СЕМЬ ИСКУССТВ

Обстоятельства личной жизни отца Юрия Трифонова оказались не менее (а возможно — и более) диковинными, чем нашумевший факт биографии одного из прославленных корифеев Серебряного Века — Вячеслава Иванова. Знаменитый поэт и философ ошарашил общественность тем, что после смерти супруги женился на своей падчерице Вере Шварсалон. Церковное их венчание состоялось в 1913 году.

Ефим Гофман

ЮРИЙ ТРИФОНОВ: ПРОИСХОЖДЕНИЕ

От автора

На протяжении уже достаточно длительного времени веду работу над книгой о жизни и творчестве Юрия Валентиновича Трифонова. Казалось бы, фигуру этого значительного, незаурядного прозаика, одного из крупнейших писателей второй половины XX века на сегодняшний день отнюдь не обходят молчанием. И всё-таки — ощущение остаётся, что место Трифонова в литературе и в общественном сознании поздних советских десятилетий нуждается в более основательном осмыслении (а отчасти — в переосмыслении).

Для просвещённого, вдумчивого читателя 70-х и первой половины 80-х произведения Трифонова были одной из важнейших отдушин. Даже сама по себе возможность их появления в тогдашней подцензурной печати, сам по себе факт их прохождения через тогдашние редакционно-издательские барьеры воспринимался обществом как сенсация. Характерная для прозы этого писателя высокая степень откровенности в отражении животрепещущих (и — нередко замалчивавшихся) общественных проблем воспринималась в те годы как нечто ошеломляющее. На журнальные номера с «Домом на набережной», «Стариком», «Другой жизнью», «Временем и местом» и другими трифоновскими сочинениями в библиотеках выстраивались очереди. Публикации эти, что твой самиздат-тамиздат, давали в те времена почитать на одну ночь, размножали на ксероксах. Спектакли Театра на Таганке по Трифонову вызывали обоснованный ажиотаж, рядовому зрителю прорваться на них было крайне трудно. С искренним и неформальным энтузиазмом обсуждались книги Трифонова на интеллигентских кухнях Москвы и Ленинграда, Новосибирска и Владивостока, Киева и Риги, других городов тогдашней большой страны.

Недооценка этих обстоятельств представляется предельно несправедливой. Не менее важен учёт того момента, что Трифонов, формально имевший статус признанного советского писателя, ничего общего не имел с расхожим типом литературного функционера, изрекающего, вальяжно рассевшись в кресле или стоя на фоне колосящейся пшеницы, напыщенно-елейные тирады на камеру или в аудио-эфир. Заметим, впрочем, что на телевидение и радио Трифонова почти не приглашали — и это так же не удивительно, как и то, что зрелые произведения писателя (в отличие от ранних) не снискали ни единой официальной премии.

Существенная особенность прозы Трифонова состоит в том, что её внешний, обманчиво-бытовой текстовый ряд изнутри пронизан и преображён мощной энергией подтекста. Обыденная реальность в творчестве этого автора непрестанно сопрягается с пространством большой Истории, охарактеризованной самим писателем в одном из произведений как «многожильный провод». Иными словами, обмен жилплощади, неоплаченные жировки, семейные ссоры и другие предельно приземлённые ситуации, о которых весьма нередко идёт речь у Трифонова — лишь крошечный фрагмент высоковольтной цепи, более крупные звенья которой: войны и революции, общественные движения и массовые катастрофы, сталинский террор и удушливая атмосфера брежневской «застойной» эпохи. Существенны, впрочем, случаи, когда писатель обращался к исторической проблематике напрямую (к примеру, «Нетерпение» или «Старик»), или же — как это происходит в том же самом «Доме на набережной» — крупным планом рассматривал порочный и опасный социальный феномен, активно проявившийся в позднесоветские и в постсоветские времена.

Напряжённый психологизм, поразительная чуткость к внутреннему миру каждой отдельно взятой личности сочетается в трифоновских произведениях с принципиальным отказом от каких-либо готовых нравственных рецептов, от назидательных рассуждений на тему «как надо жить». Явно опирался в этом смысле Трифонов на опыт Чехова, на благородную установку Герцена: «Мы вовсе не врачи — мы боль». И, конечно же, на опыт новейшей мировой литературы, всё более и более склонной видеть в писателе фигуру не поучающую, но — ориентированную на дух плодотворного сомнения.

