Дыханье декабря в июле.
Дыханье лета в январе.
Деревья крыльями взмахнули.
Слова смешались в словаре.
ГЛАЗ НЕ СОМКНУТЬ…
***
Мiр извивается в корчах перерожденья себя,
новые ко́рчаки дымом несутся в утробу трубы
с обещанным светом в конце, себя на крестах губя
под музыку розовых сказочек «Если бы да кабы».
Уходят твои ровесники — ребята и старики,
и сам ты за ними скоро — нелепый смешной старик.
Слова твои им вдогонку растеряны и горькѝ —
себя позабывшего слова неуловимый блик,
себя не сказавшей мысли глухонемая боль,
поющая безъязыкость вырванного языка,
силу свою потерявшая земная солёная соль,
бесстыдно открытая миру слепая дыра зрачка.
Ах, если бы да кабы, во рту бы росли бобы,
время текло бы вспять, если оно течёт,
саженцами зеленели бы нынешние гробы …
Но вместо расчёта на чудо — на первый-второй расчёт.
Ветер гуляет за чéрепа сторожевой стеной,
озябшую лысину греет редкая седина.
Первый твой хрупкий крик мiр заглушал войной.
Шёпот последний примет забывшая мир война.
В год ты пешком под стол — какой из тебя солдат?
В восемь десятков лет солдат из тебя никакой.
А в промежутке между сам чёрт тебе был не брат,
и ангел белее белого глядит на тебя с тоской.
Всё это было да сплыло. Море не глубже колен,
с треском которых сплетается прóжитой жизни отлив
или прилив вечности. Редьки не слаще хрен.
Как ни верти кружку, пенится в ней недолив.
И никогда уже не возвратишься в страну,
оставив которую, мiра приблудный сын,
куда бы ты ни пошёл, а попадёшь в войну,
и мир — в Творца мышеловке луны ноздреватый сыр.
Дом книги
Люсе Левиной
1
Оттепель осыпáлась ржавостью дней в застой.
Брови и тучи придавали глупости серьёзное выражение.
Мутная брага лозунгов бродила, как блядь под фатой,
и в дурака с жизнью смерть резалась на поражение.
В попытках побрить колючку ломались лучшие лезвия.
Страсти-мордасти питались гонками на лафетах.
Из сора соцреализма росла без стыда поэзия.
Физики спорили с лириками о Ленине и поэтах.
Память пересыхает и только снов морочит мираж.
Было и сплыло. Осталось живительное наваждение.
Доходишь до дома с глобусом, идёшь на второй этаж,
и попадаешь в люсины бескрайние микровладения.
Избушка на курьей ножке или седьмое небо?
На фоне тяжёлой прозы лёгкое стихотворение,
вольный покрой вместо шинельного ширпотреба,
веришь, не веришь — божие тихое прикосновение.
Что это, господи, это за что мне прекрасная малость?
Неважно, что снится, только бы не исчезало оно —
то, что было и сплыло, но словом в душé осталось
не́мо и несказуемо, солёной губой пробормотано.
И в сновидении глупом надеждою рассиропишься,
а там уже всё иначе, иные флора и фауна —
блудным сыном сквозь время, ноги сбивая, торопишься
туда, где на месте избушки страстей человечьих сауна.
И ты садишься в кофейне на месте Люсиной сказки
в полном недоумении — правда или привиделось что ли,
что от заката кровавого до первой росы без опаски
не выпускает чугунный член из ладони де Толли.
И, сколько ни насочиняешь плохих и хороших видов на
гнойный янтарь климата в кольце небывалых былей,
приходишь сюда:
«Здравствуйте, Людмила моя Леонидовна,
как я без вас соскучился, где вы так долго были?»
2
Дыханье декабря в июле.
Дыханье лета в январе.
Деревья крыльями взмахнули.
Слова смешались в словаре.
По бездорожью сновидений
брести за тридевять земель
туда, где муз мелькают тени
и бредят сказки без емель.
Я был здесь, даже если не был,
с минувшим врозь и vis-à-vis.
Дом с глобусом, набряклость неба,
львы на мосту, Спас-на-кровѝ.
С цензурой расходясь во вкусе,
на время выйдя из шинели,
тянулись души в царство Люси,
глотком поэзии пьянели.
Плыла поэзия с листа
из книг — о как их было мало! —
мiр не спасала красота,
но душу смертную спасала.
