СЕМЬ ИСКУССТВ

Никогда ни для кого доброго слова у него не находилось. Конечно, ему было обидно, что в трейдеры его не взяли, как других, оставив на позиции сбоку припеку ассистентом по техническому анализу — не более того, да он и не потянул бы — куда ему было до того же любознательного, понятливо-пытливого, быстро соображающего Джерри.

Ася Лапидус

О ЛЮБВИ НЕ ГОВОРИ…

It is love, and not German philosophy, that is the true explanation of the world, whatever may be the explanation of the next.
Oscar Wilde. An Ideal Husband

Что бы то ни было, а только любовь, а вовсе не немецкая философия, действительно способна объяснить этот мир.
Оскар Уайльд. Идеальный муж.

С глаз долой…

Звали его Ван — Ван Ли. Был он на вид довольно невзрачным, но не без приятности — просто ростом не вышел. Они с Мариной вот уже пару лет работали в трейдерском зале небольшой, но успешной финансовой фирмы, торгующей ценными бумагами, и некоторым образом приятельствовали, несмотря на противостояния по работе.

Амбициозный Ван никак не мог смириться с тем, что женщина может знать что-то больше и понимать что-то лучше, чем он. Здесь с ним никакие аргументы не помогали. И еще – чуть шаг в сторону по непроторенной для него дорожке, как он взрывался — орал и стучал кулаками по столу. Марине бы рассердиться или обидеться, а она еле сдерживала смех — ситуация и впрямь абсурдно-комичная — всерьез его яростное раздражение не передавалось ей — скорее даже наоборот — чем больше он кипятился, тем меньше ей хотелось конфликтовать с ним.

А ведь был Ван совсем даже не глуп и не злобен. Просто категорический ум его, помноженный на самолюбие, изо всех сил сердито сопротивлялся непривычному — выглядел он при этом затравленно и нелепо, и глядя на него, Марине сразу же становилось совестно. Объяснить Вану чтобы то ни было она давно отказалась — бесполезно и себе дороже. Поэтому она отступала, пытаясь перевести разговор на безопасные рельсы.

С другой стороны, он был невозможен агрессивной наивностью и поклонению авторитетам:

— Марина, то, что вы говорите — несусветная чепуха — я это точно знаю, — и сославшись на пару неизвестных ей, обязательно китайских авторов, срывался на оглушающе истошный надсадный крик — ваше решение ошибочно!

— Спасибо, Ван, вы мне польстили — вот уж не знала, что простенькая задачка и мое незатейливое решение критиковались столь выдающимися специалистами, — она не могла удержаться от иронии, но он этого не понимал. — Я ведь только что закончила — неужели слухом земля полнится? Но при чем здесь они — я же доказала вам со всею очевидностью, что результат верен. Докажите обратное. В математике, Ван, нужны доказательства, а не голосование, — она теряла последнее терпение и тут же винила себя за отсутствие толерантности.

Ну, что прикажете делать, если любое доказательство для него пустой звук, когда исходит оно не из уважаемого им источника? Просто горе-горькое.

Понятное дело, что собратья по работе относились к Вану скептически-насмешливо — он же в свою очередь со всеми сварливо перессорился, за исключением, пожалуй, Марины, сочувствовавшей его одиночеству, на которое он сам же себя и обрек бесконечными претензиями ко всему и ко всем.

— Джерри просто жулик, — говорил он Марине о своем однокурснике и коллеге, — на экзаменах вечно шпаргалил и сейчас жульничает.

— Ван, опомнитесь, он лучший трейдер по валютному обмену.

— Ну, это еще вопрос, а то, что жулик я точно знаю.

Никогда ни для кого доброго слова у него не находилось. Конечно, ему было обидно, что в трейдеры его не взяли, как других, оставив на позиции сбоку припеку ассистентом по техническому анализу — не более того, да он и не потянул бы — куда ему было до того же любознательного, понятливо-пытливого, быстро соображающего Джерри.

