«В ранней юности мы сидим пред своим будущим житейским поприщем, как дети пред театральным занавесом, в радостном и напряженном ожидании того, что должно произойти на сцене. Счастье, что мы не знаем того, что действительно случится! Кто знает это, тому дети должны казаться порою чем-то совершенно вроде невинных преступников, которые хотя и осуждены не на смерть, а на жизнь, но еще не посвящены в ожидающий их приговор»
ШОПЕНГАУЭР. ПЬЕСА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ
АННОТАЦИЯ
Выдающийся немецкий философ Артур Шопенгауэр (1788–1860) по-новому посмотрел на человека и мир, отказав им в праве на осмысленное существование и счастье. Долгие годы остававшийся непризнанным, он познал славу в конце жизненного пути. Идеи Шопенгауэра вдохновляли Вагнера и Льва Толстого, Ницше и Фрейда, Юнга и Витгенштейна, Эйнштейна и Шрёдингера… Его называли гениальнейшим из людей. Прослывший мизантропом, не способным любить, Шопенгауэр считал наш мир худшим из миров, человеческую жизнь — проклятием, а смертный час — избавлением и наградой. Но как философ встретил собственную смерть? Нашел ли с ней общий язык? Остался ли верен себе?
Пьеса «Шопенгауэр», написанная по мотивам жизни и смерти философа, рассчитана на массового зрителя и дуэт зрелых мастеров сцены. Главные действующие лица: Артур Шопенгауэр, скончавшийся в возрасте 72 лет, и его Смерть в образе Дамы — ровесницы философа.
Комедия с философской «подложкой» обыгрывает занимательные черты характера и забавные эпизоды из биографии Шопенгауэра в контексте его взглядов на мир, человека и отношения между людьми, а также «конструирует» его посмертное бытие.
*
Кто не посещает театра, подобен человеку,
совершающему свой туалет без зеркала.
Артур Шопенгауэр
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
(в порядке появления)
- ШОПЕНГАУЭР
- ДАМА
- ЖЕНЩИНА
- ЛАКЕЙ
- АДЕЛЬ
- ДЕВУШКА
- ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР
- ШОПЕНГАУЭР
Философ Артур Шопенгауэр (22 февраля 1788, Гданьск, Речь Посполитая — 21 сентября 1860, Франкфурт-на-Майне, Германский союз), скончавшийся в возрасте 72 лет.
- ДАМА
Смерть Артура Шопенгауэра — Дама (Иоганна Генриетта) — ровесница философа, носящая имя матери Шопенгауэра.
- ЖЕНЩИНА
Возлюбленная Артура Шопенгауэра Каролина Рихтер (Медон) (3 января 1802 — 6 июня 1882) — великолепно сохранившаяся 58-летняя Женщина (на момент смерти Шопенгауэра Каролине исполнилось 58 лет).
- ЛАКЕЙ
Лакей — Наполеон Бонапарт (1769–1821) в возрасте 35–40 лет. Шопенгауэр видел Наполеона в Париже в 1803 году, а также в городе Эрфурте в 1808-м. Лакей — воплощение мысленного эксперимента Шопенгауэра, представившего Наполеона в комичном образе.
- АДЕЛЬ
Покойная Адель (Луиза Аделаида Лавиния) Шопенгауэр (12 июля 1797 — 25 августа 1849) — сестра Артура Шопенгауэра, скончавшаяся в возрасте 52 лет.
- ДЕВУШКА
Возлюбленная Артура Шопенгауэра Каролина Рихтер (Медон) (3 января 1802 — 6 июня 1882) — прелестная 19-летняя Девушка (на момент начала любовной связи с «хористкой, актрисой и танцовщицей» в 1821 году Шопенгауэру исполнилось 33 года, Каролине — 19).
Прим.: Каролина Рихтер (Медон) предстает в пьесе в двух воплощениях — 58-летней Женщины и 19-летней Девушки.
- ЮНЫЙ ШОПЕНГАУЭР
Артур Шопенгауэр в юности.
В тексте упоминается имя Маргарете. Маргарете Шнепп — экономка Шопенгауэра с 1849 года. Упомянута в завещании Шопенгауэра.
В тексте фигурирует имя Каролины Маркет — швеи, которую Шопенгауэр «вышвырнул за дверь» 12 августа 1821 года в ходе бытового конфликта. По решению суда с 1827 года Шопенгауэр выплачивал женщине компенсацию в размере 15 талеров в квартал. Выплаты продолжались до кончины Каролины Маркет в 1846 году.
В конце пьесы из-за кулис раздается голос Каролины Маркет, требующей у Шопенгауэра компенсацию.
*
СИНОПСИС
21 сентября 1860 года. Франкфурт-на-Майне. Германия (Германский союз).
Философ Артур Шопенгауэр, проснувшись на диване в своем кабинете, удивляется прекрасному самочувствию.
Неожиданно появляется новая экономка, заявляющая, что прежняя — Маргарете — скоропостижно скончалась.
К неудовольствию Шопенгауэра женщина носит имя его матери Иоганны Генриетты, с которой философа связывали сложные отношения.
Дама проявляет необыкновенную осведомленность о жизни и трудах Шопенгауэра. Тот объясняет это славой, которую обрел в последние годы.
Разговор то и дело переходит в препирательства. Экономка — женщина с характером и достойный собеседник с обширными познаниями.
Неожиданно в квартире Шопенгауэра появляется его бывшая возлюбленная — 58-летняя Каролина Рихтер (Медон), прекрасно сохранившаяся, с которой философ не виделся без малого три десятка лет.
Каролина в обиде покидает Шопенгауэра, когда тот с вожделением вспоминает ее 19-летней — в момент начала их романа в Берлине.
Экономка упоминает литературного персонажа Томаса Будденброка, который на пороге смерти нашел утешение в чтении главного труда Шопенгауэра «Мир как воля и представление».
Между тем, философ ничего не слышал ни о Томасе Манне, ни о его романе «Будденброки…». Преподнесенное экономкой издание, датированное 1901 годом, ошеломляет. Шопенгауэра пронзает догадка — он умер?!
Появление сестры Адель, скончавшейся в 1849 году, не оставляет сомнений — он мертв. Новая экономка — его Смерть.
Шопенгауэр теряет самообладание. Смерть иронизирует над философом, учившим других встречать завершение жизненного пути умиротворенно.
Переступив черту, Шопенгауэр неожиданно попадает в персональное посмертное бытие, открывающее возможность заново обрести себя без оглядки на «отягчающие» обстоятельства «традиционной» жизни.
Появляется желанное воплощение Каролины Рихтер (Медон) в юности. Однако прелестница не отвечает взаимностью философу, предпочитая невесть откуда взявшегося самодовольного нахала — юного Шопенгауэра.
В квартире прислуживает лакей — копия Наполеона Бонапарта. Выясняется, что он настоящий Наполеон, которого Шопенгауэр видел при жизни и помыслил в комичном образе.
Смерть заявляет, что несмотря на себялюбие и иные грехи, Шопенгауэр всегда оставался самим собой и исполнил свое высокое предназначение. При этом, по словам Смерти, Шопенгауэр может обрести то, что упустил при жизни: недодумав, убоявшись, высокомерно отвергнув.
По мнению Смерти, только слепая безжалостная воля, провозглашенная Шопенгауэром основой мироздания, дает человечеству надежду избежать рабства в эпоху новейших технологий.
Философ, считавший музыку величайшим из искусств и с детства игравший на флейте, к удовольствию Смерти исполняет любимого Россини.
*
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
21 сентября 1860 года — день смерти Артура Шопенгауэра. Кабинет в квартире философа во Франкфурте-на-Майне. Богатая библиотека. Письменный стол, на котором стоит бюст Канта и лежит раскрытая книга — «Упанишады». На мраморной консоли — позолоченная статуэтка Будды. На стенах — портреты Гёте, Декарта и Шекспира; многочисленные гравюры с изображениями собак; дагерротипы Шопенгауэра [1].
На диване полусидя спит Артур Шопенгауэр. На столике возле дивана — чашка. Звучит флейта: музыка Россини [2]. Появляется Дама. Дама подходит к Шопенгауэру, целует его в лоб, выказывая довольство и облегчение, после чего уходит. Музыка замолкает. Шопенгауэр просыпается.
