Получается, я и учитель и студент, и ученый, и артист на сцене. Да, да, почти каждый мой урок, как премьера. И бывает, что так долго не дававшаяся мне мысль или же форма для этой мысли приходят не в подготовительных моих конспектах, а на уроке, на вдохновении, в пылу и нервах «премьеры». И давление после урока бывало за сто шестьдесят, при моей-то всегдашней гипотонии.

Дмитрий Раскин

О ЛЮБВИ И ШКОЛЕ

Рассказ

Это случилось в середине девяностых. Мне двадцать восемь, я уже третий год как преподаю историю в нашей достославной гимназии имени… До того пару лет поработал в школе на пролетарской окраине, и меня угнетала совершенная бессмысленность этого моего занятия. А здесь, в гимназии, я вдруг оказался нужен умным мальчикам и девочкам. Нужен и любим.

В гимназию я попал по протекции моего научного руководителя профессора М. Я у него соискатель, а директриса гимназии Марья Иванна (имя, кажется, ставшее нарицательным в литературе при изображении школьной среды, но она действительно была Марией Ивановной) — его однокашница. Правда, внешность у нее уж никак не «Марь Иванны». Она современная, элегантная, целеустремленная, и значок депутата горсовета на лацкане. У меня была куча всяческих начинаний и в некоторых из них школа (она совсем недавно обрела свой гимназический статус) оказалась даже заинтересована. Итак, я веду «углубленный и расширенный» курс истории в десятом «б» и одиннадцатом «а» — мне добавили часы за счет инвариативной части (кажется, тогда это так называлось). А еще мне, после долгих моих и занудливых просьб, разрешили факультатив по культурологии. Слово тогда совсем еще новое для школы, но Ирина Сергеевна, завуч, все ж таки санкционировала: «Под вашу ответственность, Алексей Дмитриевич». Я дал понять, что сознаю всю меру и тяжесть этой своей ответственности. А на следующий год я начал вести еще и факультатив под неофициальным названием «философия русской истории». К тому же я классный руководитель десятого «б», и полагающийся мне «классный час» я без особого зазрения совести превратил в еще одну возможность для разговора об этой самой философии. Кое-что я придумал и для своих шести-семиклассников. Но это так, у меня лучше получается со взрослыми детьми.

Только начав преподавать, понял, как мало я знаю. И само понимание истории начало появляться не в студенчестве, а сейчас, когда стал учить умных и вдумчивых. Мне кажется, если бы я не преподавал, моя диссертация была бы довольно заурядной и пресной, а вот теперь (с профессором М. мне явно повезло, он не столько ограничивал академическую мою свободу, сколько подбирал формулировки, в которых моя писанина не вызовет особого раздражения у членов диссертационного совета). Всё свое сводное время я в библиотеке, в архивах, каждый день до самого закрытия. Получается, я и учитель и студент, и ученый, и артист на сцене. Да, да, почти каждый мой урок, как премьера. И бывает, что так долго не дававшаяся мне мысль или же форма для этой мысли приходят не в подготовительных моих конспектах, а на уроке, на вдохновении, в пылу и нервах «премьеры». И давление после урока бывало за сто шестьдесят, при моей-то всегдашней гипотонии. «Удивительно, что при всей вашей эксцентричности, Алексей Дмитриевич, — однажды сказала мне Катя Болотова, одна из любимых моих учениц, — в вас нет нарциссизма». «Почти нет», — демонстрирую способность к самоиронии я.

Кое-кто из моих учеников получал дипломы на разных конкурсах и олимпиадах. Для меня же главное, чтобы росли свободными, мыслящими, всё остальное уже детали.

Итак, я упоен, преисполнен самых дерзких надежд. И это сознание, что время работает на меня — так, наверное, можно обозначить мое тогдашнее. И в этой жизни, что-то уже зависит и от меня, я что-то уже в меру сил меняю в самой этой жизни. Самоощущение, на которое я, учившийся и окончивший университет при советской власти, никогда и не рассчитывал. И что мне тогда вся бескормица и бедность девяностых?! Неприятно, конечно высчитывать копейки, но я же упоен, я на сцене и забываю обо всем. Живу я с родителями. Они у меня только-только вышли на пенсию. Помню, каким большим событием нашей с ними материальной жизни была покупка для меня китайского пуховика.

Но в этой моей упоенности — сам я, конечно же, считал, что упоен своим делом, своим «поприщем», но ни в коем случае не самим собой — была, как потом оказалась, и теневая сторона.

