СЕМЬ ИСКУССТВ

Блок был одним из тех деятелей искусства Петрограда, кто не просто принял советскую власть, но согласился работать на её пользу. Однако негативное отношение к Блоку со стороны некоторых руководителей культуры привело к тому, что он остался под конец жизни без материальных средств и умер от голода.

Евгений Лейзеров

О БЛОКЕ

7-го августа 2021 года исполнилось 100 лет со дня ухода из жизни знаменитого 40-летнего поэта, олицетворения Серебряного века Александра Блока. Как раз год назад об этом событии в питерском журнале «Невский альманах» была опубликована моя статья «Столетие спустя: памяти петербургских поэтов Серебряного века». Эпиграфом к этой статье взята последняя строфа Блока из стихотворения «Поэты»:

«Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!»

В январе 2018 года исполнилось 100 лет поэме Блока «Двенадцать», ставшей своего рода памятной датой российской культуры, но сама поэма со временем отозвалась пудовым камнем в душе самого Блока. После её публикации в 1918 году почти все почитатели поэта от него отвернулись, хотя Блок для них был символом Серебряного века. Отвернулись главным образом из-за принятия автором революционных событий 1917 года, и то, что описано это скабрезным языком улицы, чего от Блока, конечно, никак не ожидали.

Но с другой стороны, можно пояснить, что случилось с поэтом в декабре 1917-го. Дело в том, что в 1917-м он очень часто посещал балаганные уличные театры, которых в Петрограде тогда было неимоверно много, он часто слышал ту неистребимую бранную речь, которой пользовались уличные артисты. И мне понятно, что в какой-то момент всё это — и год, и революция, и балаганные куплеты артистов — даже непроизвольно от автора вылилось в поэму «Двенадцать». И нельзя забывать, какой восторженный бум подняли большевики после публикации поэмы.

Можно смело утверждать, что зимой 1921 года, Александр Блок после трех лет военного коммунизма и гражданской войны полностью откажется от постулатов поэмы «Двенадцать». Подтверждением служит его речь «О назначении поэта» на торжественном заседании, посвященном 84-й годовщине со дня смерти Пушкина, состоявшемся в Доме Литераторов. Как подчёркивает Глеб Струве, «Это — лебединая песнь Блока…, произнесенная в годовщину смерти Пушкина в 1921 году в Пушкинском Доме Академии Наук и дважды затем повторенная».

Вот как сообщается об этом событии в редакционном предисловии к сборнику «Пушкин — Достоевский» (Пг., 1921):

«На торжественном собрании в память Пушкина присутствовал весь литературный Петербург. Представители разных мировоззрений сошлись в Доме литераторов ради двух поэтов: окруженного ореолом бессмертия Пушкина и идущего по пути к бессмертию Блока. Разно было всегда, и особенно в последние годы, отношение к Блоку, но то, что он сказал о Пушкине, и то, как он это сказал, — с какой-то убежденной твердостью — захватило всех, отразилось в слушателях не сразу осознанным волнением, вызвало долгие рукоплескания и возбудило долгие разговоры».

В этой речи Блок не только говорит о назначении поэта и подкрепляет свои слова мыслями Пушкина, но дает также развернутую характеристику и поэтического творчества, и искусства вообще:

«Поэт — сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир».

Безусловно литературный Петербург 1921 года знал и чувствовал Александра Блока:

Его профессорскую наследственность, его Прекрасную Даму, его драматургическую и философскую насыщенность творчества. Однако ближайшие друзья поэта были в курсе, что он физически устал от напряженной работы в советских учреждениях за последние три года (как говорил сам Блок «меня выпили»), что после «Двенадцати» он совсем не писал стихов и на все вопросы о своем молчании отвечал: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?»

Корней Чуковский в этой связи писал:

«В сущности не было отдельных стихотворений Блока, а было одно, сплошное, неделимое стихотворение всей его жизни, его жизнь и была стихотворением, которое длилось непрерывно, изо дня в день, двадцать лет, с 1898-го по 1918-й.

