За бранью и угрозами следовала дежурная оплеуха. Боли не помню. В памяти осталось состояние бессилия и унижения от удара в лицо. Я был ещё слишком мал, чтобы защищаться, а мама ни разу не пришла на помощь. Однажды он, заперев меня между подоконником и креслом, завалился спать, велев подумать над своей никчемной жизнью. Вначале я боролся со спазмами в горле. Слёз не было, просто не хватало воздуха.

Елена Алергант

РАБОТА НАД ОШИБКАМИ

(главы одноименного романа)

Заметки редактора

Позвонил бывший соученик по литературному факультету и спросил, не нужна ли подработка. Подработка нужна всегда. Зарплаты в издательстве, где работала уже три года, хватало на жизнь без излишеств. На излишества приходилось подрабатывать дополнительно.

Приятель сказал, что знакомые ищут толкового литератора для пожилого мужчины. Человеку недавно исполнилось восемьдесят, и он решил написать мемуары. Но беда в том, что писать сам не решается. Мало того, лет пять назад получил какую-то травму и передвигается в инвалидной коляске. Хочет надиктовывать свои воспоминания на диктофон с тем, чтобы профессионал сделал по записи стройный текст. Оплату обещает почасовую и немалую.

На следующий день пошла знакомиться с потенциальным заказчиком. Для своего возраста он выглядел недурно. Высокий, худощавый, ухоженный и очень любезный. С порога пригласил на кухню и предложил кофе. Отказываться не стала. Знакомство за столом протекает проще и естественней.

Мужчина ловко передвигался по кухне в инвалидной коляске, справлялся с кофейной машиной и с чашками, разместившимися на полке, на уровне поднятой руки. Заметив мой взгляд, пояснил:

— Обслуживать себя пока могу, а вот печатать буквы терпения не хватает. Да и стройную фразу слепить не в состоянии. Вот и попросил найти ассистента. Но это так. Шутка. А если серьёзно… Старость — это не только ослабевшее тело, но и особое состояние души.

Знаете изображения двуликого Януса? По одной из версий — символ человеческого двуличия, но мне по вкусу другая. Одно лицо обращено в будущее, другое — в прошлое. Забавно, что рождается человек одноликим. Любопытная и радостная мордашка, познающая мир. Малыш уверен, что будущее прекрасно и бесконечно. С годами обретается двуликость. Слева прорисовывается второе лицо. Причём правое, смотрящее в будущее, уже не такое радужное. Оно всё ещё выражает надежду, но уже чувствуются сомнения и напряжённость. А вот новое, недавно появившееся, обращено в прошлое. Оно выражает иногда страдание, иногда умиление и любовь, а иногда злость на людей, причинивших боль, или на себя за допущенные ошибки.

По мере продвижения к старости пространство под названием «Будущее» сокращается до тонюсенькой полоски. Больших перемен ждать не приходится. Только мелкие радости сегодняшнего дня. И человек вновь возвращается к одноликости. Как в детстве. Только теперь единственное оставшееся лицо, морщинистое с потускневшим взглядом, обращено назад. Человек пытается мысленно прожить жизнь заново, увидеть её другими глазами, переосмыслить и переоценить.

Вот и я сейчас постоянно смотрю назад. Провожу, так называемую, работу над ошибками. И тут обнаружилась большая проблема. Когда беседую сам с собой, постоянно отвлекаюсь, перескакиваю из эпохи в эпоху. Ведь отрезок времени между отрочеством и зрелостью для истории — едва различимая вспышка света, а для самого человека — целая эпоха. Вот и прыгаю то туда, то сюда. Память зацепилась за какую-то мелочь, замкнуло ассоциацию и начинает она раскручивать клубок событий, не имеющих никакого отношения к тому, с чего начинал. А присутствие другого человека дисциплинирует. Включается многолетний опыт преподавательской работы. Поэтому и задумался об ассистенте.

За кофепитием заказчик пояснил ожидаемый им порядок работы: он рассказывает очередной эпизод из своей жизни, я записываю на диктофон, дома составляю по записям текст, распечатываю на бумаге и привожу ему. Он читает и, в случае необходимости, делает поправки. После чего переходит к следующему фрагменту. Кроме того, заказчик имел два пожелания: во-первых, ассистент не должен перебивать и задавать вопросы, во-вторых, имя автора мемуаров останется неизвестным. Если он когда-нибудь решится их опубликовать, то только под псевдонимом. Встречаться мы будем раз в две недели, а почасовая оплата включает работу дома. На том и порешили. Неделю спустя я приехала на первый «Фрагмент». Соблюдая договорённость, буду в дальнейшем называть заказчика Н.Н.

 Исповедь Н.Н.

 Детство

Мы жили в двухкомнатной квартирке, выделенной когда-то из большой коммуналки. Одну комнату занимали родители, а в другой, разделённой на две смежные, размещались бабушка и мы с сестрой. Нам досталась проходная часть, и бабушка, любительница ночной жизни, постоянно шастала в туалет и к холодильнику между нашими диванами.

Квартира была запущенной и грязной, а атмосфера в ней уж совсем отвратительной. Тёща и зять ладили друг с другом, как кошка с собакой. Да и по характерам они походили на этих животных. Тёща, типичная кошка, хорошо ориентировалась в ситуации, была искусной интриганкой, гибким стратегом и задирой. Отец походил скорее на злобного, прямолинейного бульдога. Каждый из них не на жизнь, а на смерть отстаивал власть над занимаемой территорией: квартирой и семьёй.

Военные действия бабушка начинал с артподготовки. В течение двух-трёх дней во всеуслышание поносила зятя. Набор оскорблений не отличался особым разнообразием. За исключением случайных импровизаций, список состоял из стандартных обвинений: непроходимая тупость, упрямство, полное бескультурье и пренебрежение к правилам гигиены. Рано или поздно зажигательные снаряды попадали в цель, и зять, в эти моменты и вправду похожий на бульдога, приходил в ярость. Рыча и лязгая челюстями, он кидался на задиру, но та, почуяв опасность, стремительно шмыгала в заранее подготовленное убежище и начинала взывать о помощи. Перепуганный народ, населявший оспариваемую территорию, имелись в виду мама и мы с сестрой, устремлялся на поле боя. Мама с криком повисала на загривке бульдога, а мы с сестрой суетились вокруг бабушки, надеясь своими телами перегородить вход в убежище в то время, как эти двое, литрами расплёскивали адреналин и от души наслаждались эффектом. Покуражившись минут десять, бойцы расходились по своим комнатам, а мы с сестрой, борясь с ночными кошмарами, до утра ворочались в постелях.