Как ко мне относились в педколлективе? Я раздражал многих. Можно даже сказать, что всех. Нет, я вел себя скромно, можно даже сказать, застенчиво (я, в общем-то, довольно застенчив). Никому ничего не демонстрировал, не пытался что-то такое доказать, но они всё равно во мне угадывали: «не наш», «не школьный», «не наробразовский». Ну да, другой крови. Сочтем за комплимент. Их чинопочитание, сакральность их ритуалов, их корпоративные радости, их интриги и разочарования, достижения и амбиции — я присутствовал, когда это было неизбежно, и даже делал соответствующее выражение лица. Но разделять это, жить этим?! боже правый! Они чувствовали, угадывали это во мне — с их точки зрения, это мое высокомерие, если не сказать, хамство. И было вот что еще: параллельные десятый и одиннадцатый классы ведет историк Виктор Александрович, учитель-методист с тридцатилетним стажем, а его ученики ходят на мои факультативы, что бы «узнать, как все было на самом деле». И это тоже было предметом моей профессиональной гордости. И что, Виктор Александрович не знал о такой вот реакции его старшеклассников и о моей профессиональной гордости? А я… я уже привык быть лучшим, воспринимал, как должное, что мне воздается по заслугам, пусть только детьми (своих старшеклассников я нежно и несколько иронично именовал «детьми», не моими, конечно, а так, вообще), а признания от школьной администрации мне, в общем-то, и не надо. А что уж говорить, какими глазами смотрела на меня историчка Алевтина Владимировна, Заслуженный учитель школы РФ, сталинистка. Но все уверены, что я после защиты кандидатской перейду на работу в вуз, и они счастливо забудут о моем существовании. У меня же были иные планы, я хотел преподавать и там и там. Я был самонадеян, как раз по возрасту, да и не по годам наивен.

В сентябре у нас появилась новая учительница русского и литературы, Елена Николаевна. Ей двадцать пять, как представила ее коллективу завуч Ирина Сергеевна: «молодая, но перспективная». Елена Николаевна будет вести литературу в том числе и в моих любимых десятом «б» и одиннадцатом «а». Вот и повод для общения. Вскоре выяснилось, что ей не очень нравится ее имя Елена, и она попросила меня называть ее Миленой, а чуть погодя она и детям сказала, чтобы обращались к ней, как к Милене Николаевне.

Мне всегда нравились миниатюрные и хрупкие, Милена же была высокой и статной. Но ее обаяние! Значит, я оказался из тех, для кого обаяние важнее того, что принято называть «моим типом», а живость ума и характера для меня важнее красоты самой по себе, самодостаточной и статичной. Но здесь была еще и красота. И эта ее копна каштановых волос.

Мы с Миленой подолгу общаемся после уроков. Вскоре мы с ней начинаем водить детей в театры и на литературные концерты. А вот мы уже ходим на концерты и в театры без детей.

Я видел, что она иногда бывает довольно поверхностной. (Как я ценил в себе, что смотрю на нее «объективно», несмотря ни на что!) Но настолько очаровательна была у нее эта ее поверхностность, настолько милой. А мне нечего так уж воображать о себе. К тому же душевность ее и спонтанность, ее сердечность, может, и важнее того, что обычно считается глубиной. А стилистические наши расхождения — зачем у нее эти школьные штампы «Катя у нас девочка с изюминкой» или «в пятом «а» у меня есть три настоящие звездочки» — так ли уж это важно сейчас? У меня почти два года длился роман с Ингой. И я так устал от ее глубины, пусть и ценил Ингу, считал эту ее глубину редкой и всё такое. Инга рефлексировала, не то, чтобы упивалась собственной рефлексией, ей было тяжело с самой собой, я это видел, сочувствовал. Но она вконец издергала меня. Точнее, мы издергали друг друга. И много чего подняла, взболтала она во мне из того, что мне самому в себе не нравилось. С ней я получался худшим самим собой, к тому же еще и унылым, придирчивым. В то время я был твердо уверен, что виновата именно Инга. А с Миленой я легок и великодушен. Она несла легкость, и я поднимался над своим занудством, освобождался от самокопания, от бесконечных придирок к самому себе по мелочам и прочего психологического мазохизма (онанизма, точнее). Очарование, свежесть, легкость — вот что такое Милена.

Уже позже я пойму: Милена была зеркалом. Мне, только еще раскрывающему себя, пьяному от первых своих успехов и не доверяющему себе, подозревающему у себя всяческие чудеса и таланты (это не сегодняшний мой сарказм, он был у меня и тогда) нужно было зеркало. Получается, я влюбился в зеркало? В конечном счете, в свое отражение в нем? Пусть Милена и не играла, не подыгрывала мне, у нее само собой получалось так. Но ведь это оправдывает Милену, а не меня. Я отражался в ней таким, каким хотел быть, видел в отражении то, чем хотел дополнить себя — принял эту мнимость за… И полюбил Милену.