Оттого так огромен и многозначителен факт, что это стихотворение вдруг прекратилось. Никогда не прекращалось, а теперь прекратилось. Человек, который мог написать об одной только Прекрасной Даме, на одну только тему 687 стихотворений подряд, 687 любовных гимнов одной женщине — невероятный молитвенник! — вдруг замолчал совсем и в течение нескольких лет не может написать ни строки!»

И, конечно, нам родственно близка эта речь Блока, сказанная им за полгода до смерти — своего рода духовное завещание великого поэта грядущим потомкам. Блок понимал, что находится в данный момент в таком же кризисном положении, в каком был Пушкин в 1837-м. Теперь нам понятно, что отсутствие воздуха стало причиной скоропостижной смерти самого Блока, о чем он подчеркнул в своей речи:

«И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его Культура. <…> Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем, жизнь потеряла смысл».

Теперь самое интересное. Мое вышесказанное предположение 2018 года о том, как написал Александр Блок «Двенадцать», действительно соответствует реальности. Как это ни странно, но ключ к реальному пониманию поэмы можно найти в творчестве популярного в дореволюционном Петрограде, а ныне почти забытого шансонье и поэта Михаила Савоярова, «грубоватое» творчество которого Блок высоко ценил и концерты которого посещал десятки раз. Поэтический язык поэмы «Двенадцать» и послереволюционный стиль Блока стали почти неузнаваемы. Видимо он испытал на себе влияние человека, с которым в последние предреволюционные годы состоял в приятельских отношениях: певца, поэта и эксцентрика, Михаила Савоярова. По словам Виктора Шкловского, поэму «Двенадцать» все дружно осудили и мало кто понял именно потому, что Блока слишком привыкли принимать всерьёз и только всерьёз: «Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана блатным стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских.»

В своей статье «Гамбургский счет» Шкловский говорил также о Савоярове, самом популярном в предреволюционные годы петроградском шансонье, довольно часто (хотя и не всегда) выступавшего в так называемом «рваном жанре». До неузнаваемости загримировавшись под бродягу-босяка, этот грубый куплетист появлялся на сцене в стилизованном наряде типичного уголовника. Прямое подтверждение этому тезису мы находим в записных книжках Блока. В марте 1918 года, когда его жена, Любовь Дмитриевна готовилась читать вслух поэму «Двенадцать» на вечерах и концертах, Блок специально водил её на савояровские концерты, чтобы показать, каким образом и с какой интонацией следует читать эти стихи. Судя по всему, Блок полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно в той жёсткой блатной манере, как это делал Савояров, выступая в роли питерского уголовника.

И еще примечательна в этом плане рассматриваемая статья Глеба Струве: «Двойственна, двусмысленна знаменитая блоковская революционная поэма «Двенадцать». Как известно, Блок написал ее в состоянии одержимости»; в записке о «Двенадцати» Блок писал: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихам не менее слепо, чем в январе 1907, или в марте 1914. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира).» Таким образом, безусловно справедливо предположение, высказанное мной о непроизвольности написания «Двенадцати», ибо я цитату из блоковской записки «О двенадцати» прочел после моего предположения.

Размышляя о поэме, у меня появился своего рода стихотворный ответ:

Великий Блок, когда писал «Двенадцать»,
Стихия развернула слитный шум,
Разбив певца всем смрадом оборванца,
Перечеркнув итоги прежних дум
В последний год его размытой жизни…
Он — трагик, обреченный на успех,
Романтик по-российски с укоризной,
Любивший Русь превыше всех утех!

«Мы наш, мы новый мир построим — кто был ничем, тот станет всем.»

В связи с началом Первой мировой войны стольный град Санкт-Петербург 31 августа 1914 года был переименован в Петроград. Знаменательно, что писал Блок в середине 1916 года о Первой мировой войне, являясь провозвестником будущего:

«Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней — есть хамство. <…> Если говорить дальше, то эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, безобразна.»