Хитрая кошка-задира искусно применяла на деле принцип «разделяй и властвуй». Если в отношениях родителей наступало потепление, она тут же вербовала в союзники нас с сестрой. Обычно бралась за дело днём, пока противники отсиживались на работе. Раскладывала на столе соблазнительные лакомства, грациозно изгибала спинку и, трогательно мурлыча, повествовала о своём прошлом. Достигнув кульминационной точки, горестно вздыхала и наносила заранее продуманный удар:

— Вы даже представить себе не можете, что ваша мама вытворяла в молодости! Из какой грязи мне приходилось её вытаскивать! Но об этом расскажу позже, когда подрастёте. А про папашу вашего и говорить страшно! Не тот он человек, за кого себя выдаёт. Поэтому с ним и борюсь. Столько пакости в нашу семью притащил!

Естественно, бабушка никогда так ничего и не рассказала. Да и рассказывать наверняка было нечего, но в такие моменты её политический рейтинг резко возрастал. Она представлялась хранилищем страшных тайн, которыми обязательно поделится с преданными друзьями. А значит дружить надо с ней.

Все эти интриги вызывали у меня некоторое любопытство, хотя всерьёз их не воспринимал. Правда однажды в моей жизни наступил момент, когда именно они помогли выкарабкаться из пропасти. Но об этом расскажу чуть позже.

Сперва опишу ещё одну особенность нашей семьи. В этой связи вспомнился эпизод из фильма, который недавно смотрел. В небольшом городке началась отчаянная вражда между христианами и мусульманами. Председатели обеих общин сели за стол переговоров, в надежде заключить мирный договор. Чаши весов колебались, не приходя в равновесие. В последний момент изворотливый мусульманин подбросил последний аргумент, решивший ход переговоров. Он заявил:

— У наших религий множество разногласий, но есть и нечто общее. Обе терпеть не могут евреев. А значит, возможность договориться всё же имеется.

Так было и в нашей семье. У тёщи с зятем, несмотря на разногласия, тоже было нечто общее. Оба терпеть не могли меня. Тёщины чувства понятны. По словам окружающих, я был очень похож на отца, а значит принадлежал к семейству собачьих. В отличие от меня, младшая сестрёнка, родившаяся тремя годами позже, была точной копией мамы и бабушки, то есть очаровательным шаловливым котёнком, приводившим в восторг своих сородичей. А вот бульдожьи чувства были в ту пору выше моего детского понимания. По книгам и фильмам знал, что мужчины мечтают о сыновьях. О наследниках, которым можно передать престол, или капиталы. Те, у кого не было ни того, ни другого, мечтали передать сыновьям утраченные иллюзии и нереализованные надежды, которые сыновьям предстояло воплотить в жизнь. Так почему же, получив сына, отец испытывал к нему такое раздражение?

В том возрасте я ещё ничего не знал ни о психологии, ни об Эдиповом комплексе, а потому искал причину в себе. Учился хорошо, не хулиганил, требования домашнего кодекса не нарушал, и тем не менее постоянно чувствовал над головой дамоклов меч. Я ни по одному пункту не соответствовал бульдожьему представлению о сыне, о котором мечтал.

Самое неприятное началось лет в тринадцать. Половое созревание, когда все железы работают интенсивно, но вразнобой. Размер рук и стоп не соответствует длине тела, на лице расцветают отвратительные прыщи, а резкий запах пота кажется неистребимым. Подозреваю, не только у отца, но и у всех окружающих, я вызывал чувство брезгливости. Да что говорить про окружающих. Я испытывал отвращение к самому себе. А про бабушку и говорить нечего. Её ядовитые, унижающие человеческое достоинство комментарии, добивали меня окончательно.

Летом ситуация достигла апогея. Родители впервые решили поехать с нами на юг. До этого всегда уезжали вдвоём в сентябре. Подозреваю, это был для них единственный счастливый месяц в году. Ни работы, ни детей, ни тёщи. Только море, солнце, вино, шашлыки и любовь. Скорее всего, на поездке с детьми настояла мать, поэтому отец с самого начала лопался от злости. Присутствие дочки он ещё терпел. Она, хорошенькая, доброжелательная и покладистая, не вызывала раздражения, а я… неуклюжий, вечно чем-то недовольный монстр, окончательно испортил незадавшийся отпуск.

Однажды вечером мы отправились вчетвером на прогулку, набрели на какой-то бар, и родители, не разобравшись в составе напитков, заказали четыре коктейля с коньяком. В итоге, с одним мама справилась самостоятельно, а три оставшихся пришлось поглощать отцу. По дороге домой он шутил и смеялся, а когда разлеглись по кроватям, его настроение резко испортилось. Сейчас, взрослый мужчина, я вполне понимаю его состояние. Южная, пряная ночь, в крови алкоголь, рядом жена… и двое детей в крошечной комнате на четверых. А он был тогда ещё в расцвете мужских сил.

Всё понятно, но почему козлом отпущения отец, как всегда, выбрал меня? Больше часа, пока не иссяк, сыпал мне на голову угрозы. Обещал сломать упрямый характер и превратить, наконец, в человека. Честно говоря, тогда я не принял эти угрозы всерьёз. А зря. По приезде домой, он начал воплощать их в жизнь. Каждый вечер, приходя домой, вызывал несчастную жертву на расправу. В вину вменялось всё подряд: плохо политые цветы, пыль на буфете, его собственные ботинки, забытые посередине комнаты. Почему-то, именно мне было поручено убирать родительскую комнату. Отец умышленно распределил обязанности таким образом. Сестрёнка отвечала за комнату бабушки, то есть оставалась вне его досягаемости.