Нет, Марина не одобряла Вана, но в пререкания не вступала — жалела, и Ван, чувствуя ее участие, в ответ рассказывал о себе — о том, как рос в Лос-Анжелесе отрезанным ломтем в семье — отчим его невзлюбил и ограждал от него своих детей, а мать послушно следовала за отчимом. И в школе и позже в университете у него тоже не складывалось.

Надо сказать, что на работе она никому не жаловалась на грубость Вана, ну, а дома — дома уж, конечно, отводила душеньку, на что даже невозмутимый муж ее Роберт сочувственно советовал:

— Да пошли ты его к черту — и ему и тебе это будет только на пользу.

Зато мама, как всегда, проводила воспитательную работу.

— Умей сдерживаться, — поучала она.

Однажды Марина с Робертом в пробежке по тенистым улочкам Brooklyn Heights столкнулись носом к носу с Ваном — оказалось, тот живет в двух шагах от них — ну, и Марина — неожиданно для себя и Роберта, да и для Вана, пожалуй, тоже — возьми и пригласи Вана в тот же вечер на обед — лишняя тарелка у хлебосольной мамы всегда найдется, заодно и покажет ей, что советы ее не пропадают даром.

Грешным делом, Марина думала — Ван не придет, но он появился — официально опрятный при галстуке, чем страшно понравился Марининой маме:

— Не чета вам — вечно вы, как попало, в затрапезе — прямо стыдно за вас, а здесь сразу видно воспитание.

А гость — сама любезность — первым делом осведомился, как мамина фамилия, после чего обращался к ней исключительно — миссис Штейн — никуда не денешься — класс, да и только.

— Миссис Штейн, как китаец я разбираюсь в качестве риса и должен отметить — ваш рис сварен отменно по высшим китайским меркам.

У польщенной Розы Осиповны, специально к его приходу приготовившей этот самый рис, с английским были известные трудности, но витиеватый комплимент Вана она поняла досконально. Поблагодарив гостя, уже после его ухода она заметила Марине:

— Какой милый человек! Если он тебе не нравится, то это не повод демонстрировать свой плохой характер. А от меня передай Вану, пусть приходит, когда вздумается — хоть каждый день — для него я всегда приготовлю к обеду чашку риса.

— Мама, я, конечно, передам, но боюсь, ты играешь с огнем — он привереда — когда-нибудь все равно не угодишь — тогда держись…

Разумеется, обязательная Марина передала Вану мамино приглашение, но по непостижимым причинам он им не воспользовался. Марина не удивилась и не обиделась, скорее даже обрадовалась — Ван с его непредсказуемым поведением слегла поднадоел ей, тем более что на работе он продолжал ее изводить пуще прежнего, впрочем, не только ее — всем доставалось.

Как раз в это время Ван Ли стал Ван Чангом — сменил фамилию, доставшуюся ему в семимесячном возрасте от усыновившего его ненавистного отчима — вернул себе отцовскую, первоначально полученную при рождении, о чем громогласно объявил на работе.

Никто этого события комментировать не стал — забавники-насмешники прикусили языки — Ли или Чанг — какая разница — в любом виде он так всем осточертел, что никто с ним не хотел связываться. Но случилось то, что обычно случается в подобных ситуациях — однокурсник Вана по Wharton—у — добродушный, всегда вежливый Джерри Коган по инерции старой памяти назвал новоявленного Вана Чанга Ваном Ли.

— Ты жуликом родился и жуликом помрешь. Я выведу тебя на чистую воду!!! — прогремел Ван во весь голос.

— Ты что с ума сошел, что с тобой? —

Джерри не заметил собственной оплошности, и когда ему объяснили в чем дело, был уже готов извиниться, но тотчас же на него и заодно на остальных обрушился такой оглушительный поток бессмысленной брани, что привыкший к шуму трейдерский этаж встрепенулся, и несколько человек пошли за шефом. Шеф вызвал Вана к себе и, похоже, угомонил его.