ШОПЕНГАУЭР (разговаривает сам с собой). Кажется, заснул… Странно, средь бела дня… (Берет чашку и делает глоток. Удивляется.) И кофе остыл. А куда подевался пудель? (Зовет пуделя.) Атма! Атма! Хм… Что за человек! [3] (Прислушивается к себе, удивляется, выказывает довольство.) Давно я не чувствовал себя так хорошо. В последнее время сдал. Появились отдышка, сердцебиение. Врачи — большие прохиндеи, «которые выписывают лекарства, о которых мало что знают, от болезней, о которых они знают еще меньше, для людей, которых они не знают вообще». Хуже врачей только философы. Кроме меня, явившего миру величайшую философскую систему. Суть моего учения проста. Я обедаю в «Английском дворе», где собирается почтенная публика. Так вот: если я оставлю там золотую монету, то вернувшись, ее уже не найду [4].
Я пытался втолковать людям: «Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого из них, ибо мы в счастливые дни свои не ведаем, какое несчастье именно в эту минуту готовит нам рок, — болезнь, преследование, обеднение, увечье, слепоту, сумасшествие, смерть» [5]. Но люди неисправимы: они надеются на лучшее и даже видят в окружающем мире друга. «Мудрецы всех времен постоянно говорили одно и то же, а глупцы, всегда составлявшие огромнейшее большинство, постоянно одно и то же делали, — как раз противоположное: так будет продолжаться и впредь». Вольтер заметил: «Мы оставим этот мир столь же глупым и столь же злым, каким застали его» [6]. Ну и черт с ним. Не с Вольтером — с миром. (Зовет экономку.) Маргарете! Маргарете!
Появляется неизвестная Шопенгауэру Дама с пипидастром (щеткой для удаления пыли). Шопенгауэр пугается.
ШОПЕНГАУЭР. Вы? Это вы!
ДАМА. Простите, что?
ШОПЕНГАУЭР. Вы мне снились! Подошли и поцеловали в лоб.
ДАМА. В самом деле?
ШОПЕНГАУЭР. Да! Я задремал. (Садится на диван, изображая спящего.) Вот так.
Шопенгауэр полусидит на диване с закрытыми глазами. Дама подходит и целует его в лоб. Шопенгауэр отстраняется.
ШОПЕНГАУЭР. Зачем вы меня целуете?
ДАМА. Следственный эксперимент. Не стоит так волноваться: подумаешь, вещий сон.
Дама подходит к консоли и небрежно смахивает пыль со статуэтки Будды. Шопенгауэр, никому не разрешавший прикасаться к статуэтке, приходит в ярость.
ШОПЕНГАУЭР. Стойте! Не двигайтесь! Не смейте прикасаться к моему Будде! [7]
Шопенгауэр бросается к консоли, хватает статуэтку и прижимает ее к груди. Дама как ни в чем не бывало смахивает пипидастром пыль с плеч Шопенгауэра. Шопенгауэр выказывает недоуменное возмущение.
ДАМА. Простите великодушно. Только, бога ради, не кричите. Вы не находите, что уровень шума, который способен вынести человек, находится в обратной зависимости с его умственными способностями.
ШОПЕНГАУЭР. Это моя мысль. И не смейте прикасаться к статуэтке. Это мой Будда!
ДАМА. Ваш Будда?
ШОПЕНГАУЭР. Да мой, а не ваш. Эта статуэтка отлита в Тибете, из бронзы… И еще — не прикасайтесь к бюсту Канта. (Указывает на бюст Канта на столе.) Я заказал его для себя как «истинного наследника кантовского престола» [8]. И не трогайте мои «Упанишады». (Указывает на раскрытую книгу на столе.) Они дают мне утешение в жизни.
ДАМА. А в смертный час?
ШОПЕНГАУЭР. И в смертный час. И вообще, я называю свой кабинет «священными покоями», в которых царит «мировой порядок».
Дама бесцеремонно подносит руку ко лбу Шопенгауэра. Тот сердито отстраняется.
ДАМА. Температуры нет. Вроде здоров.
ШОПЕНГАУЭР. Что вы себе позволяете? Кто вы такая?
ДАМА. Ваша новая экономка. Надеюсь, вы не спустите меня с лестницы как несчастную Каролину Маркет [9].
ШОПЕНГАУЭР. Что?! Вы называете «несчастной» эту лгунью, эту… паскудницу, которой я на протяжении двадцати лет (!) выплачивал по шестьдесят талеров в год! В качестве компенсации за мнимое увечье.
ДАМА. Вы поступили с дамой не почтительно.
ШОПЕНГАУЭР. Ха, с дамой! Эта безмозглая курица и ее пустоголовые подружки — дворняжки нервировали меня своей болтовней. Я попросил фрау Маркет покинуть порог моей квартиры, но она стала препираться.
ДАМА. Как приятно, что фрау Маркет отошла в мир иной, не так ли?
ШОПЕНГАУЭР. Не так. Она слишком долго смердела на этом свете… Послушайте, а откуда вы знаете про фрау Маркет?
ДАМА. Как же я могу не знать о столь яркой странице вашей жизни. Ведь вы — знаменитость!
ШОПЕНГАУЭР. Вы — из числа новых поклонниц?
ДАМА. Только не новых.
ШОПЕНГАУЭР. Рано или поздно в людях, в массе своей невежественных, просыпается потребность узреть истину. Я (!) открыл истину. Люди очнулись и обратили на нее поверхностное внимание.
ДАМА. Истина в том, что вы называете людей кретинами. И они вам за это аплодируют.
ШОПЕНГАУЭР. Вот именно. «По своим делам рождаются люди — немыми, глухими, глупыми и безобразными» [10]. Это — индийское изречение. Аплодируя мне, люди подтверждают мою правоту, в том числе на их счет. И, кстати, вы заговариваете мне зубы. Где Маргарете?
ДАМА. На том свете. Она скончалась. Скоропостижно.
ШОПЕНГАУЭР. То есть как? Когда?!
ДАМА. Да с полчаса. Пока вы спали.
ШОПЕНГАУЭР. Ничего не понимаю.
ДАМА. Пути господни неисповедимы. Тело уже отправили в морг.
ШОПЕНГАУЭР. Удивительно… А где Атма? Мой пудель.
ДАМА. Милый каштановый пёсик? Он увязался за Маргарете.
ШОПЕНГАУЭР. Да? Что ж, это весьма любезно с его стороны. Но как же я — его кормилец?
ДАМА. Не переживайте. Собаки всегда возвращаются к хорошим хозяевам. Если, конечно, ничего не случится. Знаете, зазевается животное и попадет под колеса какого-нибудь экипажа.
ШОПЕНГАУЭР. Типун вам на язык! Пусть лучше экипаж переедет вас.
ДАМА. Мне это не грозит.
ШОПЕНГАУЭР. Пути господни неисповедимы: сами сказали. Простите, но откуда вы?
ДАМА. Ваша квартира стала местом паломничества. Вот и я решила нанести вам визит. Подошла к дому, увидела покойницу, услышала квартирную хозяйку: мол, постояльцу придется искать новую экономку. Спросила: «Кто постоялец?» Она: «Доктор Шопенгауэр». Я: «Не может быть!». Она: «Да». Я всё бросила и сразу приступила к своим обязанностям.
ШОПЕНГАУЭР. Как, прямо вот так с улицы и пришли?
ДАМА. Не с неба же я свалилась. Вам ведь нужна экономка?
ШОПЕНГАУЭР. Если договоримся по деньгам. Я заплатил Маргарете вперед — за целый месяц (!).
ДАМА. Не беспокойтесь. Я отработаю.
Прижимистый Шопенгауэр выказывает удовлетворение.
ДАМА. Так вот — зашла. Смотрю, милый такой старичок на диванчике прикорнул.
ШОПЕНГАУЭР. Простите, как вы сказали: «прикорнул»?
ДАМА. Прикорнул.
ШОПЕНГАУЭР. А-а-а. Ну да. Простите, а как ваше имя?
ДАМА (торжественно). Иоганна Генриетта.
ШОПЕНГАУЭР. Тьфу! Вы издеваетесь надо мной? [11]
ДАМА. Боже упаси.
