СЕМЬ ИСКУССТВ

Но это ведь было еще и период, когда Советский Союз, с тех пор и отпетый, и отпетый многократно, испытывал большие проблемы. Время было непростое, многое мне в те годы не нравилось, особенно закрытость и изолированность страны, и то, что назвалось позже застоем. Казалось, надо что-то сделать, решить, разрешить, продвинуть — и обществу станет лучше. Потому что свобода и движение нужны всем.

Сергей Петухов

ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ИМПРЕССИОНИСТА[1]

МГУ, Химический факультет, 1971–1976

Моим однокурсникам. С любовью.

(продолжение. Начало в № 1-2/2024)

КУЛЬТУРНЫЙ ШОК

Все университетские годы я старался не пропускать то интересное, что у нас происходило. Первый раз, по-моему, это был концерт для первокурсников во Дворце культуры МГУ (ДК), и главное, что запомнилось, это Никитины — Татьяна и Сергей, их совместно исполняемые песни. Из прошлого для меня все звучит:

Не тает ночь, и не проходит,
А на Оке, а над Окой
Кричит случайный пароходик
Надрывный, жалостный такой…

Не знаю, кто был директором ДК, но благодаря ему очень многое из того живого, что было в 1970-е годы в Москве, попадало к нам в виде концертов, встреч, представлений. Этот человек был на своем месте.

Позже появилось много иных «заманов» — театры, особенно театр на Таганке, художественные выставки, сначала в Пушкинском музее, а потом на Малой Грузинской или в Доме художника.

Общественные настроения 1970-х вспоминаются мне несколько мрачноватыми, особенно по сравнению с динамичными 1960-ми и культурно богатыми 1980-ми годами. Интеллигенция в 70-е начинала разочаровываться в социализме, в Москве этот процесс, как всегда, опережал время.

Для провинциала, пожалуй, было два способа удивляться Москве: с одной стороны, восхититься ее возможностями, а с другой — ощутить тот скепсис, который был буквально разлит в столичной атмосфере. Я, во всяком случае, испытывал и восхищение, и некоторую отравленность.

«КАЗАХСТАН-2»

Наш стройотряд не отличился трудовыми рекордами. Наоборот, из всех отрядов мы оказались, кажется, единственными, кто почти не заработал. Зависело это от ряда причин: неудачный командир (Игорь Артамонов); плохо складывавшиеся для него (и нас в результате) отношения с местным начальством (прораб Камхоев вошел в «народную память» под слегка «подправленным именем» Хамхуева); у нас было мало опытных бойцов, в основном отряд состоял из первокурсников. Комиссаром был Володя Шуваев. Он-то как раз был на своем месте, очень толковый, однако тоже новичок в стройотряде.

Энтузиазма и старания у нас было много, но много и бестолковщины, переделок. Вечной проблемой, помнится, был раствор: его не хватало. В конце концов, на строительство пришлось махнуть рукой. Помнится, мы даже успели отличиться на чистке авгиевых конюшен, то есть местного коровника — так нужны были живые деньги. Артамонов пытался красть кирпич с собственной стройки и продавать его налево, но, его, кажется, при этом поймали. Дома, которые мы строили, остались построенными наполовину, а это, каждый знает, потерянные для строителя деньги: только завершенная работа приносит настоящий заработок.

Но Казахстан остался в памяти не только работой. Для меня это было еще и первое большое путешествие. Я ехал туда на неделю позже остальных. Помню ночной рейс Москва — Целиноград, автобус с пересадкой по бескрайним и ровным, как стол, степям до поселка Кара-Булак, бывшего, несмотря на казахское название, по своему населению русско-украинским. Рядом с поселком был столь редкий в степи и насаженный специально лесок, а на горизонте маячили действующие на воображение силуэты Степногорска. Этого города, кстати, не было на тогдашних картах, а был некий рудник Ак-Су, по имени текущей тут речки. Мы съездили туда искупаться: сухая целинная жара, чуть не полгорода на импровизированном пляжике у моста в паре километров за Степногорском, желтоватая глинистая вода, такие же глинистые откосы. Та глина, вероятно, шумела бы на счетчиках радиоактивности, потому что повсюду кругом были урановые и молибденовые залежи и соответствующий антураж: окруженные колючкой и сторожевыми башнями большие прямоугольники в степи, вскрытые бульдозером. На добыче работали заключенные, почву везли на обогатительный комбинат, где работали вольные, многие — из освободившихся после заключения. Да город строили тоже зэки[2]: опять зоны, колючка по периметру стройки. Зато в остальном Степногорск был весьма хорош: современные дома, стандартные, но для тех мест парадно выглядевшие школы и детские сады, отлично оснащенная просторная поликлиника, в которой мне пришлось вытянуть заболевший зуб, на улицах зелень — кусты и деревья, в магазинах «все есть», к примеру, даже мороженое из Москвы и тонкие длинные коричневые египетские сигареты «Нефертити» — на них запали наши девочки, пробующие курить. Людей на улицах немного, и настроение у них, вроде бы, не самое плохое. За нужную стране работу хорошо платили, и даже мы получали некую добавку — за радиоактивный фон. Люди жили, и были довольны, а про фон если и думали, то не постоянно. На это не было времени.

