— А где я был в это время? Что делал? — подумал старик Евсей. Он тут же вспомнил свой 1953 год, лагерь, Лашу, мужиков из бригады, чахлый костерок на снегу. Кажется, он заплакал, во всяком случае, он вытирал мокрое лицо скрюченной ладонью. Никто ничего не заметил. Он, железный человек, привык никогда ни о чем не жалеть.

Марк Зайчик

ИСТОРИЯ ЕВСЕЯ БЯЛОГО

(окончание. Начало в № 12/2022 и сл.)

Бялый жил и работал в прежнем ритме, ничего не изменяя в своей жизни. Утро, завтрак, работа, возвращение, ужин, работа, Тоня, ночь, сон. Он не обращал внимания на некую механику своего поведения. Вот она жизнь моя, думал он. Пробиваться наверх у Евсея, тем не менее, не получалось. Тем более он сам для этого особых усилий не предпринимал, считая (неверно), что все придет, если не само, но все-таки без специальных поступков для достижения успеха. Несколько человек считало его без оговорок бесспорно талантливым писателем. К ним относились самые известные и почитаемые советские авторы. Но в Союз писателей Евсея Бялого не принимали. Он, правда, так и не написал заявления о приеме в СП, но и оснований для этого приема, если честно, не было. Книга у него так и не вышла. Публикаций было несколько, все они наделали достаточно шума, но не более того. Издательства и слышать ничего не хотели о сборнике Евсея Бялого, редакторы испуганно шарахались от предложений Атаманенко и рекомендаций других солидных и уважаемых писателей. Необходимо было вмешательство организованного случая.

Таким случаем неожиданно стала публикация во второй по значимости газете страны рассказа Бялого «Случай на перегоне». Рассказ на четвертой полосе газеты с небольшой вступительной врезкой главного редактора (Алексей Иванович Н.) произвел ту самую сенсацию, которая была необходима для толчка к славе и успеху малоизвестного молодого писателя. Тридцатипятилетний Бялый полностью соответствовал тому, что было нужно темпераментному, хитрому и непредсказуемому тестю Алексея Ивановича в данный момент времени. Самое интересное заключалось в том, что рассказ «Случай на перегоне» не был изменен, в нем ничего не убрали, не добавили. Могущественный Алексей Иванович, которого Евсей не видел никогда, позволил себе то, что не мог позволить никто. Запятой не было изменено в тексте Бялого. Рассказ был суровый, жесткий, без особых красот природы, про работу сучкоруба Боброва, про труд в тайге. Радости подневольного труда в рассказе не было. Подпоясанный бечевкой ватник и сбитая в сторону рыжая ушанка из жесткого собачьего меха, руки в брезентовых варежках, окаменевшие плечи, замерзшие сопли, брови во льду, белые скулы, костерок на опушке, куда бегали работяги по разрешению отогреваться — мороз 38 градусов. Вот эти слова «разрешение погреться» были ключевыми. Газетчик их не убрал. И каторжное послушание лесорубов не убрал из рассказа Алексей Иванович, редактор милостью Божьей. Рассказ пробивал читателя, неизвестно почему, наповал. Алексей Иванович позвонил Евсею на работу и сказал, что «очарован и сражен вашим рассказом, поздравляю вас, приезжайте в редакцию, поговорим, обсудим кое-что, взвесим, приезжайте уже завтра, в полдень хорошо?». Он заливисто засмеялся. Ему было можно все, он это все время помнил.

Невероятно, но Атаманенко вместе со своим другом Алексеем Ивановичем оградили Евсея от неприятного и назойливого внимания службы безопасности. Так думал Евсей, человек не наивный, но веривший в эволюцию власти и режима. Поэт Леня Н., из-за которого и начался весь сыр-бор получил 6 лет. Никто больше по его делу не проходил. Болтливые люди, пытавшиеся приобщиться к советской литературе, получили предупреждение. Почему сел Леня никто не понимал и не знал, ходили разные слухи, ничего конкретного. Не то сказал и не тому человеку, так думали многие. Не повезло. Барский организовал продуктовую посылку Лене в лагерь и отправил ее. Посылка дошла, Леня прислал Барскому письмо благодарности, в котором были вымараны чужой рукой отдельные строчки. Леня написал, что работает, шьет рукавицы. Когда Евсей узнал обо всем, то подумал, что все-таки шить рукавицы это не на лесоповале трудиться по 10 часов, и то, слава Богу. Он сказал это Барскому, но тот не понял его и посмотрел на него странно.