ШОПЕНГАУЭР. Имейте в виду — это имя мне неприятно. Не угодно ли вам зваться, ну, скажем, той же Маргарете или… Софией? (Дама выказывает недоумение.) Хорошо. Пусть Иоганна, но без Генриетты. Или Генриетта, но…
ДАМА. Что с вами? Неужели имя матери вселяет в вас такое отвращение?
ШОПЕНГАУЭР. А с чего мне восторгаться ее именем? Если вы так осведомлены о моей биографии, могли бы не раздражать меня.
ДАМА. Я то здесь при чем? И потом, ваша мать давно ушла из жизни и дала жизнь вам.
ШОПЕНГАУЭР. И что?
ДАМА. Ну, как же. Чти отца и мать своих.
ШОПЕНГАУЭР. Так я и знал. Господи, сколько глупости сказано с именем твоим на устах!
ДАМА. Это не самая глупая вещь, которой учит нас религия.
ШОПЕНГАУЭР. Хорошо. Давайте последуем христианскому вероучению. Человеку говорят: попадешь в рай. Но не греши! Не убий, не обмани, не укради… (Усмехается.) Не укради! (С иронией.) Как жить? Да! Не прелюбодействуй и не унывай. Уныние — тяжкий грех. И не вздумай покончить с собой: даже если тебя настигла мучительная и неизлечимая болезнь. Терпи! Скажите мне, (с иронией произносит имя) Иоганна Генриетта: каковы шансы человека избежать вековечных мук в аду? Пусть пятьдесят на пятьдесят. Хотя такой расклад видится мне весьма оптимистичным. А если и того хуже? Быть может, рождение человека является преступлением, обрекающим его на весьма рискованную жизнь и страшную посмертную судьбу?
Пойдем дальше. Я родился в состоятельной семье. Отец дал мне образование и оставил наследство. А что получают уроженцы трущоб? Зачем появляются на свет? Чтобы «в пятилетнем возрасте поступить в бумагопрядильню или на какую-нибудь другую фабрику» и ежедневно сначала по десять, потом по двенадцать, потом по четырнадцать часов «производить все ту же механическую работу»? За гроши. «А такова участь миллионов, и сходна с нею участь многих других миллионов» [12].
И с чего подопытному кролику чтить людей, которые, повинуясь животному инстинкту, «совершенно иллюзорному побуждению сладострастия» [13], (с иронией) наделили его жизнью — для игры в ужасную лотерею.
«В ранней юности мы сидим пред своим будущим житейским поприщем, как дети пред театральным занавесом, в радостном и напряженном ожидании того, что должно произойти на сцене. Счастье, что мы не знаем того, что действительно случится! Кто знает это, тому дети должны казаться порою чем-то совершенно вроде невинных преступников, которые хотя и осуждены не на смерть, а на жизнь, но еще не посвящены в ожидающий их приговор» [14].
Мир, (с иронией произносит имя) Иоганна Генриетта, — это «ад, который тем ужаснее дантовского ада, что здесь один человек должен быть дьяволом для другого» [15].
ДАМА (с притворством). Ваша логика обескураживает.
ШОПЕНГАУЭР. Чти отца и мать своих… Шаблонное мышление — главный враг и спаситель рода человеческого.
Пауза.
ШОПЕНГАУЭР. Мать не любила отца. Когда он болел и страдал, она упивалась жизнью. Смерть мужа открыла для нее врата долгожданной свободы. Мать сама предложила мне держаться от нее на расстоянии. Говорила, что моя «угрюмость» отравляет ее жизнь и «светлый юмор», с которым она предпочитает смотреть на мир. Она всегда тяготилась материнскими обязанностями — как и браком.
ДАМА. Я слышала, вы грубили матери. Она была не счастлива с вашим отцом. После его кончины сбежала из Гамбурга не столько в Веймар, сколько к самой себе. Ваша мать была талантлива и хотела реализовать себя.
ШОПЕНГАУЭР. Талантлива мелким талантом. Ее писанина, ее беллетристика [16] предназначалась для безмозглых людишек, убивающих чтением время. Я говорил ей: мои труды будут изучать тогда, когда о ее опусах все забудут. Она смеялась надо мной. Но вышло по-моему.
ДАМА. Ничего не попишешь: вышло по вашему.
Дама садится на диван.
ДАМА. Устала. Организуйте-ка кофейку.
Шопенгауэр в недоумении смотрит на Даму.
ШОПЕНГАУЭР. Я?
ДАМА. Да.
ШОПЕНГАУЭР. Послушайте, а что это вы расселись?
ДАМА. Ну почему же расселась. Присела. Годы берут свое — устаю. Появилась отдышка и сердцебиение.
ШОПЕНГАУЭР. Да-да, у меня тоже… Но это мой диван!
ДАМА. Моя мысль, мой Будда, мои «Упанишады», теперь и мой диван… Вы не знаете других местоимений?
ШОПЕНГАУЭР. Знаю: «Я»!
ДАМА. Уважаемое «Я», посмотрите, сколько места. Вы можете пристроиться — рядышком. Если хотите, можете меня при-обнять.
Шопенгауэр с опаской смотрит на Даму, садится на диван и отстраняется.
ШОПЕНГАУЭР. А с чего это мне вас при-обнимать? Я вообще не собираюсь никого при-обнимать.
ДАМА. Что, никакого желания никого при-обнять?
Шопенгауэр задумывается. Потом в недоумении смотрит на Даму, испытывая забытое влечение к женщине.
ШОПЕНГАУЭР. Ха! Кажется, есть желание.
ДАМА. Вот видите.
ШОПЕНГАУЭР. Нет, не то, чтобы бурное, но… (прислушивается к себе) проблески, так сказать, имеют место. Удивительно! В мои-то годы. Давно не чувствовал себя так хорошо. Ха!
ДАМА. Что ж, я очень рада. Вам, кажется, семьдесят два. Некоторые мужчины в этом возрасте кое-что могут. Кстати, мы — ровесники.
ШОПЕНГАУЭР. Вы хорошо сохранились… И все же не надо сидеть на моем диване.
ДАМА. Не переживайте. Вы ко мне привыкните. Знаете, ваше надменное отношение к людям стало притчей во языцех. Сделайте для меня исключение.
ШОПЕНГАУЭР. Почему же надменное? Впрочем, как вам угодно. В любом случае позвольте мне оставаться самим собой.
ДАМА. Скажите, а кто вы?
ШОПЕНГАУЭР. Ха! Один посетитель задал мне этот вопрос. Я ответил: «Если бы вы могли мне это сказать!» [17]
ДАМА. Может, конченый эгоист?
Шопенгауэр раздражается.
ШОПЕНГАУЭР. В таком случае вы — конченая дура.
ДАМА. Вот оно — ваше безграничное высокомерие. Самопровозглашенная принадлежность к высшей касте рода человеческого [18]. Чего стоят преисполненные «скромности» размышления о собственном интеллекте как достоянии мира! [19]
ШОПЕНГАУЭР. Это — не размышления: констатация факта. Может вы забыли: я (!) — один из величайших философов в истории.
ДАМА (передразнивает Шопенгауэра, акцентируя «я»). Я (!) помню. Но великим философам тоже нужны экономки. Уверяю: найти новую вам будет непросто. Вы слывете редкостным мизантропом и к тому же женоненавистником.
ШОПЕНГАУЭР. Кем?
ДАМА. Женоненавистником. Ваша мизогиния…
ШОПЕНГАУЭР. Мизогиния?! Какой абсурд! Я должен тратить нервную энергию на то, чтобы ненавидеть каких-то… женщин. Впрочем, не скрою, у меня нет оснований их любить.
ДАМА. Но вы не избегали общения с ними.
ШОПЕНГАУЭР. В силу настойчивой физиологической потребности. Между прочим, я — первый мыслитель, который акцентировал исключительное значение полового влечения в жизни человека и человечества в целом. Пока другие стыдливо прикрывали гениталии фиговым листком, я (!)…
ДАМА. Выставил их во всей красе.
ШОПЕНГАУЭР. Да! Философской красе… Низменный инстинкт — апогей глупого, тщетного вожделения, которым нас наделяет всемогущая воля к жизни. Похоть — сродни ослепительному солнечному свету, лишающего мыслящего человека возможности созерцать звезды. Судите сами, мужчина, как полоумный, бегает за никчемной бабой ради минутного (!) удовольствия.