***
Мiр, от себя обалдевший, опять играет в войнушку,
под кровь подставляет крýжку — силой чужой напиться.
И распевают похабную матерную частушку
обозная блядь и удачи синюшная блудная псица.
Нас зачинали надежды в мудрейшей своей дури.
Мы выбирались на свет, не дыша, но в рубашке,
чтобы в порочного круга выморочной квадратуре
вертеться, пока не ударят колоколá кондрашки.
Верили в светлое будущее правильные идиоты,
теперь о былом грустящие тихими дурачками,
пока обдирало с жизни слои жестяной позолоты
и подгоняло время то ласкою, то тычками.
Всё, что любили, было вроде заградотряда —
назад не отступишь, значит, вставай и иди в атаку.
От победившей жизни будет тебе награда —
дождём с того света однажды выпасть в свою Итаку,
гладить руки любимой, детей обнимать и плакать,
с друзьями до слёз смеяться, ополоснуть лица.
Главное, не напугать их, не разводить слякоть —
в памяти раствориться,
в кошмарах ночных не сниться.
***
Яблочный перестук плодородья,
на огрызках гадают волхвы,
опадают с деревьев тряхмотья
битой жаром пожухшей листвы,
зайчик солнечный ловится внахлыст,
тень прозрачна, прохлада тепла …
Воробьиная шустрая плавность,
очумевшего наглость орла.
И на всё, говорят, божья воля …
С бузиной обняла́сь белена,
воет ветер над мёртвыми в поле,
кровью жизнь поливает война.
***
Оглянулся, а жизни — нет.
Михаил Кукулевич
А когда продерёшься сквозь пламень и лёд,
между да и нет заросший просвет,
выпадаешь птицей, раненной влёт,
в так и не наступивший под утро рассвет.
А оглянешься, чтобы спросить у небес,
для чего их синь всю жизнь прокоптил,
бог простит тебе глупость пустых словес
и пошлёт щепоть завалявшихся сил,
чтобы плакать, как мать над увечным птенцом,
придушившим свой плач на пути в никуда,
где пребудет вовек l’ émigré, беглецом,
прибежавшим в свой рай наконец никогда.
А останешься жить — хочешь плачь, хочешь пой
эмигрантом в родной охреневшей земле,
от себя самого убегая в запой
ключ от дома искать в неостывшей золе.
Шкура клочьями с рук, а ключа нет как нет,
да и дома-то нет, только хор собак
вой вольёт в закат и отвоет рассвет,
что мудрее заката, а всё дурак.
Оглянуться боишься — а ну как нет
этой жизни, а есть лишь двоичный код,
и приметой дурной средь дурных примет
голограммой драный Чеширский кот
голосит в ночи́, призывает войну,
бредит маршем, минирует Млечный Путь…
Звёздный дождь проливается в тишину
между громом и молнией.
Глаз не сомкнуть.
И книга открыта …
Читал, перечитывал, не понимал,
не верить не мог и не верил,
как будто в рулетку с собою играл
последний патрон в револьвере.
А смыслы меж путаных слов, как вода,
меж пальцев текли, в никуда утекали
и в рифму воде протекали года,
оскал улыбался в зеркальном лекале,
где жизнь пролегла от войны до войны,
где мат с ветерком от державной шпаны,
где солнце не тускло и тьма не слепяща,
где рай в шалаше, где, кто ищет, обрящет.
Читал, как впервые, как на посошок
с воюющим мiром, где вечность до мира,
где плачет непарной судьбы сапожок,
где право — где лево, где майна — где вира.
Читал, будто в детстве хлебнул самогон,
как взрослый, когда лишь рукав для закуски,
и ты набираешь смертельный разгон
в широкий тоннель — только выходы у́зки.
Глотаешь страницы, спеша дочитать,
но слов, как ни мучайся, не разобрать
и книга открыта на первой странице
в твоей пятерне или Божьей деснице.
Читав, перчитував, не розумів,
чи вірив я сам, чи не вирів,
Немов би в рулетку з собою я грав
останній патрон в револьвері.
А сенси між плутаних слів як з води
між пальців текли, в нікуди утекали,
та слідом роки утекли в нікуди,
оскал усміхався в дзеркальном лекалі,
де життя пролягло від війни до війни,
де мат з вітерцем від влади-шпани,
де сонце не тьмяно і тьма не паляща,
де в курені рай, хто шукае, обряще.
