиб на фронте.

[31] В деле имеется соответствующая справка: «Проведенной проверкой установлено, что Тарковский А.А. находится в г.Грозном, а Липкин С.И. в г.Одессе, а поэтому они не могут быть вызваны для допроса в качестве свидетелей».

[32] Ореханов Василий Федорович (1906 — ? ) — в 1939 г. начальник следственного отдела УГБ УНКВД МО.

[33] Примерная стоимость дачи в Тарусе, по данным суда, — 16 тыс. руб. Ее сторожил немец Отто Борисович Янцен.

[34] При этом мать Штейнберга сообщала № дела ее сына — 19056 (видимо, имеется в виду тяжба с Суходольским).

[35]  О нем сообщалось, что в 1943 г. он погиб в одном из немецких концлагерей.

[36] В деле имеются повестки Петрову-Стийенскому и Маркович явиться в суд, а также их подписки-обязательства говорить на суде правду и только правду.

[37] Иными данными об адвокате Мостмане, к сожалению, не располагаем. Ордер на ведение этого дела был им получен 4 ноября.

[38] Алтаузен Джек Моисеевич (1905-1942) Владимир — поэт, секретарь секции поэтов ССП.

[39]  Тарловский Марк Ариевич (1902 — 1952) — поэт и переводчик.

[40] Голодный Михаил Семенович (1903 — 1949) — поэт, член ССП. Со Штейнбергом знаком с 1930 г.

[41]  Шенгели Георгий Аркадьевич (1894 — 1956) — поэт, переводчик, стиховед.

[42] Гехт Семен Григорьевич (1903 — 1963) – писатель. Со Штейнбергом его познакомил Багрицкий, ценивший Штейнберга как поэта. Сам Гехт ценил его также и как художника.

[43] Валах Виктор Яковлевич — судя по всему сосед по квартире.

[44] Касаткин Иван Михайлович (1880 — 1938) — прозаик и поэт; расстрелян.

[45] В 1982 г. А.А. написал предисловие и к посмертной публикации стихотворения Р. Стийенского «Строителям памятника». См.: Литературная газета. 1982. № 10. 10 марта. С.2.