СЕМЬ ИСКУССТВ

Пришлось и нам как-то поверить в рассказанную им историю, поначалу казавшуюся фантастической, о том, как будучи в Тбилиси он участвовал в… мотогонках по вертикальной стене! Наша реакция, естественно, была, что это очередная фантазия «мальчика из Колпино», но через какое-то время некий дачник (мы вместе с Межировыми жили летом на Клязьме на даче у родственников) рассказывает с восторгом, что недавно видел в Тбилиси, как московский поэт ездил на мотоцикле по вертикальной стене.

[Дебют] Ольга Мильмарк

ВОСПОМИНАНЬЯ ЗАРИФМУЮ, ЧТОБ НЕ ТОМИТЬСЯ ИМИ ВПРЕДЬ

Об Александре Межирове

Строка, приведённая мною в заголовке этих воспоминаний о моем дяде Александре Межирове, взята из его стихотворения. И это не случайно. Зная его стихи с самого детства, я многие жизненные ситуации воспринимаю как бы через их призму. Накрывая, например, стол скатертью, бормочу военное межировское:

Наш бедный стол
всегда бывал опрятен —
И, вероятно, только потому,
Что чистый спирт не оставляет пятен, —
Так воздадим же должное ему…

Хочу подчеркнуть, что мое общение с Межировым никогда не было только родственным, для меня с самого детства это был Поэт, «юности моей кумир», как написала про него Татьяна Бек. Быть может, одно из самых любимых мною в юности стихотворений так называемой любовной лирики было межировское:

И обращается он к милой
Люби меня за то, что силой
И красотой не обделен.
Не обделен, не обездолен,
В поступках — тверд, а в чувствах — волен,
За то что молод, но умен.
Люби меня за то хотя бы,
За что убогих любят бабы,
Всем сердцем, вопреки уму, –
Что некрасивый я и слабый
И не пригодный ни к чему.
(из стихотворения «Объяснение в любви»)

Моя мама, двоюродная сестра Межирова (их матери, урожденные Залкинд, родные сестры), была очень близка с ним, рассказывала, как перед самым уходом на фронт в 1941 году («Полумужчины, полудети, на фронт ушедшие из школ...») семнадцатилетний Шурик, как называли его в семье, одетый в «шинелку не по росту», пришел с Лебяжьего на Ордынку прощаться с ней и моей бабушкой Олей.

Без слез проводили меня…
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.
Написано так на роду.
Они, как седые легенды,
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты…
(из стихотворения «Проводы»)

Видавшая виды родня… Семья Залкинд жила в Чернигове в доме деда — земского врача. Это была совершенно ассимилированная еврейская интеллигентная семья, в которой говорили, читали исключительно по-русски. Образование часть детей получила в Цюрихе. Наверное, особенная атмосфера детства, да еще помноженная на ужасы войны, и определила у Межирова абсолютное равнодушие к тому, что принято называть бытом («но жизнь превыше быта…», как сказано в одном из ранних стихотворений) — изысканной еде, комфорту. Это все совершенно не культивировалось в нашей семье.

Нищенству этого духа
вовеки не изменю…
(из стихотворения «Я начал стареть…»)

Моя мама была для Межирова тем редким Читателем, который (по несколько парадоксальному высказыванию Межирова) «не отличается от Поэта, разве что формально…». Ей он подарил еще рукописную «Бормотуху» со своими «ликбезовскими» (для нас!) замечаниями на полях, например:

Розанов, Леонтьев — поздние славянофилы-националисты, люди гениальные, но морально безумные

или:

Аксаков, Киреевский, Хомяков — поздние славянофилы

На вышедшей вскоре огоньковской книжке, надпись: «…на память о тревожной осени и бормотухе бытия земного».

Вспоминается один из нечастых звонков («звонки бессмысленного свойства» – межировское определение — у нас не были приняты) на Кировскую, где мы жили. «Дусинька! Ты должна бросить все — своих больных, Марка, Олечку — и бежать смотреть «Холодное лето 53-го». Это нельзя пропустить».

У меня сохранилась черниговская фотография начала 30-х — в нижнем ряду справа маленький Шура Межиров (уже тогда, по-моему, с каким-то особенным, «поэтическим» взглядом), рядом — младшая, любимейшая его сестра Лида, в центре — самая старшая, моя мама — будущий врач, рядом с ней Гриня (Григорий Залкинд), знаменитый в 70-е в театральной Москве постановщик «подпольных» спектаклей театра абсурда. Репетицию он начинал (по рассказам актеров) строками из межировской «Баллады о цирке»:

Но это все-таки работа,
Хотя и книзу головой…

Эту поэму очень любил академик Колмогоров, который написал о ней так: «В чем смысл «Баллады о цирке»? Превращение жизни в бессмыслицу и сохранение чести и достоинства в бессмысленном мире».