Читав як уперше, як на посошок
з воюючим світом, де вічність до міру,
де плаче непарний той мій чоботок,
де право — де ліво, да майна — де віра.
Немов у дитинстві хлібнув самогон
як дорослий, що має рукав для закуски.
І ти набираєш смертельний розгін
в широкий тунель — лише виходи вузькі.
Квтаєш сторінки, спішиш дочитати,
Але слів, як ні мучся, не розібрати,
і книга відкрита на перший сторінці
у твоїй п’ятірні чи у Божій правиці.
Перевод на украинский
Инна Ачкасова (Харьков)
***
Скрізь плач, і стогін, і ридання…
Леся Українка
сквозь плач и стоны и рыданья
мелькает вспышка светлячка
на жизнь и смерть верша гаданье
но это завтра
а пока
наигрывает сонно гаммы
тень полусвета на стене
в прошедшем времени когда мы
ещё не знаем о войне
когда уже не веря верим
что нет войне и миру мир
когда ещё не воет zверем
ночной взбесившийся zефир
и тень ложится на плечо и
шепчась неслышно со свечою
подрагивает тишина
и света в тени преломленье
и длится вечности мгновенье
и не сгорает купина
и на пороге ждёт война
***
затвора мечется уто́к
война брудаста
аптека ночь и шепоток
экклезиаста
всё было так и будет так
по божьей блажи
натура дура жизнь пустяк
дом кистью сажи
от смеха плачь от счастья плачь
от боли смейся
колода крап кумач палач
кострами взвейся
на чёрном небе декабря
чернеет лебедь
и нежит душу упыря
хмельная не́жить
а там где радуги надежд
в жизнь умирают
обрывки ангельских одежд
волхвы стирают
Евгению Клюеву
Значит, вóт ещё что… уважаемый Бог,
которому мы не нужны,
………………….
отпусти меня с этой войны …
Евгений Клюев
1
сползает с мира черепица
и крыша едет не спеша
и от судьбы не открутиться
и за душою ни гроша
сквозь слёзы смех
сквозь смех слезинка
скверновековия костры
небес расхристанных овчинка
ружьё на стенке три сестры
гуляет пушечное мясо
бьют битые колокола
и кровь фундаментом для спаса
метла войны и мир дотла
и жмутся к небесам синицы
как эмигранты-журавли
2
выпьем господи под рукав
не купил закусить ты меня прости
и закурим скажу ты конечно прав
только этого отпусти
и пройдёт твоя головная боль
и втроём до утра просидим
и солёной будет земная соль
и над домом не выстынет сладкий дым
в тишине сквозь него будут звёзды видны
отпусти нас господи с этой войны
14 січня 2023, Дніпро
ніколи за цим столом
не зійдуться живі
не задують свічку в день народження
а затеплять на згадку свічку
біля будинку якого немає
під завалами якого
чоловік вічно захищає в обіймах
дружину вагітну дитиною
яка ніколи не народиться
назавжди на вбитому числі
відбитки пальців убивці
холонуть яблука на столі
за яким тепер тільки птахи
не жар-птиця не синій птах
а любителі мервечини та й то
якщо не відлякає запах гару
якщо не оглушить голос горя
никогда за этим столом
не сойдутся живые
не задуют свечу в день рожденья
а затеплят в память свечу
возле дома которого нет
под завалами которого
муж вечно защищает в объятиях
жену беременную ребёнком
который никогда не родится
навсегда на убитом числе
отпечатки пальцев убийцы
стынут яблоки на столе
за которым теперь только птицы
не жар-птица не синяя птица
а любители мертвечины да и то
если не отпугнёт запах гари
если не оглушит голос горя
359 день
Второй пройдёт и третий вслед за ним,
а первый ляжет в землю перегноем.
Харон стопарик выпьет вместе с Ноем
за тех, кому был сладок дома дым.
Ковчег по Стиксу, небо хочет пить,
бьют барабаны, копоть лижет трубы,
поёт о том, что может повторить,
насильник и облизывает губы.
Обрывки ветра бьются в пустоту
из-за угла расстрелянного дома
и треплют в грязных пальцах красоту
расхристанные выродки погрома.
Ошмотья жизни в ржавых пятнах крови,
второй февраль, запытанный войной,
срамной кураж, огарочек свечной,
Клааса пепел, птицы над золой …
В земном аду восходит купиной,
блискавкой сонячной, живою жовтизной
кохання колiр в небоcхiл любо́вi.