Нуждается в серьёзном осмыслении и биография Трифонова. С виду может показаться, что достаточно недолгий жизненный путь этого немногословного и сдержанного, порою выглядевшего отстранённым, закрытым человека и писателя не так уж богат внешними событиями. На самом деле, и здесь всё обстоит не просто. На существование Трифонова, начиная с юных лет, наложили свою печать жестокие исторические катаклизмы — или, конкретнее говоря, советско-сталинские репрессии, отразившиеся на тяжелейшей судьбе семьи писателя. Острые идеологические полемики, общественно-политические конфликты эпохи Оттепели, 60-х и 70-х годов оказывали влияние на творческое становление Трифонова, на судьбу его произведений. Описание жизни Юрия Трифонова ведётся в книге с безусловным учётом этих обстоятельств, равно как и с учётом той значительной роли, которую в судьбе писателя играли контакты с «Новым миром» Твардовского, с уже упоминавшейся выше любимовской Таганкой, с ведущими мастерами зарубежной прозы: Генрихом Бёллем, Миланом Кундерой. А также — с учётом достоинства, с которым Трифонов вёл свою линию, сознательно дистанцируясь и от конъюнктурно-«советских», и от упрощённо-«антисоветских», и от любых других назойливых поветрий и нормативов.

Ефим Гофман

 Отец писателя, Валентин Андреевич Трифонов, был советским ответственным работником. А до этого — профессиональным революционером.

«Отец стоял близко к огню. Он был одним из тех, кто раздувал пламя: неустанным работником, кочегаром революции, одним из истопников этой гигантской топки», — характеризует эту ситуацию Юрий Валентинович в своём «Отблеске костра».

Ещё несколько десятилетий назад революционеры-большевики на официальном уровне трактовались в качестве персон, не подлежащих критике. Их фигуры преподносились в монументально-эпическом ключе, их биографии подавались как безусловный нравственный образец для миллионов советских людей. Резко изменилась ситуация в начале 90-х, когда вся эта набившая оскомину пропагандистская мифология сменилась полярно противоположными ей, но не менее прямолинейными и тенденциозными идеологическими установками: все революционеры — это разрушители, палачи, бесы…

Кем же был в действительности отец Юрия Трифонова? Попробуем разобраться.

Родившийся в 1888 году на Дону, в станице Новочеркасской, хутора Верхне-Кундрючевского, Валентин Трифонов осиротел, когда ему было всего семь лет. А его старшему брату Евгению — одиннадцать.

Вскоре после смерти родителей Валентина определили в закрытое ремесленное училище в Майкопе, где он проучился до 1904 года. Жизнь его брата, Евгения, складывалась более бурно: не доучившись в Новочеркасском училище, он с 16 лет работал портовым грузчиком, рабочим на мельницах, масленщиком на пароходах… Потом был призван на военную службу, в казачий полк, но оттуда бежал. На короткое время Евгений сошёлся с уголовниками, ростовской шпаной, именовавшейся «серыми». Но, к счастью, отошёл от них достаточно скоро.

Валентина, в отличие от Евгения, к «серым» не влекло. Как пишет Юрий Валентинович в своей повести: «Это зависело от характера. Валентин, хотя и младший, был уравновешенней, трезвее, Евгений же был вспыльчив, драчлив, в крови его кипело казачье буйство». В самом главном, однако, тогдашние устремления братьев совпали. Наступил момент, когда и Евгений, и Валентин потянулись к революционному подполью. В 1904 году оба брата вступили в ряды РСДРП(б) — и обстоятельство это ничуть не кажется удивительным.

Канун тогдашних надвигавшихся революционных событий характеризовался в России невероятным, колоссальным усилением народного недовольства властью. Обстановка в стране накалялась, толкая в протестные ряды огромные массы населения, и в первую очередь — его низшие, беднейшие слои. Братья Трифоновы были частью именно этой среды. Идея радикального общественного переустройства, способного положить конец тогдашнему неравенству, не могла их не взволновать. Жизненного опыта и, тем более, эрудиции, способной оказывать отрезвляющее воздействие, братьям явно не хватало. Зато с энергией и напором всё у них было в полном порядке. Молодость в этом смысле брала своё.

Вот и очутились Евгений и Валентин на переднем крае революционной борьбы. В ростовском вооружённом восстании декабря 1905 года они принимали самое активное участие, возглавляли боевые группы, так называемые «десятки», пытавшиеся удержать район Темерника.

Восстание было подавлено. Братья Трифоновы оказались в числе арестованных и осуждённых. Приговор Евгению был в числе особенно строгих: 15 лет каторги. При выходе с каторги он был сослан на вечное поселение в Сибири (откуда смог бежать лишь после Февральской революции 1917 года). Валентин, в отличие от него, был приговорён к ссылке в Тобольскую губернию.