Все вокруг было новым, недавно возникшим миром: недавно освоенная целина и поселок целинников, для которого все еще строились новые дома, и недавно основанный, но очень быстро растущий город, и аэропорт, и молодой лес, и сады у домов. Из тех мест еще не выветрился дух целинной взаимовыручки — попутки с охотой возили без денег.

Места были суровые, конечно: летом, вроде бы, жара, но уже в августе ударил ночной морозец. Могу себе представить и бураны, бушующие в степи, и весну с цветами. На те погоды и места идеально ложилась, наверное, песня «Голубые города»[3] — «Мы на край земли придем, мы построим новый дом и табличку прибьем на сосне…». Но сосну перед тем следовало посадить.

Совместная работа и отдых после нее очень раскрывают людей. Мне запомнились трудолюбивый и скромный богатырь Женя Атавин, саркастичный и наблюдательный Вадим Зуфаров, общительный и демократичный Андрей Морозов, звезда нашего самодеятельного ансамбля «Амеом» (расшифровка названия не совсем цензурная), тексты, кстати, писал Саша Фофанов, на курс или два старше нас, и многие другие. Остались в памяти — навсегда — целинные песни и бесценные детали той жизни.

Неважно, что заработки не задались: каждый стройотряд означал для тебя определенное личное достижение. Силы были приложены, навыки остались, через год они очень пригодились в стройотряде «Рига», где я уже был бригадиром хоть и небольшой бригады из четырех человек, лепившей водозаборные будки из блоков и разбиравшей сараи на бумажной фабрике «Югла». И потом, много лет спустя, когда мне вдруг пришлось поработать руками на чешской стройке, я, дробя отбойным молотком стенки или мешая раствор, добром вспоминал тот давний опыт — такой работы я не боялся.

НАМ ПОВЕЗЛО С ПРЕПОДАВАТЕЛЯМИ

Второй курс — это ощущение, что ты начал привыкать к учебе. И дальше, пожалуй, оно все увеличивалось, хотя не сказать, что стало намного проще справляться с объемами информации. Просто ты — и остальные — были уверены, что преодолеем все — We shall overcome![4]

Мне повезло с преподавателями. На втором курсе аналитическую химию у нас вела Галина Васильевна Прохорова, она как-то сумела придать учебе импульсы азарта. Почему-то она в меня верила, когда я сам верил мало. Физическую химию вел Борис Васильевич Страхов[5], очень по-доброму нас, студентов, воспринимавший, и сумевший заинтересовать меня проблемами физической химии. Важна при этом была не столько сама наука, сколько его отношение к ней, как к обжитому уютному пространству. Позже нас вместе послали на овощебазу перегружать овощи, и я познакомился с его сыном, филологом и художником. Помнится, я с энтузиазмом хвалил сыну отца.

Конечно, нельзя не вспомнить эксцентричного Александра Евгеньевича Агрономова. Зачеты сдавать ему было так сложно, но он привносил в занятия огромное оживление, темперамент и страсть, свойственные его натуре. Как-то раз, несколько лет спустя после университета, я попал на свадьбу еще одного химика, и там среди гостей был Александр Евгеньевич. Я попытался его немножко подпоить — но это было невозможно, Агрономов от рюмки не отказывался, пил, блистал глазами и ржал, как конь. Какой же был химфак до нас, если наши учителя были такие?

Тепло вспоминаю Аркадия Петровича Декартова, принимавшего у нас зачеты по коллоидной химии. Меня он изрядно мучил — задавал десятки вопросов, просил интерпретировать тот или иной практический пример с точки зрения коллоидной химии (скажем, по каким внешним признакам отличаются натуральное и искусственное молоко, почему?), и даже если ты не знал, то следовало логически прийти к правильному выводу. И тут завязывались споры. Я, помню, ярился, сдавая зачеты по несколько часов и не всегда с первого раза, потому что сильно отставал в практикуме, а допуск к новым экспериментальным занятиям не давали без сданного зачета. То есть я буквально зависал: прихожу на практикум и вместо опытов начинаю сдавать зачет, и сдаю его всю сдвоенную пару, а задачу сделать не успеваю.

Но, оказалось, что эта придирчивость была обоснована: Декартову чем-то импонировала моя манера мышления, даже если я шел по неверному пути. Он, как мне рассказали, тогда сочинял собственные задачи для учебника по коллоидной химии, и проверял их в первую очередь на мне и иных студентах, кого он выделял. Так что его придирки были определенным признанием. Хотя, может, и желанием вытянуть из байбака со способностями что-то большее. В результате коллоидная химия, с виду наука не самая интересная, благодаря Аркадию Петровичу стала для меня чем-то очень практическим, пригодным на каждый день.