 Ее прикосновения, а вот уже ее поцелуй — Инга никогда не вызывала у меня такого трепета. И такого желания заботиться, оберегать никогда раньше не было у меня. Это и есть любовь? Да, да, любовь! Я и сейчас считаю, что любовь. Пусть и не совсем чистая по источнику. Переросла источник? Переросла всю эту мою душевную требуху, это уж точно.

Смех, дурачества, радость, счастье. И все это вкуса мороза, инея, снега, света. Ну да, как раз начались зимние каникулы, уже кончаются, надо же.

Завод, где работали мои родители, устроил для своих пенсионеров уик-энд на заводской базе отдыха. Родители поехали, они же так любят лыжи, да и возможность пообщаться с бывшими коллегами-инженерами не хочется упускать. И, значит, эти два дня наши с Миленой! Два неполных дня и одна ночь между.

Потом, я буду раз за разом рассуждать о «зеркале» и прочем. Чтобы все-таки доказать себе, что «не любовь». Потому, что если любовь, то всё, что произойдет чуть позже, будет хуже и безнадежнее. И не столько для меня даже, а вообще… может, даже для самой любви.

Ее смущение и неловкость. Мой опыт. Я чуть придерживал опыт. Поначалу так. От полноты, безраздельности чувства? Ради подобия чистоты и невинности?

А к середине ночи уже была ее страсть, я не ожидал. Неумелая, но настоящая.

Мы завтракаем на кухне. Запах кофе и хлеба. Получилось так, что кофе у меня убежал и залил плиту. И любимого моего кофейного аромата стало так много. Тихое воскресное утро за окном. Будто там, в городе ни движения, ни души. И чувство такое, что какая-то тайна бытия, жизни ли, бытия вот-вот откроется. И она будет доброй и уж точно не страшной.

— Нет, ты только представь, Балубина наша, — это Милена о недавно назначенной директрисе областного департамента образования, — в позапрошлом году на юбилее у Сайченкова, — кто это, я вообще не знаю, наверное, какой-нибудь директор школы, — перепила, отплясывала, юбку поднимая.

Проводил Милену до дома. Вернулся. И только сейчас сообразил, что с простыней надо что-то сделать. И до прихода родителей. Мама же как раз собиралась сменить мне постельное белье. Но чем лучше отмыть кровь? Вдруг все же останутся пятна. Позвонить тете Лиде (сестра мамы), спросить? Скажу, что палец порезал. Но мне почему-то казалось, что тетя тут же догадается о какой именно крови на самом деле речь.

Ко мне на урок заявились завуч Ирина Сергеевна и наш учитель-методист Виктор Александрович. Без предупреждения, конечно же. Ну да ладно. В смысле, им не к чему будет придраться в любом случае.

Провел урок, как обычно. Их присутствие меня не сковывало. Но и того, чтобы специально понравиться им, я не делал. Принципиально не делал. Они сидели на задней парте, что-то такое помечали в своих блокнотах. После звонка, когда дети вышли, Виктор Александрович меня похвалил: «Очень информативный урок». Честно говоря, от него я не ожидал. Значит, я думал о нем хуже, чем он есть на самом деле. Ирина Сергеевна с ним как бы и согласилась, кивнула, но в целом осталась непроницаемой.

— Мама, это Алёша, — представила меня Милена. Я шаркнул ножкой в прихожей. Когда шел сюда, думал: она подаст руку, я должен ее только пожать или же надо будет поцеловать. Если поцеловать, то лучше сделать это с долей иронии (чтобы ни в коем случае не вышло манерно!), но ирония должна быть подчеркнуто добродушной.

— Нина Петровна, — мама Милены руки не подала, — раздевайтесь и проходите в залу.

Нина Петровна была вдовой чиновника горисполкома. Чиновник был незначительный, но каждый взгляд, каждый жест, каждое слово Нины Петровны получались такими, будто она вдова генерала, по меньшей мере. Мое обаяние на нее не подействовало, как я, собственно, и предполагал. Не то, чтобы я ей не понравился (не будем демонизировать Нину Петровну), она, в общем-то, признавала мои достоинства и, общаясь со мной, даже несколько сдерживала свой норов, просто я для нее настолько «не наш». Полное совпадение с реакцией на меня педколлектива славной нашей гимназии. Ловлю себя на том, что отношусь к ней, как к нашей директрисе Марье Иванне — не возражаю, веду наблюдение, улыбаюсь «внутри себя». Она же не столько даже настроена против меня, просто считает, что ее Леночка (здесь никакая «Милена» не признается) достойна большего. Ее несколько примиряет со мной, то, что я «без пяти минут кандидат наук» и у меня квартира от бабушки, двухкомнатная, но всего лишь «хрущевка», правда, в самом центре, но запущенная донельзя, а какой она еще может быть, если досталась от бабушки, а кандидат наук — практически ноль по нынешним временам, но Леночке давно уже пора. Примерно так сейчас работает ее раздраженная мысль.

