Миллионы лет как грохнул метеорит,
все летел во мраке и вдруг решил приземлиться.
Динозавры погибли. Земля все еще горит.
Может, эти выживут. Где четвертая птица?
Юрий Михайлик
ТУМАННЫЙ ГОЛОС ОСЕНИ
Мой дом исчез. Мне адрес ни к чему,
и я не сторож дому своему,
и города уходят в никуда,
в густой туман — торговые суда,
все тонут там, в забвенье и дыму,
и я не сторож дому своему.
Моя страна — и горе, и вина,
уже давно в тумане не видна,
и кто бы мог представить в страшном сне
возникшее в исчезнувшей стране,
и кто бы смог все эти кровь и гной
назвать страной, пускай совсем иной…
Наш ржавый броненосец утонул,
из глубины восходит смутный гул,
но место пусто, и который год
там вовсе нет широт или долгот,
А свет и тьму мы чередуем зря.
И я не сторож у календаря.
ххх
Эти птицы обычно ходят попарно. А здесь их три.
А одной не хватает. И все это долго длится.
Оглянись, пожалуйста, и внимательно посмотри —
где четвертая птица?
Эти, черные с белым, раскрашенные как жизнь,
изучают пеньки — кто там прячется под корою?
и глядят осторожно. Четвертая, покажись.
Но здесь почему-то трое.
Миллионы лет как грохнул метеорит,
все летел во мраке и вдруг решил приземлиться.
Динозавры погибли. Земля все еще горит.
Может, эти выживут. Где четвертая птица?
Где четвертая нежность, деликатность и тишина,
любопытный взгляд округлого глаза?
Где четвертая птица? Кому она,
под каким колесом? И потом или сразу?
Там, где в мире нет одного из нас,
огорчитесь, поплачете, поскорбите…
А ведь это — чудовищный дисбаланс
на планете Земля, на ее орбите.
На зеленой поляне слегка крыло приподнять,
подойти поближе, приглядеться и удивиться,
почему это в мире никто не может понять,
черт нас всех побери, никто не может понять,
где четвертая птица…
ххх
Туманный голос осени. Звезда
внезапно возникает — как чужая,
окутаны туманом, города
плывут над морем, тонут, исчезая,
и выплывая в памяти моей
по берегам исчезнувших морей.
Большефонтанский мыс. Протяжный стон,
чуть приглушенный мякотью тумана —
еще звучащий сквозь нездешний сон,
еще предупреждающий — и странно,
причал, баркас, невидимый для глаз,
уйдут в туман на этот раз без нас.
Туманный голос осени. Волна
других широт, других времен и бедствий,
и мягкая густая белизна
чужого сна. Его причин и следствий
в тумане не найти, не обрести…
Стена тумана. И песок в горсти.
ххх
До того, как он стал пляжем, он был боевым генералом,
и хотя во многих сражениях казалось, что смерть близка,
но в пределах нашего города два столетия не умирал он,
оставаясь любимой улицей и горячей чертой песка.
Было — неподалеку от Лейпцига он сражался с маршалом Неем,
их колонны шесть раз сходились в безжалостных штыковых,
но первое бранное слово было отдано батареям,
и во поле меж батареями никто не нашел живых.
Он был графом, маркизом, бароном, губернатором и поэтом,
эмигрантом на русской службе, остроумцем и смельчаком,
жизнь его — во всех ипостасях — сохранилась в городе этом,
отразилась в лицах и судьбах тех, кто с ним совсем не знаком.
Триумфальная арка входа, и жара на прибрежном склоне,
и распластанные под солнцем, (двести лет назад — под огнем),
этот город в шести поколеньях был обуглен на Ланжероне,
на песчаных дюнах, на плитах августовским и майским днем.
Генерал, вы уж нас простите, слишком долго, чтоб полным званьем,
с поминанием всех сражений, всех побед и всех орденов,
с переменой имен и улиц, с жизни переименованьем,
море Черное, небо — синее, да и берег роднее снов.
ххх
Небольшой аэропорт. Внутренние линии.
Невысокий горизонт в тучах грозовых.
Очереди сдать багаж длинные-предлинные,
слишком много багажа у еще живых.