Побеги — подпольная работа — конспирация — провалы — новые аресты — и опять ссылки… Так складывалась жизнь Валентина Трифонова с 1906 по 1913 год. Самым долгим сроком пребывания в ссылке оказались для него три года, начиная с 1910-го, проведенные в Туруханском крае (куда в тот период было сослано немало «политических»: в их числе были и Сталин, и Свердлов, и ряд других революционных лидеров).

Ошеломлённые ужасами советско-сталинского ГУЛАГа, мы зачастую забываем о том, что и дореволюционным российским арестантам приходилось, мягко выражаясь, достаточно несладко. «Весь быт каторжных централов — Тобольского, Орловского, Александровского, Нерчинска и Горного Зерентуя — был устроен так, чтобы отбить у человека желание жить. <…> Русская каторга после пятого года — это история отчаяннейшей войны заключенных «политиков» за свое человеческое достоинство», — справедливо говорится в том же «Отблеске костра».

Учтём, впрочем, что Валентин Трифонов (в отличие от брата) каторжанином не был. Но и ссыльным приходилось крайне нелегко.

«В ссылках отец провёл лучшие годы: с семнадцатилетнего возраста до двадцати шести лет. Об этих годах он рассказывал мало»,— свидетельствует Юрий Валентинович,— «Романтичного в них было немного. Зато много было стужи, снега, бездомности, голодания, избиений солдатами (у отца была выбита кость в груди от удара прикладом), были разговоры изверившихся, были болезни, предательства, была смерть друзей в охолодавших станках под полярным небом — и была молодость, отчаянно боровшаяся со всем этим».

Ни о каком пересмотре отношения к революции в такой ситуации речи быть не могло. Пересматривать свои взгляды могли авторы сборника «Вехи», имевшие условия для свободных размышлений и философских дискуссий в уютных кабинетах. Пересматривать свои взгляды могли отдельные экономисты и правоведы, способные тем или иным образом оценить перспективы начинавшихся реформ Столыпина.

Что же до тогдашних ссыльных и каторжан, то… Какая уж там философия?! Какие там реформы?! Куда насущнее был для них вопрос «столыпинских галстуков». Да и знаний по этой части у них было значительно больше.

От устоев здоровой и стабильной социальной жизни Валентин Трифонов — равно как и его старший брат, и множество других тогдашних репрессированных революционеров — был принудительно оторван. Физические и душевные силы отнимала у этих людей неустанная борьба за выживание, за сохранение элементарного человеческого достоинства. А ведь были ещё и обязательства по отношению к соратникам, нарушение которых в подпольной среде проходило по разряду нравственных преступлений. Ни о каком объективном, многостороннем осмыслении исторических обстоятельств тогдашней большой страны в таких условиях речь идти не могла. Единственной установкой, способной послужить моральной поддержкой для этой среды, становилось всё более и более активное культивирование непримиримости по отношению к существующему строю. Российское самодержавие воспринималось этими людьми как Карфаген, который — во что бы то ни стало! — должен быть разрушен.

Отдадим при этом должное недюжинной тяге Валентина Андреевича Трифонова к самообразованию, проявлявшейся в столь тяжёлых условиях. Изучал он не только марксистские труды, но и историю, и экономику, и военное дело. Вся эта система знаний, однако, никоим образом не могла поколебать его общих мировоззренческих установок. Всё познаваемое воспринималось им как подручное средство для будущих действий. А направленность этих действий должна была состоять всё в том же — в радикально-революционном преобразовании России, в построении нового, невиданного и небывалого, общества на принципах абсолютного равенства и социальной справедливости. Никаких сомнений в нравственном благородстве подобных задач у молодого ссыльного возникнуть не могло.

Немалой опорой в сознании своей правоты явилось для Валентина Андреевича в те годы общение со старшим соратником Ароном Александровичем Сольцем, переросшее в нерушимую дружбу. По словам Юрия Трифонова, «у отца и не было друга ближе, чем Арон Сольц».

В тогдашней большевистской подпольной среде Сольц был фигурой влиятельной, чему способствовал и его интеллект, и его солидный опыт революционной деятельности. Впоследствии, при советской власти Сольц занимал весьма высокие должностные посты: был членом Президиума ЦКК (Центральной контрольной комиссии) РКП(б), председателем юридической коллегии Верховного Суда СССР, помощником Прокурора СССР — и продолжалось это вплоть до второй половины 30-х годов, пока не стал Арон Александрович одной из жертв сталинского «большого террора» (хотя формально и не был репрессирован; к этой теме мы ещё вернёмся)…

«Совестью партии» Сольца называли не случайно. Этот невысокий человечек с большой головой и выпирающими пухлыми губами был фигурой в своём роде незаурядной.