Моим родителям Милена понравилась. Как я, в общем-то, и ожидал. И чего она так робела перед встречей? Эта ее застенчивость так тронула меня. Впервые — сам не понял уже, впервые или же с новой силой у меня — Милена это свое, родное, навсегда.

— А я-то и не ожидала, — начала Милена, когда я ее провожал.

— Чего именно? Что родители бывают хорошими?

Она рассмеялась и попыталась меня ущипнуть через мой пуховик.

Уже на следующий день, за ужином папа сказал:

— А ведь что-то в ней все-таки будет от этой ее Нины Петровны. Даже если и не сейчас, так когда-нибудь.

— Мне показалось, что Милена сознательно выстраивает себя в противодействии характеру, психологии, да и жизненным ценностям матери, — ответил я.

— И тем не менее, — сказал папа. — Или как раз, поэтому именно.

— Какое глубокомыслие, — улыбнулся я.

— В общем, Лёша, дай бог, чтобы я оказался неправ.

Родителям при всей любви ко мне, при всей их опеке, иногда казавшейся мне чрезмерной, хотелось уже пожить «для себя». Я впервые понял это. Получается, засиделся я у них. Что же, я не в обиде. Тем более, что я счастлив. Я снисходителен к ним с высоты своего счастья?

Милена при любой возможности приходила на мои уроки. «Зеркало» работала на полную мощность. Но ведь это зеркало честное, объективное, подавлял свои рефлексии я. Дети уже догадывались, зачем она здесь. Что же, они одобрили мой выбор. Можно сказать, благословили. Она нравилась им как учительница, и на них явно действовало ее обаяние. Что вот только на душе у тех двух-трех девочек, которых я подозревал в тайной влюбленности в меня? Но они же всё понимают.

Обожание моих учеников, обожание Милены — всё это как-то слилось. Синергия такая получалась у меня. В скором времени мне станет за это стыдно.

Лежим с ней обнявшись.

— У нас какая-то совершенно киношная сцена, — улыбается Милена. — Только в фильме после они как правило курят. Как думаешь, мне бы пошла сигарета?

— В принципе да, но…

— Хочешь сказать: «Но только попробуй», — перебивает Милена.

— Надо же, угадала, — подыграл ей я. На самом деле ничего такого просто не успел подумать.

 — О! Меня уже начинают воспитывать, — смеется она. — Не имея на этого никаких, ни малейших прав.

— А я как раз и хочу их обрести, — отвечаю я. — Видишь, заглотил твою наживку.

Мы подали заявление. Значит, через месяц свадьба.

— Знаешь, Митич, — это она поэтапно так трансформировала мой отчество. Дмитриевич – Митиевич-Митич. Фамилия некогда популярного югославского киноактера получилось у нее. Особенно смешно с учетом моего откровенно астенического телосложения, — матушка моя до последнего рефлексировала насчет тебя: всё калькулировала, всё сомневалась. Но я поставила ее на место. — Она хотела сказать непринужденно и просто, но чувствовалось, что горда победой над матерью. Видимо, не так часто ей удается ее побеждать.

 — Не будь уж слишком сурова к ней. В принципе ее можно понять. Если посмотреть на меня трезвым и непредвзятым взглядом, то можно.

— Лёшка! — счастливый смех Милены. — Не кокетничай.

Вообще-то мне хотелось устроить свадьбу летом. Тогда, в период отпусков, не придется никого приглашать из школы. И тут выяснилось, что Милена просто не понимает, почему мне не хочется видеть наших учителей на свадьбе.

— У нас же такой коллектив! Уникальный, по сравнению с обычными школами. Да и как же Ирину Сергеевну не пригласить? А может даже и саму Марию Ивановну, — она никогда не говорила, не могла сказать: «Марь Иванна», пусть и соглашалась с моей критикой в ее адрес, со всеми моими филиппиками насчет «школьной системы». — Не знаю, придет ли. А то б, органично так получилось бы и без всякого подхалимажа. Кстати, Лёшенька, тебе давно уже пора отношения со всеми выстраивать. Неотмирный ты мой, — обнимает, умиляется, целует меня.