18 апреля 1917 года Блок возвратился в Петроград, получив отпуск после службы в 13 инженерно-строительной дружине табельщиком. А 8 мая 1917 года Александр Блок был назначен редактором стенографического отчета, который готовила Учредительному собранию Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров. Впоследствии им было написано произведение «Последние дни императорской власти». В предисловии «От составителя» поэт подчеркивает: «Вся деловая часть предлагаемой книжки основана на подлинных документах, в большинстве своем до сих пор не опубликованных и собранных учрежденной Временным правительством Чрезвычайной комиссией для расследования противозаконных по должности действий бывших министров». В конце «От составителя» проставлены «А. Б.» «Июль 1921» за несколько недель до ухода из жизни.

Почему Блок согласился на такой неописуемо тяжелый труд? На мой взгляд, вся предыдущая жизнь, а прежде всего его философия, произведения, пристальное наблюдение за происходящим в Петрограде подтолкнула поэта на этот шаг. И, конечно, хоть какое-то вспомоществование в тяжелейший 1917-й год. Как писал Бабенчиков — искусствовед, автор книги «Ал. Блок и Россия» (М.1923) — Блок привлек его к литературному редактированию некоторых стенографических отчетов, так как поэту тяжело справляться с этим делом одному:

«На свою работу в Комиссии Блок смотрел как на исполнение гражданского долга. Он старался привлечь к ней самых близких ему людей — мать, жену, друзей: Евг, Павл. Иванова, В. Пяста, В. Княжнина — и крайне добросовестно относился к собственной редакторской правке.»

Но, кроме редакторской правки, Блок почти ежедневно присутствовал на допросах бывших министров, о чём свидетельствуют уже майские записи в его записной книжке:

«12 мая. Утром — Зимний дворец. Днем — 5 часов допроса директора департамента полиции Белецкого в Петропавловской крепости.», «15 мая. Во втором часу в Зимнем дворце начался допрос Горемыкина. <…> Потом поехали в крепость, где до 7,5 допрашивался второй раз Белецкий. Всё это обыкновенно (уже), стращно и жутко. Вечером я бродил, бродил. Белая ночь, женщины. Мне уютно в этой мрачной и одинокой бездне, которой имя — Петербург 17 года, Россия 17 года. Куда ты несешься жизнь?»

Да, в последней записи чувствуется одолевающая поэта философская направленность происходящего. Подобного рода высказывания довольно часто встречаются в записных книжках Блока, в которых он от описания произошедшего за день, переходит к размышлениям о настоящем и будущем:

«28 февраля 1918. Днем было известие из Смольного, что немцы приостановились. <…> Вечером — у мамы, с Любой. Мама несчастная — слабая, говорит вялым голосом — всегда уж, квартира ее ужасная, нелепая. <…> Самое трудное. Сегодня я потерял крылья, и не верю потому. Опять — ложь на 10 лет. А там — старость, бездарность.»

И хочется во всеуслышание произнести:
«Это был поэтический колосс:
Блок бессмертный, заветный, родной —
Философски настроенный голос
Над судьбою, эпохой, страной!

Отступление о Серебряном веке, «Бродячей собаке».

«Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет»

Обратимся к автобиографии поэта, которая в основном написана в мирное петербургское время в октябре 1909 года, а скорректирована и дописана уже в июне 1915 года во время Первой мировой войны. Между прочим, в своей автобиографии Александр Блок приводит много интересных фактов, начиная с того, что семья моей матери причастна к литературе и к науке. Далее рассказывается об его деде Андрее Николаевиче Бекетове, ботанике, ректоре Петербургского университета: «Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает».

Примечательно еще другое: интересное заключение сделано Енишерловым, литературоведом, прозаиком, троюродным племянником Блока в статье «Просветитель».