Увы, из этой же семьи вышла будущая «пламенная революционерка» Рахель Землячка (урожденная Залкинд). О ней в семье никогда не упоминали, наверное и потому, что на ее совести, кроме многих уничтоженных «врагов революции», был и ее 16-летний племянник, талантливый скрипач, обвиненный в те «окаянные дни» в участии в заговоре и приговоренный к расстрелу. Его мать, двоюродная сестра Землячки, с которой они вместе росли в Чернигове, учились в Цюрихе, отправилась из Чернигова в Москву к сестре, занимавшей высокий пост в правительстве Ленина, надеясь, что та спасет безвинного юношу, и, конечно, получила отказ. Беня был расстрелян. Землячка захоронена у Кремлевской стены.

Эта трагическая история, увы, подлинная. А вот другая, о том, как Володя Ульянов, проигрывая в городки, ломал в бешенстве биту (наверное, рассказанная мне Межировым, чтоб я яснее представляла себе образ фаната — вождя революции), может, и была вымыслом, но оказала вполне определенное влияние на мое «мировоззрение» уже в те юные годы.

Из Чернигова часть семьи перебирается в Москву, часть в Ленинград. Межировы поселяются в Лебяжьем переулке в большой коммунальной квартире на первом этаже:

Переулок мой Лебяжий, лебедь юности моей…

Недавно узнала, что стихотворение Бориса Пастернака «Коробка с красным померанцем, моя каморка…» написано, когда он снимал комнату в том же доме в Лебяжьем переулке, где позже жил Александр Межиров.

И вот еще одно «судьбы сплетенье». Моя мама много лет была участковым врачом в Потаповском переулке, где жила с детьми О.В. Ивинская — любовь, муза Бориса Пастернака.

Евгений Евтушенко в своем стихотворении, посвященном Межирову, пророчит:

В переулок Лебяжий вернется когда-нибудь в бронзе.

Насчет бронзы покажет история, а при жизни я неоднократно слышала от Межирова: «Поэт — это Тютчев, мы же только стихотворцы».

В конце 50-х почти каждый выходной мы с мамой приходили на Лебяжий, где собиралась вся большая семья и где я, подросток, влюбленный в поэзию, воспринимала Межирова не иначе как молодого Блока, стихи которого он иногда нам читал. В этом доме всем командовала суровая няня Дуня, обожавшая Шуру и увековеченная им в классическом «Серпухове»:

Прилетела, сердце раня,
Телеграмма из села.
Прощай, Дуня, моя няня, —
Ты жила и не жила.
Паровозов хриплый хохот,
Стылых рельс двойная нить.
Заворачиваюсь в холод,
Уезжаю хоронить…

Мама Межирова, тетя Лиза, читала мне Некрасова (не от нее ли любовь к Некрасову, не самому популярному теперь из русских классиков , и у ее сына),

а из стихов сына воспринимала, пожалуй, только ранние, классические, о чем он и написал позже:

Прости меня
за леность
Непройденных дорог,
За жалкую нетленность
Полупонятных строк.
За эту непрямую
Направленность пути,
За музыку немую
Прости меня, прости…
(из стихотворения «Отец»)

Это о ней, тишайшей, интеллигентной женщине, окончившей в Киеве классическую гимназию, Межиров, «мистификатор милостью божьей» (как метко сказал о нем его ученик по семинару поэзии, Ефраим Баух ), пишет в как бы автобиографической «Балладе о цирке»:

Метель взмахнула рукавом
И в шарабане цирковом
Родился сын у акробатки…

да и рассказывал частенько доверчивым слушателям, что его мать — акробатка в цирке (что так же далеко от истины, как и «учительница немецкого языка», неведомо откуда появившаяся чуть не во всех биографиях Межирова). За это моя мама и звала его «мальчик из Колпино» («Стихи о мальчике» — название его раннего, так любимого ею стихотворения):

Мальчик жил на окраине города Колпино.
Фантазер и мечтатель.
Его называли лгунишкой.
Много самых веселых и грустных историй
накоплено
Было им
за рассказом случайным,
…за книжкой
Презирал этот мальчик солдатиков
оловянных
И другие веселые игры в войну.
Но окопом казались ему придорожные
котлованы, —
А такая фантазия ставилась тоже в вину.
Мальчик рос и мужал на тревожной недоброй
планете,
И, когда в сорок первом году зимой
Был убит он,
в его офицерском планшете
Я нашел небольшое письмо домой…
За спиной на ветру полыхающий Колпино,
Горизонт в невеселом косом дыму…
Здесь он жил.
Много разных историй накоплено
Было им.
Я поверил ему.