И что я тут мог поделать? К тому же надо уважать ее чувства. И ее, и Нины Петровны.

В школе как-то быстро узнали, что мы теперь «жених и невеста». Всем интересно. Что же, если Милену это радует. Только у нас есть две учительницы: англичанка и биологичка, так они всегда, громогласно, на всю учительскую делятся подробностями своей семейной, да и половой жизни. И, конечно же, они теперь пристают к Милене с расспросами. Ей раз за разом приходится их отшивать.

Света (Светлана Игоревна, в смысле), химичка, подошла, поздравила меня. Когда я только появился в школе, она стала со мной заигрывать. Я отшучивался: «С детства жутко боялся учительниц химии и ненавидел саму химию. А химия вполне ожидаемо отвечала мне примерно тем же». Мы встречались с ней где-то месяц, наверное. Света пожелала мне счастья. Демонстрация равнодушия такая. Но ей же действительно всё равно.

А что, если мне взять и пригласить на свадьбу лучших своих учеников? Интересная педагогическая новация получится. Гимназия даже сможет занести ее в какой-нибудь свой отчет. А какой способ фраппировать Марь Иванну с Ириной Сергеевной, если уж без них на свадьбе никак нельзя. Это я острю с отцом. Мы с ним пытаемся привести в более-менее пристойный вид бабушкину квартиру. Нина Петровна в своих подозрениях насчет этой моей жилплощади права. Мама же с Ниной Петровной уже занялись подготовкой к самой церемонии. Тут есть свои разногласия, Нина Петровна настаивает на венчании, например. Милена говорит, что так вышло б гораздо торжественнее. Но она, безусловно, сделает так, как хочется мне.

Педсовет назначен на завтра. Обычно объявление вывешивается заранее, но видимо, вдруг решили провести его раньше запланированного. В общем, их проблемы. В повестке дня обозначен пункт о посещении администрацией гимназии моего урока истории. А вот это уже проблемы мои. И, скорее всего, немалые. Странно как-то. Насколько я понимаю, итоги такого рода проверок разбирают в кабинете завуча, не более того. Странно и не к добру. Поделился своими подозрениями с Миленой.

— Действительно, — задумалась Милена. — Не нравится мне это. Но тебе же в любом случае бояться нечего. А раз тебя будут прорабатывать на педсовете, значит, у меня будет возможность прикрыть тебя. Выступлю в поддержку, защиту, и всё такое прочее.

И так это было просто, уверенно у нее, как само собой разумеющееся, и быть не могло иначе. Что же, время старой школы уходит. Такие, как мы с Миленой видим школу уже по-другому. Ночь мы провели в бабушкиной, пусть еще и не полностью готовой к нашей семейной жизни, квартире. Мы с Миленой попробовали изыски. Я не настаивал, не торопил ее с этим, она сама. Ей интересно.

Меня всегда умиляла их сосредоточенная серьезность и непробиваемая торжественность во время действа. Марья Иванна, как всегда начала с того, что наша гимназия по праву является лучшей в городе и это налагает большую, она бы даже сказала, огромную ответственность на каждого члена нашего коллектива. Затем она ознакомила этот самый коллектив с той высокой оценкой нашего педагогического труда, что дала Лариса Михайловна (Снигирева, начальник городского образования). А Ольга Борисовна (та самая Балубина, недавно возглавившая образование областное), отметила нас в… Честно говоря, я так увлекся сочинением остроты, которой порадую Милену сразу же после педсовета, что прослушал, где и в какой связи отмечена столь высоким начальством наша гимназия. Далее у Марьи Иванны было о процентах успеваемости, олимпиадах и прочем.

Наконец, дело дошло и до меня. Не ожидал, что буду настолько напряжен, до подловатой какой-то внутренней дрожи, а ведь так убедительно хорохорился до… Слово предоставлено Виктору Алекандровичу, как учителю-методисту. Виктор Алесандрович снял свои всегдашние очки и надел другие, с толстыми стеклами, в металлической оправе. Я уже знал, они у него для особых случаев. В них он выглядит величественнее и как-то по-прокурорски. Во всяком случае, ему самому видится так. Огласив дату и время проведения моего урока, он начал читать с листа:

— Обращает на себя внимание неоправданная информационная перегруженность данного учебного занятия. Даже лучшие ученики класса смогут воспринять не более трети предложенного им материала. Алексей Дмитриевич явно пытается произвести впечатление своей эрудицией, оставив в стороне такие задачи учебного процесса, как доступность и усвояемость. Грубой методической ошибкой учителя также является отсутствие на уроке организации какой либо активности учащихся. Избранная учителем лекционная форма не может считаться приемлемой. — Оторвался от бумаги, глянул на меня: — У нас школа, а не вуз.