«Если бы современникам ректора Санкт-Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова, «отца русских ботаников», общественного деятеля и публициста, стало известно, что через 100 лет его будут вспоминать, в основном, в связи с именем его любимого внука Сашуры, поэта Александра Блока, они были бы, по меньшей мере, удивлены. Ректор Бекетов был человеком выдающимся, разнообразие его талантов, постоянная просветительская деятельность, доброжелательность и всепоглощающая любовь к России, свойственная лучшим представителям русской интеллигенции ХIХ века, привлекали к нему самых разных людей.

<…> Ближайшим другом Бекетова был Д.И. Менделеев, часто в его доме бывал М.И. Сеченов, его дружбой гордился И.И. Мечников. Выдающиеся ученые, профессора, работавшие в Санкт-Петербургском университете не случайно в течение 16 лет избирали Андрея Николаевича Бекетова вначале деканом физико-математического факультета (1870-1876), а затем ректором университета (1876-1883). <…> Кроме того, Бекетов был организатором и вдохновителем высшего женского образования в России, президентом Петербургского общества естествоиспытателей, вице-президентом Вольного Экономического общества, членом комитета Литературного фонда, где общался с Салтыковым-Щедриным, Михайловским, Короленко, работал в редакции энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона, для которого написал более 80 статей по вопросам ботаники и биологии. <…> Кроме занятий наукой Бекетов уделял много внимания литературному труду. Его перу принадлежат мемуары, портреты современников, исторические романы, автобиографические записки и многое другое. Так что любовь к литературному труду у его дочерей и внуков была наследственной.»

Собственно говоря, Блок в автобиографии, это заключение Енишерлова подтверждает, ссылаясь на литературные труды своей бабушки, матери и двух ее сестер. Но здесь требуется уточнение: как собственно сам поэт работал, что брал за основу творчества?

Ответ находим в воспоминаниях Бабенчикова:

«Свой письменный стол, книги и бумаги Блок содержал в безупречном порядке и чистоте. Оглядывая кабинет Блока, трудно было представить себе, что здесь протекает его работа. Всякое чужое вмешательство в эту работу было ему невыносимо, и пока он не доводил ее до конца, он тщательно прятал ее от посторонних глаз.

В каждом деле Ал. Ал. любил завершенность мастерства, тонкость художественной отделки, артистичность исполнения. Ему претил дилетантизм.»

Заканчивает Блок автобиографию неожиданно:

«кроме того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau), с которым у меня связаны особенные воспоминания.

Этой весною (1915) года мне пришлось бы возвращаться туда в четвертый раз; но в личную и низшую мистику моих поездок в Bad Nauheim вмешалась общая и высшая мистика войны.»

Потрясающе! Поэт пророчески предсказал свой уход из жизни, который произошел через шесть лет, не только из-за мистики войны, но и благодаря написанной поэме «Двенадцать (кратное шести). Как писал Георгий Иванов «Блок понял ошибку «Двенадцати» и ужаснулся ее непоправимости… Он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца…»

«Без божества, без вдохновенья» (Цех акмеистов)

15 февраля 1919 года Александр Александрович был арестован Петроградской ЧК, находившейся на улице Гороховой, дом 2. Его подозревали в участии в левоэсеровском заговоре. Блок в этот день запишет:

«Вечером после прогулки застаю у себя комиссара Булацеля и конвойного. Обыск и арест, ночь в компании в ожидании допроса на Гороховой».

Арестованных на Гороховой содержали на чердаке — под самой крышей. Чердак был темен, но само здание в те годы и глубокой ночью было самым оживленным — окна были освещены ночь напролет. Найти место на нарах на чердаке было сложно, описал дни ареста Иванов-Разумник. Лампочки тускло освещали лица поделенных на «пятерки» людей: на «пятерку» подавалась одна миска к обеду и ужину. Спать предлагалось на голых досках, но заснуть было трудно из-за вони и клопов. Кстати, Иванов-Разумник утверждал позже, что Блок занял «как раз то место на досках, где я провел предыдущую ночь, и вошел в ту же мою «пятерку». Некий Варшавер, сидевший на чердаке с Блоком, писал, что на нарах зэки расспрашивали Блока о его работе в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского режима, о распутинщине, еще памятной всем, о «текущем моменте». «Шигалевщина бродит в умах, — заметил якобы Блок и, процитировав на память знаменитые слова героя «Бесов» Достоевского, оборвал фразу. — Если шигалевщина победит…» — «А вы думаете, она еще не победила?» — спросил какой-то лицеист, вывернувшийся из темноты рядом.