Сама биография Декартова — он однажды начал рассказывать о себе — была весьма грустной. Он оканчивал химфак после войны, был полон энтузиазма и великих планов. Но тогда чуть ли не всех химиков, способных решать квалифицированные задачи, добровольно-принудительно забирали в атомный проект, например, обогащать изотопы. В этом случае их, фактически, брали техниками и использовали в этом качестве несколько лет. С одной стороны, люди теряли темп жизни, а с другой, что много хуже, здоровье, поскольку меры защиты от радиации были недостаточными. Последствия этого сказывались разными болезнями. А результат оказался как у многих — Аркадий Петрович, при всей внешней респектабельности, выглядел порой болезненным, и скончался очень рано, от сердечного приступа. Да будет земля ему пухом.

МЫ — РАЗНЫЕ ХИМИКИ

Время шло. Из олимпиад, курсовых работ и знакомства с химфаком должна была появиться будущая специальность. Я ощущал явно, что мне будет интересней что-то ближе к биологии. Речь шла либо о кафедре химии природных соединений, либо об энзимологии. Кафедра ХПС (химии природных соединений) мне явно не светила, потому что большая часть претендентов там уже основательно работала, как, например, Женя Скрипкин.

Андрей Померанцев, сосед по комнате, уроженец города Кулебаки, человек с редкой, оригинальной повадкой, познакомил меня с Сергеем Зайцевым, аспирантом Варфоломеева с так называемой березинской кафедры (химической энзимологии), недавно отделившейся от кафедры химической кинетики. Зайцев запомнился мне тем, что был превеликий педант и методист. Он, может, и был занудой, но вниманию к мелочам у него можно поучиться. Из разговоров с Зайцевым родился план эксперимента, и я сделал на кафедре курсовую. Она оказалась вполне приличной, я понравился шефам, и Зайцев рассчитывал, что такой дипломник ему пригодится. Ходатайство Варфоломеева при отборе помогло, и я оказался на кафедре химической энзимологии.

Момент, кстати, был переломный. Группы перетасовали под специализацию, все разбежались по своим направлениям: и наша звезда, Ленинская стипендиатка, девочка очень умная и трудолюбивая — Лена Ястребова, и шутник и оригинал Додо — Дима Давыдов, и настойчивая и последовательная Таня Мещерякова, и красивая и самобытная Ира Сагинова. Все разбежались, кроме нас с Лёней Гавриловым, потому что мы единственные оказались в 9-й группе, как бы продолжая номерную традицию.

Дипломную работу я делал в лаборатории на Фрунзенской набережной — там кафедра арендовала верхний этаж в бывшей школе, ныне школьно-производственном комбинате. Помню, как приятно было идти пешком (если было время) от Главного здания к смотровой площадке, спускаться тем или иным путем к метромосту или мосту окружной железной дороги, под Институтом метрологии, пересекать Москва-реку (на одном пути снизу оказывались теннисные корты, а на другом — открывался вид на завод, где делали, вроде бы, специальные виды «калашниковых») и добираться наконец до цели, и видеть, как на пятом этаже в одном из окон горит лампа, освещает растущий на окне горох, из листочков которого я выделял свои хлоропласты. Я любил варьировать любой путь и то выходил на улицу Косыгина к Институтам теоретической физики, химической физики, то шел по набережной — и потом либо ехал на эскалаторе (и как-то встретил там Анатолия Тарасова[6], гоняющего хоккеистов в одинаковых спортивных костюмах вверх по лестнице, едущей вниз), либо карабкался на Воробьевы горы, выбираясь то там, то здесь, и забредал аж на огороженное поле со входными трубами для вентиляции за ГЕОХИ РАН — Институтом геохимии и аналитической химии имени В. И. Вернадского. Обошел я также Фрунзенскую набережную, Комсомольский проспект, Лужники, доходил до Новодевичьего — но это чаще в выходные. Нравился мне этот район и нравится до сих пор, как необычная коллекция стилей разных времен. Представьте, в Новодевичьем сидела царица Софья, от монастыря тянется улица 10-летия Октября, а дальше начинаются дома 1950-х — 60-х годов, заселенные сплошь космонавтами (полеты в космос начинались в 1960-е, и не селить же было тогда космических героев в далеких Черемушках?), спортсменами, учеными и генералами — поскольку рядом Лужники, новостройка 1930-х, Министерство обороны на Фрунзенской набережной и всякие научные институты.