ДАМА. Нет, ради скоропалительного минутного удовольствия не стоит утруждаться.
ШОПЕНГАУЭР. А я о чем! (С укоризной смотрит на Даму.) Вот только не надо язвить. Я понимаю, что женщине требуется… время. Но где ж его взять! Согласитесь, тратить драгоценное время на какие-то бездумные механические движения — сущее расточительство.
ДАМА. Тем более, ваше время.
ШОПЕНГАУЭР. Мое в особенности. Вот (!) интересная мысль: женщины являются пожирателями времени! В частности, во время полового акта.
ДАМА. Мысль и впрямь незаурядная.
ШОПЕНГАУЭР. Еще женщины являются источником бедствий. Однажды особь так называемого прекрасного пола наградила меня… неприличной болезнью [20]. Лечился. Целый год!
ДАМА. Это вы знатно влетели.
ШОПЕНГАУЭР. На то и сетую.
ДАМА. Что посеешь, то и пожнешь.
ШОПЕНГАУЭР. В каком смысле?
ДАМА. Полагаю, вас одарила особь с «пониженной социальной ответственностью».
ШОПЕНГАУЭР. Какое изысканное остроумие.
ДАМА. Это — цитата. Из классика! (Пауза.) Вы сами защищали проституцию.
ШОПЕНГАУЭР. В широком социальном контексте.
ДАМА (с иронией). В очень широком.
ШОПЕНГАУЭР. Да, я — реалист. Проституция позволяет замужним дамам хранить добродетель, а новоиспеченным мужьям насладиться невинностью избранниц. Не всем, конечно, но… Искорените проституцию и число жертв назойливых домогательств или… заинтересованных соучастниц прелюбодеяния возрастет кратно. В этом будьте покойны: знаю, что говорю. Бывало, я покупал любовь, вместо того, чтобы искать ее в сравнительно, так сказать, порядочных кругах, в лоне, так сказать, семьи — чужой. Вот и получается: как ни крути, проституция способствует сохранению нравственности.
ДАМА. Весьма смелое утверждение для первой половины девятнадцатого века.
ШОПЕНГАУЭР. Весьма разумное утверждение. Можно много разглагольствовать о морали, но воля (!) — в данном случае приземленная природа — всегда возьмет свое. Не лучше ли жить в согласии с ней?
ДАМА. А что, нельзя вести целомудренный образ жизни?
ШОПЕНГАУЭР. Каким образом? Оскопив себя? (Пауза.) К счастью, медицина нашла действенный способ борьбы с этой напастью.
ДАМА. Вы имеете в виду влечение?
ШОПЕНГАУЭР. Я имею в виду заразу.
ДАМА. Женщин?
ШОПЕНГАУЭР. Да нет же. Я говорю о болезнях, передающихся… анатомическим путем.
ДАМА. Что же это за способ?
ШОПЕНГАУЭР. Очень простой. Приготовьте слабый раствор хлорной извести. Ну и… (Демонстрирует руками погружение в раствор полового члена. Дама повторяет движение вслед за Шопенгауэром.)
ДАМА. Ну и… что?
ШОПЕНГАУЭР. Ну как «что»? Опустите в него орган после контакта.
ДАМА. Какой орган?
ШОПЕНГАУЭР. Натруженный.
ДАМА. Ах, этот!
ШОПЕНГАУЭР. Какой же еще?
ДАМА. И что, помогает?
ШОПЕНГАУЭР. А то! Помнится, испробовал на себе [21].
ДАМА. Давно… испробовали?
ШОПЕНГАУЭР. Давненько. Но знаете, сегодня я чувствую себя так хорошо!
ДАМА. Скажите, а про орган, который натруженный, это что, тоже такое философское отступление?
ШОПЕНГАУЭР. Наступление! А как вы хотели, голубушка? Моя философия объемлет сущность всего бытия, все проявления человеческого [22].
ДАМА. Скажите, а в рамках этих проявлений вы кого-нибудь любили?
ШОПЕНГАУЭР. Я? Я думал не о себе — о человечестве!
ДАМА. И все же?
ШОПЕНГАУЭР. Хм… Пожалуй, любил.
Дама неспешно уходит, загадочно поглядывая на Шопенгауэра.
ШОПЕНГАУЭР. Куда же вы?
Появляется Женщина. Шопенгауэр с изумлением всматривается в ее лицо.
ШОПЕНГАУЭР. Каролина?
ЖЕНЩИНА. Артур.
ШОПЕНГАУЭР. Каролина! Но вы… вы почти не изменились!
ЖЕНЩИНА. За три десятка лет, прошедших с нашего расставания? Вы мне льстите, коварный Артур!
Шопенгауэр рассматривает Женщину.
ШОПЕНГАУЭР. Нет, не льщу. Почти. Нисколько! Но этого… не может быть!
ЖЕНЩИНА. Теплее, проказник.
ШОПЕНГАУЭР. Нет, горячо! Горячо! Я не желаю ходить вокруг да около. Каролина! Я чувствую себя сегодня так хорошо!
Женщина кокетливо поправляет грудь.
ЖЕНЩИНА. Так хорошо?
ШОПЕНГАУЭР. Так — хорошо! Каролина, любовь моя, вы… вы меня… взволновали!
ЖЕНЩИНА. Взволновала?
ШОПЕНГАУЭР. Да! Я хочу любить вас! Как в старые добрые времена.
ЖЕНЩИНА. Неужели! Но… подождите. Вы же настаивали, что половая любовь, «во всех своих степенях и оттенках» «оказывает вредное влияние на самые важные дела и события, ежечасно прерывает самые серьезные занятия, иногда ненадолго (— И.Т.) смущает самые великие умы», «ежедневно поощряет на самые рискованные и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые прочные узы, требует себе в жертву то жизни и здоровья, то богатства, общественного положения и счастья, отнимает совесть у честного, делает предателем верного и в общем выступает как некий враждебный демон» [23].
Шокированный Шопенгауэр осмысливает сказанное и приходит в себя.
ШОПЕНГАУЭР. Так-то оно так. Но что с того? Вы делаете методологическую ошибку. Правомерная критическая оценка того или иного явления не означает возможности избежать его. Желание слепо. Ведь хочется!
И не надо ловить меня на слове. Вот послушайте, что я писал о всемогущей воле, лежащей в основании мироздания: «Если меня спросят, где же можно достигнуть интимнейшего познания этой внутренней сущности мира, этой вещи в себе, которую я назвал волей к жизни или где эта сущность всего отчетливее вступает в сознание; или где она достигает чистейшего раскрытия самой себя, — то я должен буду указать на сладострастие в акте совокупления. Вот где! Вот истинная сущность и ядро всех вещей, цель и назначение всего существования» [24].
Вот! Вот оно как! Ух!
Шопенгауэр, распалившись, вытирает платком пот со лба. Женщина, распалившись, достает складное опахало и обмахивается.
ЖЕНЩИНА. Признаюсь, наш давний роман произвел на меня двоякое впечатление.
ШОПЕНГАУЭР. На меня тоже. Когда началась наша связь, мне было… тридцать три, вам — девятнадцать. Вне всякого сомнения, я был влюблен. По крайней мере, по-своему.
ЖЕНЩИНА (с иронией). Да.
ШОПЕНГАУЭР. Но вскоре узнал, что вы, столь юная особа, общаетесь с несколькими мужчинами.
ЖЕНЩИНА. Но что же мне было делать? Как молодая женщина могла отринуть зов всемогущей воли? Вы сами писали, что женщине не пристало ограничивать себя в короткий период цветения. Один мужчина — тем более в условиях дефицита времени — едва ли сможет дать ей всё, чего она желает, и получить то, чего от нее страстно желают другие [25].
ШОПЕНГАУЭР. Так-то оно так. Но всё равно обидно! Тем не менее, я предложил вам уехать со мной во Франкфурт.
ЖЕНЩИНА. Но с условием: я бросаю сына.
ШОПЕНГАУЭР. Не бросаете — оставляете.
ЖЕНЩИНА. Разве мать способна на такое?
ШОПЕНГАУЭР. Откуда я знаю. Ребенка вы нагуляли на стороне.