За бранью и угрозами следовала дежурная оплеуха. Боли не помню. В памяти осталось состояние бессилия и унижения от удара в лицо. Я был ещё слишком мал, чтобы защищаться, а мама ни разу не пришла на помощь. Однажды он, заперев меня между подоконником и креслом, завалился спать, велев подумать над своей никчемной жизнью. Вначале я боролся со спазмами в горле. Слёз не было, просто не хватало воздуха, а упивающийся властью монстр требовал заткнуться и не мешать спать. Что делала в этот момент мама? Скрывшись на кухне, жарила к завтрашнему обеду сочные котлеты.

Наконец он захрапел, и я успокоился. На память пришли слова бабушки: «Он не тот, за кого себя выдаёт». После этого всё встало на место. Тоска и отчаяние сменились ненавистью. Минут через тридцать подонок проснулся и прорычал:

— Ну что, понял, что ты за ничтожество?

В ответ, заикаясь от спазмов в горле, я выдал заранее подготовленную тираду:

— Понял, кто ты. Ты только прикидываешься героем, а на самом деле всю войну прослужил в гестапо. Там этому и научился. А ордена украл у замученного тобой офицера.

Отец скинул ноги с дивана и молча уставился на меня. А я уже не мог остановиться. Борясь с нехваткой воздуха, выдавил последнюю сентенцию:

— Можешь пытать меня, сколько хочешь, но знай, я выживу. В тюрьме люди тоже выживали.

Отец молча пыхтел, и тут на меня накатила злоба на них обоих. Долгие месяцы унижения и страха выплеснулись наружу звериным воем:

— Ненавижу! Тебя и твою повариху пышных котлет! Будьте вы прокляты, фашисты!

Выкрикнул и втянул голову в плечи, ожидая очередной оплеухи, но он даже не сдвинулся с места. Некоторое время смотрел налитыми кровью глазами куда-то в пространство, затем завалился на диван, отвернулся к стене и прошипел:

— Пошёл вон, ничтожество!

Я выскользнул из заточения и помчался в свою комнату. Спазмы в горле становились всё сильнее. Вскоре я стал задыхаться. Бабушка кинулась к телефону и вызвала неотложку. Врачи приехали на удивление быстро, вкатили какое-то быстродействующее лекарство, и минут через десять дыхание восстановилось. Оказывается, это был первый астматический приступ.

Дальше помню звон в ушах, крики за стенкой и провал в сон. К утру подскочила температура, голова раскалывалась и очень хотелось пить. Днём пришёл участковый врач, выписал жаропонижающее и освобождение от школы на целую неделю. Чуть позже вернулась из школы сестричка. Опасливо поглядывая на бабушку, поставила на стол разогретый обед и стакан чая. От запаха приготовленной вчера еды к горлу подступила тошнота. Есть мамину готовку не мог.

Ближе к вечеру, когда бабушка ушла в магазин, сестра рассказала, что произошло вчера. Оказывается, между родителями разразился жуткий скандал. В результате отец хлопнул дверью, ушёл из дома, и ночевал неизвестно где. Потом сестра вздохнула и прошептала:

— Лучше бы он не возвращался. Без него спокойнее.

У меня на душе полегчало. Значит мама все же за меня заступилась, а значит не предала. Захотелось извиниться за вчерашнее. За то, что и её обозвал фашисткой. Но извиниться не довелось. Ни в тот вечер, ни во все последующие она ко мне даже не подошла.

Как я узнал позже, бабушка её убедила позвонить мужу и попросить вернуться домой. Главным аргументом явилась моя персона. Без отца ей с таким психом не справиться.

А этот псих впервые в жизни почувствовал, что значит быть отверженным. Это ощущение я вспомнил много лет спустя, когда работал в детском доме с подростками. Все они мечтали иметь хоть каких-то родителей. Свято верили, семья защитит от враждебного внешнего мира, а я не разубеждал. Нельзя лишать иллюзий тех, кому и так живётся не сладко.

В детском доме, как в армии, господствует дедовщина. Власть распределяется сверху вниз по пирамиде, и хуже всего приходится тем, кто оказывается на нижней ступени. Чтобы выжить в таких условия, нужно хорошо скрывать своё мнение, а ещё лучше, вообще его не иметь. Просто громко и внятно петь в хоре. Но и этого недостаточно. Глаза должны излучать почтение к власти, то есть к большинству, иначе заподозрят в инакомыслии и забьют.

К сожалению, моя семья оказалась не лучше. Отец, фронтовой офицер, видел во мне нерадивого новобранца, которого следует обучить беспрекословному подчинению старшим по званию. Я, вроде, и подчинялся, но меня выдавали глаза. Они не излучали должной степени преданности и уважения.

Но все эти знания появились позже. А в те дни я размышлял о том, как жить дальше. План созрел достаточно быстро. В этом году заканчиваю восьмой класс, а значит срок тюремного заключения истекает через три с половиной года. После окончания школы поступлю в институт в Новосибирске, и больше никогда в жизни с этими гадами не встречусь. Почему именно в Новосибирске? Понятия не имею. Главное, как можно дальше от них. Вторая часть плана заключалась в том, что обязательно нужно вытянуть на медаль, иначе с моей национальностью в хороший институт не поступить.

Когда цель ясна, жить становится проще. Через неделю я вернулся в школу, быстро нагнал пропущенное и приступил к реализации плана. Отношения с семьёй сложились своеобразно. Отец меня игнорировал, что давало множество привилегий. Не нужно было присутствовать на семейных обедах, убирать их комнату и отчитываться об успеваемости. С мамой было сложнее. Она искоса поглядывала на меня глазами больной собаки, но в разговор не вступала. Но на этот раз игра в молчанку, её излюбленный метод наказания, на меня не действовал. На меня вообще ничего не действовало. Сработал инстинкт самосохранения. Порог чувствительности сместился. Душу заполнила вязкая масса тёмно-бурого цвета, охраняющая от всех внешних воздействий. Сейчас назвал бы это нервным срывом, или депрессией, но тогда об этих диагнозах ничего не слышал. Просто ощущал постоянную тоску, усталость и пустоту. А ещё частенько мучила астма.