Все хорошо, что хорошо кончается, но после этого дурацкого инцидента злополучный Ван Чанг стал вызывать у Марины брезгливость. Совесть, конечно, протестовала, но она не могла не избегать разговоров с Чангом, которого теперь все стали звать по фамилии. Но отвязаться от него было трудно, да и стыдно было совсем уж бросить его.

Как-то раз Чанг таинственно подозвал Марину, предложив во время ланча пройтись по улице. Пойти с ним ей, конечно, не хотелось, но отказать ему она тоже не могла.

— Через неделю я ухожу в отпуск — уезжаю Южную Африку. Мне бы хотелось с вами кое о чем посоветоваться, — Чанг был непривычно вежливо обходителен.

По дороге он больше ничего не стал объяснять, привел ее в банк, и ни слова е говоря, вынес из сейфа маленькую коробочку, откуда, все так же молча, вынул кольцо с крупным сапфиром.

— Как кольцо? — С ним можно делать предложение?

— Кольцо ослепительное, ни одна женщина не устоит перед ним.

Марина подождала, пока он отнесет обратно кольцо в сейф, после чего, выйдя из банка, они уселись на скамейку, и Чанг начал рассказ:

— Она из Южной Африки. Мы с ней вместе учились в университете в Филадельфии — если бы вы видели — какая она — необыкновенная — умница, красавица…

Она посмотрела на него — лицо его сияло — перед ней сидел совсем другой человек — добрый, понимающий — одухотворенный.

Из рассказа Чанга выяснилось, что с этой девушкой — священного имени ее он не мог произнести всуе — на него нагрянула любовь — в детали он благородно не вдавался, но по нему было заметно, что влюблен он по уши. По окончании университета, бессердечно бросив его, она уехала домой. Сначала от нее не было ни слуха, ни духа, а потом Чанг, смирив гордыню, вызвонил ее, и они стали переписываться и перезваниваться — на первых порах ни шатко ни валко, но со временем их эпистолярно-телефонный роман окреп, вступив в фазу, когда он решился поехать к ней — и сделать ей предложение.

Чанг отбыл в отпуск, а Марина, с облегчением воспользовавшись передыхом от его амбиций, выбросила из головы и его и его истории.

Когда через короткое время — пару недель — Чанг вернулся, Марина не стала его расспрашивать — он сам подсел к ней и тихонько начал рассказ:

— Она отказала мне, вернула кольцо, сказала, что от наркотиков перестала быть женщиной, не может иметь детей и не хочет из-за этого никому портить жизнь. Очень похудела, стала, как ребенок… Но по-прежнему красавица и светлая головушка — комментатор финансовых новостей в центральной газете… Я уговорил ее оставить кольцо, просил разрешить быть при ней — мне же ничего не надо, я готов всю жизнь ухаживать за ней, лишь бы она мне позволила…

Он все повторял и повторял:

— Я готов положить на нее всю жизнь. Мне ничего не надо — я умолил ее не возвращать кольцо — пусть будет у нее, если не хочет — может не носить — это ее ни к чему не обязывает… Как залог моей любви…

Как будто что-то в нем погасло, но нет — когда он говорил о ней — он весь светился ласковой нежностью…

— … Ну, скажите на милость, зачем он приперся незваный — да еще с кольцом и предложением. Еле отговорилась. Просто камень на душе. У него все очень серьезно — любовь — благородное самоотречение. Я ему сочувствую. Но я-то здесь причем? Да, было дело — случилось и не раз, и не только с ним… Но ему я ничего не обещала. Ни-че-го. Ни-ко-г-да. Что теперь с ним будет? Повесил на меня свою любовь. А мне это не нужно. Если честно, я его ненавижу. Жалко, конечно, но все равно ненавижу… –

Лесли громко плакала — благо рядом никого. Бледное нежное лицо ее буквально промокло от слез…

После откровений о неудавшейся помолвке Чанг перестал вести разговоры по душам с Мариной, тем более что ей пожаловали собственный офис, и, хотя за ней сохранилось прежнее рабочее место на трейдерском этаже, она видела Чанга лишь мельком, поскольку их общая, не сказать, что чересчур плодотворная деятельность благополучно закончилась — всевидящий шеф освободил ее от сотрудничества с ним.