Пришлось и нам как-то поверить в рассказанную им историю, поначалу казавшуюся фантастической, о том, как будучи в Тбилиси он участвовал в… мотогонках по вертикальной стене! Наша реакция, естественно, была, что это очередная фантазия «мальчика из Колпино», но через какое-то время некий дачник (мы вместе с Межировыми жили летом на Клязьме на даче у родственников) рассказывает с восторгом, что недавно видел в Тбилиси, как московский поэт ездил на мотоцикле по вертикальной стене.

О, вертикальная стена,
Круг новый дантовского ада,
Мое спасенье и отрада, —
Ты все вернула мне сполна.

Стихотворение (посвященное смерти матери), которое всегда вспоминаю на могиле своих родителей, а теперь и на могиле Межирова в Переделкине…

Улетаю по работе
Возле моря зимовать.
Телеграммы о прилёте
Больше некому давать.
Это маленькое тело,
Посветлённое насквозь,
Отстрадало, отболело,
В пепел переоблеклось.
От последнего недуга
Умирала тяжело,
А насчёт бессмертья духа
Я не знаю ничего.
Остаёшься в слове сына
Полуграмотном, блатном, —
И болит невыносимо,
Ходит сердце ходуном.

Помню, как в 1986 году на похоронах моего отца, c которым Межиров был очень дружен (Поэт и Актер), стараясь меня как-то отвлечь, он прочел гениальное «Старухи без стариков» («старух было много стариков было мало…») незадолго перед этим скончавшегося Бориса Слуцкого — одного из любимейших его поэтов. Как известно, в черные дни погромного антипастернаковского собрания Межиров улетел срочно в Тбилиси и умолял Слуцкого лететь вместе, предчувствуя предстоящую трагедию. Слуцкий не согласился.

Вспоминаются какие-то эпизоды общения с Межировым, которые, возможно, помогут лучше представить себе его облик.

Когда Евгений Евтушенко приезжал летом к нам на Клязьму, Межиров восклицал, обращаясь к годовалой племяннице: «Лена, малолетка, ты сосешь бессмысленно соску и не понимаешь, что перед тобой Поэт!» И уже в более поздние годы, сравнивая Евтушенко и Бродского, говорил, что «истинного вещества поэзии» изначально у Евтушенко больше, но Поэта делает и его биография, которую Евтушенко, в отличие от Бродского, часто разменивал по мелочам. Помню рассказ Межирова о невероятной в те годы популярности Е.Е. (конечно, из серии историй «мальчика из Колпино»):

«У меня вышла новая книжка, не хватало авторских экземпляров, пошел в книжный, несметная очередь за… новой книгой Межирова?! Присмотрелся. Выходящие из магазина вырывают листы с предисловием, а оставшиеся страницы выбрасывают. Автором предисловия был, конечно, Евтушенко»…

Все, кто был в 2006 году на презентации в Большом зале ЦДЛ новой книги Межирова «Артиллерия бьет по своим», не забудут сияющего, взбежавшего на сцену Евтушенко с только что выпущенным и составленным исключительно благодаря его героическим усилиям томом: «Сегодня счастливейший день в моей жизни, у меня в руках новая книга моего учителя — поэта Межирова».

У меня на полке сборник стихотворений Евтушенко 1966 года c дарственной надписью автора: «Саше Межирову, моему поэтическому учителю от его незадачливого ученика».

Некоторые высказывания, которые я слышала от Межирова в той или иной ситуации, были для меня так важны, что до сих пор я (к месту и не к месту!) повторяю их своим друзьям:

«Цивилизация — это когда одинаково спасают молодого умирающего Моцарта и нищего бездомного старика» (ой как часто при разных невеселых обстоятельствах вспоминаю эти слова!).

«Отношения мужчины и женщины — это загадка, это невозможно обсуждать» (при моей попытке, как у нас водится, поговорить с ним об общих знакомых).

Помню, на мой уклончивый ответ по какому-то поводу возразил: «Олечка, не говори, как Шеварднадзе» (имея в виду уникальные хамелеоно-дипломатические качества последнего). Кстати, известно, что Шеварднадзе, высоко ценивший межировские переводы грузинских поэтов, приглашал его эмигрировать в Грузию.

В ответ на письмо внучки Анны (ей посвящено замечательное «Анна, друг мой, маленькое чудо»), которая пишет деду из Америки: «Саша! Здесь люди не знают слово неудобно» — боготворивший ее дед отвечает: «Если люди забудут это слово, они съедят друг друга». И как почти пророчески звучат посвященные ей же строки в стихотворении «Птаха»:

Я не хочу, чтобы она вернулась,
Чтоб в этот смрад кромешный окунулась,
Чтоб в эту милосердную страну
Попала на гражданскую войну.

