Когда-то, когда он был совсем молодым «приблатнённым» парнем, они жили в Бобруйске, и он, чтобы не отличаться от других местечковых парней, понаделал себе татуировок. Он не обладал героической внешностью, но кольщик попался неплохой, и теперь на его груди была большая церковь с крестами, а чуть повыше церкви, на уровне креста, были попарно расположены профили Сталина, Ленина, а с другой стороны Маркса и Энгельса.

Джейкоб Левин

СВОЙ

Это произошло, когда после очередного инфаркта Эдварду Барсимантову доктор впервые разрешил понемногу выходить на улицу.

Тепло одеваться, дышать свежим воздухом, ходить мелкими шагами с остановками. Но начинать с не более двадцати минут в день! Эдвард, полный шестидесятилетний мужчина с большим животом и передними золотыми коронками, с короткими седыми волосами и толстыми отёчными ногами, жил в престижном районе Риги, рядом с бывшей частной школой, в красивом старинном доме.

Эдвард Барсимантов, почти коренной рижанин, некогда славился тем, что был ловеласом и бонвиваном. По-русски бабником. Но это было давно, а теперь у него была жена Ильзе, сын Робик и тёща Гертруда. Все, кроме него, включая любимого четырнадцатилетнего сына Робика, считали себя обрусевшими прибалтийскими немцами. Даже их собаку звали как-то странно, наверно на немецкий манер: — Гильза.

Но сам Эдвард был евреем.

Это было в те годы, когда редкие послевоенные прибалтийские немцы ещё испытывали чувство, похожее на раскаяние перед евреями. Восьмидесятилетняя тёща Гертруда души не чаяла в Эдварде. А он, когда уходил на работу, то никогда не забывал поцеловать тёщу в щеку. Она всегда ждала этого, стоя у входных дверей.

В любой праздник, даже самый маленький он что-нибудь ей дарил. Он называл её мамой. Работал Эдвард заместителем главного врача в большой городской поликлинике. Так он представлялся новым знакомым. Правда, заместителем он был по хозяйственной части. Точнее завхозом. В том, что его доходы были больше зарплаты главврача, в то время не было чем-то странным. Такова была социалистическая экономика. Покупка люминесцентных ламп, хозяйственного мыла, моющих средств и вообще всего, что можно было покупать в магазине за наличный расчёт, надёжно кормили не только его семью, но и семью главного врача. Поэтому в уважении Эдварда всем персоналом клиники тоже не было ничего удивительного. Когда Эдвард простывал или чувствовал недомогание и оставался дома, телефонные звонки звонили в его квартире с самого утра. Все наперебой хотели знать, как его здоровье и дать ему совет как выздороветь. Он благодарил их и поступал сообразно их советам. Его любили.

Когда-то, когда он был совсем молодым «приблатнённым» парнем, они жили в Бобруйске, и он, чтобы не отличаться от других местечковых парней, понаделал себе татуировок. Он не обладал героической внешностью, но кольщик попался неплохой, и теперь на его груди была большая церковь с крестами, а чуть повыше церкви, на уровне креста, были попарно расположены профили Сталина, Ленина, а с другой стороны Маркса и Энгельса.

На плечах и коленях красовались восьмиконечные звезды величиной с кулак. По жизни он был тем, про кого говорили, что «он любит блатную жизнь, но воровать боится».

Тем не менее, однажды, много лет назад, когда все поехали в Таллин, чтобы там тайком от супругов посетить финскую баню, он, раздевшись, в один момент стал человеком-легендой и оставался им навсегда. Такой картинной галереи, какая неожиданно открылась на теле у Эдварда, в Латвии, не любившей татуировок, ещё никто никогда не видел. Особенно были потрясены приличные женщины.

Вообще-то, главная особенность его отношения к женщинам заключалась в том, что он постоянно хотел их всех. Но это почти ничего не значило, потому что хотеть и мочь — это разные понятия. Особенно теперь, после инфаркта, его мужские возможности были весьма спорны. Правда, фантазии и желания оставались всё теми же.

А пока, он, едва оправившись от инфаркта, впервые вышел на весеннюю улицу и стоял у роскошного подъезда своего дома в лаковых туфлях с развязанными шнурками в пижаме, заправленной в спортивные штаны «Адидас», которые в свою очередь, были заправлены в носки. Он наслаждался ранней весной и проходящими мимо молодыми женщинами.

Когда с ним поравнялась сухопарая голенастая девица лет двадцати пяти, он от скуки сказал ей:

— Привет, Валя!

Она приостановилась и ответила ему:

— Здравствуйте.

— А ты работаешь всё там же? — спросил он.

— Нет, я теперь перешла на автобазу 2412 «Г». У Шпильгагена работаю. Он обещал дать мне новый «Газик». Но пока молчит.

Они постояли секунд пять, и Эдвард сказал:

— Ну, хочешь — я позвоню ему? Тогда будешь ездить на новом «Газике».

— А ты его знаешь?