Между тем, Чанг окончательно рассорился со всеми — конфликт рос и разрастался, дело, как будто, зашло в тупик, но Марина ничего об этом не знала – не ведала — работы, как всегда, было невпроворот, ну, а на трейдерском этаже непреходящий бедлам — скорей-скорей — не до пересудов.

Детали происшедшего ей до сих пор неизвестны, но пришлось Марине волею судеб стать нечаянным свидетелем увольнения Чанга. Ошарашенная увиденным, она так и не поняла, что и как стряслось— безобразная сцена изгнания до сих пор перед глазами шокирующей неожиданностью, отозвавшейся болью в сердце. Она увидела, как шеф — рослый красавец — косая сажень, крепко сжимая хрупкое плечо крохотного Чанга, выдворял его вон — жестоко выпроваживал, ухватив мертвой хваткой за шиворот — как напроказившую собаку.

Увидев Марину, сгорбившийся было под карающей рукой начальства, Чанг распрямился, подняв руку в знак приветствия — Марина в ответ послала воздушный поцелуй не столько назло шефу — хотя и это тоже было — сколько — и еще гораздо больше — назло самой себе. А народ вокруг — народ глазел — народ безмолвствовал, впрочем, пожалуй, не без сочувствия.

Чанг долго не мог найти работу. Пришлось уехать в Гонг-Конг. Где он теперь — никто понятия не имеет — сгинул человек, и дела никому до этого нет, как нет.

Кольцо-кольцо, выйди на крыльцо!

Ван так никогда и не узнал, что в далекой Южной Африке у него подрастал сын. Когда он приезжал, тому уже шел третий годок, но он никогда не видел мальчика — Лесли и намеком не обмолвилась ни о беременности, ни о рождении ребенка — категорически не хотела, чтобы Ван узнал о нем.

Похоже, она не могла простить себе и рикошетом Вану его любви и их в общем-то короткой — для нее мимолетной — связи — никоим образом не хотела, даже мысленно, связать существование сына с его отцом — ни за что! — трудно понять, почему — но весь ее организм сопротивлялся Вану, его нежности и доброте, но особенно ей претила его искренняя кроткая жертвенность.

Возможно, ларчик просто открывался — по студенческой вольнице вдали от родительского глаза — бывало у Лесли всякое-разное. Не сказать, что пускалась она во все тяжкие, но такая уж вышла оказия — до самого рождения ребенка не знала она, кто его отец, да и не имело это для нее значения — докторская дочка понимала, что забеременела чудом — в этом она не обманывалась — без наркотиков, подорвавших здоровье и, казалось, обрекших на бездетность, дело не обошлось. Поэтому, узнав о беременности — к счастью или к несчастью — аккурат за день до получения диплома (между прочим, summa cum laude — с отличием, значит) — прямым ходом отправилась Лесли домой под медицинское крыло отца, безоговорочно решив для себя, что будет единоличной родительницей ребенка без каких бы то ни было ссылок на сопричастника.

Роды прошли тяжело, но на удивление нормально. Когда все кончилось, она как будто оцепенела — даже первый детский крик не вывел ее из бесчувствия. Все как бы отодвинулось в сюрреальность.

А между тем, новорожденный, как только появился на свет, тут же приоткрыл тайну своей родословной — никуда не денешься — вылитый Ван Ли, так что, едва взглянув на него, еще не вполне очнувшаяся Лесли ахнула, мгновенно распознав знакомые черты:

— Ну, и подарок! Мало мне было одного Вана — второй на мою голову свалился, как черт из табакерки!

И сердито отвернулась от ребенка.

Само собой медсестра не слышала ее мыслей, и ничего не подозревая, привычно поднесла ей мальчика — Лесли недовольно отодвинулась, но та, не заметив ее досады, осторожно прислонила детеныша к новоиспеченной матери.