ЖЕНЩИНА. Но ведь вы упорхнули из Берлина в Италию. Можно подумать, у вас не было детей.
ШОПЕНГАУЭР. Конечно, не было… О, господи! В Дрездене случилась интрижка с одной милой горничной. У нас родилась дочь. Я, как порядочный человек, оказывал ее матери материальную поддержку. Однако вскоре девочка умерла…
А во время первой поездки в Италию я увлекся одной дамой. Кажется, ее звали Терезой… Точно: Тереза Фуга. Венеция, побережье Лидо, романтическая прогулка… И тут мимо нас прогарцевал лорд Байрон.
ЖЕНЩИНА (вспыхивает). Что вы говорите!
ШОПЕНГАУЭР (с укоризной). Вот-вот. Моя спутница прямо-таки воспылала (!), как вы, и начисто забыла обо мне!
ЖЕНЩИНА (с деланым участием). Что вы говорите!
ШОПЕНГАУЭР. Если бы этот донжуан поманил ее пальцем, она бы, не раздумывая, бросила меня. В этот момент я понял о женщинах всё.
ЖЕНЩИНА. И что же вы поняли?
ШОПЕНГАУЭР. Что женщины — порядочные… э-э-э… Что женщины — изменчивы!
ЖЕНЩИНА (с иронией). Что вы говорите!
ШОПЕНГАУЭР. А ведь у меня было рекомендательное письмо к Байрону. От самого Гёте! Но после этой истории я им так и не воспользовался. Воистину: женщины и величие человечества несовместимы.
Когда в мае девятнадцатого (1819-го) года я возвратился в Венецию, Тереза сообщила: (загибает палец) о разрыве с антрепренером, (загибает второй палец) об отъезде какого-то англичанина в Англию, а также (загибает третий палец) об отъезде ее «теперешнего друга», и предложила себя в мое распоряжение на пару дней. Каково?
Пауза.
ЖЕНЩИНА (с деланым участием). Что вы говорите!
ШОПЕНГАУЭР. Потом была какая-то флорентийка: из высшего общества. Кажется, мы обручились.
ЖЕНЩИНА. Я и не знала.
ШОПЕНГАУЭР. Тем лучше. Выяснилось, что у нее больные легкие. Свадьба расстроилась. Да и семья философу противопоказана. Не индивид имеет жену и детей — они имеют его [26]. (Забывшись.) Потом была Каролина.
ЖЕНЩИНА. Кто?
ШОПЕНГАУЭР. Простите, вы. Конечно, вы. Кто же еще… Да! Еще была какая-то англичанка, за которой я ухаживал во Флоренции — во время второй поездки в Италию.
ЖЕНЩИНА. То есть во время нашей связи?
ШОПЕНГАУЭР. Во время моего отсутствия в Берлине. И, кстати говоря, Каролина была и до вас.
ЖЕНЩИНА. Неужели?
ШОПЕНГАУЭР. Ее звали Каролина Ягеман. Вне всякого сомнения, я был влюблен. «На такой женщине я бы женился, даже если бы увидел ее бьющей камни на улице!» [27]. Но она не работала на каменоломне. Актриса и оперная дива, на одиннадцать лет старше меня. К тому же, фаворитка герцога Саксен-Веймарского и Саксен-Эйзенахского. Это — один и тот же человек. А я — безвестный юноша… Восемьсот девятый (1809-й) год. Веймар. Бал-маскарад, устроенный Гёте и Фальком. Каролина блистает в образе святой Фёклы. Я кручусь подле, изображая рыбака. Но рыбак остается ни с чем… Она умерла в Дрездене двенадцать лет назад.
ЖЕНЩИНА. Вы вспоминаете о ней с такой теплотой.
ШОПЕНГАУЭР. Да… Но именно вы оставили особенный след в моей жизни. Поэтому я завещал вам значительную сумму.
ЖЕНЩИНА. Как вы великодушны!
Женщина целует Шопенгауэра.
ШОПЕНГАУЭР. Но с одним условием.
ЖЕНЩИНА. Каким же?
ШОПЕНГАУЭР. Чтобы ваш великовозрастный сын не имел касательства к моим деньгам!
ЖЕНЩИНА. Что ж, это ничего. Я сама их потрачу. Пожалуй, заведу молодого любовника. С большим… достоинством, располагающего… временем.
ШОПЕНГАУЭР. Кто бы сомневался!
ЖЕНЩИНА. К чему сдерживать свои порывы. Деньги скрасят разницу в возрасте.
ШОПЕНГАУЭР. Не обольщайтесь. Незадолго до отъезда из Берлина…
ЖЕНЩИНА. То есть во время нашей связи?
ШОПЕНГАУЭР. Не важно. В возрасте сорока трех я влюбился — в семнадцатилетнюю Флору Вайсс. И даже попросил ее руки. Мне отказали. Выяснилось, что я вызываю у юной Флоры… отвращение.
ЖЕНЩИНА. Артур! Плюньте на Флору и на всю женскую фауну. Сами писали: «Низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым инстинктом мужской интеллект» [28].
ШОПЕНГАУЭР. Так-то оно так. Еще я говорил, что единственный мужчина, который не может жить без женщин — гинеколог. Но сегодня я чувствую себя так хорошо!
ЖЕНЩИНА. Так хорошо, что туманит рассудок?
Шопенгауэр прислушивается к себе.
ШОПЕНГАУЭР. Подтуманивает. Знаете, совсем недавно была у меня одна красавица. Обаятельная-преобаятельная. Милая-премилая. (Млеет.) Элизабет Ней. Мы сидели вдвоем на этом диване. Пили кофе. Нам было так хорошо!
ЖЕНЩИНА. Так хорошо?!
ШОПЕНГАУЭР. Нет. Просто хорошо. Но мне казалось, что я… женат.
ЖЕНЩИНА. Представление бывает обманчивым.
ШОПЕНГАУЭР. Почти всегда, моя дорогая. Представление об обманчивости представлений лежит в основании моей философской системы.
ЖЕНЩИНА. Получается, что в основании вашей философской системы лежит обманчивость?
ШОПЕНГАУЭР. Не морочьте мне голову! (Млеет.) Элизабет Ней изваяла мой скульптурный портрет.
ЖЕНЩИНА (обращается к зрителям). Седина в бороду, бес в ребро. (Обращается к Шопенгауэру.) Это такой фразеологизм. Что, пробивает на клубничку?
ШОПЕНГАУЭР. Клубничку? А-а-а! Ну, как сказать… Почему-то хочется броситься в омут страсти с головой: точнее, потеряв ее.
Появляется Лакей, напоминающий Наполеона Бонапарта. На голове — двуугольная шляпа Наполеона, известная как «Маленькая шляпа». Лакей держит поднос. На подносе — креманка с клубникой. Шопенгауэр в недоумении смотрит на незнакомца.
ШОПЕНГАУЭР. Простите, а кто этот подозрительный поклонник Наполеона?
ЖЕНЩИНА. Ваш новый лакей. Кажется, его пригласила ваша новая экономка.
ШОПЕНГАУЭР. Да? А за чей, извините, счет?
Шопенгауэр подходит к Лакею и всматривается в его лицо.
ШОПЕНГАУЭР. Похож! (Обращается к Женщине.) Может, отпрыск внебрачного ребенка? (Обращается к Лакею.) Но я не собираюсь оплачивать ваши услуги. (Обращается к Женщине.) Он у меня ничего не украдет?
Лакей брезгливо морщится.
ЖЕНЩИНА. Что вы! Наполеоны не из таких.
Шопенгауэр принимает креманку и с аппетитом пробует ягоду.
ЖЕНЩИНА. Сливки?
ШОПЕНГАУЭР. Сахарную пудру и бокал шампанского.
Лакей удаляется.
ЖЕНЩИНА (обращается к зрителям). Ох уж эти социальные мыслители! (Указывает на Шопенгауэра.) Сам называл веру людей в счастье всеобщей врожденной ошибкой. А тут посыпьте ему клубнику сахарной пудрой и подайте бокал шампанского. (Обращается к Шопенгауэру.) Может, еще белужьей икорки с осетринкой горячего копчения подогнать?
