Обними меня покрепче,
Потому что ночь черна.
Потому что, словно кречет,
Вьется хищная луна.
НОЧЬ ГРУБА
Памяти одного поэта
и отчасти всех остальных
Дует норд (иль вест), тюлями плеща,
разметая сны.
Ночь сползет с плеча
на окурки звезд.
Белый лист клетчат,
и над тобою бьет мемуарный час.
Что ж, присядь за стол
да прилги (прилжи),
как с тобой не внарошку
любилась жизнь,
запалив костер в голубой крови.
И растут в ночи этажи любви,
и на тайных счетах нежность копится…
А к рассвету она заторопится:
надевает она в рукава снежок,
говорит впопыхах:
«Мне пора, дружок!..»
И целует в ночную щетину, и
исчезает ровно при счете «три».
Пробираясь пустынями и леском,
по Атлантике шлепает босиком.
Континенты бросаются ей вперерез,
восстает в ночи нежилой Эверест.
«Берегись!..» —
сипишь сквозь ангину вслед.
Только кто ты ей?..
Изломавши лёд,
изодрав чулки, ушибив ладонь,
она все спешит на чужой огонь,
режа грудью ночь…
А тебе теперь
остается лишь навсегда терпеть
боль в зубах вставных, иго ста диет,
да при встрече соседей веселый бред.
А из карт торчит городок с ноготок,
что всего-то и хватит
на восемь строк
да на месяц-другой ностальгии…
Но
с этих пор ты, какое б ни пил вино,
будет тыщи лет,
до скончанья дней
он дешевым колечком лежать на дне
всех бокалов твоих…
Допивай же, брат,
выключай за шнурок настенные бра.
Догреши грешок, достиши стишок
до того, как нас —
головой в мешок.
А в свете первых седин
позабыть спеши,
как, задохшись, тебя целовала жизнь –
стерва, дура,
Мария, нимфеточка…
(А листочек смеется,
в клеточку).
BIRDMAN
полжизни ютясь
в человеческом теле,
от прайдов и пастбищ
устав в самом деле
и вдоволь уродцем
побыв среди прочих,
я вены однажды
проверю на прочность
и доктор в смятенье
лепечет о «личном»,
и мечутся тени
по стеклам больнички
меня обступает
прекрасная небыль,
и я оступаюсь
и падаю в небо
презрев расстоянья,
ломая ключицы…
меня подбирают
пролетные птицы
уносят в становища,
кормят и лечат.
и я выживаю
крылатым и вечным
я все языки
забываю земные,
и мой алфавúт –
этот клёкот отныне
мы буйным набегом
пустыни тревожим
и крепкими клювами
айсберги крошим
мы — дети Хичкока:
стальными крылами
мы глушим вайфаи
и гасим рекламы.
уносим в когтях
небоскребы добычей…
когда же затихнут
сородичи птичьи
я вновь улетаю
порой предрассветной
туда, где слеза
на щеке твоей бледной
дрожит непросохшей
второе столетье –
и снова мне память
становится клетью
пернатою плотью
в окно твое биться
и именем прежним,
как криком, давиться
луна рассыпается
треснувшим нимбом,
и сонные дворники
смотрят лениво
как снова и снова
бросаюсь я с крыши –
но ты не услышишь,
но ты не услышишь…
Ненастный вечер
(Перечитывая классику)
Погода в это время года –
Не сахар и не мед:
То сыплет снежною иглою
С небес, то льет
Дождь безутешный всю неделю…
На сотни миль
Вокруг — лишившийся оттенков
Унылый мир.
Ненастье супится недобро
На путника, что вдаль бредет,
И ветер, словно нож, под ребра
Ему суёт.
Что гонит прочь его из дома
В глухой простор?
Как все в сюжете мне знакомо,
Мой Фенимор!..
Войны гражданской лихолетье:
Ни жить, ни умереть невмочь.
Безвременья слепые дети
Бредем сквозь ночь,
Мечтая о тепле и крове
(Раскрыт рояль, натерт паркет…)
О соловье на темной кроне
И о руке,
Протянутой навстречу ночи
Из тьмы времен.
Как этот хрупкий мир непрочен,
Как пошл он
В своих пороков повтореньи,
В обличьях зла.
Потерянное поколенье,
Не отразившись в зеркалах,
Пройдет и канет за туманом…
Товарищ мой, не суетись:
Зарежь свою фата-моргану,
Взорви хард-диск.
И согласись, что Он — мудрее,
И доложись, что ты готов
К пути по тисовой аллее
Среди миров.