Евсей по-прежнему думал и говорил о Первом секретаре ЦК КПСС очень хорошо. «Ничего лучше в Союзе произойти не могло, чем власть такого человека, как он», повторил как-то Евсей в разговоре с Борисом и Барским. Он был непреклонен и упрям, как и полагается человеку его судьбы и призвания. Разговор опять был в кафе «Ландыш» на Чистых прудах. Под аккомпанемент стука ложек о тарелки, глухой шум разговоров за столиками и дождь со снегом за окном. Был московский месяц ноябрь со всеми его атрибутами уюта. Три бутылки водки с надежно уменьшающимся содержимым в несокрушимом портфеле Бориса усугубляли происходящее. Евсей, не изменявший привычкам, совершенно не пил, чего нельзя было сказать о его собеседниках.

Барский считал, что Евсей ошибается, что режим неизменен и что ничем хорошим все это кончиться не может. «Конечно, не может, вы правы Миша. Жизнь тоже кончается, Миша, не очень хорошо. Ведь так?», — спросил Евсей. Он слишком быстро поедал пельмени, склонившись к самой тарелке, видно боялся пронести мимо рта— привычка сильнее натуры, как известно. С едой у Евсея была проблема, о которой он знал и не знал, как ее разрешить. «Да ешь, как хочешь, Севочка, не думай ни о чем», говорила ему Тоня. Екатерина Викторовна, возобновившая свои томительные визиты к нему в рабочую комнату, увидев, как он хищно откусывает от домашних бутербродов и, отказавшись от соучастия, не удержалась и сказала: «Ваша мама, Евсей Павлович, вам не говорила: «Ешь, пока рот свеж», а?». Евсей кивнул, что да, говорила. «Нешто не так, — улыбалась женщина, нешто не так». Евсей кивал в ответ, не так, конечно, не так. И улыбался наглой, гладкой бабе, которая никак не желала становиться жертвой. Это происходило потому, что критикесса сама любила общаться с жертвами и любить жертвы. Но к Евсею ее тянуло, «влекло», как она сама говорила. Что-то в этом мужчине ее интересовало и притягивало неотвратимо.

Каждый новый посетитель, открывавший дверь в кафе, впускал вместе с собой в помещение большую порцию холодного, мокрого воздуха из глухой московской осени. Никто из присутствующих не оборачивался на новенького, не выговаривал ему, не обижал. Новичок, энергичный и растерянный, выбирал свободный столик и пробирался к нему, придерживая полы демисезонного тяжелого пальто. Есть такие, и немалые, кто считают ледяную московскую осень лучшим временем года. Их имена известны. В зале звучала музыка, несшаяся из-за стойки: «Ты сегодня мне принес не букет из свежих роз, не тюльпаны и не лилии…». Эта песня покорила столицу Союза и не только ее: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет». Этой песне была суждена большая и увлекательная жизнь. Преувеличенный голос певицы был веселым и покоряющим людей и время, как и другие немалые достижения страны побеждающего (победившего?) социализма. Уже летал, к примеру, спутник земли, накручивая огромные круги, уже разобрались с оппозицией внутри ЦК и никого не расстреляли… Уже железный маршал Победы был убран в благодарность с первых ролей в никуда, уже Евсей написал и в третий раз переписывал свою повесть «Счастье лесника Колесниченко», которая казалась Тоне совершенной и очень опасной для свободы и жизни мужа.

Барский и Борис вливали в себя водку, ведя беседу на отвлеченные и ничего не значащие темы. Они смотрели на Евсея Павловича с сомнением, ожидая от него неожиданных и спорных ответов, считая, что ему все можно, ну, почти все. «Вы у кого учились, Евсей Павлович?» — спрашивал Борис Алексеевич, трогая его за рукав пиджака. Евсей дожевал пельмень, отер рот носовым платком, сказал непонятно: «Вы знаете, я учусь у тех, кого нет со мной, стараюсь не думать о заимствованиях, а то ведь, можно так и с ума сойти».