КЛАДБИЩЕ ИДЕЙ

Кинетика ферментов была интересной областью, дипломная работа, в которой я в двести раз больше, нежели до меня, стабилизировал выделенные из гороха хлоропласты, удалась, по ее результатам были сделаны три статьи, и она достойно украшала и кандидатскую диссертацию Зайцева, и докторскую Варфоломеева, но была во всем этом тревожная нотка. Наука жива большими проектами. В то время «гремели» иммобилизованные ферменты (создание биотехнологий, использующих привязанные к неким носителям ферменты) и проект «Фотоводород» («прирученный» фотосинтез — считалось, что в результате мы начнем в невиданных масштабах использовать энергию солнечного света). Предполагалось, что я научусь стабилизировать хлоропласты, потом как-то их иммобилизую, и мы под действием с помощью гидрогеназы будем синтезировать водород — хотя бы в модельной системе. Все прекрасно, но, как оказалось, практически нереализуемо. И модельная система получалась у родоначальников-американцев еле-еле работающей, а уж лабораторная установка была почти нерешаемой проблемой, и что уж тут говорить о советских планах покрыть пустыню Кара-Кумы установками для получения фотоводорода?.. Заниматься тем, что не имеет достаточного обоснования, мне казалось не слишком правильным. Терялась конкретная связь между целью и декларациями о ней. Помню, я пытал Вадима Можаева, у которого удачно складывалась его работа (он обобщал сотни статей по иммобилизованным ферментам, писал обзор), а имеет ли вся эта область научное значение? Один энзим ведет себя при иммобилизации так, другой иначе, общих закономерностей не видим. Он, кажется, в этом тоже сомневался.

Позже мне пришлось увидеть не только закат этой всемирной наукообразной эпопеи с лозунгом последнего этапа — «Деньги потрачены — забудьте», но и оказаться в очередном не слишком удачном проекте с созданием БВК (белково-витаминного концентрата) на парафинах нефти с использованием дрожжей Candida. Как же мучила нас эта тупая, принципиально обреченная на неудачу технологическая идея! А еще я стажировался в Институте элементоорганических соединений Российской Академии наук им. А. Н. Несмеянова (ИНЭОС РАН), где доживала последние годы несмеяновская идея об искусственной пище из химических веществ и суррогатов.

Были на кафедре, конечно, и совсем другие направления. Рядом делал, к примеру, свой диплом Яша Александровский, и его работа (ферментный электрод для аналитических целей), была как бы контрастом к нашей теме — там все вело к практической технологии. Вообще сам Яша, громкий, напористый, склонный к доминированию был феноменом несколько пугающим, потому что я видел в этих проявлениях негативные стороны. Они и были, факт. Но позже я увидел в нем нечто намного более важное: огромную работоспособность и методичность, глубокую преданность науке, невероятную настойчивость в «расследовании» научных проблем, чтение всего доступного материала по теме, включая статьи чуть не столетней давности, что, в конце концов, сформировало его теоретические представления о природе некоторых серьезных заболеваний, и это заставило многих авторитетных специалистов-медиков уважать и ценить Яшины мнения. Начинался же этот путь именно тогда.

Но и я ведь начинал тогда же. Только моя тропа была длинней, запутанней. То, что сегодня я считаю своим в первую очередь, называется гелиобиологией и историометрией. Примерно к четвертому курсу я вдруг понял, что из всех приложений разных наук меня больше всего интересует человек. Сказывались и дрессура, объектом которой я невольно стал на предыдущих курсах, и в эффектах которой хотел разобраться, и удивление, почему люди так различаются при учебных нагрузках. Психология этого дела меня не особенно интересовала, а только то, что ближе к биологии.

В те времена в области изучения особенностей человека совершались заметные подвижки, особенно в таких науках, как социальная антропология или этология. Зато исследования по биологии и биохимии интеллекта, скажем, были в загоне, ими тогда занимались личности, вытесненные в маргиналы[7], вроде В. П. Эфроимсона[8]. То же самое можно было сказать и о связи природных и социальных процессов. Еще в студенческие времена я услышал о работах А. П. Чижевского[9], связывающего социальные процессы с солнечной активностью. Чижевского, правда, подвергли настоящим гонениям, сославшись на недоучет им того фактора, что солнечная активность меняла количества излучаемой энергии Солнца лишь на доли процента — 0,2—0,3. По мнению критиков, это опровергало возможность влияния на климат или социум.

Сейчас многое вновь изменилось: механизм влияния солнечных циклов на земной климат начали понимать — он зависит от эффектов солнечного ветра, а не от колебаний энергии. Существование климатических циклов различной периодичности теперь признано. По влиянию циклов Солнца на социум тоже было сделано немало работ, но многие из них оказались очень слабы. И вот я решил проверить, а сказывается ли влияние Солнца на рождаемость известных людей? Вначале мои базы данных включали всего несколько тысяч известных людей из специальных биографических словарей и энциклопедий, я видел асимметрию рождений, статистически значимую, но с грустью думал, что никто не воспримет всерьез эти интересные результаты — новое вначале почему-то всегда воспринимается как курьез.