Вернулся к тексту, читал довольно долго, там были повторы, а затем у него началось вот что:

— Так называемая авторская программа Алексея Дмитриевича навязывает учащимся искаженную и крайне тенденциозную оценку нашего исторического прошлого, что не способствует формированию у них навыков свободного мышления. Учитель подает как истину в последней инстанции свое субъективное мнение, подкрепленное целым рядом сомнительных или же тенденциозных источников. История нашей родины в его понимании предстает как череда катастроф и преступлений.

Гул возмущения в зале.

То есть, это что, уже не разбор моего урока, а суд надо мной в целом? Мое персональное дело?! Поразился я. И я, именно я, оказывается, душу свободу и мысль в одиннадцатом «а». Так, всё! Взял себя в руки, быстро!

— Алексей Дмитриевич вполне сознательно, — Виктор Александрович выдержал эффектную паузу, — наслаждается нашими поражениями и белыми пятнами нашей истории.

Новая волна возмущения была сильнее, и гребень ее поднялся выше.

— Учитель буквально вываливает на учащихся множество спорных и непроверенных временем фактов, — продолжает Виктор Александрович.

— Клеветнических фактов! — выкрикнула Алевтина Владимировна, сталинистка. — Советская власть ему всё дала, а он!

— Безусловно, перед каждым учителем истории стоит непростая задача, — Виктор Александрович теперь уже говорит без бумажки, — воспитывать учащихся не на основе пропагандистских клише, как в советские времена, — Алевтина Владимировна всей своей мимикой выразила крайнее негодование по поводу такой его формулировки, — а посредством самой исторической правды. И молодой учитель с ней явно не справился. Правда используется им во вред учебному процессу, да и самим учащимся. Воспитательная функция истории у него отброшена напрочь. Чего стоят, например, такие его слова, как, — зачитывает с листа, — «нам вообще не нужна национальная идея!»

Так это же не из программы. Это с урока. Значит, в классе кто-то стучит? Но почему же стучит — я говорил открыто, вот ученик и пересказал открыто. Или все же донес? А Виктора Алекандровича надо будет спросить, почему он решил, что мое отношение к этой так всё еще и не сочиненной «национальной идее» фатально несовместимо с воспитательным процессом.

— Мы взращиваем в наших учениках патриотизм. Но патриотизм просвещенный. Вы слышите, про-све-щен-ный, — начал выговаривать мне Валентин Вячеславович (русский и литература). — И вам не удастся выдать его за какой-то там пережиток. Все мы не хуже вас знаем наше прошлое, уж поверьте. Выводы, сделаны, ошибки учтены, повториться не может, — он демонстративно рассмеялся. Настолько абсурдна для него сама мысль о повторе. — Так чего вам, еще? Зачем смаковать? Живем дальше. Вперед смотреть надо. Вы же молодой человек, Алексей Дмитриевич, так и смотрите в будущее. А вы заявляете какие-то особые права на наше прошлое. С какой, извините, стати? И почему вы вместо любви к отеческим гробам устраиваете пляски на костях?! Ничего, мы сумеем защитить от вас и таких как вы нашу подрастающую смену!

— Разве после ваших, Алексей Дмитриевич, с позволения уроков ученик будет гордиться своей Родиной?! — Виктор Александрович, раздраженный тем, что его перебили (да и сам по себе Валентин Вячеславович его всегда раздражал), переходит на пафос. — Сумеет ли стать достойным гражданином?! Достигнет ли высот духовности?

Снова волна возмущения, и посильнее прежней.

— Деятельность Алексея Дмитриевича причинила существенный, скажем честно, огромный вред, — это Ирина Сергеевна, как опытный завуч, тут же готовит новую волну, задает ей не только масштаб, но и стилистику. Конечно, все тут же поняли: можно не стесняться. Все и не постеснялись.

— Получается, я уже и вредитель, — наконец мне удалось вставить слово. — Может быть, враг народа? Или пока еще нет?!

Алевтина Владимировна ответила мне в том духе, что практически да.

Я достаю из портфеля календарь, он у меня большой такой, подарочный, демонстративно начинаю его изучать.

— Алексей Дмитриевич, что там такое у вас? — одернула меня Ирина Сергеевна.

— Просто хотел уточнить, какой у нас сегодня год, — отвечаю.

— Алексей Дмитриевич, давайте-ка посерьезнее и повзрослее, — цыкнула на меня Марья Иванна. — Здесь педсовет, а не школьный КВН.