Внешне я держался вполне прилично. В школе учителя отмечали некоторую замкнутость, но, благодаря хорошим оценкам и примерному поведению, объясняли стремлением к хорошему аттестату за среднюю школу. Единственный человек, с которым я охотно общался, был Борька. Он жил в соседнем доме, и мы дружили с первого класса. Объединяли нас общие интересы и национальность. Обоим учёба давалась легко, а потому оставалось время на чтение книг, прогулки по городу и даже посещения Эрмитажа и Русского музея. Во всяком случае, всегда было о чём поговорить. Единственно, что у нас не совпадало — это семьи. Борька был единственным сыном немолодых родителей, боготворивших позднего отпрыска. В их квартире царил покой, чистота и уют. При любой возможности я сбегал туда. Найти повод было несложно: подготовка к контрольной по математике, к сочинению и прочим школьным необходимостям. Это было единственным местом, где удавалось расслабиться и передохнуть.

Так я дотянул до конца учебного года. С родительского собрания мама вернулась победительницей. Непутёвый сын был назван в числе учеников, закончивших школу почти на все пятёрки. Отец находился в замешательстве. Зато бабушка радовалась вдвойне. Во-первых, враг, как дрессировщик, потерпел поражение. Парень, вопреки его пророчествам, не скатился на дно. А во-вторых, и это — главное, глаза дочери впервые за последнее месяцы сияют от радости. Меня вредный зверь поздравил сквозь зубы. Зато отец предпринял неуклюжую попытку сближения. Измерил недобрым взглядом и дал очередную команду:

— Завтра отнесёшь документы в математическую школу.

Глядя ему нагло в глаза, я буркнул в ответ:

— Сегодня сдал документы в обычную.

Противник искренне удивился. Почему в обычную? А я коротко пояснил:

— В математической на медаль не вытяну, а она необходима. В Новосибирском университете конкурс огромный. Без неё с вашей национальностью не поступить.

В эту минуту я мстил ему за все унижения, давая понять, что единственным наследством, которое он смог передать сыну, была неблагоприятная национальность.

Отец, похоже, не расслышал насмешки. Внимание сконцентрировалось на слове «Новосибирск». Почему Новосибирск?

Я долго готовился к этому моменту, репетируя диалог мрачными, бессонными ночами. Ответ прозвучал кратко и зло:

— Чтобы вас всех больше никогда не видеть.

По виду его сникшей фигуры понял, что отомстил сполна. В тот момент я торжествовал. Подросткам неведомо милосердие. Но сейчас, пожилой мужчина, отец двух взрослых детей, испытываю к нему острое чувство жалости. Я страдал, ощущая отверженным себя, хотя на самом деле отверженным оказался он.

Даже в зрелом возрасте, профессионально занимаясь психологией, я не смог окончательно излечиться от обиды и злости. Предстоящее отцовство всколыхнуло в душе мутную тину воспоминаний, и я испугался дурной наследственности. Испугался своей бульдожьей натуры. Тогда отец ещё был жив, и мы могли бы выяснить отношения. Психотерапевты рекомендует не заталкивать мучительные воспоминания в подсознание, а работать над ними. И самое действенное — рассказать человеку, причинившему боль, о своих чувствах. Есть шанс, что в процессе беседы осознаешь собственные ошибки, а если совсем повезёт, антагонист признает свои. Но есть ли смысл в таких разговорах? Мои переживания хранились не в подсознании, а в архиве долгосрочной памяти на самой видной полке. По мере взросления я несколько раз перелистывал это «Дело» заново, внося поправки не в свою пользу, но обсуждать был по-прежнему не готов, потому что…

Потому что Всевышний дал человеку уста, чтобы ими лгать. За любезной улыбкой скрыть антипатию, а за потоком слов — истинные чувства и мысли. Его рассказ о себе — не что иное, как свободное творчество. Создание автопортрета, каким хочет предстать перед собеседником.

Захочет, изобразит себя неудачником, захочет — злодеем. Единственно, что останется неизменным в предъявленном слушателю облике, это страдание. Он всегда окажется жертвой обстоятельств, в которых пришлось выживать. На сцену выйдут жестокие, взбалмошные родители, предатель партнёр, хронические заболевания и общественный строй. Твой обидчик разрисует свою жизнь такими чёрными красками, что в конце разговора почувствуешь себя законченным эгоистом, занятым лишь собственными мелочными неприятностями. Религия приучила нас к мысли, что страдание очищает. Мученик искупает свои грехи при жизни, а нам, эгоистам, искупление предстоит после смерти.

Именно такой спектакль разыграл бы отец, вздумай я поговорить с ним о прошлом. Хотя мог бы разыграть и другой, недавно вошедший в моду. По второму сценарию, причинённое зло в конечном счёте оборачивается благом. Если бы не невзгоды, которыми он, раздирая в кровь колени и руки, завалил путь своей жертвы, та никогда не превратилась бы в человека, которым в итоге стала.

Пожелай я поспорить, назвал бы это полной чушью. Сравнил бы вред, нанесённый жертве, с последствиями войны. Разрушенный город со временем отстраивается заново, приобретая лицо, соответствующее вкусу эпохи, но шрамы и боль, причинённые бомбёжкой, остаются в его памяти навсегда.

Хотя сегодня эти «яко бы, да ка бы», меня не интересовали. Важно было другое. Когда и почему возникает у отцов столь сильная агрессия к сыновьям? И не надо ссылаться на пресловутый Эдипов комплекс. В разумных границах он не так страшен, но откуда взялся в моём отце шквал эмоций, перешедший в моральный садизм? И не передаётся ли это качество по наследству?

Однажды я мирно скучал у телевизора и одним глазом смотрел фильм из деревенской жизни. Трогательная старушка, уютно расположившись на смертном одре, мечтала о предстоящей встрече с усопшим мужем. Имела в виду, естественно, встречу душ. Я уцепился за эту мысль, как за соломинку. Представил, как после смерти моя душа встречается с душой отца. Что он ответит на мучающий меня вопрос? В земной жизни люди лгут, чтобы сохранить лицо, но душе нечего сохранять, потому что нет у неё ни лица, ни лживых уст. Есть только следы чувств, которые она испытала в земной жизни. Именно чувств, а не мыслей. Как общаются между собой души? Как я пойму, что отцовской душе захочется мне сообщить? Вспомнились лекции Инны об экспрессионизме, о воздействии музыки и цвета, мелодии и образа. Не затрагивая умное правое полушарие, они проникают в левое и порождают в нём всевозможные чувства.

