СЕМЬ ИСКУССТВ

Не так давно на Фейсбуке в группе, посвящённой творчеству Александра Галича, шло обсуждение записи домашнего концерта, состоявшегося в начале 70-х на квартире у Андрея Дмитриевича Сахарова. Там запись шла без остановки и плёнку не экономили. Ну, и люди так комментировали эту запись, что, мол, академик в отличие от рядового инженера мог себе такое позволить…

[Дебют] Алексей Уклеин

ТЕАТРАЛЬНЫЕ БАЙКИ АЛЕКСАНДРА ГАЛИЧА

Шестидесятые-восьмидесятые годы прошлого столетия в Советском Союзе были расцветом так называемого «магнитиздата», когда помимо официальной культуры существовала иная, неразрешённая, непечатная, песенная… В 1962 году после запрещения нескольких пьес и постановок популярный драматург Александр Галич обратился к только набиравшему обороты жанру бардовской песни, подняв его на принципиально новый уровень, умещая в несколько минут целый спектакль. Молва приписывает Владимиру Высоцкому такой парафраз из Достоевского, сказанный тем про своих современников-писателей: «Все мы вышли из Галича, как из гоголевской «Шинели»».

Фрида Вигдорова, впоследствии широко известная опубликованными на Западе конспектами суда над Иосифом Бродским, сказала Галичу, у которого в арсенале было на тот момент всего несколько песен:

«Знаете, Саша, я хочу с Вами поговорить… Что Вы начали делать сейчас: Вам кажется, что это Вы так просто сочинили несколько забавных песен, а мы подумали, и нам показалось, что вот это то, чем Вы должны заниматься. Это то, что Вы должны делать…»

«Именно потребность в театре, в своём театре, где он и автор, и исполнитель, и музыкант, и режиссёр, и, если угодно, директор, ни от кого независящий, повлекла его к песням и во многом отразилась на их характере и строе. …Не от превосходства сил, а за неимением средств, от смерти, от нищеты, явился к нам театр одного актёра. На вырубленное и выжженное место пришёл одинокий поэт, затейник, с обшарпанной гитарой в руках, тяжело переставляя ноги, задыхаясь, — пришёл, чтобы восполнить пробел и доказать своим появлением, что ни музыка, ни поэзия, ни сцена ещё не иссякли окончательно, покудова жив человек… Галич у нас не продолжение, а возмещение театра», — так писал о неподцензурном явлении Александра Галича Андрей Синявский.

В 1966 году в песне «Мы не хуже Горация» Галич говорит о новой пробивающейся через запреты культуре и способах её существования — без выставок, без публикаций, без залов:

«Есть магнитофон системы «Яуза»…
Вот и всё!
…А этого достаточно!»

К сожалению, магнитофонные плёнки стоили относительно дорого, и любители авторской песни экономили, как могли, переписывая исключительно отсутствующие в их коллекциях песни, игнорируя авторские комментарии и разговоры. Не так давно на Фейсбуке в группе, посвящённой творчеству Александра Галича, шло обсуждение записи домашнего концерта, состоявшегося в начале 70-х на квартире у Андрея Дмитриевича Сахарова. Там запись шла без остановки и плёнку не экономили. Ну, и люди так комментировали эту запись, что, мол, академик в отличие от рядового инженера мог себе такое позволить… А если учесть, что с определённого времени плёнки Галича конфисковывались при обысках, то удивительно, что до наших дней вообще дошло хоть что-то.

Запись, представляемая вашему вниманию, была обнаружена совсем недавно и ещё нигде не публиковалась. К сожалению, нет никакой достоверной информации, когда и где она была записана. Можно только предположить на основании некоторых косвенных данных, что она относится к периоду 1974–1977 годов. Известный текстолог Андрей Крылов в своей книге «Проверено временем», изданной в 2020 году издательством «Либрика», приводил ряд устных рассказов Галича, один из которых, посвящённый А.Н. Толстому, предуведомлялся таким предисловием Александра Аркадьевича:

«Я давно уже мечтал рассказать так называемые байки — устные рассказы, которые бытуют в среде московской, ленинградской, киевской интеллигенции, — главным образом, театральной, кинематографической, литературной, — которые никем не записываются, которые передаются из уст в уста, обретают новые детали, и обречены на смерть, если они не будут никогда записаны хотя бы на плёнке.»

Данная публикация как раз и посвящена театральным байкам, рассказанным Александром Галичем. Они представлены вашему вниманию с сохранением элементов разговорной речи, именно так, как звучали на записи.