— Если посерьезнее, то разрешите ответить, — я начал с того, что урок, на который пришли с проверкой, и был задумал, как лекция. На следующем же уроке была дискуссия и, ответы на вопросы. Потом, я говорил им о том, что такое любовь к родине, и что есть подлинный патриотизм, цитировал Чадаева, Льва Толстого, да кого я только не цитировал. Говорил и видел — всё как в стену. С их точки зрения, я в этой ситуации должен каяться и благодарить. Благодарить и каяться. А тут такая наглость с моей стороны. Полнейшее мое презрение к правилам игры. И, конечно же, мания величия. А уж когда я предложил узнать мнение учеников о моих уроках, все поняли, что имеют дело с агрессивным демагогом. Но мне уже не важен результат, меня ведет полемический азарт.

— Достаточно, — остановила меня Марья Иванна. Обращаясь ко всем: — Мы разрешили молодому, да что там! начинающему учителю работать по своей авторской программе, в то время, как он не справился даже с программой стандартной. Скажу прямо — мы допустили ошибку. Такой высокопрофессиональный, инновационный педагогический коллектив как наш умеет признавать и исправлять собственные ошибки и недочеты. И в этом его сила.

Всеобщее одобрение. Коллектив бросается исправлять «свои ошибки»:

— Правильно! Правильно! Сколько можно это терпеть! Безобразие! Хватит нам анархии! Развалил учебный процесс в выпускном классе! Позор! Давно пора!

Я удерживаю ироническое выражение лица, но крики эти хлещут по лицу, как ветки.

— Алексей Дмитриевич взялся за непосильное для него и попал в положение художника, который не умея нарисовать кувшин или же там закат, объявляет себя абстракционистом, — провозгласила Марья Иванна.

 Подобострастный, радостный смех зала.

— Время экспериментов закончилось, — меняет тон Марья Иванна.

Ах, вон оно что! Я со своими уроками и со своими факультативами вдруг стал не нужен. И меня уничтожает сейчас не Марья Иванна или там Ирина Сергеевна, а само время! Польщен, конечно.

Вскоре я узнаю: «время экспериментов закончилось» провозгласил на каком-то совещании один из замов Балубиной. И это пошло по кровотоку системы вниз. Вот и всё на этом. Для меня действительно всё. И много еще для кого, для чего, на микроуровне, да и на «макро» будет всё, пусть и не сразу. (Тогда я еще не знал, насколько это будет так. И никакой фантазии не хватило представить, насколько так это будет сегодня.) Но почему? Ведь не в Балубиной же с ее замом дело. И откуда это у них? Из воздуха? Но, черт возьми! в стране ж как никак демократия. И губернатор у нас демократ. У него столько идей, удачных проектов и дерзких планов. Но под ним, в аппаратной толще, время — функция внутренней секреции власти. И время это сделало то, к чему привыкло, что соответствует его назначению, его сути — приостановилось, хихикнуло, загустело в венах и капиллярах, а дальше видно будет. Это и есть естественное состояния времени. Оно перестало уже, перестает притворяться?! Время это уже начинает пропитывать воздух? Исподволь, да? А воздух вроде и не против. Воздух времени, стало быть.

 — Алексею Дмитриевичу предстоит долгая и кропотливая работа по обретению профессионализма, — Марья Иванна переходит на разъясняющий такой, как бы даже умиротворяющий тон. И, обращаясь ко мне: — такого, знаете ли, не показного, не позерского, дорогой вы наш Алексей Дмитриевич, а настоящего профессионализма, без заскоков и фантазий. Только так вы со временем обретете уважение и любовь ваших учеников. Вы же, Алексей Дмитриевич, погнались за дешевой популярностью, и даже не поняли, какую медвежью услугу оказали доверившимся вам подросткам.

— Ученики в этом возрасте еще не готовы к восприятию той негативной правды, которую вы, Алексей Дмитриевич, на них обрушили, — сказала Ирина Сергеевна.

— А к восхвалениям и казенщине готовы? Это как раз по возрасту? — попытался я.

— Вам, Алексей Дмитриевич надо учиться у своих старших и опытных коллег, — столько участия и заботы у Марьи Иванны сейчас. — У Виктора Александровича, у Алевтины Владимировны. Уверена, они с удовольствием поделятся с вами секретами своего педагогического мастерства. В школе надо не просто работать. Школу надо любить. Жить, дышать школой, проникнуться, пропитаться самим ее духом, вот чего вам не хватает, Алексей Дмитриевич. И никто здесь не ущемляет вашу свободу мнения, не обольщайтесь. — Уловив что-то на моем лице: — И не примеряйте на себя лавры мученика — не те сейчас времена. Мучеников больше нет. А вот что касается вашей не взвешенной и безответственной гражданской позиции… — металл в голосе Марьи Иванны. Всё, лимит на умиротворенность и материнскую заботу о начинающем педагоге исчерпан. Марья Иванна решила, что хватит уже меня унижать этой презрительной доброжелательностью, пора вернуться к порке. У коллектива снова в руках розги.