Появляется Лакей, ставит на столик возле дивана два бокала шампанского, посыпает клубнику сахарной пудрой. Лакей удаляется. Шопенгауэр и Женщина в довольстве пьют шампанское и закусывают ягодой.
ШОПЕНГАУЭР. Ваша ирония неуместна. Цените прекрасные моменты настоящего. Я внушал: «Те, кто, среди стремлений и надежд, живут исключительно в будущем <…> уподобляются итальянским ослам: чтобы заставить последних идти скорее, на прикрепленной к их голове палке вешают вязанку сена, которую они <…> постоянно видят перед самыми глазами и надеются схватить» [29].
Шопенгауэр всматривается в облик Женщины.
Впрочем, прошлое тоже вспомнить не грех. Глядя на вас (с легким критическим подтекстом) нынешнюю, я представляю юную прелестницу, которая вскружила мне голову.
ЖЕНЩИНА (обращается к зрителям). Знал бы он, кого представляю я. (Обращается к Шопенгауэру.) То есть, я вас уже не интересую?
ШОПЕНГАУЭР. Ну что вы! Что вы. Дело… не в вас. Я уже не молод. И мне необходима дополнительная мотивация. Кстати, именно я ввел в научный оборот этот термин. В силу сказанного, я, так сказать, взыскую глоток свежего воздуха, ибо мне можно смотреть только на очень красивое… Вот.
ЖЕНЩИНА (обращается к зрителям). Горбатого не исправит даже могила. (Обращается к Шопенгауэру.) Артур Шопенгауэр! И все-таки вы… редкостный козел!
Шопенгауэр задумывается.
ШОПЕНГАУЭР. Почему же редкостный?
ЖЕНЩИНА. Артур Шопенгауэр! Идите…
Женщина шепчет Шопенгауэру на ухо. Шопенгауэр кривится.
ШОПЕНГАУЭР. Как некрасиво!
ЖЕНЩИНА. Так и быть, в следующий раз наведаюсь к вам девятнадцатилетней. Но пеняйте на себя, старый знакомый!
Женщина уходит, ехидно усмехаясь. Появляется Дама.
ШОПЕНГАУЭР. Откуда взялась эта грубиянка?
ДАМА. Ваша бывшая возлюбленная? Заехала в гости. Разве вы не хотели ее видеть?
ШОПЕНГАУЭР. Спустя тридцать лет? (Удивляется.) Хм… Кажется, хотел.
ДАМА. И как прошло рандеву?
ШОПЕНГАУЭР. Признаться, я изъявил потребность в глотке свежего воздуха и лицезрении красоты — в контексте учения Канта. Но Каролина отреагировала на мою… рефлексию болезненно.
ДАМА (с иронией). С чего бы это?
ШОПЕНГАУЭР. Я вообразил, что девятнадцатилетняя Каролина — кантовская вещь-в-себе, недоступная и непостижимая, а нынешняя Каролина — мое представление, то есть кантовская вещь-для-нас. Ноумен и фенóмен. Каково?
ДАМА (с иронией). Великолепно!
ШОПЕНГАУЭР. Знаете, я первым понял то, что просмотрел Кант — этот гениальный мыслитель.
ДАМА. Простите, как вы сказали?
ШОПЕНГАУЭР. Я первым понял то, что просмотрел Кант.
ДАМА. Нет, вы назвали Канта гениальным мыслителем.
ШОПЕНГАУЭР. И что?
ДАМА. Приятно слышать из ваших уст похвалу в адрес другого человека.
ШОПЕНГАУЭР (в недоумении). Кого?
ДАМА. Канта.
ШОПЕНГАУЭР. Ну! (Разводит руками. С укоризной смотрит на Даму.) Вот только не надо считать меня гордецом, не замечающим других титанов.
ДАМА (с иронией). Ну что вы!
ШОПЕНГАУЭР. Просто и замечать-то некого. Кант — один из трех гениев, которых за прошедшее столетие, да что там столетие (!), за многие века явила миру Германия.
ДАМА. И кто же два других?
ШОПЕНГАУЭР. Ну как? Один стоит перед вами. Другой — Гёте. (Указывает на бюст Канта.) Кант, (указывает на портрет Гёте) Гёте и я.
ДАМА (с иронией). И вы!
ШОПЕНГАУЭР. Если хотите, то я, Гёте и Кант.
ДАМА (с иронией). Пожалуй, так лучше.
ШОПЕНГАУЭР. Да! «Талант похож на стрелка, попадающего в такую цель, которая недостижима для других; гений похож на стрелка, попадающего в такую цель, до которой другие не в состоянии проникнуть даже взором» [30].
Я открыл человечеству его судьбу. Я — не безмозглый шарлатан Гегель, измысливший, что в копошении рода людского на Земле есть смысл, что история есть движение в царство истины, к всеобщему благоденствию и гармонии. Я светлого будущего не предрекал, молочных рек и кисельных берегов не обещал. Долгое неприятие моих идей подтверждает их правоту. Люди — глупы. За редким исключением.
ДАМА. Знаете, заносчивость и бахвальство вас не красят, но делают таким… интересным.
ШОПЕНГАУЭР. «При посредственных способностях скромность — простая честность; при больших дарованиях она — лицемерие. В силу этого, открыто высказываемое чувство собственного достоинства и нескрываемое сознание необыкновенных сил совершенно так же подобают людям больших дарований, как скромность — людям посредственным» [31].
ДАМА. И все же не стоит игнорировать социальные условности.
ШОПЕНГАУЭР. Вот именно — условности. Один мудрец в стародавние времена, наплевав на них, мочился и испражнялся на людях, будто собака. И даже публично занимался самоудовлетворением. Его имя сохранилось в веках.
ДАМА. Диоген делал это по идейным соображениям. Он был киником и жил в глиняной амфоре. Посмотрела бы я на вас, живущего в амфоре и занимающегося… непотребством.
ШОПЕНГАУЭР. У нас холодно.
ДАМА. И слава богу. Гёте, прочитав вашу диссертацию, разглядел редкостный дар и предрек автору большое будущее. Он, кажется, сказал об этом вашей матери [32]. И в то же время Гёте рекомендовал вам относиться к миру великодушнее. Помните его слова: «Если хочешь наслаждаться собственным величием, не отнимай величия у мира» [33].
ШОПЕНГАУЭР. Откуда вы знаете, черт возьми? (Дама разводит руками. Пауза.) Мы общались с Гёте и состояли в переписке. В свое время я за пару недель довел до ума теорию о цвете, над которой он работал два десятка лет.
ДАМА (с иронией). По-видимому, это привело его в неописуемый восторг.
ШОПЕНГАУЭР. Кажется, он обиделся.
ДАМА (с иронией). Неужели?
ШОПЕНГАУЭР. С великими это случается.
ДАМА. Великие видят главное. Гёте не понравилось, что вы отказываете человеку и человечеству в праве на осмысленное существование и счастье.
ШОПЕНГАУЭР. Лично я ни в чем никому не отказываю. Я лишь констатирую факты. Люди податливы. Их боги — мода, толпа, единомыслие. Они охотно верят в завтрашний день, надеются на чудо. В последние годы я обрел известность…
ДАМА. Нет — славу! Нил достиг Каира [34]. (Обращается к зрителям.) Что и говорить, если один состоятельный «апостол» Шопенгауэра строит в честь своего кумира часовню, где каждый год в день рождения философа собираются его последователи.
ШОПЕНГАУЭР (жеманно). Ну, это лишнее. Я равнодушен к «комедии славы». Впрочем: «Где двое собраны во имя мое, там и я среди них» [35].
ДАМА (с иронией). Безусловно. Как приятно ловить восторженные взгляды и слышать шепот: «Это он!» [36]
ШОПЕНГАУЭР. Немного. После стольких лет изоляции, когда глас вопиющего в пустыне… Впрочем, слава, как и деньги — соленая вода, которой невозможно утолить жажду.
ДАМА. Ну, к деньгам вы относились трепетно. Помнится, когда ваш банкир в Данциге разорился, вы приложили немалые усилия, чтобы вернуть всё до последнего талера, тогда как ваша мать и сестра потеряли три четверти состояния. Вы презрели их интересы и вышли сухим из воды.