На коротенький шажок очередь подвинется,
я шагну и окажусь там, в сорок втором,
в теплом августе, в лесу, в городке под Винницей,
где еще стоит мой дед над песчаным рвом,
там, где бабушка моя, птаха невесомая,
нарушая свой черед самый первый раз,
обручальное кольцо полицаю всовывает,
чтоб не после, не потом, а вдвоем, сейчас…
Духота и маята в тесном помещении,
через несколько минут сдашь свой чемодан…
Ты бессилен, милый мой, не бывает мщения
сотням лет, десяткам лет, и любым годам.
Эта очередь бедой в жизнь твою продавлена,
где б ты ни был, над тобой эти боль и страх,
слишком ровные бугры на лесных прогалинах,
слишком сочная трава на лесных буграх.
Невеликий самолет — внутренняя линия,
вот и капли на стекле, началась гроза.
Под тобой качнется степь, горькая, полынная,
над тобой сомкнется тьмы злая полоса.
Это просто жизнь твоя — тьма, гроза и очередь.
Улетая навсегда в темные края,
напоследок прошепчу, улыбнувшись дочери:
— Я — последний. Ты за мной. Очередь твоя.
ххх
Две трети нашей Вселенной заполнены темной материей,
есть масса предположений — из чего состоит она.
Наверно, у темной материи есть и свои критерии,
но как нам узнать про это — она же темным-темна.
Говорят, что наша Вселенная уныло однообразна —
миллиарды галактических копий в миллиардах световых лет.
Но там, где разнообразно, довольно пыльно и грязно,
и куда она расширяется, у нас представления нет.
Так что с бозоном Хиггса, пожалуй, и спорить не о чем,
физика вещь хрупкая — чуть-чуть нажал и сломал.
К тому же долго учиться нам, тупицам и неучам,
поскольку бозон краток, и очень, простите, мал.
Вселенная ( в светлой части) прохладна и старовата,
там — в абсолютных цифрах — три кельвина выше нуля.
Нас, из космических формул владеющих только матом,
не смогли бы понять во Вселенной. Так что нам досталась Земля.
Вот тут мы любую родину можем любить без опаски,
и в самой темной материи не утрачивая лица,
во Млечном Пути ( как заведено) патриоты острова Пасхи
с патриотами острова Троицы сражаются до конца.
Анне Голубовской
Все дамбы взорваны, плотины сметены,
беда, потоп, и нету времени на жалость.
Плывет собака на доске среди войны,
и не понять — как взобралась, как удержалась…
Плывет собака на доске, она не в счет,
она уносится в крученье и верченье,
беда крушит, вода спешит, война течет,
и слабый лай легко уходит по теченью.
На мокрой узенькой доске она, скуля,
плывет во мгле, кого и как позвать на помощь,
течет и хлещет, неизвестно, где земля,
и над и под твоей доской сомкнулась полночь…
Плывет собака — ни хозяев, ни врагов,
на скользкой досточке дрожа и изнатужась,
плывет меж правых и неправых берегов,
вода темна, и ночь темна, и темен ужас.
Зачем собаке жить на свете без людей,
любовь и преданность без них — зачем собаке?
Едва держась средь острых щепок и гвоздей,
зачем ей плыть совсем одной в кромешном мраке?
Молчи, мой друг, зачем скулить и лаять зря.
Молчит. Дрожит. Спасения не просит.
Ее уносит в черные моря,
ее волна, ее война несет-уносит.
Ты в полночь вскинешься в безумье и тоске,
и задохнешься в жалости и в горе —
во тьме плывет собака на доске —
там, в Черном, в Красном, в Белом, в Желтом море…
ххх
На войне не бывает побед,
все сраженья ее — пораженья,
истребление, уничтоженье,
исчезающий стынущий свет.
И обугленный ужас ветвей
для весенней листвы непригоден,
меньше правды под ним, меньше родин,
меньше жизней — чужой и твоей.
Даже выжив средь этой войны,
уцелев среди крови и дыма,
никому не придти невредимым —
ни с одной, ни с другой стороны.
И земля, откликаясь теплу,
что ни год по весне хорошея,
будет помнить, что это траншея,
тихо прятать осколки во мглу.
Сохранив этот стыд прозапас,
завещав его детям и внукам,
каждой клеточкой, веточкой, звуком,
мир мудрей и задумчивей нас.
ххх
А музыки — хоть залейся —
во всю высоту небес.
И там , за рекою, флейта,
и только за флейтой — лес.
За лесом, за желтополосьем,
струящимся на юру,
органные трубы сосен
звучат на любом ветру.
Шуршат облака за лесом,
снижаясь в живые дни,
и музыки — хоть залейся,
хоть сдохни, хоть утони…