И тут моя фантазия разыгралась. Если душа, находясь в теле, поглотила эмоции в виде цвета, значит она может его излучить обратно. И это излучение вызовет у другой души ответную реакцию. Всё очень просто. Язык душ — это обмен цветовой энергией. Так называемое, цветовое эсперанто.

В следующий момент я почувствовал, как воздух слева от меня начал сгущаться и беспокойно пульсировать. Через пару секунд сгусток уже светился резкими, агрессивными красками предгрозового неба. Неужели ко мне, как к Гамлету, явилась душа моего отца, переполненная мрачной тоской? Резко поднялся с дивана, и наваждение исчезло.

Я понимал, как нелепы эти фантазии. Его душа не могла явиться ко мне, потому что мы оба живы. А значит настоящая встреча ещё впереди. После смерти последнего из нас. Вот тогда и наговоримся вдоволь… «по душам».

Эти фантазии не оставляли в покое целый вечер. Споткнулся на самом простом вопросе: а что излучит моя душа при такой встрече? Уста никогда не посмеют признаться, что он с детства вызывал у меня страх и антипатию. Все утверждали, что я похож на папу, и это злило. Не хотел походить на него. Не хотел иметь его коренастую, неуклюжую фигуру, толстые щёки и широкие, короткопалые ладони. Не нравился ни его голос, ни его прикосновения. Последователи Фрейда утверждают, что мальчики идентифицируют себя с отцами, но на мне это правило не сработало. Я охотнее идентифицировал себя с его друзьями. В этой связи вспомнился один эпизод. Думаю, мне было года четыре, потому что сестрёнку возили ещё в коляске. Папа с его младшим братом отправились за покупками к предстоящему празднику. Меня получили в нагрузку. Переходя дорогу, отец сжал мою руку, а я стал вырывался, потому что хотел идти с дядей. Что произошло дальше, не знаю. Помню только конец: разъярённый Бульдог волочит меня на руках по улице, поддаёт по попе, а я ору благим матом. Дома я продолжал орать, перепуганная сестрёнка надрывно пищать, мама хвататься за голову, а бабушка поносить паразита, загоняющего её дочь в гроб. Оказывается, если хорошенько припомнить прошлое, я был на самом деле препоганым ребёнком. Эти воспоминания меня поразили. Получается, первичным был мой негативный импульс, порождавший в отце лишь ответную враждебность.

На следующий день поделился своими соображениями с женой. Правда, попытался облечь в шутливую форму, типа: «Представляешь, какие глупости лезут в голову…». О моих проблемах с семьёй она знала. Незадолго до свадьбы пришлось в общих чертах объяснить причину. Поэтому на «шутку» среагировала вполне серьёзно. А сказала она приблизительно следующее:

— Мне искренне жаль твоего отца. Сколько тебе сейчас лет? Тридцать три? А сколько было ему, когда ушёл на войну? Двадцать три? В этом аду зрелых мужиков на изнанку выворачивало, так каково было зелёному мальчишке? А потом… вернулся домой героем, а через пару лет страна, за которую воевал, врагом объявила. Видите ли, сын репрессированного, да ещё и еврей. Представляю, как ему крышу снесло. Но этого оказалось недостаточно. Тёща поедом жрёт, от жены ни понимания, ни поддержки, а ещё и зловредный сыночек фашистом обзывает. Так какой любви можно от человека в такой ситуации требовать? Так что, милый, когда будешь на том свете с ним «по душам» беседовать, покайся хорошенько. Хотя при жизни было бы, конечно, лучше.

Её простые слова в момент протрезвили мою зарвавшуюся голову. Господи, спасибо, что послал такую разумную жену! Но, сохраняя остатки мужского достоинства, проворчал:

— От тебя тоже ни понимания, ни поддержки не дождёшься. Хотя доброе дело можешь сделать. Роди, пожалуйста, сыночка, поумнее, чем его папаша.

Похоже, мои мысли опять улетели куда-то в сторону, или заскочили далеко вперёд. Я остановился на том, что благополучно закончил восьмой класс и сдал документы в хорошую, но не привилегированную школу. Впереди маячили два месяца летних каникул, которые предстояло провести дома. И это было ужасно. Борька уехал с родителями на дачу, сбегать было некуда. Оставалось сидеть в проходной комнате и выслушивать ядовитую бубнёжку бабушки. В то же время в недрах семьи ощущалось некоторое брожение. Судя по выражениям лиц и тембру голосов, тёща и зять, заключив временное перемирие, выступили единым фронтом против мамы. В итоге, троица всё же пришла к компромиссу. Пару дней спустя мама, выигравшая войну, торжественно объявила, что заказала три билета на Севастополь. Её двоюродная сестра сняла для нас комнату в пригороде очень близко от моря. Сообщив эту новость, мама искоса бросила на меня настороженный взгляд. В нём читались одновременно страх и просьба, не устраивать концертов. Первым импульсом было чувство протеста. Хотелось наказать её за предательство и остаться дома. Но это означало провести каникулы в обществе двух заклятых врагов. Слава богу, сработал инстинкт самосохранения. Всё же общество мамы было наименьшим из зол. И потом… я так устал от заполонявшей душу тоски, что захотелось хоть куда-нибудь выскочить из этого проклятого пространства. Безразлично куда. Пусть в Севастополь.

Отдых начался лучше, чем ожидал. На пляже я расстилал подстилку подальше от мамы и сестры, читал, дремал и просто смотрел в небо. К морю тоже, в конце концов, приспособился. Проблема состояла в том, что я почти не умел плавать. Мог, конечно, проплыть метров тридцать, максимум сорок, но потом нужно было обязательно встать на дно и передохнуть, а значит вынужден был всё время барахтаться у берега. Но через несколько дней увидел в пляжном киоске детский спасательный круг и, при первой возможности, приобрёл это сокровище на карманные деньги. С тех пор море стало ещё одним местом полной свободы. Держась за круг, я мог заплыть чуть дальше от берега, лечь на спину и часами качаться на волнах.

