СЕМЬ ИСКУССТВ

В стратосфере, всеми забыта, сучка
лает, глядя в иллюминатор.
«Шарик! Шарик! Прием. Я — Жучка».
Шарик внизу, и на нем экватор.

Наум Сагаловский

ДРУЖЕСКИЕ ПЕРЕКЛИЧКИ С ПОЭТАМИ

Перекличка с Иосифом Бродским

Иосиф Бродский

Стихи о зимней кампании 1980-го года

«В полдневный зной
в долине Дагестана»
М.Ю. Лермонтов

I

Скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени,
от стремленья согреться в мускулатуре
торса, в сложных переплетеньях шеи.
Камни лежат, как второе войско.
Тень вжимается в суглинок поневоле.
Небо — как осыпающаяся известка.
Самолет растворяется в нем наподобье моли.
И пружиной из вспоротого матраса
поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
в грунт, покрывается твердой пленкой.

II

Север, пастух и сеятель, гонит стадо
к морю, на Юг, распространяя холод.
Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.
Механический слон, задирая хобот
в ужасе перед черной мышью
мины в снегу, изрыгает к горлу
подступивший комок, одержимый мыслью,
как Магомет, сдвинуть с места гору.
Снег лежит на вершинах; небесная кладовая
отпускает им в полдень сухой избыток.
Горы не двигаются, передавая
свою неподвижность телам убитых.

III

Заунывное пение славянина
вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
человеческая свинина
лежит на полу караван-сарая.
леет кизяк, ноги окоченели;
пахнет тряпьем, позабытой баней.
Сны одинаковы, как шинели.
Больше патронов, нежели воспоминаний,
и во рту от многих «ура» осадок.
Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора!

IV

В чем содержанье жужжанья трутня?
В чем — летательного аппарата?
Жить становится так же трудно,
как строить домик из винограда
или — карточные ансамбли.
Все неустойчиво (раз — и сдуло):
семьи, частные мысли, сакли.
Над развалинами аула
ночь. Ходя под себя мазутом,
стынет железо. Луна от страха
потонуть в сапоге разутом
прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

V

Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
Ввезенная, сваленная как попало
тишина. Растущая, как опара,
пустота. Существуй на звездах
жизнь, раздались бы аплодисменты,
к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.
Убийство — наивная форма смерти,
тавтология, ария попугая,
дело рук, как правило, цепкой бровью
муху жизни ловящей в своих прицелах
молодежи, знакомой с кровью
понаслышке или по ломке целок.

VI

Натяни одеяло, вырой в трухе матраса
ямку, заляг и слушай «уу» сирены.
Новое оледененье — оледененье рабства
наползает на глобус. Его морены
подминают державы, воспоминанья, блузки.
Бормоча, выкатывая орбиты,
мы превращаемся в будущие моллюски,
бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
Поверни выключатель, свернись в калачик.
Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
Утром уже не встать с карачек.

VII

В стратосфере, всеми забыта, сучка
лает, глядя в иллюминатор.
«Шарик! Шарик! Прием. Я — Жучка».
Шарик внизу, и на нем экватор.
Как ошейник. Склоны, поля, овраги
повторяют своей белизною скулы.
Краска стыда вся ушла на флаги.
И в занесенной подклети куры
тоже, вздрагивая от побудки,
кладут непорочного цвета яйца.
Если что-то чернеет, то только буквы.
Как следы уцелевшего чудом зайца.

1980 г.

Наум Сагаловский

Стихи о зимней кампании 1980-го года

“Скажи-ка, дядя, ведь недаром…”
М.Ю. Лермонтов

I

Солдатом в сырой шинели хожу по Чучмекистану.
Ясный морозный полдень. Чучмек в прицеле винтовки.
Ещё годок послужу и стану
отличником боевой и политической подготовки.
Сплю на трухе матраса. Кизяк запиваю кумысом.
Строю домик из винограда.
Если погибну, считайте меня коммунистом.
Если живой останусь, тогда, конечно. не надо.
Убийство — ария попугая. Тавтология. Опять солдаты
вступили с противником в перестрелку.
Вдали, за казармой, слышится стук лопаты:
сержант Хабибулин ломает целку.

