СЕМЬ ИСКУССТВ

ВВ, капитан, дядя Витя, Виктор Викторович Конецкий оказался счастливым писателем: его много публиковали при жизни, его жадно читали, в каком-то смысле его творческая деятельность постоянно опровергала суждения о том, что «всё погибло» и «ничего хорошего не печатают», его отдельное от всех лагерей стояние доказывало наличие серьёзной и доступной простому смертному литературы в тяжёлый, цензурно-убийственный период конца 70-х — середины 80-х, время бесконечного заката империи.

Пётр Ильинский

КАПИТАНСКИЙ МОСТИК

(не только воспоминания)

Всё надо излагать хронологически, иначе не получится. Тогда первыми всплывают две пачки жевательной резинки: одна стандартная, из пятка прямоугольных пластинок, завёрнутых в мягкую фольгу, а другая — закупоренная, наподобие пилюль, — каждая подушечка в отдельном гнезде (они были ароматные, эти подушечки!), их было труднее хранить, сложнее выковыривать и невозможно разделить на части, но, как уже сказано выше, это были мятные или даже фруктовые подушечки, роскошь неслыханная!

Возраст мой — пять или шесть. Скорее всего, пять. Жевательную резинку мне передаёт бабушка. Или мама? Наверно, одну бабушка, а другую мама. Что они говорят? Их привёз для меня знакомый бабушки, моряк, из загранплавания. Говорятся ли слова «капитан» или «ВВ»? Скорее всего, нет. Они появляются позже (бабушкино изобретение, которым я рискну воспользоваться). Хотя слово «капитан» было бы мне понятнее, чем «моряк загранплавания», возможно, оно и было употреблено для простоты. Капитан, знакомый бабушки. Вот так. Как у моей бабушки, редактора и литературоведа, появился знакомый моряк? Непонятно. Да, я знал, что бабушка — редактор (редактор — это тот, кто всё время читает) и даже провёл несколько часов в её кабинете в помещении журнала «Нева». Потом стало понятно: «Он» не только моряк.

Затем появляются рассказы о соседе сверху. Их всегда излагает бабушка, дед остаётся в стороне. Постепенно слагается вместе: капитан, ВВ, писатель, сосед. У писателя-капитана весёлые знакомые: бабушка держит в спальне швабру с намотанной на неё тряпкой, чтобы ночью твёрдо, но без особого ущерба для потолка, стучать верхнему, если исходящий от него шум окажется слишком хорошим подспорьем для частой бессонницы. Швабра успешно применяется: как-то ночью капитан чересчур громко включает Высоцкого, но после нескольких шваберных заходов приглушает звук. Диалог на следующий день: «Что же, Виктор Викторович, вы не могли сразу сделать магнитофон потише!» Смущённый капитан: «Ну так это Володя сам пел. Они ко мне с Далем после съёмок зашли». Думаю, что тут лёгкое преувеличение (не знаю, с чьей стороны): скорее всего, речь шла об озвучивании «Плохого хорошего человека». А может, меня подводит память и сказано было не «после съёмок», а просто «с Ленфильма». Мне уже восемь лет. Или семь.

Как меня подвели к капитанскому рукопожатию, не помню. Но подвели. Поэтому затем сразу всплывает Комарово, особняк писательского Союза, куда меня примут ровно через сорок лет. Тяжкое лето 1980-го, куцая олимпиада, смерть Высоцкого (Даль умрёт в следующем году), в газетах нет ни слова правды, время, казалось, останавливается. И отчего-то — балкон, «встань с той стороны, смотри в объектив», очень быстро проявленная фотография и непонятный приговор бабушки, к громким словам вовсе не склонной, — на её похоронах ВВ так и скажет: «Она не любила громких слов». Громких? Или всё-таки «лишних»? «Она не любила лишних слов», — да, так будет правильнее, это больше похоже на ВВ и на бабушку (потом небольшую речь скажет Александр Алексеевич Нинов, и гроб уедет, но всё это будет потом), а пока тот самый непонятный приговор: «Эта фотография войдёт в историю русской литературы».

Во-первых, я сразу заметил, что не «советской», а «русской» (мне уже пятнадцать, я многое замечаю), но нет, конечно, это было во-вторых, а во-первых, почему сразу «в историю»? Почему именно эта? Да, я уже знаю, что он — отличный писатель, «не чета всяким орденоносцам». Но ведь у ВВ наверняка есть ещё сотни фотографий и поинтереснее этой, балконной … Ну да, там ведь рядом с ним бабушка, уже много лет один из его первых и доброжелательно строгих читателей, у которой именно тогда вышла книга «Виктор Конецкий (очерк творчества)», кстати, до сих пор единственная книга о писателе-капитане, событие важное (для её творческой жизни — чуть не самое важное), но всё-таки «история»? «Русской»? «Литературы»? Да, там ещё стою я, с той стороны, куда указали, но ведь я к тому моменту выжал из себя от силы сто десять с половиной строчек, и все плохие, я только собираюсь потрясти мир своими сочинениями, и бабушка, конечно, ничего об этом не знает. Или я ей что-то показывал, в горделивой-то подростковой глупости? Неужели?