— Пусть извинится, — требовала Алевтина Владимировна. — Прямо сейчас. А потом еще и в письменном виде, — сталинистка явно соскучилось по партсобраниям.

— А за что? — спросил ее я. — Попытайтесь сформулировать, за что именно?

— За всё! — ответил мне коллектив.

— В нашей гимназии есть Доска почета, — вскакивает с места Альбина Павловна, физкультурница. — Так почему же нам не сделать еще и Доску позора. Это было бы справедливо.

— А что же наша Елена Николаевна? — Марья Иванна глянула на Милену.

— Я? А что я? — лицо и шея Милены стали пунцовыми.

— Да, вы именно, — говорит Марья Иванна. — Вы преподаете в тех же классах, что и Алексей Дмитриевич. Да и предметы у вас как-никак родственные, гуманитарные. К тому же вы с Андреем Дмитриевичем провели столько разнообразных внеклассных мероприятий со старшеклассниками. И вы, очевидно, знаете его несколько лучше, чем все мы. Поэтому нам очень важно услышать ваше мнение, — вкрадчивая, наслаждающаяся Марья Иванна.

— Я считаю, что надо воспитывать у наших учеников гордость за… да, за историческое прошлое, — лепечет Милена. — И, конечно же, нельзя без любви к родине. Духовность, безусловно. То есть, позиция учителя должна быть выдержанной, сбалансированной. Равновесие такое правды и гордости нам нужно, — ее руки изобразили две часы весов в равновесии. — Это наш долг. — И тут же затараторила звонким голоском: — А Алексей Дмитриевич учтет свои ошибки. Он не нарочно. Он просто не разобрался. И всё исправит. Он очень способный и любит детей. Он станет другим. Обязательно.

Если до того я смотрел, как уничтожают всё, что я сделал за эти три моих года с тоской и злостью, но не без исследовательского интереса, то сейчас… Меня на это не хватит сейчас.

— Лена, — я сбиваюсь с дыхания, — Милена. Как ты могла? — мы с ней одни в пустой учительской.

— Лёша! Ты чего?

— Как ты могла?!

— Я же тебя защищала.

— Ты, ты… неужели и правда не понимаешь?

— Я защищала, — повторила она. — И рисковала, между прочим. А тебе действительно надо учесть и признать, и скорректировать всё это свое как-то. У тебя же были ошибки. Тебе не хватает взвешенности. Ты безответственный.

— Милена, ты же так восхищалась моими уроками, — изумился я.

— Восхищалась? — переспросила Милена. Мне показалось, что сейчас она искренне не поверила мне, что она действительно восхищалась.

— Да, ошибки, — повторила она. — Я тебе правду говорю. Или тебе хочется, чтобы я льстила, врала?!

— Вот как?

— Лёшенька, ну, а что сделаешь, если время экспериментов закончилось, — и вдруг резко. — А тебе подставлять меня под удар, нормально да?! — тут же гладит меня по щеке. — Я же люблю тебя, дурачок, что ты? Влюбленности были у меня, конечно, но чтобы любить… Я даже не знала, что способна на такую любовь. Ты мое всё. Даже странно, да?

Самое тяжелое для меня сейчас, что она совершенно искренна. Она любит. Да! манипулирует. Но ведь любит же, любит. И я люблю.

— А что касается школы — не так уж и страшно, Лёшенька. И если что, у мамы моей есть кое-какие связи. Сам подумай, я же в эту гимназию не просто так, не с улицы попала. Тебе просто надо понять, что правда стала другой. Но ведь ненамного же. Ты втянешься, ты способный. Всё хорошо будет. Сам увидишь, — и тоном, который всегда меня умилял. — Правда-правда, честно-пречестно.

Мы расстались на автобусной остановке. Я поеду покупать обои для нашей спальни, а у нее с Ниной Петровной сегодня какие-то свои дела.

 — Леша, ты не забыл?

— В смысле?

— Ну-ка, что мы делаем завтра?

— Да, да, кольца пойдем выбирать.

— Вот и умница. Пока. До завтра, — целует меня и садится в автобус.

Завтра у меня будут два заявления. Я подам заявление об уходе из школы. И заберу свое заявление из загса.