ШОПЕНГАУЭР. И все-то вы знаете. Как подозрительно! Имейте в виду: философу не обязательно быть идиотом. Что могли дать человечеству моя мать, которая перед смертью трижды отказала мне в наследстве, и сестра?
ДАМА. Которых вы называли «глупыми гусынями».
ШОПЕНГАУЭР. Откуда вы знаете? Откуда всё знаете?!
ДАМА. Сорока на хвосте принесла.
ШОПЕНГАУЭР. Воистину: не говори другу то, что не должен знать враг. Людям решительно нельзя верить. Никому и никогда.
ДАМА. Мне можно.
ШОПЕНГАУЭР (с иронией). Ну, слава богу. (Пауза.) Отцовские деньги позволили мне облагодетельствовать мир. Узреть сокровенную тайну бытия! Впрочем, вам этого не понять.
ДАМА. Я знаю все ваши работы.
ШОПЕНГАУЭР. Вы шутите?
ДАМА. В тринадцатом (1813-м) году вы написали диссертацию «О четверояком корне закона достаточного основания». Йенский университет заочно присудил вам степень доктора философии с отметкой Magna cum laude — «С большим почетом». Вы работали над диссертацией в Рудольштадте в гостинице «Рыцарь». Покидая ее, нацарапали на оконном стекле: «Артур Шопенгауэр провел в этой комнате большýю часть тысяча восемьсот тринадцатого года» [37].
ШОПЕНГАУЭР. Ну надо же!
ДАМА. А также из Горация: «И восхваляется дом, в далекое поле глядящий» [38].
ШОПЕНГАУЭР. Так и было!
ДАМА. Затем вы задели Гёте, написав за несколько недель трактат «О зрении и цвете». В восемнадцатом (1818-м) году закончили свой главный труд — «Мир как воля и представление». Вам не было и тридцати, когда вы сказали миру всё, что считали нужным. При этом бóльшая часть тиража книги и в первом, и во втором издании пошла в макулатуру.
ШОПЕНГАУЭР. «Я нахожусь среди людей почти всегда в том же положении, в каком был Иисус из Назарета, когда он окликал учеников, а те спали» [39].
ДАМА. Последующие десятилетия философские воззрения Шопенгауэра остаются незыблемыми. Новые работы развивают идеи вашего великого творения.
ШОПЕНГАУЭР. «Я выносил его во глубине сердечной, // С тяжелой мукою, с любовью бесконечной. // Я долго не хотел являть его рожденья, // Но знаю: предо мной прекрасное творенье. // Ропщите вкруг него сколь вам угодно страстно: // Ему для жизни это вовсе не опасно. // Убить его нельзя, — скрыть может вероломство: // Наверно памятник воздвигнет мне потомство» [40].
ДАМА. В письме издателю вы назвали свой труд «новой философской системой», наделили нелестными эпитетами собратьев по науке и предшественников, и предрекли трактату судьбу первоисточника для «других книг». В предисловии ко второму изданию вы написали: «Не современникам, не соотечественникам — человечеству передаю я ныне законченный труд свой» [41].
ШОПЕНГАУЭР. Всё верно!
ДАМА. Вы оскорбляли своего издателя.
ШОПЕНГАУЭР. Он сам напросился.
ДАМА. За глаза издатель называл вас «цепным псом».
ШОПЕНГАУЭР. Сволочь!
ДАМА. Он понес убытки.
ШОПЕНГАУЭР. Так ему и надо!
Пауза.
ДАМА. Скажите, как вы, человек амбициозный, честолюбивый, держали удар, переносили отсутствие признания? Как в безвестности ждали славы тридцать пять лет?
ШОПЕНГАУЭР. Очень просто. Представлял, что неудачи преследуют не меня — кого-то другого. Что мое подлинное «Я» — иное. Я — автор бессмертного сочинения, создатель последней философской системы, расставившей точки над i.
ДАМА. Вы всегда были уверены в этом?
ШОПЕНГАУЭР. Всегда! Абсолютно!
ДАМА. И были убеждены, что призваны служить человечеству?
ШОПЕНГАУЭР. Да!
ДАМА. Чтобы сделать мир чуточку лучше?
ШОПЕНГАУЭР. Чтобы сделать его чуточку умнее. Стремление улучшить мир сродни тушению пожара клистирной струей [42]. Смешно и бессмысленно.
ДАМА. Ваше учение немилосердно.
ШОПЕНГАУЭР. Как и мир, в котором мы живем.
ДАМА. Вы считаете, что жизнь есть война всех против всех — bellum omnium contra omnes. В этом вы не оригинальны. В свое время Томас Гоббс возвестил — homo homini lupus: человек человеку волк. Знаете, один литературный персонаж так и сказал: «Люди и созданы, чтобы друг друга мучить» [43].
ШОПЕНГАУЭР. Умнó. И кто же этот персонаж? Я о нем даже не слышал.
ДАМА. Бог с ним. Подзабыла.
Но вы провозглашаете, что такое состояние мира является неотвратимым и неисправимым — вековечным. До вас считалось, что в мироздании наличествует большая идея, некий план, который утолит притязание человечества обрести в будущем окончательную гармонию. Вы опровергли это суждение. Люди безнадежны и вся человеческая история есть круговорот одних и тех же масок. Но почему? Вы утверждаете, что за кулисами видимого скрывается отнюдь не мировой разум, благоволящий человеку, но слепая энергия жизни — воля, безразличная к человеческой судьбе, не различающая ни добра, ни зла. Она побуждает людей к противоборству за место под солнцем. Всякий гуманный порядок — утлое суденышко. И непременно грянет гром и начнется новая буря.
ШОПЕНГАУЭР. Так и есть.
ДАМА. Неужели все столь безрадостно?
ШОПЕНГАУЭР. Руссо написал, что человек рождается свободным, и тут же добавил: «но всюду он в оковах». Так, может, человек рождается галерным рабом?
«Возрадуйтесь и возлюбите» — не моя специализация. «Мир все равно, что ад, и люди, с одной стороны, — истязаемые души, с другой же, — дьявол в нем» [44]. Если вы считаете, что «всё создано Господом Богом, и на благо <…> идите в церковь и оставьте философов в покое» [45].
Пауза.
ДАМА. Скажите, вы были счастливы?
ШОПЕНГАУЭР. Вот заразное слово: «счастье». Кто-то вдолбил в человеческие головы несусветную глупость: будто люди рождены для счастья.
ДАМА. Но человек может быть счастливым. В конце концов, и в несчастливой жизни случаются светлые минуты, преисполненные благодати.
ШОПЕНГАУЭР. Ну, разве что минуты. Всякое счастье имеет…
Дама подхватывает слова Шопенгауэра.
ДАМА. Лишь отрицательный характер.
ШОПЕНГАУЭР. «Всякое счастье имеет лишь отрицательный, а не положительный характер, <…> поэтому оно не может быть прочным удовлетворением и удовольствием, а всегда освобождает только от какого-нибудь страдания и лишения, за которым неизбежно следует или новое страдание, или усталость, беспредметная тоска и скука» [46].
ДАМА. Пусть так. Но вы были счастливы?
ШОПЕНГАУЭР. Даже не знаю… В юности я совершал горные восхождения. Минуты созерцания мира с вершины в момент восхода Солнца незабываемы. Ничего лишнего. Всё мелкое исчезает. Остается главное. Внизу — тьма. А ты уже видишь солнечный свет.
ДАМА. А с людьми? С друзьями?
ШОПЕНГАУЭР. Друзья… (Пауза.) Девятилетним отец отвез меня во Францию, в Гавр: «читать учебник жизни» в семью своего компаньона Грегуара де Блезимара. Его сын Антим, мой ровесник, стал мне другом. Впрочем, не надолго: я провел у Грегуаров два года. В первый и в последний раз ощутил тепло домашнего очага… [47]
Был еще Готфрид Йениш — товарищ по детским играм в Гамбурге. Он умер ребенком. Мое последнее письмо из Гавра пришло к нему через два дня после смерти. Были немногочисленные приятели в школе Рунге, в гимназии, в университете…
Пауза.
Счастье, друзья — всё не то. Единственное светлое воспоминание — отец.
ДАМА. Генрих Флорис Шопенгауэр. Вы посвятили ему свой главный труд.