Ни одной женщине в квартире Евсея Бог детей не дал. Ни Тоне, ни Вере Прибытковой, ни Нюре и ни малозаметной старухе Клавдии с каким-то стертым подростковым лицом. Что-то это значило все. Кто-то околдовал жительниц этих комнат с высокими потолками, нарезанных из бывшей огромной гостиной и спальни богатого адвоката. Нюра, будучи молодой женой, тайком ходила снимать порчу с себя и дома, еще до войны, но безуспешно.

Тоня очень переживала из-за отсутствия детей, ходила на проверки к хорошим опытным врачам, но точного ответа, ни от кого не добилась. Жили они с Севой хорошо, слаженно. Ей очень нравилась его плоская мощная грудь, его кожа, его плохо сгибающиеся не пластичные руки каторжника, которые все не смягчались и не смягчались, несмотря на солевые и травяные ванночки. Тоня старалась для его рук сделать все, что возможно, советовалась со старухами в сплошь деревянном Теплом стане на самом краю Москвы. Старухи знали рецепты отмочек и шептали ей заговоры. «А то, что он не русский, это ничего, не помешает?» — робко спрашивала Тоня, как девочка. «Тоже человек, раб Божий, Евсей твой, не помешает», успокаивала бабка, удивляясь Тониной красоте и пряча деньги в карман шерстяной растянутой кофты, домашней вязки. Холодно и зябко в Теплом стане к вечеру, метро нет. Добиралась туда Тоня полтора часа в выходной. «Ты не волнуйся, дочка, он у тебя здоровый, всех переживет, и не думай даже», говорила повеселевшая старуха вслед Тоне уже бесплатно в знак особого расположения. Тоня уходила обнадеженная и счастливая. Тоня просила у бабки и рецепт на скорую беременность. Взрослая, образованная, очень прагматичная женщина, а вот, поди ж ты… И одета хорошо, ботики, пальто, шляпка, и красивая, в помаде, и умная, все понимает, как большая, и характер есть, и пережила столько, все при ней, но ты только посмотри, что делается? А, Варламовна!?

— Меня в Совпис приглашают на работу, что скажете Евсей Павлович? — почему-то Борис обращался только к нему, как к главному. Барский не обижался ни секунды, запоминал и не обижался. Пригладил пальцами лохматые бакенбарды. Он нашел хорошую работу, писал докторскую по своей невероятной науке, за которую еще лет 10-ть назад сажали напропалую и расстреливали, а теперь все было на подъеме. Барский, просчитывавший все, иногда, подвыпив, говорил, что «наша империя продержится еще лет 25-30 максимум, а потом все распадется». Сейчас он подвыпил и все искал повода вставить свои три копейки в разговор.

— Не жалко от Атаманенко уходить, а? — спросил Евсей.

— Вот только Владимир Анатольевич и держит. А вы что скажете, Миша?

— Немедленно уходить. Нельзя всю жизнь держаться за Атаманенко, надо выходить в большой мир, несмотря ни на что. Не думайте даже, уходите, Боря? Совпис, как много в этом слове для сердца русского…, — он не помнил, что дальше и замолчал.

— Если уйду, Евсей Павлович, то только, чтобы издать ваш сборник, только для этого, — Борис был человек яростный, влюбчивый, безоглядный. Произнес эти слова он задумчиво, с загадочной улыбкой.

Из-за стойки звучала лирическая песня. «На этой улице Заречной, гонял по крыше голубей», сказал густой ласковый голос набирающего невероятную популярность артиста. «Хорошо поет Николай, до души пробирает», сказал за соседним столиком мужчина в джемпере с оленями, пристально глядя на Евсея. Тот в разговоры ни с кем никогда не вступал, репликами не обменивался, но и глаз не отводил. «Ты чего зыришь, хрен нерусский», спросил мужчина, человек нетрезвый и малопонятный. Он даже махнул на него крупным кулаком рабочего человека. Борис, обожавший ссориться в общественных местах, будучи пьяным и резким, полуобернулся: «Ты с кем разговариваешь? Ты с большим писателем разговариваешь, извинись сейчас же». «Ага, с писателем, от слова худо, угрожаешь, да? Мне, Цветкову Толе угрожаешь, да? Ну, смотри, я— Толя Цвет. Если ты еще не понял, меня на понял не возьмешь, понял? Меня все здесь знают», — мужчина поднялся, он был высок и плотен, и не так и пьян, на самом деле, как казался. Он, не оглядываясь, пошел на выход, как был, не надевая пальто и кепки. Он не забыл пустой бутылки, которую перехватил его друг, шедший за ним тенью.