II

Снег лежит на вершинах. Что ж, пустая банальность
жизнь. Дважды два — четыре. Краткость — сестра таланта.
Шибко я стал учёный. Чувствую гениальность,
бо набираюсь истин от моего сержанта.
Оледененье рабства выдалбливаю по минутам.
Вижу: луна в стратосфере военного цвета хаки.
Раньше я был поэтом. Ходил под себя мазутом.
Вырыл в матрасе ямку и слушал “гав-гав” собаки.
Сержант Хабибулин, спасибо, слепил человека из студня.
Мне, молодому салаге, объяснил по-простому, без мата,
в чём содержанье жужжанья трутня,
в чём — летательного аппарата.

III

Сколько в меня он вложил терпенья!
Делился знаниями, как с другом.
Представляете: сто градусов — это точка кипенья,
а девяносто — прямой угол.
Теперь я с физикой в полном ажуре.
Это вам не бачок вермишели —
скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени.
Теорию относительности Эйнштейна (еврея)
сержант изучил, как устройство велосипеда.
“Ты, — говорит, — Бродский, совместишь пространство и время.
Будешь копать канаву от забора и до обеда”.

IV

Люблю своего сержанта. Его заунывные песни
вечером в Азии. Тихо. Глаз улыбается карий.
Страшно подумать, что было б, если
в шестидесятых мать его пошла в абортарий.
Сижу по нужде в караван-сарае,
затвор ли чищу, врываюсь в траншеи,
чувствую: мысль моя играет
где-то в сложных переплетеньях шеи.
Муха жизни летает. Жужжит, зараза.
Куры вздрагивают. Но мыслят плоско.
И пружиной из вспоротого матраса
трилобиты прут, как второе войско.

V

Пузо — глобус. Ремень — экватор.
Трёшник в кармане — и вся получка.
Телефонист кричит в коммутатор:
“Шарик! Шарик! Приём. Я — Жучка”.
Час до побудки. Сапог разуло.
Снятся решения умных задачек.
Ночь над развалинами аула.
Утро настанет, встану с карачек.
Дует из коридора. Ноги окоченели.
Подъём! Одеваюсь. И сны не снятся.
Сержант Хабибулин на край постели
кладёт непорочного цвета яйца.

1981 г.

Четыре переклички с Владимиром Гандельсманом

Первая:

Владимир Гандельсман

Вестибюля я школьного
окончания в пору уроков,
вроде взрыва стекольного,
световых его пыли потоков,
вроде с улицы вольного,

или галстуком розовым,
проутюженным, веянье шёлка,
и к учебникам розданным
обоняние тянется долго,
всё продёрнуто воздухом,

пилкой лобзика ломкою
контур крейсера, пылкие взоры,
и, любовное комкая,
вся на северной встречу Авроры
кровь пульсирует громкая,

время тусклое лампочки
в раздевалке, тупых замираний,
и мешочка на лямочке,
и с родительских в страхе собраний
ожидания мамочки,

тонкокожей телесности,
шеи ватой обмотанной свинки,
астролябий на местности,
и рифлёных чулок на резинке,
и кромешной безвестности,

растворяйся, ранимая,
погружайся в тоске корабельной,
дом, и, неуяснимая,
под бессмертный мотив колыбельной,
радость, спи и усни моя.