ШОПЕНГАУЭР. Только ему. «Благородный, благодетельный ум, которому я всецело обязан тем, чем я стал. <…> Тем, что силы, дарованные мне природою, я могу развить и употребить на то, к чему они были предназначены; тем, что, последовав прирожденному влечению, я мог без помехи работать в то время, когда мне никто не оказывал содействия — всем этим я обязан тебе, мой отец: твоей деятельности, твоему уму, твоей бережливости и заботливости о будущем <…> Да сделает моя благодарность то единственное, что в состоянии сделать для тебя я, которого ты создал: да разнесется имя твое так далеко, как только в состоянии будет разнестись мое имя» [48].
ДАМА. Получается, что смерть отца…
ШОПЕНГАУЭР. Открыла для меня возможность оставить коммерцию и заняться философией.
ДАМА. Пойти на зов призвания и следовать ему всю жизнь, не обращая внимания на неудачи и злопыхательства. И прийти к мысли, что наш мир является худшим из миров.
ШОПЕНГАУЭР. Да.
ДАМА. Я нахожу ваши соображения на этот счет… отрезвляющими. Побуждающими людей, которым улыбнулась удача, оглядеться (обращается к зрителям): «Если каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым всегда подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если самого закоренелого оптимиста провести по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битв и места казни, если открыть перед ним все темные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, <…> то в конце концов и он, наверное, понял бы, что это за лучший из возможных миров» [49].
ШОПЕНГАУЭР. В юности мне то и дело приходила мысль, что мир создан отнюдь не богом, но дьяволом, упивающимся мучениями людей. Апрель восемьсот четвертого (1804-го) года. Тулонский арсенал. Шесть тысяч каторжан, прикованных цепями к стене, друг к другу, живущих на воде и хлебе. Их безнадежное существование врезалось в память. Потом я понял: они — это мы. Все люди, прикованные к «колесу воли» с его бесконечным бесцельным вращением во времени.
ДАМА (обращается к зрителям). «Оптимизм, если только он не бессмысленное словоизвержение таких людей, за плоскими лбами которых не обитает ничего, кроме слов, представляется мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества. И пусть не думают, будто христианское вероучение благоприятствует оптимизму: наоборот, в Евангелии мир и зло употребляются почти как синонимы» [50].
«Вероятно никогда ни один человек, в конце своей жизни, если только он разумен и искренен, не пожелает еще раз пережить ее: гораздо охотнее изберет он полное небытие» [51].
В этих словах много отзывчивости: хотя и отстраненной, рассудочной.
ШОПЕНГАУЭР. Отчего же отстраненной?
ДАМА. Ваша философия — чистосердечна. Однако жили вы не в унисон с философскими взглядами. Говорили об аскетизме и квиетиве, но ценили земные блага; говорили о сострадании, но думали, главным образом, о себе.
ШОПЕНГАУЭР. Отказ от отравляющих жизнь желаний и сострадание являются высшими формами отрицания воли. Но путь отрицания… тернист. Читайте классика (указывает на себя): «Каждый индивидуум, совершенно исчезающий в безграничном мире и ничтожно-малый, все-таки делает себя средоточием мира, относится к своему собственному существованию и благополучию ревностнее, чем ко всему другому, и даже, следуя естественному порыву, готов уничтожить мир, лишь бы только сохранить свое собственное “Я”, эту каплю в море. Такое помышление есть эгоизм, свойственный всякой вещи в мире» [52]. Запомните: человек «не может решиться быть таким или иным, и не может он сделаться другим: нет, он есть раз [и] навсегда и постепенно познает, что он такое» [53].
Хочется проявить аскетизм и сострадание. А воля усмехается: да ладно, Артур… Генрихович… Флорисович. Сходи-ка лучше отобедай в «Английский двор». И ноги сами несут меня туда. А воля шепчет: твоя задача — хорошо кушать, думать и просвещать, и смотреть на свои собственные взгляды со стороны; видеть их как картину, как представление. Мир как воля и представление!
И потом. Я лишь свидетельствовал, что люди в массе своей несчастливы, что на жизненном пути встретятся, то тут, то там, силки, многие из которых будут расставлены ближними. Но я никого не понуждал делаться несчастливым намеренно. Наоборот, в «Афоризмах житейской мудрости» призывал избегать несчастья. Я постарался объяснить людям, что они не должны питать несбыточных иллюзий, что им следует трезво смотреть на мир и приспособиться к нему.
ДАМА (обращается к зрителям). «Большинство людей, даже собственно говоря, все люди, так созданы, что они не могли бы быть счастливы, в какой бы мир они ни попали. Если бы какой-нибудь мир освобождал их от нужды и скорбей, то они в такой же мере обречены были бы на скуку; а если бы он устранял от них скуку, то они в такой же мере подпали бы нужде, скорби и страданиям» [54]. Артур Шопенгауэр. «Мир как воля и представление».
ШОПЕНГАУЭР. У вас великолепная память и обширные познания. Скажите: где вы учились? что изучали?
ДАМА. Философию. В Гёттингене, потом в Берлине. В одно время с вами. Будучи женщиной, не имела возможности посещать университет, но занималась в частном порядке с преподавателем. В тридцать первом (1831-м) году я, как и вы, переехала из Берлина во Франкфурт, потом…
ШОПЕНГАУЭР. Поразительно! Скажите, мы встречались?
ДАМА. Ну… Вы были погружены в себя. Отличались заносчивостью и необщительностью. Вас привлекали… доступные женщины. Одним словом, вы избегали моего общества.
ШОПЕНГАУЭР. Вы шутите? Я вас не помню!
ДАМА. О том и говорю. У вас не было друзей, а уж женщины… Вслушайтесь в ваши слова: «Женщины <…> всю жизнь остаются детьми: нечто среднее между ребенком и мужчиной, который и есть настоящий человек» [55]. Вы утверждали, что женщине непременно нужен мужчина-господин: «Если она молода — этим господином будет любовник; если стара — духовник» [56]. И прочая, и прочая…
ШОПЕНГАУЭР. И прочая правда. При этом я отдавал женщине должное, ибо без нее наша жизнь была бы в начале — беззащитна, в середине — без удовольствия, в конце — без утешения.
ДАМА. Потребительство чистой воды. В любом случае, к животным вы относитесь с большей симпатией.
ШОПЕНГАУЭР. Животные доставляют значительно меньше хлопот. И еще отличаются верностью.
ДАМА. Как и смерть.
ШОПЕНГАУЭР. Безусловно. А с чего это вы вспомнили о смерти?
ДАМА. Вы учили людей не бояться ее. Кому-то помогли утешиться. Взять хотя бы Томаса Будденброка.
ШОПЕНГАУЭР. Будденброка?
ДАМА. Он почему-то не хотел умирать. Но случайно прочитал главу одной книги и посмотрел на смерть по-новому: непредвзято. Речь идет о вашем трактате.
ШОПЕНГАУЭР. «Мир как воля и представление». Глава «О смерти и ее отношении к нерушимости нашего существа в себе».
ДАМА. Именно. Впрочем, потом Будденброк скатился на примитивное бюргерское мышление. Кажется, умер из-за неудачного похода к стоматологу.
ШОПЕНГАУЭР. Во Франкфурте очень хорошие стоматологи.
ДАМА. Он не из Франкфурта.
ШОПЕНГАУЭР. Я ничего о нем не слышал. Кто этот господин?
ДАМА. Очень известный литературный персонаж.
ШОПЕНГАУЭР. Да? Тем более странно. Кажется, я отстал от жизни.
ДАМА. Роман Томаса Манна «Будденброки. История гибели одного семейства» [57].
ШОПЕНГАУЭР. Хм… У вас есть эта книга? Вы не могли бы показать мне ее?
ДАМА. Охотно. Но сейчас время обеда. Вы, кажется, завсегдатай «Английского двора». Не стоит раздражать всемогущую волю, изменяя добрым привычкам.
ШОПЕНГАУЭР. Черт возьми! Я пропустил игру на флейте. Однако вы правы: обед превыше всего. И вот что, я приглашаю вас разделить со мной трапезу.
ДАМА. Что ж… С превеликим удовольствием.
Звучит флейта: музыка Россини. Шопенгауэр и Дама удаляются под руку.
Конец первого действия
(окончание следует)