— Я с вами, Борис, — неожиданно проворно Евсей поднялся и пошел за Борисом Алексеевичем.

— Ну, что вы, да там дела то на пару минут, не надо, — живо откликнулся Борис, но Евсей был непреклонен. — Двое на двое, так двое на двое.

Барский тоже пошел за ними, он был подвижен и смел, но мало эффективен со своими бакенбардами и носом в столкновении с Толей Цветом и его корешем.

На улице все действительно случилось очень быстро, можно сказать, мгновенно. Толя Цвет сразу же коротко и мощно получил от Бориса не выпрямленной рукой по челюсти и сел на тротуар, мотая головой. Его друг был наказан мягче, только пощечиной, от которой из него вылетели сверкающие искры, с шипением потухшие в ажурной луже под тротуаром на мостовой. Борис склонился к Цвету, поглядел в его суровые глаза. Он остался доволен увиденным, приветливо кивнул ему. «Ты понял?!» — спросил. Цвет не понимал. Борис приподнял его за плечи, деловито прислонил к стене кафе. Затем он достал носовой платок из бокового кармана пиджака и тщательно вытер лицо Цвету. Евсей, видевший в жизни много подобного, остался в удивлении. «Вы большой специалист, непревзойденный мастер», — сказал он. Борис был очень весел и доволен. Про себя Евсей подумал, что в лагере тому бы пришлось тяжело, уж очень нескромен. Барский качал головой, и повторял, то ли в восхищении, то ли в осуждении: «Никогда не видел ничего подобного». Боря был московский ловкий человек, средних лет, находчивый, хулиганистый, веселый. Подошедшему милиционеру он сказал, показав на Цвета: «видите, товарищ лейтенант, перебрал друг, привожу в чувство». Тот взглянул на пострадавшего, покачал головой и спросил: «Идти можешь?». Цвет кивнул, глаза его были закатаны. «Жить будет, до свадьбы проспится», поощрил Борис. Милиционер ушел, успокоенный. Уже в кафе за столом, Евсей сказал Борису: «Вы, конечно, должны пойти на работу в издательство, вас ждет успех, как я понимаю». «Решено, так и будет, я знал, что вы посоветуете дело, Евсей Павлович», — отозвался Борис.

Вот он-то и издал первую книгу Евсея Бялого в Совписе, сборник рассказов под названием «Костер на таежной поляне». Книга была небольшая, тиражом 60 тысяч экземпляров, 160 страниц, включала в себя 7 рассказов и повесть «Художник», которая изначально была названа Бялым «Караваджо». Было еще несколько изменений, поправок, сокращений. «Неизбежно и необходимо, но минимально, Евсей Павлович», объяснял Борис. В Совписе его уважали и ценили. Дамы, зябко кутаясь в шаль, заходили к нему в комнату с постоянно открытым окном покурить, поболтать, пострелять глазами наотмашь, поразведать, показать ножки в черном капроне, поскрипеть гедеэровскими колготками. «Что у вас в работе, Борис Алексеевич, вы всегда удивляете своим выбором», — спрашивали женщины. Он смотрел на них в ответ, выдерживал паузу, ничего не говорил по существу. В СП Бялого не приняли, по обсуждали и решили выждать. «Ну, нельзя так сразу давать им все и в одни руки, товарищи, пусть подождет, помаринуется, так сказать, созреет. Юноша ведь. Много вольностей наблюдается на страницах, а так… Есть место сдержанной критике. Молодежь, хе-хе. Одну-то книгу всякий написать сумеет, на второй проверка наступит», — говорил на заседании Московского отделения секции прозы председатель ее, похожий на ласкового хуторянина, лысый и быстроглазый, как жулик на колхозном рынке. Его звали Терентий Браво, но у этого имени были и другие версии. Инварианты, так сказать.