 Образец предельной честности и прямодушия. Абсолютный бессребреник, решительно чуравшийся любых привилегий и почестей (в советские годы он на службу ездил… в обычном трамвае!). Редкостный подвижник, готовый до последнего отстаивать свою систему ценностей, свои представления о том, что считать подлинной правдой, подлинным общественным благом.

И — одновременно — учтём, что Сольц был среди тех, кто стоял у истоков советской карательной системы. Он курировал Соловецкие лагеря, строительство Беломорканала — и оправдывал пресловутыми принципами «политической целесообразности» всю жестокость тамошнего обхождения с заключёнными. Страстно (и подчас — результативно) протестовал против проявлений государственного произвола, но… только в тех случаях, когда видел в них противоречие основополагающим идейно-коммунистическим принципам. С трезвой афористичностью обозначает эти обстоятельства Трифонов в романе «Исчезновение», где Сольц выведен под именем Давида Шварца: «Спасал Давид многих. Казнил тоже»…

В современном общественном сознании фигура Сольца изрядно скомпрометирована яростно-глумливой её характеристикой в «Архипелаге ГУЛАГ». Трифонов, однако, в отличие от Солженицына, при разговоре о Сольце прокурорского тона и желчных выпадов принципиально избегал. В чём причины такой позиции писателя?

Разумеется, не в близорукости. Полностью отдавал себе отчёт зрелый Трифонов в догматичном, а порой даже попросту зашоренном характере мировоззрения Сольца и других, подобных ему людей. С глубочайшей болью признавал степень их ответственности за формировавшийся репрессивный характер советского строя.

Дело было и не в цензурных ограничениях. Если «Отблеск костра», где Юрий Валентинович впервые обратился к судьбе отца и его соратников, был предназначен для печати, то неоконченное «Исчезновение», затрагивающее ту же тему с несравненно большей степенью остроты, писалось «в стол», и автор в этом случае мог всё подавать так, как хотел.

Причины особенностей позиции Трифонова — в другом. От нападок и инвектив удерживала писателя, в первую очередь, одна из важнейших черт его творческой индивидуальности: стремление осмысливать, а не обвинять. А к тому же, непрестанная горькая память о крахе, постигшем все жизненные, душевные, идейные устремления ортодоксальных большевиков-революционеров. О тяжёлом и печальном исходе судеб таких людей, как Сольц, как родители Юрия Валентиновича и его бабушка — Татьяна Александровна Словатинская…

Кстати говоря, в дом Т.А. Словатинской отец писателя (в итоге — навсегда связавший судьбу с её семьёй) попал именно благодаря своему общению с тем же самым старшим соратником. Первым мужем Татьяны Александровны был двоюродный брат А.А. Сольца, Абрам Павлович Лурье.

На приход в революционную среду таких людей, как сам Арон Сольц, как его родная сестра Эсфирь, как Абрам Лурье и Татьяна Словатинская, существенно повлияло их еврейское происхождение. «В гимназию я попал с величайшими трудностями,— писал Сольц в своей автобиографии (цитируемой в «Отблеске костра»),— ибо попал тогда, когда прием был чрезвычайно ограниченный, и вот неравенство в гражданских правах меня, конечно, и толкнуло в оппозицию»… Положить конец царской политике дискриминации евреев, пресечь существование «черты оседлости», реализовать себя в качестве свободных, независимых личностей — оптимальным путём к осуществлению подобных целей этим людям виделось претворение в жизнь марксистских идей интернационализма.

Значительно менее принципиальным для людей упомянутого круга был выбор конкретной партийной принадлежности. К примеру, Абрам Лурье, по образованию — инженер-химик, примкнул к меньшевикам (после революции — отошёл от политики; скончался в 1924 году). А его жена, Татьяна Словатинская, два года проучившаяся в Петербургской консерватории (и оставившая её ради подпольной работы), в 1905 году вступила в ряды другой партии — большевистской. На их семейные взаимоотношения эти моменты, по-видимому, не сильно влияли.

Влияло другое — общая атмосфера эпохи… Неистовый шквал эмоций захлёстывал не только общественную, политическую, идеологическую, но и сугубо частную жизнь самых разных российских кругов начала ХХ века. Традиционно-патриархальный семейный уклад на глазах колебался. Бурные, внезапные влюблённости и не менее резкие разрывы; исступлённые платонические влечения и раскрепощённые сексуальные связи; неожиданные, странные, причудливые варианты любовно-дружеских сообществ (яркие их примеры: Л.Д. Менделеева — Блок — Белый; Гиппиус — Мережковский — Философов; Лиля Брик — Осип Брик — Маяковский) — всё это было характерно не только для среды творческой, богемной. Затронули подобные веяния и среду революционного подполья.