Наум Сагаловский

Откровенья невольного
почитателя Фетов и Блоков
и салата свекольного,
окончания в пору уроков
вестибюля он школьного,

физкультурные тапочки,
астролябия, ну её нахер,
рядом девочки-лапочки,
и ремня незабвенного в страхе
ожидания папочки,

все здоровы и веселы,
даже с лобзиком нету мороки,
но сплошные инверсии,
что заполнили мутные строки,
это признак диверсии,

не достичь понимания,
здравомыслию рот затыкая,
что за странная мания,
это, граждане, прихоть такая,
имя ей гандельсмания.

Вторая:

Владимир Гандельсман

Из книги «Новые рифмы»

Пролистывая книгу

Вдоль холода реки — там простыня
дубеет на ветру, прищепок птицы,
в небесной солнце каменное сИни,
и безоконные домов торцы,

то воздуха гранитный памятник,
и магазина огурцы и сельдь,
то выпуклый на человеке ватник,
и в пункт полуподвальный очередь,

и каждый божий миг рассвет и казнь,
сплошное фото серых вспышек,
и нелегальной жизни искус,
кружки и типографский запашок, —

вдоль холода реки — там стыд парадных
прикрыт дверей прихлопом, «пропади
ты пропадом!» — кричат в родных
краях, не уступив ни пяди

жилплощади, то из тюрьмы на звук
взлетит Трезини, ангелом трубя,
собор в оборках, первоклассник азбук,
закладки улучённый миг тебя.

Наум Сагаловский

Магазина огурцы и сельдь

Судить поэта — надо ехать в Страсбург,
а это — волокита без конца.
Поэт стиха — не первоклассник азбук,
поскольку носит бороду лица.

Имеет всё, чего душа хотела!
Сельдь магазина кончилась, увы,
но есть перчатки рук, рубаха тела,
ботинки ног и шапка головы.

Внимайте, дармоеды и разини!
Поэт стиха нам напророчил впредь
в небесной солнце каменное сИни
и в пункт полуподвальный очередь.

Третья:

Владимир Гандельсман

Утренний мотив

На асфальте мечется
мышь, кыш, мышь,
сторож это, сменщица,
мусорщик, малыш,

семенит цветочница,
шарк, шурк, шарк,
точность мира точнится,
в арках аркнет арк,

взрыв бенгальский сварщика,
сверк, сварк, сверк,
голубого росчерка
меркнуть медлит мерк,

льётся, не артачится
свят свет свит,
тачка утра тачится,
почтальон почтит,

Чарли это брючится,
блажь, мышь, блажь,
ночь в чернилах учится
небу тихих чаш,

пусть проходят где-нибудь,
клёш крыш клёш,
душу учит небо ведь
простираться сплошь.

Наум Сагаловский

Вечерний звон

На асфальте мочится
куц, кец, кац,
просто очень хочется,
ну совсем абзац,

вдаль посмотришь — вон она,
блю, бли, бля,
семенит семёновна,
семь утех суля,

повар варит варево,
шмек, шмук, шмак,
принимая дар его,
меркнуть медлит мрак,

выйдет солнца рожица,
шут, шат, шит,
ложка утра ложится,
штукатур штучит,

чарли сдуру сдрючится,
гип, гоп, стоп,
ночь ему попутчица,
чистить чашу чтоб,

не пристанет лесть к лицу,
всё обман,
пишет околесицу
ган дель сман.

Четвёртая:

Владимир Гандельсман

Из книги «Школьный вальс»

Юноша в небе летит,
с дерева он сорвался,
яркой весны разгорается аппетит,
солнце весеннее, алься.

С девочками двумя пойдём
за гаражи и снимем
трусики: с тоненьким петушком
я постою на синем

фоне небесном и погляжу:
лодочки девичьи!
Руки на лодочки положу.
Дни, как царевичи.

Юноша в небе летит,
быть ему без селезёнки.
Кто там паяет и кто там лудит,
лесенки носят, и песенки звонки.

Кто петушков
лижет и ладит гирлянды?
Кто идёт из кружков?
Кто встаёт на пуанты?

Маленьких балерин
белые кости.
Переверни глицерин.
Праздник и гости.