Евсей получил гонорар за книгу в 4 с половиной тысячи рублей новыми деньгами, что было суммой невероятной и трудно понимаемой. Тоня заказала ему костюм из материала «бостон». Матвей Абрамыч, старый мастер пошил Евсею с одной примеркой замечательный двубортный костюм серого цвета в бордовую елочку. «Как влитый сидит», — сказал Абрамыч задумчиво. Обошлось вся эта история им в 250 рублей, сумасшедшие деньги, да кто их считал. 3 тысячи 800 Тоня положила на сберкнижку, «на предъявителя». Купила еще пол кило красной икры за 3 рубля, сливочного масла в Гастрономе на Лубянке. И по мелочи там, шампанского, лимонада, торт «Наполеон». Чудесная суета счастья. Они отпраздновали с Евсеем его книгу как полагается. Евсей в свою очередь купил Тоне серьги с бриллиантами в комиссионке. Серьги были очень к лицу Тоне, она с удовольствием наблюдала себя в зеркальце. Муж сказал ей, что она неотразима.

Атаманенко вызвал Евсея к себе и сказал, что очень рад за него. «Этот ваш «Костер на таежной поляне» ни у кого не оставляет места для сомнений, вы зрелый сформировавшийся мастер, работающий в классическом ключе, будущее за вами», — сказал. Он был совершенно трезв, должен был куда-то ехать, «в присутствие», как он выразился. «Я слышал ее не достать вашу книгу, все раскупили, или нет?» — спросил Атаманенко. Евсей поднялся, сходил в свою комнату и принес свою книжку, оформленную конструктивно, контуры костра от двух поленьев на фоне черных деревьев. Он написал на титульном листе следующее: «Владимиру Анатольевичу Атаманенко с вечной благодарностью за все от Евсея Бялого, который все помнит». «Буду хранить, как дело в конторе, «Хранить вечно», — сказал Атаманенко. Евсей вздрогнул, прочитав. Атаманенко встал, обошел стол и обнял его за плечи: «Горжусь знакомством с вами, Евсей Павлович».

Вечером к ним зашла Веры Прибыткова и попросила автограф. «Вот купила в лавке, очередь была, не поверишь Сева, дрались люди, надпиши на память», — попросила женщина. Сева написал ей «С вечной любовью, Верочке от автора, поклонника и соседа». Геннадий Иванович начал кланяться Евсею издали. Нюра опускала глаза и шептала: «Слышала, что стал ты Сева, большим человеком, не зазнайся, помни нас сермяжных». Нюра прикрывала очередной синяк на скуле, глаза ее смеялись и блестели. Геннадий Иванович ее лупил регулярно, кажется за дело. Потом зашел к Евсею сосед, тот самый поэт с изумрудными глазами. Попросил книжку в подарок. Евсей подарил. «Всем говорю, что знаком с вами, Павлович, никто не верит, к вам и друг мой кудрявый собирается зайти за книжкой, в продаже ее нет, вы не гневайтесь», попросил он Бялого. Тот не гневался вовсе.

Через неделю все кончилось, начались советские будни. Покатились вспять. Барский опять днем вызвал Евсея на улицу. Там он сообщил, глядя в сторону: «Слушайте, вы не переживайте. По Свободе передали ночью, что в Париже выпустили вашу книгу, называется «Лагерный Караваджо и другие рассказы». Имейте это в виду». Миша Барский все новости знал раньше всех. Наверное, в Париже хотели сделать, как лучше, но у них получилось наоборот.