Пусть отрок, бледный и печальный,
И тонкий, как свеча,
В межгалактической читальне
В урочный час
В шеренге инкунабул мшистых
Приметит скромный переплет
И наши с Фенимором жизни
Вновь перечтет.
Происшествие
День был, в общем, обыденный,
мир ворочался, серенький,
небольшой до обидного.
Развитóе безвременье,
Не встречая препятствий,
за окном матерело.
Этим вечером пятничным
к нам соседка влетела.
Бормоча заполошно,
что видала «вот только»
небывалые сполохи
ближе к юго-востоку.
А на фоне карминном,
весь в джинсѐ,
словно в латах,
реял странный мужчина,
худой и крылатый.
Он дышал тяжело,
был кудрявым и рыжим,
и припав на крыло,
канул в ближние крыши.
Мы в пустое окно
поглазели, скучая.
Предлагали кино,
подливали ей чаю.
Чтоб о тех миражах
больше не было речи…
Говорили, чужак
был шпаной изувечен
В том дворе проходном
с давней славой недоброй.
Мы живем день за днем,
безнадежно, но бодро.
Небо супится к вечеру,
давит нá плечи штангою.
Пахнет гнилью и вечностью…
И осталось от ангела
Кучка перьев изломанных
да соседки свидетельство
(Впрочем, женщина вздорная,
и словам ее верить ли).
Может голубь заклёван был
беспощадной вороною,
или кошки дворовой он
стал добычей коронною.
Что же мы так стараемся
от вины откреститься?..
Наша эра кончается,
Словно текст на странице,
Ставши китчем и притчею.
Рамой утренней клацнет,
да мигнет электричество
в многоблочном палаццо.
Наши «Тэкел» и «Фарес»
стынут в знаках неоновых.
Возрастает, не парясь,
человечество новое.
Ну а ангелы, ангелы
вновь пускаются в тяжкие
рейсы над океанами,
над долами и пашнями.
Реют призраки бледные
в небесах, разлинованных
проводами, ракетами
и дождями кислотными.
В цифровом нашем Риме,
щерясь в ночь блокпостами,
что мы сделаем с ними?..
Что Ты сделаешь с нами?..
Nature Morte
(Из цикла «Драматические этюды о жизни и смерти»)
Разводит ночь
священный свой огонь,
Луна над мирозданьем спину горбит.
И мыкается некто у окон,
Тоской налитый,
как бутыль, под горло.
Давно изгнав из дома зеркала,
Он время цедит мутным спитым чаем,
Но вновь грозится пустоте в углах,
Что завтра он игру начнет сначала.
Что он еще… И что его еще…
Он жарко грезит,
от бессонниц бледный,
Сводя какой-то стародавний счет
С роднёй, эпохой,
женщиной, Вселенной…
Как ночь светла!..
Как улицы пусты!
Час суицидов, Муз, и роз, и терний.
Но, увязавши пустоту в узлы,
Душа, как вор,
рванулась прочь из тела.
Как спрыгнула с подножки на ходу…
Ну, вот и все: окончены все споры,
Стоят глаза — как проруби во льду
Пустынного лица…
Nature Morte.
Монолог одинокого прохожего
Поправить ветра шарф,
шагнуть в ночной Сезам.
Прохожие спешат
к солидным очагам.
Ладоней не согреть
о равнодушье спин.
Разливы фонарей,
оазисы витрин.
Летят из тьмы на свет,
как мошки, времена.
Похоже — человек…
И кажется — одна…
Приросшая к скамье,
с перчаткою в зубах.
В мобильник рядом с ней
вселился буйный Бах.
И тень моя течет,
троится на ходу.
Нас обморочил черт:
в том городском саду
Нет выхода вообще…
Ларек как монолит.
И лишь бездомный щен
по Лиличке скулит.
Да местный Ихтиандр
глотает воздух ртом.
Но пересох фонтан,
и взорван вход в метро.
Скелеты пальм во льду,
качели догорят…
Сейчас я подойду,
скрещу со взглядом взгляд.
— Нам, может, по пути?..
И даже, может быть…
Но некуда идти,
и некого спросить.
И некому шепнуть,
что душу съела ночь,
что хочется хлебнуть
и закусить луной.
И кануть, как ведро
в глухой колодец-двор,
Кошачьим королем
взойти на местный трон.
Глядеться в монитор
бессонного окна,
и не считать в упор,
как деньги, времена.
Очнуться от седин,
ползущих по щеке.
Понять, что ты один
на всем материке.
Сойти с ума —
взойти
обратно на него…
Дома, финальный титр,
надсадный «Скорой» вой.