Мальчик, себя мусоль,
членистоногий, —
выпадет белая соль.
Боже, прекрасны Твои дороги.

Наум Сагаловский

“Школьный краковяк”

Кажется, это бред,
жалкий, убогий:
в небе летит поэт
членистоногий,

с глицерином знаком,
белой солью просолен,
машет тоненьким петушком,
что уже намусолен,

в школьный сунул пенал
трусики девичьи,
видно, с кого-то снял —
долго ль, умеючи,

и не паяет он, не лудит.
Боже, с ума не стронься!
В небе поэт летит,
дуб молодой, зелёнься.

Что же он видит, блин?
Жуть — на погосте,
маленьких балерин
белые кости,

лодочки, девочек двух
за гаражами…
Вот и стишок не ласкает слух —
режет ножами,

смысла нет, и нет красоты,
слишком намёки тонки.
Эх, поэт, останешься ты
без селезёнки.

Семь перекличек с Вероникой Долиной

Первая:

Вероника Долина (грамматика авторская)

О так называемой лю
Я и говорить не люблю.
О так называемой чу
Я уже годами молчу.

Сколько лет стираю следы
Смесью порошка и воды.
Как же я скоблю и скребу
То что я видала в гробу.

О так называемой че
В том же самом вроде ключе.
От предполагаемой чи
Прежде исходили лучи.

Что тебе сказать. Это мрак.
Там где было лю— стало враг.
Там где было — чу— не хочу.
Мало я кому по плечу.

Я ещё считаю до трёх.
Я одна из этих дурёх,
В ком и глаз голодный и нюх.
Но ведь первородный то — слух.

Наум Сагаловский

О так называемой бе
Не скажу ни слова тебе.
О так называемой гу
Тоже рассказать не могу.

Молвишь мне заветное лю,
Я твои следы соскоблю,
Даже имечко твоё соскребу.
Я тебя видала в гробу.

Пусть язык мой беден и сух,
У меня и слух есть, и нюх,
Глаз голодный, нет, не шучу,
Мало я кому по плечу.

Я одна из этих дурёх,
Что считают только до трёх.
Не моя же в этом вина.
Что тебе сказать. Иди на.

Сколько лет стираю следы,
Ни туды они, ни сюды.
Может быть, всё это бредо,
Ты не обижайся. Ве До.

Вторая:

Вероника Долина (грамматика авторская)

О ужас о чудо о ужас беда,
о ужас и чудо.
Так будто живёт —улетая туда
И снова оттуда.

Качели нечаянной поздней любви
Летают по свету.
По тютчевски, по заболоцки зови
К последнему лету.

Такие в жилище стоят холода,
Такие осадки.
О ужас о чудо о ужас беда
О жизни остатки .

Такие аптечные что ли весы.
Там в пору ночную
Я сыплю песок в золотые часы
Чтоб взвесить вручную .

И вот по корпускуле —ужас— беда-
Беда или чудо.
Живу и живу — улетая туда
И снова оттуда.

Наум Сагаловский

Читаю, в свои ухмыляясь усы,
и худо мне, худо:
“Я сыплю песок в золотые часы” —
ой, вэйз мир, о чудо!

Последнее лето? Качели любви?
В жилище — осадки?
Ах, эти поэты (здесь рифма — зови)
на глупости падки!

Такая привидится вдруг ерунда,
всплывёт из-под спуда!..
Давай улетим неизвестно куда,
а после — оттуда,

давай говорить, не скрывая тоски,
под водку и виски
по фетски, по бродски, по ряшенцевски,
по кушнерски и по сельвински.

Мы правду откроем без лишних прикрас,
как вьюшку печную:
такие бушуют корпускулы в нас —
не взвесить вручную!..

Третья:

Вероника Долина (грамматика авторская)

Потерянное— все таки вернись.
Разбитое— по крохам собирайся.
Колотящееся — угомонись.
Прозрачное — хоть дальше не стирайся.