Ничего хорошего это известие Бялому не принесло. Конечно, никакого приема в СП не состоялось. Рассказы в журнале у Валентина Петровича, которого уже сменил Борис Николаевич, были выброшены из плана. Все было перекрыто в Советской стране для Бялого. Тоня смотрела на мужа с тревогой, но молчала. Нечего было говорить. Екатерина Викторовна, редакционная королева Марго, опять перестала заходить к нему в комнату. Спасибо хоть Атаманенко отстоял ему ставку, его было не сбить. На ходу он ему сказал в коридоре, что идет к Алеше сбить пламя. Но видно не очень получилось, потому что он после этого с Евсеем не беседовал. Есть вещи, которые власть не прощает никогда, иначе она не власть. Тут же появился и Горяев. Он стал настаивать на написании открытого письма в Литгазету, в котором бы Евсей осуждал публикацию на западе. «Вы же не разрешали этой публикации, это правда?». «Правда», твердо отвечал Бялый. «Ну, вот. А, кстати, как вы передали рукопись на запад, вы передавали ее, или они сами ее получили неизвестно как?!» — он не иронизировал нисколько, на первый взгляд. «Конечно, не передавал, как вы только могли подумать такое», Евсей тоже не иронизировал. Он дал слабину, подыграл конторе, что-то в нем отказало из-за праведного гнева на поклонников в Париже. Тоня сказала ему дома, что письмо в газету надо написать обязательно. Она тоже надломилась, возраст, любовь и досада за мужа сыграли свою разрушительную роль. «Ты же их уже знаешь хорошо, правда?». Евсей кивнул. Через три дня он сказал Горяеву, что письмо в газету написано. Горяев прочитал написанное, одобрил в целом. Сделал два исправления. Письмо было опубликовано. Евсей написал среди прочего ожидаемого, что никакого разрешения на публикацию не давал, никто это разрешение не спрашивал. Порядочные люди так себя не ведут, написал Евсей Бялый, его гнев был справедлив. Ему было 43 года от рождения. Письмо было напечатано. Чуть опомнившись он очень расстроился из-за своего поступка, но назад уже дороги не было. Евсея многие осудили, вызвав его гнев, да что вы знаете, дети малые. Борис Алексеевич сказал, что все было правильно. Некоторые интонации письма, которые не красили Бялого, вызывали у него самого протест, но не более того. Протест этот был молчалив.

Молодые поэты, соседи Евсея по кварталу, встретили его на улице, пожали по очереди ему руку и сказали, что ни на что не надо обращать внимания. «Правда, с вами, Евсей Павлович», сказал бирюзовоглазый. Николай Иванович с ним не связался, не позвонил. Да он и раньше Евсею не звонил. Они все-таки поговорили через пару недель подробно и уладили недоразумение. Евсей, человек пунктуальный, хотел знать, что и как произошло с его рукописью. Николай Иванович ко всей этой истории отношения не имел, она прошла мимо него.

У Евсея осталось любимое «Торпедо», в которое вернулся Стрелец, после тюрьмы, потяжелевший, полысевший, но все равно гений. Как будто и не было ничего в его жизни ужасного и необратимого. «Торпедо» выиграло чемпионат СССР и сделало абсолютно счастливым Евсея Бялого и многих других людей, братьев его по страсти и любви. «Торпедо» украсило жизнь Бялого, которая и так была красива, но с золотыми медалями и изощренно стихийным Стрельцом стала совершенно праздничной и веселой. Мужики, гомонившие у фанерных таблиц первенства СССР перед Лужниками днем и ночью, признали Евсея своим. Он не участвовал в разговорах о финтах, ударах, похождениях бесподобных и великих Гили, Числа, Валеры, Гуся. Но слушал всех с интересом, а некоторых — с наслаждением. Геннадий Иванович сухо поздравил Евсея, встретив в коридоре их квартиры с победой. Во время произнесения поздравлений Гена опустил голову долу, не мог вынести торжества «мужиков» с какого-то ЗИЛа. Он болел, конечно, за «Динамо» в силу профессиональных пристрастий.

