СЕМЬ ИСКУССТВ

Когда Солженицын был в моих руках, я давал его почитать только самым близким, тем, в ком был абсолютно уверен. Мой же товарищ совершенно потерял страх, дал «Архипелаг ГУЛАГ» какому-то знакомому из Москвы, тот учился во ВГИКЕ, жил в общежитии — книга пошла по рукам. И, конечно, кто-то из будущих кинематографистов настучал. Органы проверили цепочку, и вышли на след.

Борис Неплох

EX LIBRIS

«Лисьи пятна», «мушиный засид», траншеи жука-точильщика — будто кто-то злокозненный выпустил в «Готский альманах»[1] 1847-го года очередь из своего лилипутского арбалета. Как же вам больно, старинные мои друзья, мучиться на полках биологическими болезнями и ждать столетия, когда возьмет вас на руки имеющий досуг, приласкает, выпьет из вашей сочной плоти чувства и мысли. Ваши кожаные камзолы потерлись, поблекло золото страниц, истончился муар ваших орденских лент. Но почему так замирает сердце от встречи с вами?! Словно ждешь, что под шкатулкой переплета, под одеялом из форзаца «павлиний глаз», откроется разгадка вечной тайны: как жить.

Я помню стихийно возникшую, на излете 70-х, книжную толкучку в поселке Скачки, под Ленинградом — место из классической литературы — там Вронский упал с лошади на глазах Анны Карениной. В мое же время библиофилы с тонкими, нервными лицами и просто барыги, зарабатывающие на печатной продукции, выкладывали в Скачках свои дары — кто на детское одеяльце, кто на клеёночку: покупали друг у друга, обменивались. Я как-то привез оттуда казанский сборник Марины Цветаевой и Пятикнижие Моисеево — на русском и иврите.

Однажды поля, где происходила торговля, засинели от милицейских фуражек. Менты двигались цепью, как «дикая дивизия» в фильме «Чапаев». Народ побежал. Это были те еще скачки. «Бегство «железных канцлеров» — назвала происшествие «Ленинградская правда», намекая на популярный и легко конвертируемый на рубли роман Валентина Пикуля. С тех пор книжный базар в поселке Скачки прекратил свое существование, не успев особенно и расцвести.

Кажется, я всегда любил книгу старинную. С «фитами» и «ятями». С пороховым запахом страниц. С геральдическими экслибрисами и засушенной фиалкой. Пять-шесть букинистических магазинов Ленинграда, расположенных в центре, вполне утоляли мой книжный голод. Цены на книги в 70–80-е годы были разные. Обычно, пять-десять рублей. Особо редкие издания могли стоить и сотню, даже две, но однажды купил всего за рубль авторскую рукопись Д. Григоровича — это была его журнальная статья об Императорском Эрмитаже.

В моем портфеле мог оказаться «Всемирный путешествователь», — журнал екатерининской поры, изданный в Петербурге, в типографии Вейтбрехта и Шнора в 1778 году на рыхлой бледно-голубой бумаге и в свином переплете. Или советский «Справочник комбикормщика, крупянщика, мукомола», купленный за двадцать копеек. Это бывали годовые подписки дореволюционных иллюстрированных журналов с фотографиями охоты на слонов в Сиаме или торжественным выходом королевы Виктории из Букингемского дворца. Особая страсть была к старинным энциклопедиям. Они как будто открывали картину мира. Покупая их том за томом в разное время, иногда удавалось собрать полный комплект. Так получилось с «Настольным словарем для справок по всем отраслям знаний» в 3-х толстых томах и 2-х дополнительных, под редакцией Ф. Толя[2].

Они были изданы в 1863-1864 гг. Были отдельные тома более ранней российской энциклопедии под редакцией Старчевского и К. Крайя (1847-1855). Ну, и конечно, знаменитый Брокгауз-Эфрон.

В моей ленинградской библиотеке на отдельной полке стояли слоноподобные фолианты, вроде «Истории российской словесности» П.Н. Полевого или справочника «Весь Петербург» за 1911-й год.

Издания ранней советской эпохи, рожденные под пятиконечной звездой, входили обычно в «горлитовские списки», то есть были запрещены для продажи в букинистических магазинах, их идеология и частые ссылки на Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина не устраивали власти. Такие книги обычно предлагались из-под полы. Продавцы подобных редкостей были, в основном, люди, далекие от учености. Их лиловые носы выдавали другие пристрастия. Цены они называли запредельные, но, как правило, удовлетворялись трешкой. Через такого продавца мне однажды попалась полугодовая подшивка газеты «Петроградская правда» за 1920-й год, набранная как будто выпуклым брайлевским шрифтом летопись умирающего города.