Рядом с этой детской игрушкой и застал меня однажды кузен, сын маминой двоюродной сестры. Он был лет на пять старше и уже учился в медицинском институте. Я знал его по фотографии: пухлый, серьёзный подросток, сидящий между родителями. Родственники рассказывали, что мальчик очень послушен, хорошо учится, побеждает в олимпиадах и много читает. Поэтому, ждал умного, неуклюжего еврейского юношу в очках. Но парень, остановившийся рядом с нами на песке, привел меня в полный шок. Высокий, спортивный красавец в обтягивающих загорелое тело плавках и … без очков. Трудно себе представить, что такой мог побеждать на олимпиадах и слушаться родителей.

Моя мама задала стандартные для старшего поколения вопросы: нравится ли ему учиться, хорошо ли сдал сессию и что собирается делать после института. Пока кузен удовлетворял любопытство двоюродной тётушки, я рассмотрел его во всех подробностях и застыдился. Моя тощая, лишённая мускулатуры фигура, осыпанное прыщами лицо и разместившийся рядом детский спасательный круг! Как всегда, в минуты недовольства собой, я надулся и уткнул глаза в книгу. Пусть хвастается своими успехами перед заезжей тётушкой и побыстрее проваливает.

Но отделаться от кузена оказалось непросто. Он быстренько отработал программу родственной вежливости и прицепился ко мне:

— Ну что, братец, пойдём на заплыв? Соскучился по морю.

Я злобно буркнул в ответ, что купаться нет ни малейшей охоты. Потом, заметив, что он с любопытством рассматривает резиновый круг, честно добавил:

— Я плавать не умею.

В этот момент мне хотелось провалиться сквозь землю. Но лучше сразу отбить охоту ко мне приставать, чем потом целое лето терпеть насмешки. Но кузена, похоже, мой ответ не удивил. Он одобрительно посмотрел на круг, отбросил упавшие на лоб космы и совершенно спокойно констатировал факт:

— Это и понятно. Где в Ленинграде научишься. Ни моря, ни подходящей погоды. Дожди и Финский залив. Сколько у нас в запасе? Два месяца? К концу лета я сделаю из тебя настоящего морского дьявола. Это я тебе обещаю.

Упруго вскочил на ноги и помчался в воду. Я неохотно поднялся с подстилки и поплёлся за ним. Заплыв в сопровождении кузена оказался менее страшным, чем предполагал. Его присутствие вселяло уверенность, что не пойду ко дну. Хотя круг был всё же надёжней. Метров через пятьдесят я начал выбиваться из сил. Вода попадала в нос и в рот, заставляя постоянно отплёвываться и откашливаться. Мой сопровождающий заметил трудности и повернул к берегу.

Мы вытянулись на песке и подставили солнцу мокрые тела на просушку. Кузен дал мне время перевести дух, а потом заговорил, чуть растягивая слова на украинский манер:

— В детстве я был типичным еврейским ребёнком. Маменькиным сынком. Хорошо кушал и прилежно делал уроки. Разве что со скрипочкой осечка вышла… по причине моей патологической музыкальной бездарности. Но против купаний в морской воде родители не возражали. Считали солёную воду полезной для здоровья. А вот плавать никто не учил. Зачем еврейскому ребёнку спорт? Достаточно просто поплескаться у берега. Принял, так называемую, морскую ванну и порядок. А я, сидя на берегу, наблюдал за хорошими пловцами и кое-что для себя открыл. Раньше, как и ты, постоянно захлёбывался водой, барахтался изо всех сил, чтобы отбиться от волн. Но вдруг понял, что море — не враг, от которого нужно отбиваться. Оно сильнее меня, но может стать другом, если его понять и к нему приспособиться. Имею ввиду, к его ритму. Если не возражаешь, выдам несколько главных секретов.

Я молча кивнул головой, и только тогда заметил, что уже не лежу на песке, а сижу на корточках перед кузеном, стараясь не упустить ни единого слова. В ответ на мой кивок он тоже поднялся с песка и продолжил рассказ:

— Секрет номер один. Волны поднимаются и опускаются в определённом ритме. Ты подстраиваешь свои движения под этот ритм. В момент, когда волна подкатывает к лицу, опускаешь его в воду и делаешь выдох. В следующий момент, до прихода второй волны, поднимаешь и делаешь вдох. Так никогда не захлебнёшься. Понятно?

Я опять кивнул головой. Наставник довольно хмыкнул и продолжил поучения:

— Теперь второй секрет. Морская вода значительно плотнее пресной. Плотнее и тяжелее. Она сама тебя держит. А ещё от неё можно отталкиваться, как от стены. В тот момент, когда голова в воде, делаешь толчок ногами и вытягиваешься в струну, чтобы уменьшить сопротивление. Начинающие пловцы что делают? От страха растопыривают ноги и руки во все стороны. Помнишь, как в сказке «Гензель и Гретель»? Что мальчишка вытворял, когда Баба-Яга запихивала его в печь? Растопыривал руки и ноги в стороны и застревал в дверце. Так и неумелый пловец. Молотит всеми конечностями по воде, а с места не двигается. Можно сказать, застревает. А как нужно? Пока голова в воде, делаешь сильный толчок ногами, вытягиваешься и, как стрела, скользишь по инерции. При сильном толчке её хватает на две волны, а у опытных пловцов, и на три. Как только вторая прошла, приподнимаешь голову, делаешь вдох и одновременно подгребаешь руками. В то же время готовишь ноги к следующему толчку. И пошёл! Вот и вся наука, если плаваешь брасом. О кроле расскажу позже. Когда будешь плавать, не думая. На автомате. Усёк? Тогда пошли проверять теорию на практике.

Пока брёл по песку, было страшновато. А вдруг не получится. Позору не оберёшься. Но, зайдя в воду, ощутил её крепкие похлопывания по ногам и успокоился. Что-то вроде дружеского, ободряющего хлопка по спине. Уловить ритм волн оказалось не сложно, а плыть с опущенной головой — даже приятно. Не нужно ни откашливаться, ни отплёвываться. Несколько раз даже явственно ощутил скольжение. Правда своевременно группировать руки и ноги удавалось с трудом. При каждом третьем движении растопыривался, как Гензель, и тут же, естественно, застревал. Тем не менее, на берегу кузен рассыпался в похвалах и пообещал, что в следующий раз получится ещё лучше. А ещё сказал, что не ожидал с первого раза такой прыти. В тот день мы сделали ещё четыре заплыва, каждый раз увеличивая дистанцию.