Часто, при теперешнем повальном интернет-творчестве, вспоминаю межировское:

Да пребудут в целости,
Хмуры и усталы,
Делатели ценности —
Профессионалы.

Как-то по просьбе своего друга, писавшего стихи, я попросила Межирова «посмотреть» их, на что услышала незабываемое: «Олечка, я так боюсь графоманов!» Зато когда чувствовал зерно истинного таланта, то восхищению его не было предела. В нашем последнем разговоре уже в Нью-Йорке просил меня разыскать в Израиле Раю Абельскую, свою ученицу по семинару поэзии на Высших литературных курсах («гениальный бард! напоминает Вертинского!») Мы встретились с Раей на ее вечере в Тель-Авиве, она исполнила там романс, посвященный Межирову:

Вы всегда были рядом, хоть и не встречались годами мы.
Вы не здешний жилец, не под силу
Вам спорить с судьбой…

Помню, в 1990 году Межиров вернулся в Москву после поездки в Израиль восхищенный, пораженный («я знаю, почему Бродский не хотел приезжать в Израиль — боялся, что не сможет после этого писать стихи») и в то же время разочарованный. «В той стране, где когда-то люди по болотам, с автоматами наперевес, ползли по пояс в воде, борясь за высокие идеалы, сейчас стоят в очереди, чтобы захватить стакан кофе из бесплатного автомата» (Межиров несколько дней жил как гость в центре абсорбции, где не усмотрел сионистского настроя в репатриантах тех лет).

В 1992 году, незадолго до его неожиданного отъезда из России, я была у Межирова дома со своим приятелем, давним почитателем его поэзии, приехавшим в гости из Израиля (перестройка!). Межиров читал нам новую, еще не изданную тогда поэму «Поземка»:

Но и это все — схоластика
Потому, что по Москве
Уж разгуливает свастика
На казенном рукаве.
На двери, во тьме кромешной,
О шести углах звезда
Нарисована поспешно, —
Не сотрется никогда.
Темная заходит злоба
За неоохотный ряд, —
И кощунственно молчат
Президенты наши оба…

Это был, конечно, крик души, и, возможно, причина поспешного отъезда из России.

«Последний русский классик», написал в некрологе в мае 2009 года в израильской газете «ВЕСТИ» Ефраим Баух. А буквально через несколько часов после того, как мы узнали о смерти Межирова, об этом сообщило в Израиле русское радио Рэка, раньше, чем в Нью-Йорке и Москве…

Мне чужды упованья на бессмертье,
Равно как вера в смерть, и потому
Всю процедуру похорон доверьте
Моей семье. И больше никому.

Семья и решила захоронить его прах в любимом Переделкине, о котором он вспоминал уже в эмиграции: «Если увижу снег в Переделкино — сердце разорвется. Не увижу —умру от тоски…»

Тот, кто изгнан был из клетки ржавой
Или убежал (одно и то ж),
Распростился навсегда с державой,
Никого обратно не вернёшь
(из стихотворения «Белая площадь)

«Ах эта пятая статья народа небольшого» — стихотворение позднего Межирова я читала по просьбе Ирины Емельяновой (дочери О.В. Ивинской) на вечере в Иерусалиме, посвященном Б.Л. Пастернаку. Кстати, Межиров как-то высказал мысль, что «живаговское» преследование Пастернака связано не только с романом, но и с еврейским происхождением Б.Л., несмотря на явно его «несионисткую» позицию в романе.

……………………………………

Ах, эта Пятая статья
Народа н е б о л ь ш о г о, —
Но вы напрасно у меня
Конфисковали слово.
…………………………………….
Конечно, дело не во мне,
Убитом на другой войне,
В огне иных сражений,
А в том, что здесь, увидев свет,
На даче, до недавних лет,
Великий русский жил поэт,
Русскоязычный гений.
И жизнь была его сестрой,
И здесь недавний предок мой
Схоронен был в земле сырой
В палящий, душный, майский зной
Бессолнечновесенний.
Не обо мне, конечно, речь,
А о моем предтече.
Вам долго предстоит беречь
Его божественную речь,
Часть речи, вашей речи.
Он отодвинул далеко
Мишень, — и пули в молоко
От вас уйдут в полете.
Он поднял планку высоко,
Вам будет прыгать нелегко,
И вы ее собьете.

В одном из своих поздних стихотворений Межиров пишет:

В переулке крутом
к синагоге отверг приобщенье,
В белокаменном храме Христа
над рекой
в воскресенье, —
отвергнул крещенье, —
Доморощенна вера твоя
и кустарны каноны,
Необрезанный и некрещёный.

Я думаю, что Поэзия и была религией для Межирова, и он оставил в ней, говоря его же словами, «собственный звук незаемный».

Ниже фотографии из моего семейного архива.