Многое изменилось с появлением персональных компьютеров. В 1990-е я открыл для себя базы, которые тогда включали 3 млн. человек из разных регионов Земли. Их создало для биографических исследований немецкое издательство KG Saur.

Программу для анализа временных рядов дал доктор физико-математических наук из Института физики Земли РАН — Азарий Григорьевич Гамбурцев. И вот на таких-то действительно репрезентативных массивах с помощью адекватных проблеме статистических программ — слава наступившей эпохе персональных компьютеров и Интернета! — я сделал работу, надежно и воспроизводимо нащупавшую циклы рождений. Причем, самое поразительное, обнаружил циклы, встречающиеся в других процессах, например, в квази-двухлетнем тропическом колебании, определяющем циклы озона в верхних слоях атмосферы. Верхом моих усилий был график так называемой двухлетней асимметрии рождений — без привлечения каких бы то ни было физических данных я получил ряд, прекрасно воспроизводящий солнечные циклы. Не идеальное, но весьма близкое совпадение, причем одна последовательность — физическая, а другая — биосоциальная.

Не буду себя удерживать и приведу его здесь:

Далее я заинтересовался связью между глубокими минимумами солнечной активности, длиной около ста и более лет, и обществом. Пример такого анализа для двух минимумов солнечной активности Маундера и Шпёрера[10], связанных с Возрождением и Просвещением, дал немецкий исследователь С. Эртель[11]. Оказалось, что таких минимумов (по изотопным реконструкциям) в обозримой истории немного. Но они действительно значимы — такие, как Осевое время[12] (термин Ясперса[13]) IV — V вв. до н. э., известны буквально взрывами творческой активности в древних цивилизациях Греции, Китая, Индии. Временем огромных социальных и технологических изменений был и период 3500–2500 гг. до н. э. в Древнем Египте, Шумере, Индии и других регионах — и снова некоторые периоды выделяются как настоящие творческие взрывы, и снова они связаны с длительными минимумами солнечной активности.

Я работал с этими периодами и получал прекрасные результаты, о чем здесь рассказывать нет смысла, слишком это большая тема. Добавлю лишь, что самый глубинный слой этой работы и методологии начинался, как я сказал, давным-давно, в университете, чуть ли не с разговоров с Валерой Куликовым, с которым мы курса с четвертого примерно перелопатили десятки философских тем. Чем еще был хорош наш химфак — тем, что можно было найти хорошего собеседника. Хотя Валера выделялся из всех — он был скромный, готовый и умеющий слушать, очень глубокий, думающий, имеющий собственную философию человек.

НАШЕ ВРЕМЯ И НАША СТРАНА

Думается, из написанного мной об университете ясно следует, что мне в том времени было интересно жить и я искренне люблю его, людей тех лет, события той жизни.

Но это ведь было еще и период, когда Советский Союз, с тех пор и отпетый, и отпетый многократно, испытывал большие проблемы. Время было непростое, многое мне в те годы не нравилось, особенно закрытость и изолированность страны, и то, что назвалось позже застоем. Казалось, надо что-то сделать, решить, разрешить, продвинуть — и обществу станет лучше. Потому что свобода и движение нужны всем.

Но, вдруг, была демонтирована вся система. И с тем, что не любили, и с тем, что было дорого. И, главное, защищать дорогое уже было некому. Наша партийная бюрократия так старалась изгнать граждан из политики, что у коммунистической идеи почти не осталось убежденных политических сторонников, зато вокруг нее толпилось сколько угодно конформистов. Но те не были готовы защищать социализм.

Об этом в «Русской трагедии» написал Александр Зиновьев[14].

Главный герой его «социологического романа» недоумевает:

«Меня все время мучает одна мысль. Я спрашиваю себя: чем был для меня советский социальный строй, коммунизм? Гарантированное бесплатное образование по выбору, в соответствии со способностями и склонностями. Любимая работа по профессии, хорошо оплачиваемая, оплачиваемый огромный отпуск. Медицинское обслуживание бес платное. Путевки в дома отдыха и в санатории. Коллектив. Общение. Совместные мероприятия, вечера, туристические походы. Дружеские отношения по выбору и в изобилии. Формально простая жизнь. Почти никакой бюрократической волокиты. Гарантированное будущее детей. Общая уверенность в будущем. Гарантированная пенсия. Не так богато, как на Западе. Но основные потребности были удовлетворены. И жизнь непрерывно улучшалась. Были, конечно, минусы. Но такие ли большие на самом деле?! За границу не пускали? Так я и не стремился. Кому-то квартиру лучше дали? Так я своей был доволен. В членкоры не пропустили? Так и без этого жить можно было неплохо. Марксизмом мучили? К чему лицемерить?! Мы к этому относились с юмором. Да к тому же идеология несла просвещение. И идеологическая нагрузка была куда более слабая, чем ранее религия. И никакой «марксистской десятины» не платили. Одним словом, это был мой социальный строй, мое общество. И ни на какое другое я его менять не собирался. Так почему же я не встал грудью на его защиту, когда нависла угроза потерять его?! Почему?! Конечно, я мог бы сказать: не с кем было вставать на его защиту. Так думал каждый по отдельности. А в результате получилось коллективное предательство. Не встали мы на защиту нашего общественного строя!»