На следующий день кузен снова приехал на пляж. Звали его, кстати, Гера. Вернее, полное имя было Георгий, но для семьи оставался, как в детстве, Герой. От прославляемого родителями послушания остались вежливость и доброжелательность. Он не гнушался играть с нами в подкидного дурака, рассказывал анекдоты с еврейско-украинским акцентом и обучал сестру карточным фокусам. Маленькая кокетка смотрела на Геру с таким обожанием, что даже слепой не мог ошибиться. «Пришла пора, она влюбилась». А кузен, покончив с картами, раскланивался перед дамами и торжественно объявлял, что мужчинам пора в путь. Покорять водные стихии. Мне это льстило невероятно. Ведь под вторым мужчиной значился никто иной, как я.

Неделю спустя Гера умудрился раздобыть лодку, которую окрестил пиратской шхуной. Теперь мы регулярно отправлялись за добычей. Иными словами, ловили рыбу, вернее жалкую рыбёшку, и ныряли на глубину. Мои страхи перед «стихией» остались в далёком прошлом, а будущее представлялось бирюзово-голубым. Приступы астмы почти исчезли, но ночные кошмары, уныние и тоска мучили по-прежнему. Особенно в те короткие промежутки времени, когда оставался с мамой вдвоём.

Но и эти приступы удалось излечить. Однажды, проснувшись на рассвете после очередного кошмара, я отправился на пляж. Впервые видел его таким пустынным. И море… спокойное и одинокое. Почти, как я. Быстро разделся и нырнул в воду. В первый момент обожгло холодом, но через пару секунд показалось, будто морская соль начала вытягивать через тонкую, неостывшую после сна кожу, скопившиеся в душе грязь и боль. На берег я вышел очищенным и умиротворённым. С этого дня утренние омовения стали обязательным ритуалом.

Мамин отпуск подходил к концу, а значит на смену должна со дня на день пожаловать бабушка. Думать об этом не хотелось. Опять начнутся ядовитые комментарии в присутствии родственников, красочные повествования о злодеяниях отца и бесхарактерности дочери, позволяющей негодяю над ней измываться.

К моей радости, события приняли иной оборот. Бабушка не переносила жары, поэтому принимала морские ванны только с утра и перед заходом солнца. Всё остальное время сидела в беседке из виноградника, обвившего крышу дома, и беседовала с новыми знакомыми. Пожилыми дамами, жившими по соседству. Время от времени уезжала в город к племяннице, оставляя нас с сестрой на попечении Геры. Не трудно представить, как сияло в такие дни её влюблённое личико. За лето она тоже научилась хорошо плавать, поэтому гордо «покоряла морскую стихию» вместе с нами.

Отсутствие взрослых на пляже внесло дополнительное разнообразие. Несколько раз Гера привозил с собой школьных друзей, неугомонных ныряльщиков с маской и трубкой. А однажды притащил двух шумных, экстравагантных девиц. В их присутствии мы с сестрой быстро почувствовали себя лишними. Девицы откровенно соперничали друг с другом, громко смеялись, демонстрируя загорелые округлости, обтянутые импортными купальниками. Внезапно одна из них измерила меня придирчивым взглядом, щёлкнула пальцами и повернув к Гере хорошенький носик, безапелляционно заявила:

— А знаешь, лет через пять твой братик станет таким же красавцем, как ты. Чувствуется одна порода.

Её откровенный взгляд и странное предсказание меня не на шутку смутили. Тем не менее выпрямил спину, втянул живот и даже отставил правую ногу чуть в сторону. Иными словами, скопировал любимую позу кузена. Но, судя по тому, что девица больше на меня не взглянула, а принялась ощупывать Герины бицепсы, понял, что хитрый комплимент был направлен не мне, а ему. Но её замечание натолкнуло на размышления. До сих пор был уверен, что отношусь к породе бульдогов. Сожалел, что в меня не попало ни капли материнской крови, ведь она и её родня были людьми красивыми, чего не скажешь о родственниках со стороны отца.

Сестру тоже раздражало присутствие девиц. Потеряв терпение, она буркнула что-то невнятное себе под нос, резко развернулась и зашагала к воде. Я догнал её лишь у самой кромки. Но почему-то делать заплыв на глубину не хотелось. Остались нырять и прыгать на волнах вблизи берега, упорно делая вид, что пресловутая троица нас не интересует. На самом деле, маленькая ревнивица постоянно косила глазом в сторону кузена. Наконец не выдержала и злобно прошипела:

— Щупает его, как курицу на базаре. Ещё бы в попу подула.

Он неожиданности сравнения я растерялся. Причём здесь курица и её попа? Но злоязычница деловито пояснила:

— Когда была с мамой на рынке, видела, как местные тётки курицу выбирают. Сперва ощупывают во всех местах, а потом в попу дуют. Мама сказала, проверяют степень упитанности. Точно, как эта дура.

Я представил себе, как девица подходит к Гере сзади, приседает на корточки и дует в попу, а он суетливо подпрыгивает, машет руками и кудахчет. Сценка получилась очень забавная. По-видимому, сестра тоже представила себе нечто подобное. Во всяком случае мы одновременно расхохотались и юркнули в волну.

Когда вернулись на берег, Гера сидел на песке один. Объяснил, что девиц отправил в море охлаждаться. Потёр подбородок и раздражённо проворчал:

— Ребята, приезжавшие сюда несколько раз с масками… мои бывшие одноклассники, где-то подцепили вчера этих хищниц, пригласили сюда, а сами, гады, не появились. А мне расхлёбывай. Получат у меня вечером по полной программе.

Сестра тут же оттаяла, а я призадумался. Странно получается. Парень он очень красивый, весёлый и умный. На таких девушки гроздьями виснут. Сам видел, какими взглядами провожают его пляжные красавицы. Некоторые, что по активнее, даже пытаются познакомиться. Стоит сесть втроём играть в карты, тут же кто-то из них подскакивает и просится в компанию. Так почему Гера все каникулы возится с нами? Добровольно, или родители за какие-то прегрешения наказали? Будь я на его месте, давно бы воспользовался случаем и завёл роман. Я бы его точно не выдал. Думаю, сестра тоже.