Обстоятельства личной жизни отца Юрия Трифонова оказались не менее (а возможно — и более) диковинными, чем нашумевший факт биографии одного из прославленных корифеев Серебряного Века — Вячеслава Иванова. Знаменитый поэт и философ ошарашил общественность тем, что после смерти супруги женился на своей падчерице Вере Шварсалон. Церковное их венчание состоялось в 1913 году.

А годом позже, в начале 1914-го, в Петербурге появился Валентин Трифонов (чей срок ссылки к тому времени закончился). И — прямиком направился на явочную партийную квартиру в доме 35 по 16-й линии Васильевского острова. Хозяйкой квартиры как раз и была Татьяна Словатинская.

В сущности, это была уже вторая конспиративная квартира, которой Татьяне Александровне довелось управлять. Первая была на Забалканском проспекте, в доме 40. В 1906 году там проводилось партийное собрание, на котором выступал В.И. Ленин. А на второй квартире, в 1912 году, неделю жил бежавший из ссылки И.В. Сталин.

Немало прошло через дом Т.А. Словатинской и других видных большевиков. Кое-кто из них этот дом по разным поводам навещал, а кое-кто и жил в нём — порой даже подолгу… Сама Татьяна Александровна также занималась подпольной работой, в первую очередь — организацией печатания и распространения прокламаций. Прикрытием для такого рода занятий служил официальный статус Словатинской — должность корректора в издательстве «Просвещение».

Подобную деятельность Татьяне Александровне приходилось совмещать с воспитанием двоих детей. Сыну Павлу в 1914-м году было одиннадцать лет, а дочери Жене — десять.

К тому времени, как Валентин Трифонов оказался в доме Словатинской, её брак с А.П. Лурье явно разладился. Сам Трифонов до этого тоже был кратковременно женат на Л.А. Огановой. От этого брака у них в 1911 году, во время пребывания Валентина Андреевича в туруханской ссылке, родилась дочь. По совпадению, её тоже (как и дочь Татьяны Александровны) звали Женя. Не случайно позднее в семье Трифоновых она проходила под прозвищем «Женя-маленькая».

Красота Татьяны Словатинской, её активность, энтузиазм, обаяние женской зрелости (учтём, что Татьяна Александровна была на 9 лет старше В.А. Трифонова) не могли оставить равнодушным молодого постояльца. Не на шутку увлёкся Валентин Андреевич хозяйкой явочной квартиры.

Читая «Исчезновение», где бабушка главного героя Горика Баюкова (её прообраз — Словатинская в старости) предстаёт перед нами строгой, суховато-чопорной особой, донимающей домочадцев ворчливыми придирками, беспрекословно подчиняющейся официальным установкам (и требующей этого от окружающих), мы с трудом можем вообразить, что Татьяна Александровна была такой отнюдь не всю жизнь. Между тем, в начале 10-х годов она склонна была держаться по-иному. Во всяком случае, репутации «синего чулка» в тот период она не имела.

Вот и начался у Валентина Трифонова роман со Словатинской, постепенно приобретавший отчётливый характер гражданского брака. Продолжалась эта связь несколько лет. И закончилась — женитьбой Валентина Андреевича в 1923 году на дочери Словатинской, Евгении Лурье…

Впрочем, не будем забегать вперёд, поскольку до этого момента утекло много воды.

В течение трёх лет проживания на квартире Словатинской (то есть — в период Первой мировой войны) Трифонов продолжал участвовать в деятельности подполья. А потом — наступил 1917-й год.

С самого начала Февральской революции Валентин Андреевич — секретарь большевистской фракции Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. А кроме этого, вместе с братом Евгением (уже успевшим добраться из ссылки до столицы), входит в состав «инициативной пятёрки», занимающейся формированием отрядов Красной гвардии. «Ясно, что не охрана вообще порядка и жизни наша задача», — говорил Валентин Трифонов на совещании 2 августа 1917 года по учреждению «пятёрки», — «Вооруженные рабочие могут ставить перед собой только одну задачу — свержение государственного порядка, основанного на собственности, не останавливаясь перед вооруженным насилием (здесь и далее в цитатах, кроме специально оговоренных случаев, курсив мой — Е.Г.)».