Надколотое — склейся наконец.
Хромающее— отлежись на пляже.
Зарвавшееся— чуть поправь венец.
Наследственное — ототрись от сажи.

Забытое — припомнись , пропишись.
Пробейся внутрь, дойди до подбородка.
Обещанное— запросто решись.
Дрожи, замок. И расколись, решетка.

Наум Сагаловский

Убитому — улечься у стены.
Распятому — желательно воскреснуть.
Описавшемуся — сменить штаны.
Стеклянному — удариться и треснуть.

Задумавшемуся — не думать впредь.
Забытому — письмо и телеграмма.
Закаканному — плакать и смердеть,
покуда не придёт из кухни мама.

Грустящему — залить за воротник.
Смеющемуся — бац по подбородку.
Фейсбучному — одну из Вероник.
Дрожи, поэт. И расколись на водку.

Четвёртая:

Вероника Долина (грамматика авторская)

Откровенные объятья
Полудетства моего —
Вы, сатиновые платья,
Вы, и больше никого.

Помню темное, земное,
Польша, детский голосок.
Или Венгрия, цветное,
Со шнуровкой поясок.

Неужели, неужели
Я носила сей наряд.
Вроде чайника из Гжели,
И чтоб вишенки подряд.

Или их прислал индийский
Незнакомый континент,
Чтобы старый грек понтийский
Это снял с меня в момент

В восемнадцать — девятнадцать
Незадачливых годов,
Когда некуда деваться
От родительских трудов.

А для памяти оставлю
Вас во всей красе простой-
Когда я себя отправлю
В те объятья, в школе той.

Наум Сагаловский

Чёрт те что, театр кабуки.
Были с детства мне близки
Шевиотовые брюки
Плюс кальсоны и носки.

Помню тёмный цвет ботинка,
Гомель, жмых, томатный сок.
Или Жмеринка, ширинка,
зиппер, триппер, поясок.

Неужели для позора
Я носил свои штаны,
Вроде, как у Пифагора,
На все стороны равны?

Или просто для приманки
Их прислал коварный мент,
Чтобы Зинка с Якиманки
Их сняла с меня в момент

Не в шестнадцать, и не в двадцать,
А пока ещё не стар,
Когда некуда податься
От её любовных чар.

Пью какао, ем сосиски,
И штанов — невпроворот.
А причём здесь грек понтийский,
Кто их, греков, разберёт?..

Пятая:

Вероника Долина (грамматика авторская)

Ножки болят у русалочки,
Ножки болят.
Ни в догонялки, ни в салочки —
Ей не велят.

Бегать по суше, из принципа
Рано вставать,
И потихоньку за принцами
Подглядывать.

Ножки болят не от хворости,
Ножки горят,
Будто осколки на скорости,
Ярко искрят.

От кружевницы к цветочнице.
Нож в серебре.
В каждом движеньи — неточности,
Там, при дворе.

Ножки болят непарадные.
Боль и разряд.
Что эти принцы нарядные
Там говорят.

Можно ль жениться на уличной.
Вей, ветерок.
В лучшей близ города булочной —
Зреет пирог.

Наум Сагаловский

Ножки болят у русалочки,
ножки болят,
будто две тонкие палочки,
как у телят.

Мысли приходят досадные,
тучи темней,
и уж совсем непарадные
ножки у ней.

Нет ни двора и ни колышка,
нету подруг,
с принцем желает, как Золушка,
встретиться вдруг.

Фея заявится, сводница,
старая б..дь,
чтобы за принцем, как водится,
подглядывать.

Принципы, искры, цветочница —
странный мирок,
ножик серебряный точится,
зреет пирог.

Где ж ты, русалочка? Тут она,
принц в голове.
Сказки, видать, перепутала
Долина В.