С этой мыслью, возможно, и уснул. А в третьем часу ночи его разбудили и повели на очередной допрос — «на второй этаж, в ярко освещенную комнату, где за письменным столом сидел следователь, молодой человек в военной форме». Блок запомнил фамилию его — Байковский. Легендарной оказалась личность! Бережков, работник КГБ, в книге «Питерские прокураторы» свидетельствует: Байковский, сын торговца мясом, не одолевший даже вступительных экзаменов в гимназию, в ЧК стал заведующим следствием и «первым принимал решения о судьбе всех, попавших сюда…Не имея доказательств, на основании лишь личных показаний или анкетных сведений, он выносил приговоры о расстрелах; использовал лжесвидетелей, создавал такие условия, при которых арестованный «ломался». Так вот этот Байковский, как занесет потом в дневник Блок, возвратил ему документы, так как за него заступился Луначарский.

Полностью согласен с мнением историка Вячеслава Недошивина, когда он анализируя данные факты приходит к такому выводу:

«Случай, судьба? Не знаю. Знаю, что русской литературе в те три дня повезло баснословно. Ни Гумилёву, ни десяткам поэтов потом так, увы, не повезет.»

Последние месяцы жизни

Поэт Александр Блок стал для современников особенной, неповторимой личностью. Такие его стихи, как «Ночь, улица, фонарь, аптека», «Незнакомка», «В ресторане» сразу после их публикации становились поистине всенародными. А сколько интересных, выдающихся людей познакомились с ним при его жизни, сколько бесчисленных воспоминаний о поэте опубликовано?

Но, пожалуй, среди всех почитателей Блока на первое место я бы поставил поэта Марину Цветаеву. Её 16 «Стихов к Блоку» поражают не только любовью к Александру Александровичу, но глубоким, потрясающим преклонением перед ним. Называя Блока «сплошной совестью», воплощенным духом, она подтверждает это следующим стихом из подборки, предсказывая в то же время за 5,5 лет уход поэта из жизни:

6

Думали — человек!
И умереть заставили.
Умер теперь. Навек.
— Плачьте о мертвом ангеле!

Он на закате дня
Пел красоту вечернюю,
Три восковых огня
Треплются, суеверные.

Шли от него лучи —
Жаркие струны пО снегу.
Три восковых свечи —
Солнцу-то! Светоносному!

О, поглядите — кАк
Веки ввалились темные!
О, поглядите — кАк
Крылья его поломаны!

Черный читает чтец,
Топчутся люди праздные…
— Мертвый лежит певец
И воскресенье празднует.

9 мая 1916

Самое интересное: Марина Ивановна оказалась пророчицей и в отношении крыльев:

Блок писал 28 февраля 1918 года, что он потерял крылья.

…На протяжении многих лет, да и сейчас, люди спрашивают — почему умер Блок, можно ли было его спасти? Ответ можно найти в документах.

Блок был одним из тех деятелей искусства Петрограда, кто не просто принял советскую власть, но согласился работать на её пользу. Однако негативное отношение к Блоку со стороны некоторых руководителей культуры привело к тому, что он остался под конец жизни без материальных средств и умер от голода.

Власть широко начала использовать имя поэта в своих целях. На протяжении 1918-1920 годов Блока, зачастую вопреки его воле, назначали и выбирали на различные должности в организациях, комитетах, комиссиях. Постоянно возрастающий объём работы подорвал силы поэта. Тяжёлые нагрузки в советских учреждениях и проживание в голодном и холодном революционном Петрограде окончательно расшатали здоровье поэта — у Блока развилась астма, появились психические расстройства, зимой 1920 года началась цинга.