Алексей Уклеин

***

Среди многих театральных баек, рассказов о различных театральных происшествиях, мне сегодня вспомнился такой короткий и даже довольно печальный рассказ. Дело в том, что когда-то мы из Москвы ездили по республиканским центрам, помогали, так сказать, начинающим драматургам национальным — в Киргизию, в Узбекистан, в Таджикистан, в Казахстан и так далее… Вот однажды я приехал в город Алма-Ату и меня поселили не в ту гостиницу, в которую меня селили обычно. А поселили в какую-то маленькую гостиницу. И администратор, записывая мои имя, фамилию, номер паспорта и командировочного удостоверения в книге, как-то всё время на меня поглядывал. Потом я отправился на киностудию. Вечером я вернулся домой, собрался полежать отдохнуть. Раздался стук в дверь, вошёл администратор и сказал:

— Вы меня очень извините, — сказал он с сильным одесским акцентом, — Вы меня очень извините, но я увидел, что Вы человек искусства и я Вам хотел рассказать о своей судьбе. Может, Вы можете мне как-нибудь помочь.

Я приготовился к горестному рассказу. Главное, что, к счастью, он был не графоман, потому что это, пожалуй, самое тяжёлое наказание в этих поездках — это огромное количество людей, которые приносят свои рукописи и требуют, чтобы ты их немедленно прочёл. А чаще всего они ещё требуют, чтобы ты их прослушал, потому что обычно рукописи у них написаны от руки, не перепечатаны на машинке. Но тут я увидел, что чтение рукописи мне не грозит. Я сказал:

— Ну, пожалуйста, расскажите мне, в чём дело!

— Понимаете, — сказал он, — я тоже артист, я работал артистом. Я делал уникальнейший номер. Я вообще работал на эстраде. Такой ещё был Сёма Мидман из Харькова, он у меня был на поддержке. Дело в том, что я могу пить каросин!

Я спросил: — Что-что?

Он говорит: — Я могу пить каросин, — объяснил он мне, — но я его… Знаете, это просто, когда пьют каросин и выходят это на сцену и там всякие такие номера… У меня номер был действительно художественный, и он был очень, я бы сказал — политический номер! Вот Вы, товарищ Галич, Вы должны это понять! Вы же вот писатель, Вы же должны это понимать!.. Я пил каросин со сцены, потом я выходил, я брал в руки большой факел… Ну, такую палку, обмотанную паклей и ватой. Это был мой номер, тут я разработал, это была очень сложная техника, она была немножко пропитана фосфором и тоже там каросин добавлен. Я маршировал с этим факелом в руках. Потом я останавливался… Потом я выдыхал на него — и факел загорался! Вы можете себе представить, какое это было зрелище! Просто стоит человек, дышит на факел, и он загорается! И в это время выходил из-за сцены Сёма Мильман с палкой, он бил меня по голове, я падал, и Сёма говорил: «Так будет с каждым поджигателем войны!» Хорошо, я Вас спрашиваю?! Это же уникальнейший номер! Уникальнейший номер!.. Так вот комиссия в этой паршивой Алма-Ате, комиссия запретила мне выступать. Вот я теперь работаю временно администратором… Послушайте, товарищ Галич, Вы не могли бы мне чем-нибудь помочь?! Потому что, знаете, таких номеров на свете больше нет!

Я с ним согласился, что таких номеров действительно на свете, вероятно, больше нету. И так как мне на следующий день уже нужно было уезжать, то я уехал, распрощавшись с ним, и фальшиво — мне до сих пор стыдно — пообещав ему, что я расскажу об этом его номере в Москве, и, может быть, ему удастся выступать на столичной сцене. Так я не сделал этого тогда, то я охотно рассказываю сегодня об этом номере. И может быть действительно, по-моему, по уровню сегодняшней эстрады, он был бы вполне, вполне на месте!

***

Существует множество театральных преданий: о знаменитых театральных оговорках, о знаменитых случаях, которые происходили в театре во время спектаклей… Кстати, я знаю один такой знаменитый случай, записанный в анналах МХАТа. Когда-то в театре дела шли неважно финансово. Это было перед первой мировой войной. И для поправки дел решили играть сентиментальную пьесу-мелодраму Сургучёва «Осенние скрипки». Последнее действие этой пьесы происходит в саду. Горестное расставание любимой пары… Объяснения, расставания, слёзы… Чего-то там играет тихая сентиментальная музыка. И с неба, с деревьев, падают осенние листья. И вот вместе с осенними листьями упал валенок!.. Дело в том, что на колосниках сидел мальчишка, который из мешка сыпал эти листья, и он уронил с ноги валенок. И самое смешное, что пьесу после этого играть уже было невозможно. Попытались сыграть ещё один спектакль, дошли до этого лирического объяснения, и актёры начали так хохотать, что пришлось дать занавес, потому что играть они больше не могли. Так, кстати, и прекратили спектакль «Осенних скрипок». Уже никто не мог в этом театре, во всяком случае, во МХАТе играть эту сцену без того, чтобы не смеяться.