Слова, зафиксированные в протоколе совещания, могут ужаснуть современного читателя. Никоим образом не станем мы одобрять просматривающуюся в них установку на насильственные действия. Попытаемся, вместе с тем, точнее понять суть обозначенной позиции, не вырывая слов Трифонова из общего исторического контекста.

Для организаторов гвардии насилие не было самоцелью. Оно было лишь способом свержения строя, ненавистного этим людям. Да и упомянутое свержение для них было всего лишь средством осуществления другой, священной задачи: установления нового строя, способного (по их представлениям) принести народу благо, способного сделать государство по-настоящему процветающим. И, разумеется(!), способного содействовать долгожданному и выстраданному торжеству коммунистической идеи — высокой и человечной по искренним представлениям убеждённых большевиков. Никаких других путей, кроме революционного, к претворению в жизнь этой цели такие люди, как братья Трифоновы и их соратники по «пятёрке», не видели. А того, какой страшной ценой будет за это платить вся страна (и в том числе — сами члены «пятёрки»), представить себе тогда, летом 17-го, они не могли…

Через несколько месяцев большевикам действительно удалось взять власть. А вскоре после Октябрьской революции, 7 декабря 1917-го года Валентина Трифонова вводят в первый состав коллегии ВЧК.

В марте 1918-го, когда большевистское правительство переехало из Петрограда в Москву (и В.А. Трифонов — вместе с ним), вышло так, что именно Валентин Андреевич с группой соратников ходили присматривать место для ЧК. В результате, выбрали дом на Лубянке. То самое, наводящее ужас здание, в одну из камер которого летом 37-го был препровождён… сам отец Юрия Трифонова. «За что боролись, на то и напоролись»,— с горечью комментируется эта ситуация в дневниковой записи Юрия Валентиновича[1]. Не исключено, что приведенная реплика, закавыченная в тексте записи 1968 года, принадлежит самому Валентину Андреевичу (поскольку вся запись — изложение рассказа его лубянского сокамерника М.И. Казанина)… Но всё это, опять же, было потом.

А тогда, на этапе становления нового государства, необходимость создания структур, противодействующих контрреволюции и саботажу, не вызывала сомнений ни у кого из большевиков. Учтём и момент, резонно подмеченный в «Отблеске костра»: «До сентября 1918 года ВЧК не расстреляла ни одного политического врага Советской власти». Размах зверств, ставших несмываемым клеймом на репутации ЧК — ГПУ — НКВД — КГБ, обозначился позднее.

Да и, в любом случае, проработал Валентин Трифонов в ВЧК совсем недолго. В начале 1918 года он становится членом Всероссийской коллегии Наркомвоена по формированию Красной Армии, а также — членом Реввоенсовета (РВС) республики. С этого момента, вплоть до окончания Гражданской войны, Валентин Андреевич целиком и полностью занимается работой по созданию, управлению и политическому руководству армией.

Именно в период этой сложной и напряжённой работы проявилось подлинное призвание В.А. Трифонова, соответствовавшее его человеческим особенностям и складу характера. Не был Валентин Андреевич по натуре своей ни витией, ни фанатиком, ни авантюристом. Тяготел к уравновешенной трезвости мысли и действия. «По характеру он был человек молчаливый, сдержанный, <…> не любил, что называется, «выдвигаться», — пишет Юрий Валентинович в «Отблеске костра». И продолжает там же:

«Отец был прирожденный организатор. Везде, где бы он ни работал, он тащил громоздкий воз — воз о р г а н и з а ц и и (здесь и далее в цитатах разрядка автора — Е.Г.), будь то организация Красной гвардии, или Камской флотилии, или производства бронепоездов на Мотовилихе, или же просто упорная будничная бесконечная работа по созданию армии на юге, на востоке и на Кавказе».

В более доступные для нашего понимания эпохи, ориентированные на эволюцию и стабильность, такого человека, как Валентин Андреевич Трифонов, вполне можно было бы себе представить на должности директора завода или начальника строительного треста. Время революции, однако, неумолимо втягивало подобных людей в свой водоворот, подчиняло их своим жёстким требованиям. Защита только что родившегося, хрупкого, неокрепшего государства от сил, стремящихся его разгромить — именно в этом для любого преданного и дисциплинированного большевика состояла тогдашняя первоочередная задача, не подлежавшая обсуждению.

Жестокостью, непримиримостью, беспощадностью обоих противоборствующих лагерей — и «красных», и «белых» — ужасались люди, понимавшие, что в том чудовищном конфликте ни у одной из сторон не было абсолютной правоты. И в то же время — за каждой из сторон стояла своя часть исторической правды.