Весной 1921 года Блок вместе с писателем Фёдором Сологубом просили выдать им выездные визы. Вопрос рассматривало Политбюро ЦК РКП(б). В выезде было отказано и вместо этого было постановлено «поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока». Луначарский отмечал: «Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучали его». Ряд историков полагал, что Ленин и Менжинский сыграли особо негативную роль в судьбе поэта, запретив больному выезд на лечение в санаторий в Финляндии, о чем по ходатайству Горького и Луначарского, шла речь на заседании политбюро ЦК 12 июля 1921 года. Выхлопотанное Каменевым и Луначарским на последующем заседании политбюро было подписано 23 июля 1921 года. Но т.к. состояние Блока ухудшилось, 29 июля Горький просит разрешение на выезд и жене Блока, как сопровождающему лицу. Уже 1 августа разрешение на выезд Л.Д. Блок подписано Молотовым, но Горький узнает об этом от Луначарского только 6 августа.

Читая партийные протоколы, со всей очевидностью понимаешь, до чего же предсказание Цветаевой оказалось верным. Партийцы, как по нотам, точнее, по строке из стиха разыграли трагикомедию «И умереть заставили». До чего же больно, безнравственно, жутко…

Действительно Блок очень тяжело, серьезно болел… Вот последние записи в его дневнике:

«25 мая 1921 года: «Болезнь моя росла, усталость и тоска загрызали, в нашей квартире я только молчал.», 18 июня «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди».

7 августа 1921 года поэт умер от воспаления сердечных клапанов на 41-м году жизни. Накануне смерти Блок долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены.

Хоронили 10 августа на Смоленском православном кладбище Петрограда. Тысячи горожан пришли проводить в последний путь классика символизма, певца Санкт-Петербурга. И гроб несли от набережной Пряжки шесть километров на руках: всё это было поразительно для голодающего и больного Петрограда, в котором к тому времени разруха и военный коммунизм выкосили две трети дореволюционного населения. И, конечно, многие поэты стихами отметили эту скорбную весть. Марина Цветаева на 9-й день после ухода поэта из жизни написала 4 стиха. Вот одно из них:

11

Други его — не тревожьте его!
Слуги его — не тревожьте его!
Было так ясно на лике его:
Царство мое не от мира сего.

Вещие вьюги кружили вдоль жил,
Плечи сутулые гнулись от крыл,
В певчую прорезь, в запекшийся пыл —
Лебедем душу свою упустил!

Падай же, падай же, тяжкая медь!
Крылья изведали право: лететь!
Губы, кричавшие слово: ответь! —
Знают, что этого нет — умереть!

Зори пьет, море пьет, — в полную сыть
Бражничает. — Панихид не служить!
У навсегда повелевшего: быть! —
Хлеба достанет его накормить!

Владимир Набоков, тогда студент Кембриджа, тоже откликнулся:

На смерть Блока

За туманами плыли туманы,
за луной расцветала луна…
Воспевал он лазурные страны,
где поет неземная весна.

И в туманах Прекрасная Дама
проплывала, звала вдалеке,
словно звон отдаленного храма,
словно лунная зыбь на реке.

Узнавал он ее в трепетанье
розоватых вечерних теней
и в метелях, смятенье, молчанье
чародейной отчизны своей.

Он любил ее гордо и нежно,
к ней тянулся он строен и строг, —
но ладони ее белоснежной
бледный рыцарь коснуться не мог…

Слишком сумрачна, слишком коварна
одичалая стала земля,
и, склонившись на щит лучезарный,
оглянул он пустые поля.

И обманут мечтой несказанной
и холодною мглой окружен,
он растаял, как месяц туманный,
как далекий молитвенный звон.

14 августа 1921

Отпевание было совершено 10 августа (28 июля ст. ст. — день празднования Смоленской иконы Божией Матери) в церкви Воскресения Христова. Нектарий, один из оптинских старцев, ответил на вопрос об уходе поэта из жизни: Блок — в раю.