— Знаю. Вместе учились.

На самом деле он никогда не слышал такой смешной фамилии.

— Вот это было бы здорово! — сказала Валя. — А ты пьёшь? Я бы тебе не одну бутылку поставила.

— Нет, не пью. Сердце. И язва желудка открылась.

— Тогда поедем ко мне. Брат с отцом ещё на работе. У меня своя комната. У тебя два рубля на такси есть?

— Нет, кошелёк в квартире остался, — сказал правду Эдвард.

— А у меня только рубль есть, сказала Валя. Ну, ничего, мы тогда раньше выйдем из такси и пешком дойдём. Поехали. Я в Болдерае живу. Тя как зовут?

— Эдвард.

— Смотри, Эдик, вон такси уже едет!

Он ступил на поребрик и тоже увидел зелёный глазок, приближающийся к ним.

Она подняла большую мужскую рабочую руку с растопыренными пальцами. Такси остановилось.

Через минуту они уже ехали в сторону Болдерая. Спустя двадцать минут Валя сказала таксисту:

— Стоп, высади нас здесь. Сейчас рассчитаемся. И подала ему рубль.

Долговязая Валя шла впереди, за ней медленно тащился Эдвард. У него началась одышка. Когда они подходили к каким-то фавелам, Валя предупредила его.

— Вообще-то их дома быть не должно, ещё рано, но если будут, то они обычно в это время пьют и играют в карты. А нам какое до них дело? Мы ж ко мне идём. Правильно я говорю?

Когда она открыла двери своего жилища, Эдвард уже выбивался из сил и дальше идти бы не смог. Он увидел в раскрытые двери двух мужиков, сидящих за кухонным столом. Они наливали, выпивали и внимания на них никакого не обратили.

— Почту выбирали? — спросила Валя, проходя мимо. Ей никто не ответил. Они вошли в её комнату. Мебели в комнате было не много.

— Садись на матрац, — сказала она и села рядом с ним, скинула туфли, и Эдвард увидел чёрные, как у вороны пятки и ногти с грязным ободком.

Она совсем не удивилась тому, что под пиджаком у него оказалась только домашняя пижама. Ничего удивительного. Человек одет в то, что у него есть. Потом она расстегнула его ширинку и засунула туда руку. Он лежал на кровати совершенно без желаний и думал:

— Как-то странно эти жлобихи заигрывают…

Лекарства, которые он принимал во время болезни, её грязные ноги и отец с братом, пьющие водку за фанерной перегородкой, мало способствовали его и без того не бог весть какой потенции. И это делало своё чёрное дело…

А когда у неё устала рука и она, потеряв терпение невесело пошутила: «вставай, проклятием заклеймённый», его потенция вообще куда-то исчезла. Валя продолжала некоторое время честно держать руку в его штанах, но ничего не происходило. Тогда она сама принялась раздеваться. Потом она стащила и с него всю его одежду. Он лежал голый и беззащитный, как червяк, и его либидо никак не проявлялось. Как и любому импотенту, ему захотелось причинить ей боль. Или хотя бы применить какое-то насилие и принудить её к чему-то. Ведь это она была причиной его неудач. И он сказал:

— Ты бы хоть в рот взяла, что ли? Или у вас, деревенских, это не принято?

— Э!-Э!-Э! Придержи лошадей! Мы так не договаривались! — вскричала она.

Он же вдруг, почувствовал прилив сильной ненависти к ней и неожиданно для себя ударил её по лицу.
— Папа! Коля! На помощь! Жид меня бьёт! — пронзительно закричала Валя.

Почти в тот же миг проволочный дверной крючок разогнулся, и в дверном проёме возникли два небритых и пьяных «мурла». По ним было видно, что они жаждут драк и разрушений. Голый Эдвард во всей красе своих синих татуировок лежал на кровати.

— Что за бубновый базар тут происходит? — прохрипел крепко выпивший отец, держа в руках карты.

Эдвард приготовился к смерти.

Но сын оценивающим взглядом посмотрел на татуировки Эдварда и вынес другой вердикт:

— Пошли отсюда, батя. Это свой. Они сами разберутся, — как сквозь сон услышал Эдвард и потерял сознание…

Когда он открыл глаза, рядом никого не было. Он ещё полежал какое-то время в бессилии и стал пробовать одеться. Он не знал сколько времени ушло на это занятие…

Через три часа, в ночной темноте, Эдвард добрался домой. Когда он переступил свой порог, вся семья не спала и бросилась осыпать его поцелуями.

— Слава Богу, вернулся! Мы уже все больницы обзвонили!

Даже Гильза став на задние лапки, дотянулась и лизнула его в нос.

— Я пережил свою смерть! — патетически сказал он.

— Эдинька! Милый! Ведь говорил тебе врач, что в первый раз нельзя гулять больше двадцати минут! — заламывая руки, воскликнула Ильзе. Через минуту Эдвард уже громко храпел.

 Май 1978 год