Пьеса Ильи Дмитриевича Сургучёва (1881–1956) «Осенние скрипки» впервые была опубликована в апрельском номере журнала «Русская мысль» за 1915 год и в том же году была поставлена на сцене Московского Художественного театра, основанного в 1898 году К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко. Первоначально назывался Художественно-общедоступный театр.

И вот во МХАТе же была знаменитая история, затянувшаяся на многие месяцы. История эта носит короткое название: «Гопкинс». Гопкинс прогремел потом по всему Советскому Союзу. О нём рассказывали легенды в театрах и повсюду — в театральной и литературной среде. Кому пришла в голову эта идиотская мысль, уже неизвестно сегодня. Но дело заключалось в том, что если ты во время спектакля своему партнёру негромко говорил слово «гопкинс», то он обязан был подпрыгнуть на месте. Если бы он этого не сделал, то его ждали бы всевозможные кары, в том числе контрибуция в виде коньяка и денег для всех участников спектакля. Играли-играли, пока не доигрались до того, что на партийном собрании актёров МХАТа был поставлен вопрос о том, что: «Дорогие друзья, пора прекратить с гопкинсом!» Прекратить-прекратить, но, тем не менее, игра продолжалась. Тогда вызвали главных участников этой игры — актёра Конского, по-моему, и Станицына, и я уж не помню, кого третьего… Кажется, Яншина. Да, кажется, Михал Михалыча Яншина. Их вызвали к Екатерине Алексевне Фурцевой. И вот дальше рассказывают очевидцы… Вернее, рассказывал просто Михал Михалыч Яншин, что была такая сцена: они сидели в приёмной, они знали, почему их вызвали… Потом им сказали: «Екатерина Алексевна вас ждёт». Он вошли в двери, а как вы знаете, в министерских кабинетах расстояние от дверей до министерского стола довольно большое. И вот они тихо, спокойно и величественно шли по направлению к столу, когда Конский негромко сказал: «Гопкинс». И Яншин со Станицыным немедленно подпрыгнули. Екатерина Алексеевна взглянула на них, устало махнула рукой и сказала: «Уходите! Я вижу, что вы безнадёжны». Вот это была знаменитая история, которая носит название «Гопкинс».

Но таких историй множество. Так, например, играли, очень долго играли в игру, которая называлась «Каракозов». В чём она заключалась?.. В том, что кто-нибудь должен был незаметно, тут важно было, чтобы обязательно незаметно подойти к тебе сзади, ткнуть тебя в бок указательным пальцем и сказать: «Я Каракозов», — что означало, что тот, кого ткнули пальцем — Александр Второй, и он должен немедленно падать на землю и лежать до тех пор, пока ему не разрешали встать. В эту игру играли тоже долго и рассказывают, что однажды знаменитый Гиршман, актёр необыкновенного обаяния и остроумия, подкараулил таким образом Леонид Осича Утёсова на вокзале перед поездом, уходившим из Ленинграда в Москву. И за секунду до отправки поезда, когда Утёсов уже собирался занести ногу на ступеньку вагона, подошёл сзади, ткнул пальцем и сказал: «Я Каракозов!» Утёсову пришлось лечь на перрон, поезд ушёл, после чего все отправились в гостиницу «Европейскую» обмывать очередное покушение на государя-императора.

16 апреля 1866 г. участник тайного революционного общества Дмитрий Каракозов (1840–1866) совершил неудавшееся покушение на российского императора Александра II (1818–1881) и был казнён через повешение.

Таких игр было великое множество, и среди них были злые, были остроумные, и о них я ещё с удовольствием расскажу вам.

…А ещё из театральных рассказов я не могу отказать себе в удовольствии привести один театральный рассказ. Это уже, собственно, не байка. Это быль. Она даже описана в воспоминаниях знаменитого русского актёра-трагика Павла Николаевича Орленева. Но так как эти мемуары стали давно уже библиографической редкостью по каким-то таким цензурным причинам, они не переиздавались больше, то я расскажу, потому что это, по-моему, замечательная история. Рассказывает о ней сам Орленев в своих мемуарах, о том, как он в первый раз уже в качестве профессионала, но ещё статиста, в первый раз попал на свой первый спектакль. Ну, он там долго добивался, ходил к антрепренёру, антрепренёр наконец его нанял, сказал, что вот он даст ему там, значит, какую-то сумму, очень незначительную за выхода́, и в этот день шёл спектакль «Царь Фёдор Иоанныч». Орленев загримировался, он играл какого-то там молодого боярина, стоял в кулисах… И вдруг он увидел, что по залу перед кулисами два статиста, загримированных боярами, несут мертвецки пьяного человека, тоже в гриме. Ошеломлённый, он спросил: «Что такое, братцы?! Что происходит?!» И один из статистов спокойно ответил ему: «А что? Ничего не происходит. Василия Шуйского играть несём!»