Элегия проходного двора
Мы встречались с тобою тайком, за углом,
в веке пасмурном, пыльном,
сквозном, проходном
что лежал на полу,
словно смятый рукав,
измеренья и время небрежно поправ.
Мы в него пробирались из разных веков
мимо чьих-то дверей,
и замкóв, и глазков,
мимо битых тазов и погнутых судеб…
Разбегались года, как круги на воде:
Вот и детство мое,
вот и старость твоя…
Отмахнувшись от дат,
словно от воронья,
мы спешили с тобой,
как по тонкому льду,
в тот слепой закуток в коммунальном аду,
где, сравнявшись годами хотя бы на миг,
мы делили, как хлеб,
бытие на двоих.
Мы взрастали, юнели,
взрослели вдвоем,
мы считали в дороге столбы за окном.
Бодро ладили дом, приглашали друзей,
заводили собак и рожали детей,
врачевали, учили, писали стихи,
дожидались друг друга
из ссылок глухих…
С каждым днем становилась короче стезя,
мы мечтали, чтоб вместе войти в небеса,
не разняв перед вечностью
сомкнутых рук,
завершая достойно
земной этот круг.
…Но обрушилось время,
сместив полюса,
изорвав измерения, как паруса,
смыв с песков наш бумажный
придуманный дом,
запечатав нас каждого в веке своем,
чтоб сквозь мутный янтарь
наблюдать столько лет,
как знакомый двоится вдали силуэт.
И стучать кулачками, и биться о твердь,
и все ту же опять проживать круговерть,
что смыкает столетия, словно плоты,
лишь на миг над провалами черной воды.
Опрокинувши память в глухой этот двор,
утекающий в сумеречный коридор,
где трехмерное время оставило лаз
для землян неразумных,
для беглых для нас.
Чтоб опять пробираться
вдоль чьих-то судеб,
сквозь надышанный этот ковчег и вертеп,
где впотьмах притаились у шатких дверей,
словно остовы древних забытых зверей –
самокаты, коляски,
тазы, костыли…
Где-то там, на одной из окраин Земли
где вершится опять, возводя миражи,
проходная, как двор,
быстротечная жизнь…
И поет за окном дождевая вода:
«Навсегда, никогда.
Никогда. Навсегда».
Полуночный романс
Обними меня покрепче,
Потому что ночь черна.
Потому что, словно кречет,
Вьется хищная луна
Над жилищем нашим бедным,
Над растерянной землей…
Потому что конник бледный
В путь уже пустился свой.
Слышишь — скачет,
слышишь — дышит?
Тяжкою уздой звенит,
Суеты людской не слышит,
Под копыта не глядит.
Обними меня скорее,
Ты, кто мне до смерти мил,
Потому что я старею
Каждый час и каждый миг.
Нас скормили на потребу
Ненасытным временам,
Тем, в которых сбиты скрепы,
Стрелки, даты, имена.
Но манером невозможным
Прорастая сквозь асфальт,
Обдирая с сердца кожу,
Мы словили главный фарт:
Оставаться человеком
На безлюдии земном.
За окном в полночном ветре
Что-то вновь строгает Ной.
Кто-то вновь бредет по водам,
Кто-то жарит ангелков.
Бодро роет рвы Свобода
Тем, кто ей служить готов.
Человек источен ржою…
Но, томясь в бессонном сне,
Обними хотя б душою,
Если тела больше нет.
И снова ночь тасует крыши,
Дождь в стекло уткнется лбом.
Мир молчит,
и только слышно,
Как вздохнет тихонько Бог,
Шевельнуть боясь поýтру
Занемевшею рукой
Под моею женской, глупой,
Несчастливой головой.
Утренние мысли
Все бледней царицы-ночи
Грозная печать.
В передутренний урочный,
Заповедный час
Возвращаясь в тело, души
Входят сквозь стекло.
Тяжелы от снов подушки,
Тихо и темно
В человечьих тесных сотах.
Бродит лунный кот.
Незнакомец, милый, кто ты?
Незнакомка, кто?..
Ты, что теплишь беспокойный
Жреческий огонь,
Протянув мне заоконный
Отсвет, как ладонь,
Над космическою бездной,
Сквозь развалы тьмы…
Век двадцатый, век железный
Пережили мы,
Чтоб очнуться в новом веке,
В сонме новых бед.
Разлепляет солнце веки
На краю небес.
И, как будто в зале тронном,
Движутся рядком
Дворничихи и вороны
В прайде городском.
Вновь под каблуками время
Хрустнет, словно наст.
С новым утром –
с милой, бренной,
С новой жизнью нас…