Не знаю, что и сказать. Хочется и согласиться с Зиновьевым, и поспорить, поскольку, такое ощущение, каждому поколению нужны большие цели. Но выпали на нашу долю громкие слова, сильно инфлированные[15] и с трудом наполняемые содержанием.

СНЫ

Снятся мне временами сны о прошлом, некоторые — повторяющиеся. Снится общага и разговоры в ней. Экзамены снятся. Или в разных версиях всплывающий сон, когда я вдруг обнаруживаю, что у меня и сейчас есть комната где-то в ГЗ, я прихожу и нахожу там свои книги, свои вещи — чудом это все сохранилось, и я могу тут жить, хотя пора бы все это сдать и освободить помещение.

Иногда во сне я смотрю с большой высоты вниз и испытываю «возгонку», парение чувств — это, кажется мне, от моего увлечения университетскими крышами. Однажды я случайно вышел на крышу химфака, прошел по специально проложенным там дорожкам, посмотрел вокруг, впечатлился и, охваченный азартом собирателя, за короткое время набрал целую коллекцию подобных картин. Посмотрел на мир с физфака, биофака (вот где интересная, богатая формой крыша), со здания гуманитарных факультетов, с роскошной крыши нашей зоны «В» (где хоть летний ресторан с танцами устраивай — так много места), с одной из башенок ГЗ, крайне оригинальной, с часами[16], над зоной «Б» (где жили в одной из комнат знакомые по шахматам мехматовцы), где для часовщика была оставлена «тропка», но не попал на крышу корпуса «А» — там все дверки на чердак были закрыты — ну и «не больно-то надо», и никоим образом не смог, конечно, проникнуть на шпиль. А потом как-то увидел фоторепортаж на эту тему — прекрасный вид был с самой макушки, захватывающий дух.

Никуда от тебя не деться, вершина, даже во снах.

ШАХМАТНЫЙ КЛУБ МГУ — ПОРТРЕТЫ ШАХМАТНЫХ ДРУЗЕЙ И ЗНАКОМЫХ

Так уж устроилась моя жизнь, что новое место я начинаю осваивать через шахматы и шахматные знакомства. Химики МГУ в те давние времена играли очень неплохо, и в нашей команде были и сотрудники (среди них с кафедры физхимии: Александр Александрович Шабанов[17], профессор Владимир Иванович Горшков[18], Вадим Михайлович Байрамов[19], между прочим, впоследствии президент международной шашечной федерации), и студенты, в том числе и Таня Еськова (Кузнецова) с нашего курса. Начало моих выступлений было несколько обескураживающим — первую партию за факультет я проиграл, и вообще несколько уступал товарищам по команде, что видно было даже в блиц-партиях[20]. Но со второго курса я разошелся и играл за факультет постоянно, а курсе на четвертом даже набрал очень много очков — выиграл, кажется, восемь из десяти партий, и сделал две ничьи.

Химфак регулярно играл матчи с Академией химзащиты[21], это был блиц по шевенингенской системе[22] — по два круга против всех противников. Я в этих матчах, уже после окончания факультета, продолжал играть, притом в качестве ключевой силы — зарабатывал много очков против игроков в форме (студенты или сотрудники МГУ), ибо набил руку в блицах.

Размещался шахматный клуб в зоне «В» ГЗ, налево от входа в общежитие. Забавной была уже его топография: сначала длиннющая комната, этакий коридор, с рядами столиков слева и справа, потом поворот налево и еще один длинный коридор, и окна с обеих сторон — одни, большие, основательные, выходили во двор зоны «В», а другие, тонкие, однослойные, в квадратный вестибюль. По вечерам клуб почти никогда не пустовал — собирались там то на турниры командного первенства МГУ, то на разные блицы. В клубе играла свои матчи на первенство вузов Москвы и команда университета, боровшаяся за чемпионство то с Инфизкультом (Институтом физкультуры), то с Керосинкой (Институтом нефти и газа имени Губкина). За МГУ играли тогда Гулько, Макарычев, немного позже пришли Юсупов, Долматов и многие другие шахматисты с именами. Некоторые из них начинали учебу с точных наук — на мехмате (как Анатолий Карпов[23]), факультете вычислительной математики и кибернетики (Сергей Макарычев[24]), а заканчивали ее экономистами или журналистами. Иногда игрались какие-то особые матчи. К примеру, с Ленинградским университетом на двадцати досках, с иностранными клубами, или, скажем, тренировочный матч команды сильнейших кандидатов в мастера спорта (КМС) по шахматам из МГУ с женской сборной страны — причем, наши КМС победили женщин разгромно.