В сентябре 68-го к Евсею вдруг зашел без предупреждения Борис Алексеевич. Дело было поздно вечером. Он принес Евсею для подписи письмо протеста против вторжения в Чехословакию. «Все подписали, Андрей Дмитриевич, профессора, поэты, буквально все, композиторы, художники, двое рабочих есть… Один из участников сказал, что и вы должны принять участие в протесте для полной картины, у вас очень большой авторитет в обществе, Евсей Павлович», — смущаясь, сказал гость. Он совершенно не изменился за эти годы, ну, несколько седых волос в чубе и все. Он все еще работал в Совписе. Тоня принесла из кухни жареную картошку и тарелку с солеными огурцами. Еще был хлеб и нарезанная докторская колбаса, благосостояние Бялых выросло за это время в разы, но меню ужинов и обедов почти не изменилось. Евсей, надев круглые стильные очки без оправы, внимательно прочитал, водя пальцем по строчкам, письмо, одна страничка на машинке и две страницы подписей со званиями и титулами. «Не буду это подписывать, Борис», — сказал он серьезно и даже мрачно. «Я примерно этого ожидал, Евсей Павлович, но, вообще, объясните мне на всякий случай, почему», — тихо попросил Борис. «А почему ты именно этого ждал? Хорошо. Кто я такой? Я никому ничего не должен, мне никто ничего не должен. Моя подпись ничего не значит и не меняет. И вообще, весь этот сыр-бор, ажиотаж, мне неприятен, я вне игры. Где политика и где, я, скажи», — воскликнул Евсей, неожиданно для себя раздражаясь. И не подписал. Войска из Чехословакии никто не вывел. За год до этого книгу Бялого под названием «Караваджо» перевели на чешский, она имела успех в этой чудесной стране. По этому поводу была статья в бывшей газете Алексея Ивановича, осудившая антисоветскую вылазку, но Евсея не тревожили. Просто упомянули, как антисоветчика средних лет. «Дайте мне жить», — сказал Евсей Борису. Тот дал ему жить, простившись с ним с сожалением. Ни с кем он не общался.

В ноябре 73-го Бялый отказался участвовать в пресс-конференции по поводу преступлений израильской военщины. Он категорически сказал молодому возбужденному гонцу, примчавшемуся задыхаясь из бывшей газеты Алексея Ивановича: «Идите уважаемый отсюда, я не играю с вами». Тоже обошлось без последствий. На немой вопрос Тони Евсей раздраженно сказал, что «западло мне с ними в одни ворота гонять». Он не объяснил смысла этих слов жене, но смысл был ясен и без объяснений. Про Чехословакию он и этого не сказал. Он жил незаметно и был этим фактом доволен. Здоровье у него ухудшалось все время. Он ходил по улице как огромная птица, руки были как на шарнирах, голова запрокинута, все это было довольно неприятно для него. Дети начальных классов, на площадке у школы в Кривоколенном, испуганно показывали на него руками. На работу он ходил исправно, бюллетеней не брал никогда.

Через пару лет после этого отказа Тоня вдруг заболела. Года теперь неслись, как угорелые. Евсей устроил ее через Атаманенко в хорошую больницу. Она тихо скончалась. Она умерла во сне. Евсей надеялся всей душой, что она не страдала. Похороны ее, организовала сестра Евсея Рита. Похороны Тони прошли также тихо, как и ее жизнь. Но некий необъяснимый градус гнева все-таки присутствовал на этих похоронах. Больше Бялого в Союзе не печатали, да он и сам не рвался никуда. Хотя работал по-прежнему настойчиво. Атаманенко, потерявший место после известных событий (Алексей Иванович также слетел в одночасье) уехал куда-то в Барнаул, обещал писать, но пропал. У этого человека была довольно типичная русская судьба. Борис жил очень активно, вел общественную жизнь на грани посадки. Барский небрежно дописывал докторскую, одной левой, по его словам. Одной правой он ухаживал за дамами всех возрастов и пристрастий. А Евсей ехал с ярмарки. Как говорила его тихая, но неуступчивая мама когда-то, первую половину жизни мы едем на ярмарку, сынок, наверх, веселые, красивые, здоровые. Вторую половину жизни, мы едем вниз, с ярмарки, пожилые, с болезнями, не слишком красивые. Так вот, Евсей Бялый ехал с ярмарки. Скорость движения его по жизни все росла и росла. Да и сама жизнь гнала, как ненормальная. Так должно быть.

В начале 2000-х годов он, одинокий старый человек с усугубившейся болезнью, которая называлась синдромом Мернье, решил уехать в Израиль. Он не заметил, как прошли последние 15-18 лет. Все мелькнуло, не оставив следа. Вот вчера только было ему 50, затем 58, а вот уже и 75. Вера Прибыткова одобрила это решение любимого Севки. «Езжай милый, нечего здесь гнить», сказала она Евсею. И он решился. В Израиле уже давно жил Веня Брук, инженер на пенсии, авторитетный человек в сионистской среде и не только. «Только побей Буха перед отъездом, два раза дай по морде и все, и приезжай, есть шесть прямых рейсов из Москвы, давай, жду. А у меня руки до него уже не доходят, дорогой», звонко признался он Евсею во время телефонного разговора. Веня ничего не забывал. Евсей его разыскал и дозвонился, спросить, что и как. Евсею было 76 лет, он был в силе, но здоровье его было нехорошее.