Однажды всё же набрался смелости и спросил. Ответ кузена меня озадачил, потому что мал был тогда и глуп. А ответ прозвучал приблизительно так:

— Не нужны мне все эти курицы. Меня такая девушка ждёт… Эти ей и в подмётки не годятся. Зачем зря пачкаться.

Понял, что он имел в виду, лишь годы спустя, когда в стройотряде добровольно надел на себя пояс верности. Верности своей первой любимой женщине.

Где ждала эта особая девушка, Гера не уточнял, но явно не в Севастополе. Иначе не приезжал бы к нам так часто и один.

В те дни, когда он не появлялся, я развлекался чтением. В местной библиотеке обнаружил книгу Гомера «Илиада и Одиссея» и погряз в этой истории с головой. Иногда, оторвав глаза от страницы, представлял себе древнегреческие галеры, подплывающие к нашему берегу, воинов в шлемах, осаждающих дачный посёлок, и перепуганных обитателей пляжа, хватающих подстилки и мчащихся к ближайшему кустарнику. Будто в нём можно спрятаться от града стрел, как от грозы. Но чаще играл в другую игру. Эта привычка возникла ещё в детстве. Когда читал какую-то книгу, представлял себя одним из действующих лиц. Например, читая «Войну и Мир», долго выбирал между Болконским и Безуховым. Метания Пьера были близки и понятны. Уверенность в собственной неординарности, мечты о больших свершениях и, в то же время, понимание, что слаб и нелеп. Но каждый раз, когда вселялся в него, возникало жуткое раздражение. Расплывчатая, вялотекущая философия Пьера казалась абсолютно чуждой. Мой мозг требовал темпа и конкретики. Недаром математика и физика были любимыми предметами. Потом попытался вжиться в князя Андрея. Его самоуважение, моральные принципы и трезвость мышления были гораздо ближе. Но вскоре и в его шкуре почувствовал себя неуютно. Уж слишком Болконский был холоден и бесчувственен. В итоге, так и не найдя подходящего героя, остался посторонним наблюдателем.

На этот раз, загоревшись «Илиадой», принялся искать для себя подходящую роль. Воины и разрушители казались слишком примитивными. Мог бы подойти Парис. На первый взгляд показался близким по человеческой сути. Как и он, в страхе сбежал бы с поля боя при виде мясника Менелая, вооружённого двухметровым мечом. Мог бы без памяти влюбиться в молодую красавицу, воспылать желанием спасти от постылого мужа, но… Погубить ради этого сотни людей, собственную семью, город предков… нет. Моя мораль такого бы не допустила. Хотя, кто знает. Судить о любви в свои пятнадцать лет мог лишь понаслышке. До сих пор ещё ни разу не был влюблён. Безусловно, девочками интересовался. И даже очень. Один раз серьёзно увлёкся своей одноклассницей, но подойти так и не решился. Считал свои шансы близкими к нулю. Бабушка убедила в физической непривлекательности, а отец — в моральном ничтожестве. Да что говорить? Зловредное зеркало отражало отвратительные прыщи и худосочное тело с непропорционально большими руками и ногами. Оставалось довольствоваться эротическими фантазиями, а иногда, когда бабушка не шастала между нашими диванами, усмирять разыгравшиеся гормоны тем, чем все подростки заменяют реальный секс.

Единственным человеком, вызвавшим восхищение в «Илиаде» был старик Приам. Вернее, отцовская любовь. Несмотря на все беды, обрушившиеся на его народ благодаря непутёвому сыну, он не проклял его и не выбросил за ворота на съедение врагам. Опять возвращаюсь к теме отцовства, вернее собственной безотцовщины, от которой, боюсь, суждено страдать до конца жизни.

Эти мысли нахлынули, царапнули и улетели прочь, почти не причинив боли. В сумке ждали две новые книги: «Легенды и мифы древней Греции» и «Золото Трои» Шлимана. Я смаковал их до конца лета, вспоминал картины в Эрмитаже, мимо которых равнодушно проходил, не понимая смысла, и мечтал, как расскажу Борьке об античном мире, и как будем смотреть эти полотна совсем другими глазами.

К сожалению, каникулы подошли к концу. Раны, нанесённые отцом, затянулись, оставив после себя лишь рубцы и ссадины. Понимал, что избавиться от них уже не удастся, но шрамы всё же лучше открытых, кровоточащих ран. Утром, перед отъездом домой, пошёл попрощаться с морем. Оно дружелюбно подкатилось к ногам, приподняло кружевные, искрящиеся гребешки и отступило обратно. Я оглянулся по сторонам, убедился, что поблизости никого нет и склонил благодарную голову перед другом, учителем и врачевателем, вобравшем в себя мою тоску и боль. Помахал на прощание рукой и помчался собирать вещи.

Домой мы вернулись в конце августа. До начала учебного года оставалась неделя. Новый класс, новая школа, новые учителя. Решил заранее привести в порядок школьную форму: отпарить брюки, пиджак и почистить ботинки. Но перед этим, на всякий случай, надел её на себя и заглянул в зеркало. Оно показало портрет человека в коротких штанишках. Брюки не дотягивались даже до щиколоток, а плечи пиджака сидели в районе ключиц. Бабушка, с любопытством наблюдавшая за моими манипуляциями, отпустила очередной дружелюбный комментарий:

— Неужели только сейчас заметил, что, благодаря стараниям Геры, вымахал сантиметров на пятнадцать? Бедняга всё лето на тебя потратил.

Её зловредная болтовня пролетела мимо ушей. В тот момент я пристально изучал своё отражение. Обесцвеченные солнцем волосы светлыми патлами свисали на лоб, а на загоревшей коже лица не было видно ни одного прыща. Остановившаяся позади мама удивлённо протянула:

— А ты действительно стал похож на Геру. Такой же морской дьявол.

Немного помолчала, а потом, уже деловитым тоном, добавила:

— Завтра поедем покупать новую форму. Эта тебе безнадёжно мала.

Только отец, всё это время стоявший в дверях, не выразил никаких соображений по поводу моего взросления. Махнул рукой, развернулся и вышел вон. Может понял, что делать из меня человека поздно, а может почувствовал себя бездомным псом, случайно прибившимся к клану кошачьих. А я стоял перед зеркалом, тупо улыбался и радовался, что мрачное детство осталось позади и через неделю начинается новая полоса жизни, под названием «Юность».