Я напишу что-то относительно приличное ещё лет через пятнадцать, а то и двадцать, а то и вовсе не напишу, но точно через семнадцать лет (в этой дате я уверен), капитан, уже чаще лежащий, нежели сидящий, спросит меня: «Ну и как? Получается что-нибудь? — и тут же добавит: — У меня никогда не выходили женские образы, прямо беда». У меня тоже не выходят женские образы, но я ещё об этом не знаю, как не вполне знаю и то, что писатели бывают очень разные и делятся не по жанрам и не по предметам, ими избираемым, а по гораздо более простым параметрам.

ВВ, капитан, дядя Витя, Виктор Викторович Конецкий оказался счастливым писателем: его много публиковали при жизни, его жадно читали, в каком-то смысле его творческая деятельность постоянно опровергала суждения о том, что «всё погибло» и «ничего хорошего не печатают», его отдельное от всех лагерей стояние доказывало наличие серьёзной и доступной простому смертному литературы в тяжёлый, цензурно-убийственный период конца 70-х — середины 80-х, время бесконечного заката империи. Конецкий не был писателем политическим или намеренно аполитичным, он был просто хорошим писателем, который спорил с системой, временем, собой и северным морем, только не посредством громкой фразы, выпирающей из якобы художественного текста, а самим этим текстом. Да, ему в какой-то степени повезло, что его дар, его творческий метод казался тогдашней системе относительно неопасным, его реже других не печатали или выбрасывали из планов (выбрасывали тоже, но, как правило, за поступки, а не за произведения: многие ли могут этим похвастать?).

В первой половине 1980-х я учился в Московском университете, на кафедре вирусологии, даже в самых фантастических мыслях не предполагая того, насколько нужны миру (и к тому же знамениты, не меньше известных писателей) станут некоторые её выпускники примерно через сорок лет. И вдруг выяснил, что ВВ действительно знают читатели, и совершенно не морские, и даже не люди его поколения, а мои ровесники (и не только мужчины, но и дамы — вот как!). Решив выпросить для одной из этих милых вирусологинь вышедший как раз двухтомник (доставленные из центрального издательства коробки временно хранились у нас дома), я как бы вскользь упомянул при ближайшем визите ВВ (меня уже звали к столу как взрослого и разрешали вести дозволенные речи), что мои собратья по храму знаний очень даже чтут одного ленинградского автора … «Студенты Московского университета … — задумчиво и ни к кому не обращаясь, проговорила мама, — не об этой ли аудитории испокон веков мечтали русские писатели?» Капитан не спорил.

Искомый двухтомник был получен (с дарственной надписью), торжественно преподнесён, быть может, до сих пор где-то хранится (и даже читается). И сказав это, так хочется отделаться от навязчивой в последнее время мысли, признака скорой старости: дескать, мы — последнее поколение, заставшее время книги, видевшее настоящих писателей. Кто наследует нам? И наследует ли?

Но повернём это так, не вдаваясь в сентенции о недоказуемом: мы, дети второй половины ХХ века, действительно читаем и сегодня, с охотой и большим разбором. И Виктор Конецкий, как легко выясняется, востребован нами по-прежнему, в совсем другую эпоху, отказавшуюся от многого, что было незыблемым, и бесчисленных культурных персонажей, когда-то казавшихся значимыми. Этот первый барьер: от своего поколения к следующему, недоступный для большинства обыкновенных достойных писателей, капитан несомненно прошёл. Так сказать, навёл мост к ближайшим потомкам не сходя с капитанского мостика.

И кажется уже, что прошёл и ещё один барьер, самый главный: к тем поколениям, которые не могут помнить его самого и его время, но могут лишь узнавать о нём через его же книги. За этой преградой уже нет ни нас, его младших современников, ни счёта на поколения и столетия. Там начинается вечное плавание. Мечта каждого писателя — стать чем-то вроде летучего голландца в бескрайнем море литературы. Хотя аварийно-спасательная служба Северного флота выглядит немного предпочтительнее.

Вы не согласны? Вы так и не решили, что лучше: служить или скитаться? Смотря где скитаться. Смотря чему служить.

2021-2024