Виктор Шкловский сказал как-то: «Сначала ты собираешь книги, а потом книги собирают тебя».

Неожиданно коллекция пополнилась «Архивом русской революции», отпечатанным в Берлине в 20-х годах: несколько книг с экслибрисами Анжелики Балабановой — известной деятельницы русского и итальянского социалистического движения. Книги были не только на русском. Купил старую итальянскую книгу из-за роскошного сафьянового переплета оттенка «bleu d’amour» — «любовно-синего». Приносил домой пласты профессорских библиотек или редкости по случаю, вроде «Вестника Европы» за 1805-й год, двухтомных мемуаров герцога Орлеанского, с гравюрами, изданных в Амстердаме в 1729 году, «Коммерческий альманах города Бордо за 1784-й год, томики в переплетах мозаичной кожи и с золотым обрезом из собрания барона Шамплена!

Ведь это было для чего-то нужно, чтобы у меня оказался «Сын Отечества» за 1813-й год с эпиграфом из «Сатир» Ювенала «Verba animi proferre et vitam impendere vero».[3]

Книга в переплете светло-желтой кожи, тисненная зорким елизаветинским шрифтом в формате октавы, со штампом библиотеки президента российской академии наук и предводителя петербургского дворянства графа Владимира Орлова.

А «Шум времени» Осипа Мандельштама в первом издании 1925 года! Разве забудешь такое!

Памятная история лета 1976-го связана тоже с книгами. Две немки — университетские стажерки из Западного Берлина оказались у меня в коммунальной квартире в доме, где жил прежде Гоголь (Плеханова, 39 — сейчас Казанская), дом каретника Иоахима. Привел девушек один мой товарищ, посоветовавший им по дороге заглянуть в «Березку» и отовариться там литровой бутылью сухого «Мартини». У меня оказалась для смешивания с «Мартини» бутылка «Ркацители», какая-то закуска. Когда мы все это выпили, девушки, осмелев, спросили: «А что бы вы хотели почитать, из того, что у вас запрещают»? Я вспомнил «Доктора Живаго» и парижскую газету «Русская мысль», назвали еще вдвоем с приятелем Светлану Аллилуеву и Солженицына.

Не прошло и недели, как девицы появляются вновь и уже с заказанными изданиями. Как я и просил, мне достался Пастернак в карманном оформлении и «Русская мысль» под редакцией Зинаиды Шаховской, друг завладел воспоминаниями Светланы Аллилуевой «Только один год», романом Солженицына «В круге первом» и его же первым томом «Архипелага ГУЛАГ».

Тогда мы не подумали, что за каждую из этих запрещенных книг, нам грозил срок. Мы просто жадно поглощали тексты, по несколько раз перечитывая.

Когда Солженицын был в моих руках, я давал его почитать только самым близким, тем, в ком был абсолютно уверен. Мой же товарищ совершенно потерял страх, дал «Архипелаг ГУЛАГ» какому-то знакомому из Москвы, тот учился во ВГИКЕ, жил в общежитии — книга пошла по рукам. И, конечно, кто-то из будущих кинематографистов настучал. Органы проверили цепочку, и вышли на след.

В один осенний тоскливый день к дому приятеля подъехала машина. Двое в штатском поднялись в квартиру: «Гражданин такой-то, мы из Комитета. Книги сами отдадите или проводить обыск?» Он отдал все, что у него было. Его повезли на допрос. Отпустили поздно вечером.

Сбрив бороду, переодевшись до неузнаваемости и запутывая следы, ночью он позвонил ко мне в дверь.

— Я тебя не назвал, — от волнения голос его был севшим, — но у них моя записная книжка с телефонами, могут вычислить.

Все было понятно и так. Когда друг ушел, я принес из кухни эмалированный таз, бросил туда «Русскую мысль» и два томика «Доктора Живаго», поджег.

«Мело-мело, по всей земле,
Во все пределы,
Свеча горела на столе,
Свеча горела…»

Примечания

[1] «Готский альманах» — ежегодный справочник по генеалогии европейской аристократии.

[2] Феликс Густавович Толь (1823–1867) — писатель, педагог, участник кружка Петрашевского.

[3] «Высказать слова своей души и правде отдать жизнь» (лат).