Одни идут освобождать
 Москву и вновь сковать Россию,
 Другие, разнуздав стихию,
 Стремятся мир пересоздать.
 …………………………………
И там и здесь между рядами
 Звучит один и тот же глас:
 «Кто не за нас — тот против нас.
 Нет безразличных: правда с нами».
 
 А я стою один меж них
 В ревущем пламени и дыме
 И всеми силами своими
 Молюсь за тех и за других…

Такую оценку тогдашних послереволюционных катаклизмов давал в своих стихах Максимилиан Волошин. Именно позиция Волошина, Короленко, пастернаковского героя Юрия Андреевича Живаго, то есть — иначе говоря — людей интеллигентской складки, склонных к рефлексии, к оценке любых конкретных исторических обстоятельств, ориентированной на абсолютные и высокие нравственные критерии, явственно созвучна настроениям многих преданных читателей Юрия Трифонова (равно как и, признаемся откровенно, настроениям автора этой книги).

Но отец писателя, обладавший природным нравственным чутьём, в то же время к рефлексии не тяготел. Валентин Трифонов был человеком действия. Даже в мирное время, даже в самых демократичных общественных условиях такие люди, занимающиеся организаторско-начальственной работой, склонны идти на нравственные компромиссы, обосновывая это требованиями реальности. И — тем более склонны твёрдо принимать какую-либо одну из сторон конфликта во времена взбаламученные, взбудораженные, катастрофичные.

С 1918 по 1921 год организаторская деятельность В.А. Трифонова была сопряжена с передвижением по самым разным, далёким друг от друга точкам страны, составлявшим эпицентр серьёзнейших боевых действий. Работал отец писателя: на Юге — чрезвычайным представителем Наркомвоена, создавая сопротивление продвижению немцев; на Урале — начальником формирования Уральской армии, начальником военной Камской флотилии и членом РВС 3-й армии, организовывая отпор белочехам и колчаковцам; затем — снова на Юге, где, в качестве комиссара Особого экспедиционного корпуса, члена РВС Особой группы Шорина, Юго-Восточного фронта, Кавказского фронта, вёл борьбу с Деникиным и Врангелем, участвовал в установлении советской власти в Закавказье.

Немалое мужество и самообладание проявил Валентин Андреевич в период Гражданской войны. А также — немалую личную принципиальность (в той мере, в какой позволяли общие большевистско-партийные установки).

Независимость позиции В.А. Трифонова проявилась, в частности, в его протестах против политики «расказачивания», инициированной Троцким на Дону и спровоцировавшей антибольшевистское Вёшенское восстание 1919 года. Будучи выходцем из донских казаков, отец писателя (в отличие от радикальных кремлёвских прожектёров) хорошо представлял себе особенности этой среды. Подобная осведомлённость, помогавшая дать точную нравственную оценку ситуации, побудила Валентина Андреевича к написанию доклада в ЦК партии (датированного 10-м июня 1919 года). В этом гневном и жёстком документе выражалось твёрдое неприятие партийной директивы, предусматривавшей поголовное истребление богатых казаков и массовый террор по отношению ко всем донским жителям, подозревавшимся в контрреволюционных настроениях. Предлагались в письме и меры по исправлению сложившейся ситуации.

Обозначились, вместе с тем, в период Гражданской войны у В.А. Трифонова расхождения не только с Троцким (возглавлявшим тогда обе организации, в которых работал Валентин Андреевич — и Реввоенсовет, и Наркомвоен), но и со Сталиным. Критика действий Будённого и Ворошилова, которую позволял себе Валентин Андреевич, явно не могла вызвать удовольствия у будущего генсека, симпатизировавшего командирам-«конникам».

Бесцеремонно-амбициозные указания Сталина по ведению обороны Царицына, приводили в тот период к стычкам с ним и другого Трифонова, Евгения, который воевал на Царицынском фронте. Заметим, впрочем, что участие в упомянутых событиях 1918 года было всего лишь одним из эпизодов бурной военной биографии Евгения Андреевича. Всю Гражданскую Е.А. Трифонов прошёл в боевых рядах Красной Армии. Воевал он не только на Царицынском, но и на Южном, Украинском, Дальневосточном фронтах, боролся с басмачами в Туркестане, и сменил за эти годы множество командных должностей — от командира батальона до командующего группой дивизий.

Прошла Гражданскую войну и Татьяна Александровна Словатинская. На ряде фронтов проработала она эти годы заместителем начальника политотдела армии.