Многие шахматисты застревали на кандидатском уровне, хотя силы у них иногда были превеликие. На моей памяти, правда, некоторые вырвались из своего класса, и выросли, вроде Сергея Смагина[25], который за два года проскочил дистанцию от КМС к гроссу[26]. Кстати, самые любопытные блицы выходили у Смагина с Сергеем Иваненко, который сегодня вице-президент Российской шахматной федерации, мастер спорта СССР по шахматам и один из политических деятелей партии «Яблока».

Или вспоминается еще Алексей Гаврилов с ВМК, который так «запал» на шахматы, что за время учебы прошел путь от II разряда до мастера спорта, а потом быстро стал чемпионом Москвы и международным мастером, сейчас он уже тоже гросс. Хотя стоило ли менять математику на шахматы? По мне, так нет.

Главным тренером в университете долгое время был Иосиф Ефимович Ватников[27], большой комбинатор от шахмат, вроде Бендера, — как некоторые шушукались, он договаривался на экстра-оплате, подписывал по три путевки вместо одной, а гонорар с двух клал себе в карман (что, к сожалению, в спорте, часто распространено). А теперь он доживает свои годы где-то в США.

Главным событием в шахматной жизни университетского клуба были чемпионат МГУ и командное первенство — профессора, студенты, аспиранты, сотрудники бились за честь своих факультетов, и все лучшие шахматные силы встречались в эти дни. Клуб становился сосредоточением ярких личностей, многие из которых и сегодня на слуху. Шахматы «сопрягают» людей из самых разных сфер — в этом их доброе предназначение. Не будь этой игры, как много людей прошло бы мимо нас, любителей шахмат, неузнанными и непознанными!

В университете шахматный клуб был еще и «окошком» в иные факультеты, способом познания их специфики. Один из моих тогдашних приятелей, Боря Скуратов[28], ныне лингвист и известный переводчик, обращал мое внимание на самое интересное, происходящее на филфаке. Он, помню, пригласил меня на филфаковскую встречу с Андреем Битовым[29], через него я попал на лекции по словесности Юрия Сергеевича Рождественского[30], блестящего мастера слова. И сам Боря, с его знанием двух десятков языков, тонкостью, иронической философией жизни, легким усвоением любого нового знания, восхищал и заставлял уважать свою профессию.

Или — Олег Зильберт. Среди частых посетителей университетского клуба он был одной из самых ярких фигур — спортивный, часто с теннисной ракеткой в чехле, внешне похожий на Бориса Спасского. Правда, характер у него был даже слишком боевой, и иногда это приводило к конфликтам с окружающими. Хотя и шахматных друзей у него было немало — среди них вспоминаются журналист Александр Рошаль, гроссмейстер Борис Гулько, игравший в наших чемпионатах за биофак, историк и шахматист Борис Билунов, переводчик и преподаватель Рафик Межлумян. Олег тоже работал переводчиком — окончил геологический факультет (геофизику), и, отлично, зная английский язык, перевел несколько книг по физике в издательстве «Прогресс», занимался и переводами шахматных книг. Постоянно он работал на физфаке, по-моему, в НИИЯФ[31].

В шахматы Олег играл сочно — был замечательный тактик, щедро рассыпал «жертвы» и острые «удары», имел хорошо наигранные варианты, но, вообще-то, в поисках приключений играл разнообразно, не сидел постоянно в одних и тех же схемах. Долгие годы он, возглавляя команду физфака, играя на ее первой доске, не раз огорчал именитых противников с других факультетов. Помню, как на его блестящую контратаку попался юный талантливый мастер Саша Иванов — глаза его после партии были на мокром месте, так тяжело «приложил» его Зильберт.

Какое-то время казалось, что Олег и сам вот-вот станет мастером. Но… Не то это было время — мало турниров, слишком велика конкуренция. В партиях с Олегом его противники иногда «сушили» позицию и побеждали не атаками, а кропотливой реализацией мелких плюсов. Против Зильберта, искавшего остроты, пресная игра была неплохом методом — каких-то позиций он не любил и чуждался их. Так что Олегу оставались успехи в блицах, в которых он иногда воистину блистал, даже если турнир был насыщен мастерами и гроссами. В Москве он был известен, победа над Зильбертом кое-чего стоила. Как-то перевозбужденный московский мастер Махач Татаев, тоже известный любитель блица, «уронив флаг» Зильберта, торжествующе совал ему чуть ли не под нос единственную оставшуюся у него пешку, которую Зильберт не успел взять.