Все получилось быстро и неожиданно легко. Или ему так казалось, Евсей не задумывался над этим. Он совершенно не мучился от одиночества, потому что он был одинокий человек изначально. Поэты из соседнего дома, уже советские пенсионеры с изданными книгами, признанные в России авторы провожали Евсея. Веня встретил его в израильском неправдоподобном по гулкому объему аэропорту, громогласный, худой, седой, заводной, как и прежде. С ним был его вольно одетый похожий на усталого хищника внук, который исполнял при Вене функции водителя. У Вени была катаракта: «Через неделю операция в Шаарей Цедек, в Иерусалиме, буду как новый». Евсей кивнул. «Знаешь, что есть такой город, Иерусалим, Сева?», — спросил Веня Брук. Он все хотел знать, нация такая у него, хочет все знать.

Евсей жил тихо в своем последнем прибежище, как он называл хостель у моря. Он привез чемодан рукописей. Среди них были замечательные рассказы и щемящие повести, вызывающие слезы и громких смех. Талант ведь не уходит никуда, только стирается потихоньку с годами. У Севы Бялого не стерся. Ему всего хватало, да немного ему было и надо. Из Парижа и Нью-Йорка пришли деньги за три книги, изданные на западе в те еще годы. Евсей ругался тогда на эти издания, но Горяева, который стал полковником, а может быть и генералом, кто их знает, людей с ледяным сердцем, чистыми руками, ругань Бялого уже не интересовала. В Израиле Бялый стал членом Союза писателей, к нему приехали домой трое милых быстрых немолодых мужчин, чисто одетых, бодрых, трезвых. Они заполнили за Евсея анкеты и выдали членское удостоверение. «Мы вас очень уважаем и ценим. Поздравляем вас, Евсей Павлович, вы наш собрат теперь», они пожали ему скрюченную руку по очереди. Затем разлили по стаканам солнечное чуть терпкое вино под названием «Гамла», привезенное с собой и уехали. Пообещали вернуться в скором времени. Евсей вина не пил, как и прежде, ограничился яблочным соком из картонки. Бесенята терпеливо дожидались своей очереди за окошком.

Соседка позвала Евсея, жевавшего перед сном творожок с хлебом, в холл. «Сегодня фильм показывают, «Римские каникулы» называется. Говорят, смешной, пойдемте, Евсей Павлович, пойдемте, что сидеть-то одному? Посмеемся», сказала женщина, стоя в дверях как когда-то стояла незабвенная Екатерина Викторовна, чтобы она жила 120 лет, как говорят в столице евреев.

Фильм оказался чудесный, действительно смешной, красивый. Про любовь и город Рим. В самом начале Евсей разглядел, что фильм этот был сделан в 1953 году. Люди танцевали, влюблялись, ездили на мотороллерах, одалживали деньги на выпивку. Пели и так далее. И все это в городе Риме.

— А где я был в это время? Что делал? — подумал старик Евсей. Он тут же вспомнил свой 1953 год, лагерь, Лашу, мужиков из бригады, чахлый костерок на снегу. Кажется, он заплакал, во всяком случае, он вытирал мокрое лицо скрюченной ладонью. Никто ничего не заметил. Он, железный человек, привык никогда ни о чем не жалеть. Его закалки хватало на это вполне. Заснул он с таблеткой снотворного после кино быстро и крепко. Ему не снилось ничего. К утру прямо с улицы в комнату пришла босая Одри Хепберн в кружевной ночной рубашке и заботливо подоткнула на нем пикейное одеяло, привезенное Евсеем из Москвы. Она осторожно погладила его по лицу, повернулась и ушла обратно в свои вечные каникулы в Риме.

2016 год

Примечание

Одри Хепберн (1929-1993) — британская актриса, исполнительница главной роли в фильме «Римские каникулы».