А сын Татьяны Александровны Павел Лурье (которому в 1918 году было всего лишь 15 лет) всю войну прошёл в качестве помощника и адъютанта В.А. Трифонова. На протяжении этих лет Павел вёл дневник. Материалы дневника впоследствии оказались ощутимым подспорьем в работе его племянника, Юрия Валентиновича Трифонова, над «Отблеском костра». Фактографическая сторона первых послереволюционных лет жизни В.А. Трифонова воссоздаётся в документальной повести достаточно детально — и дневник П.А. Лурье этому немало поспособствовал.

Существенно более глубокий взгляд Юрия Трифонова на события того периода, побуждавший писателя к переосмыслению ряда аспектов биографии отца и дяди, к учёту напряжённого соприкосновения их пути с трагическими судьбами красных командиров Филиппа Миронова и Бориса Думенко, отразился в романе «Старик». Один из главных героев этой книги, комкор Мигулин — собирательный образ, в котором сплавлены черты биографий Миронова и Думенко, арестованных советскими органами по ложным, недоказанным обвинениям и расстрелянных в самом начале 20-х…

Постепенно Гражданская война шла на убыль, мирная жизнь вступала в свои права. В июне 1921 года В.А. Трифонов был демобилизован и получил возможность трудиться на ниве созидательной. Валентина Андреевича назначают заместителем начальника Главного Топливного управления ВСНХ РСФСР, а также — председателем правления Всероссийского нефтяного синдиката и членом совета Промышленного банка РСФСР.

Через два года, в ноябре 1923-го, В.А. Трифонова переводят на другую работу. Он становится председателем Военной коллегии Верховного Суда СССР. Эта новая структура, организовывать которую довелось Валентину Андреевичу, была призвана рассматривать дела исключительной важности в отношении высшего начальствующего состава армии и флота, а также обвиняемых в измене Родине и контрреволюционной деятельности.

Военная коллегия, просуществовавшая до 1957 года, впоследствии приобрела устрашающую репутацию. А в биографии самого отца писателя сыграла роль воистину роковую. Именно эта организация, в эпоху сталинских массовых репрессий приговорившая к расстрелу тысячи и тысячи человек, в марте 1938 года присудила высшую меру наказания и… самому Валентину Андреевичу Трифонову.

Но в 1923–1925 гг. — в тот кратковременный период, когда В.А. Трифонов руководил Военной коллегией — обстановка в стране была относительно вегетарианская. Отец писателя искренне полагал, что, занимаясь работой по созданию новой судебной структуры, он содействует формированию правовой системы — ветви, необходимой для утверждения молодой советской власти. Он верил в то, что создаваемая система будет носить гуманный характер. Заметим, к слову, что позднее, в 1930 году, полемизируя с небезызвестным Н.В. Крыленко, тогдашним прокурором РСФСР (впоследствии — наркомом юстиции СССР), о теории и практике в определении меры наказания за преступления, Валентин Андреевич отстаивал принцип презумпции невиновности. И — надеялся на то, что такой принцип в советском государстве осуществим…

Наконец-то обрёл в эти годы Валентин Андреевич и личное счастье. Семья Т.А. Словатинской к тому времени также начала возвращаться в русло мирной жизни, обосновалась в Москве. Татьяна Александровна приступила к работе дежурного секретаря политбюро ЦК РКП(б); впоследствии — до 1937 года — была заведующей приёмом секретариата ЦК ВКП(б). В 1921 году Татьяна Александровна усыновила четырёхлетнего мальчика из чувашской деревни. Мальчик, осиротевший во время голода в Поволжье, стал носить её фамилию — Андрей Словатинский. Старший сын Т.А. Словатинской, Павел, к этому времени поступил в МВТУ им. Баумана. Преданный помощник Валентина Андреевича, исколесивший с ним в годы Гражданской едва ли не всю страну, принялся за серьёзное освоение дисциплин, необходимых для будущей инженерной работы.

Дочь Татьяны Александровны, Евгения Лурье, к тому времени была уже студенткой Академии сельского хозяйства им. Тимирязева. Обаяние этой мягкой, доброжелательной, отзывчивой девушки не оставило равнодушным Валентина Андреевича Трифонова, истосковавшегося в своих многолетних подпольных, тюремных, ссыльных, военных мытарствах по простому домашнему теплу и уюту.

В 1923 году Евгения Абрамовна и Валентин Андреевич поженились. 28 августа 1925 года у них родился сын Юрий.

 Примечание

[1] Запись приводится, в частности, в: Юрий Трифонов. Отблеск личности / Сост. Н.Г. Катаева — М.: Галерия, 2015. Стр. 344 — 347.