И тут произошло непредвиденное — на это первое прикосновение отозвалось все ее естество, и злая игла в сердце растаяла — она всколыхнулось радостной нежностью:

— Милый мой кроха!

С этой самой минуты сын стал главным в ее жизни — от решения воспитывать ребенка собственноручно Лесли не отступила, вознамерившись любой ценой скрыть от Вана рождение его отпрыска.

— Мой, только мой, больше ничей — да и с какой стати?

Тем не менее здесь сам черт не разберет — мальчика с раскосыми глазами, несомненного наследника Вана строптивица специально нарекла Дональдом с тем, чтобы звать его с неким подчеркнуто китайским оттенком Доном, а по-домашнему — Дин-Доном.

К счастью, наркотическое прошлое матери на сыночке не отразилось, да и оказалось, что серьезной наркотической зависимости у нее все же не сложилось — недавнее непутевое озорство и заигрывание с беспутством было напрочь перечеркнуто — по ее приезде папа-доктор сразу же отправил ее в больницу на детоксикацию, да и она сама, как только узнала о беременности, стоически отказалась от всего, что может повредить малышу, и мальчишечка рос нормально здоровым, а вот у его мамы здоровье пошло наперекосяк, да еще как. Наркотическая ломка бесследно не прошла.

Спас ее приехавший из Англии начинающий невропатолог молодой умница-доктор Джо Берг — всего-то на пару-тройку лет старше ее. Спасти-то спас, да влюбился — бедняга — на свою голову, но та — хотя тучи соискателей вились вокруг нее — упорно держалась за статус гордой матери-одиночки — и ни в какую — даром, что он ей тоже нравился.

Тотчас после отъезда Вана Лесли долго носилась с кольцом, не зная, куда его пристроить — ни вернуть, ни оставить, ни отдать, ни продать, ни выбросить. А потом догадалась — по сусекам поскребла — и анонимно послала злополучное кольцо в детский дом, на всякий случай сопроводив его денежным переводом, чтобы окончательно замести следы.

Облегчения это не принесло — она как будто потеряла себя — нет, она не жалела, что отказала Вану — скорее наоборот — была рада, что все наконец встало на свои места, и больше не надо было притворяться перед самой собой, на душе кошки уже не скребли — просто на этом месте образовался некий вакуум.

Чтобы заполнить непривычное опустошение, она, недолго думая, почти сразу после отбытия незадачливого жениха схватилась за телефон — позвонила доктору Бергу в клинику. Медсестра немедленно передала ему трубку.

— Доктор, как насчет того, чтобы пожениться? Вы не против?..

Ну, как можно отказать любимой женщине?

— Нет, я не против…

Не успел доктор Джо примчаться с цветами к ней домой, как Лесли, не дав ему опомниться давай честить его на чем свет стоит, осыпать упреками в бессердечности и профессиональной непригодности — в результате разразился вооруженный обмен взаимными колкостями, обернувшийся непредсказуемым обменом — ни дать ни взять — поцелуями.

Одним словом, приключилась-стряслась с ними неминучая любовь — осознанная или неосознанная — какая разница? — долго ли коротко ли — Лесли с сынишкой переехали в крохотную холостяцкую квартирку доктора, и не откладывая в долгий ящик, они с Джо поженились. Джо тут же усыновил Дин-Дона, ну, а спустя год — уже семейным триумвиратом двинули они в пригород Лондона, где живут-поживают и по сей день.

Кто сказал, что конец должен быть счастливым или трагичным? Ничего подобного. Сначала все у них пошло наперекосяк, хотя и без горьких слов и сладких поцелуев, а потом, как водится, устаканилось — не сказать, что тихо-мирно и сразу, но кое-как устаканилось. А про Вана Лесли и думать забыла. Она преподает в Лондонской Школе Экономики, благоверный Джо заведует неврологической клиникой все в том же Лондоне, а у Дин-Дона прорезались шахматные таланты — в шестилетнем возрасте он получил первую шахматную категорию — родители только диву даются. О своем происхождении он ничего не знает— не ведает, и похоже, никогда не узнает.