Шестая:

Вероника Долина (грамматика авторская)

У тебя там кто-то. Ты кого то.
У меня то тут— ни одного.
Это даже вроде анекдота .
Анекдота лично моего.

Как я неуклюже опасалась
Упустить и лодку, и весло.
Не спаслась, хоть всячески спасалась.
Ничего себе, как унесло.

У тебя там кто то, слава богу,
Ставит кофе, делает омлет.
Или бутерброды на дорогу.
Или даже гостевой обед .

Эти кто то — тоже, в общем, люди.
Смотрят в голубые небеса.
И ,как люди , обниматься любят-
Каждые ,примерно, три часа.

Наум Сагаловский

У тебя там кто-то, где-то, как-то,
Кое кто, а также кто кого.
У меня ж де-юре и де-факто,
Хоть убейся, нет ни одного.

Как я опасалась неуклюже,
Чтоб случайно крышу не снесло,
Не спаслась, а очутилась в луже,
Упустила лодку и весло.

У тебя в гостях враги диеты
Жарят рыбу, стряпают манты,
Варят кофе, делают омлеты,
Тоже, в общем, люди, как и ты.

Мне-то что? Спасаюсь каждый день я
Тем, что погружаюсь в словеса,
И пишу свои стихотворенья
Каждые, примерно, три часа.

Седьмая:

Вероника Долина (грамматика авторская)

Выбирала и выбрала
Меж живым и волшебным.
И как глаз себе вырвала.
А бальзамом целебным

Запастись— не подумала.
Были проводы жалки,
Когда в губы мне дунула,
Вместе с запахом свалки,

Не чудная мелодия-
Я жива,я возвратна-
А кирилла— мефодия
Сеть,где красные пятна.

Выбирала и выбрала,
И сражаться устала,
И с рукой себе выдрала
Инструмент из сустава.

Это грозное старое,
Неподвластное мраку.
…Увезла не гитару я,
А живую собаку.

Наум Сагаловский

Понять такую красоту бы!
Вот штука, Фауста сильней:
сеть почему-то дует в губы,
и пятна красные на ней!

Незабываемая драма,
простые страсти напоказ:
жива собака, нет бальзама,
уже как будто вырван глаз,

кирилл зачем-то и мефодий,
в суставе спрятан инструмент…
Какое поле для пародий!
Какому вздору монумент!

Перекличка с Ириной Котовой

Ирина Котова

Поколение Х

Хули, сбив ладони, лазали на деревья?
Не про много денег и не про гнев я.
Про деревья счастья. Они засохли.
А кто выжил — в пламени или охре.
Хули, в банно-прачечный комбинат
в эти годы дружно зашли стократ —
относили вымпелы и знамена,
будто дуло в жопу нам с моря, с Дона?
Хули ездили в роддома в год горячий,
Будто зайцы мы иль народ апачей?
О свободе думали? Ум-то рачий.
Хули шарить неводом по Москве-реке.
И не нужно сказок о дураке!
Х.. цветет на дне, на нем — золотая рыбка.
У нее — медаль и оскал-улыбка.
Слышь, она беззубым ртом приговаривает:
Ванюшки и Дунюшки —
хуюшки.

(Журнал “Интерпоэзия” №1, 2015 г.)

Наум Сагаловский

Х поколен…

Хули гражданка Котова пишет ненормативно,
так, что стихи её даже читать противно,
то ли от нехер делать, то ли по пьяни,
будто дуло в жопу ей с моря, с Кубани?
Где она обитает, уж не в шестой палате ль?
Ванюшки и Дунюшки, хуюшки вам, читатель,
может быть, даже х.., я извиняюсь — пипка,
вот он цветёт на дне, на нём — золотая рыбка.
Хули гражданке Котовой пачкать язык матом,
надо бы ей воспользоваться банно-прачечным комбинатом,
пусть она доктор-медик, пусть не слывёт дебилом,
там ей язык промоют яичным (а хули?) мылом.