Сладость борьбы, сладость победы… Пусть даже такой. И горечь поражения. С годами любовь Олега к шахматам, кажется, только крепла, но вот противники становились все моложе и быстрей. Конкуренцию с ними Зильберт выдерживал лучше многих сверстников, но лишь до поры. Зато, став ветераном, Олег развернулся — стал занимать высокие места в первенствах Москвы и России, разделив однажды первое место в чемпионате страны. Тут сказалась та энергия, которую он всегда вкладывал в партию и его острый глаз тактика. И мастером ФИДЕ[32] Олег стал легко, перескочив заданный барьер очков — 2300, с большим запасом. Глядя на поздние, но весомые успехи Олега Зильберта, понимаешь одну простую вещь: насколько мы все, со своими способностями и привязанностями, — игрушки обстоятельств. Стало так, а могло бы быть совсем иначе.

По сильному Ивану Шершукову, КМС, студенту геофака, можно было почувствовать, что геология — это занятие для людей с сильной волей и организационными талантами. Позже он стал успешным предпринимателем в сфере обеспечения нефтедобычи. А мог бы пойти по пути своих отцов и дедов, геологов, да, собственно, и шел — уже был доцентом Губкинского института.

В физиках чувствовалось некоторое высокомерие и повышенный напор, — в конце концов, именно физики знают, как устроен вещный мир. Помню Свергуна (Звали его Дима? Точно не помню…), игравшего за физфак, невероятно агрессивного за доской, — казалось, его фигуры выскочили из ускорителя частиц и несутся в тебя пулями.

Андрей Макаров, бойкий и временами даже агрессивный толстячок, капитан команды юрфака, каждую заминку в командных соревнованиях использовал для шумного шоу-конфликта. Переспорить его было крайне трудно, даже с правилами соревнований в руках. И поди ж ты! — все это было репетицией его будущих успехов на адвокатском и политическом поприщах.

Журналист Илья Мильштейн постоянно создавал мне проблемы в дебютах — хорошо учили шахматам в Московском Дворце пионеров! Настоящая московская штучка! Теперь он создает проблемы властям своими острыми репортажами — на «Радио ”Свобода”»[33] и «Грани.ру»[34].

Капитан историков и сильный мастер Борис Билунов, крупный, круглолицый, немного похожий на монгола, всегда очень уравновешенный и спокойный, даже за доской играющий не агрессивно, а невероятно тонко, изощренно, вдруг поражал фразой — «Нет, тогда-то не буду играть — Пасха!» (конечно, от человека с такой внешностью и характером более логично было бы услышать про буддийский праздник). Признание в вере в те атеистические времена казалось очень неожиданным, тем более от историка (и будущего работника из аппарата ЦК КПСС). Хотя профессия историка, может, и предполагала веру, соучастие, глубину.

Я близко не знал Билунова, но даже поверхностное впечатление о нем не стерлось, и до сих пор остался интерес к его личности. А его знакомый, Сергей Королев, так охарактеризовал своего друга:

«Вообще, я думаю, что главный талант Бориса был не талант шахматный и не талант ученого, а талант человеческий. Он удивительно умел привлекать к себе людей, наверное, доброжелательностью и неподдельным к ним интересом. Обаяние у него было огромное. Хотя, когда речь идет о таких людях, никогда нельзя сказать, чем они привлекают. Это действительно дар Божий, талант, а талант не всегда изъясним».

Ну и расскажу еще о своем друге Гене Дробышеве. Мы одно время играли вместе за биофак, который именно тогда выступал весьма успешно. Гена был лидером команды. Его упорный стиль, умение играть даже с самыми сильными противниками цепко и неуступчиво, очень повышали шансы нашей команды. О позиционное умение Гены, о его «щиты» иногда ломались «мечи» даже очень сильных тактиков, вроде Олега Зильберта, который нередко сердился на Дробышева, когда тот внешне равнодушно «сжирал» его позицию.

В чем была загадка его побед? Шахматы отражают натуру человека. А Гена был философ, не по формальному образованию, но по призванию и сути — любви к мудрости. Он много читал и думал. Кругозор его был невероятно широк. Именно он давал мне читать книги Бердяева и суфийские притчи, хотя сам успевал прочесть и усвоить много больше. Увы, с моим позитивистским и детерминистским мышлением держать шаг наравне с Геной мне было трудно. Иногда мы беседовали — и я неизменно ощущал себя весьма и весьма поверхностным. Впрочем, это ощущение было полезно, заставляло смотреть на себя более критично.

Жил Гена весьма неустроенно и не находил себе прочного места в жизни. Потом, правда, он женился, работал шахматным тренером. Встречались мы редко. Последний раз это было в Кремле, когда там шел какой-то грандиозный турнир в активные шахматы[35]. Гена привел туда своих воспитанников. Им повезло с тренером — богатая личность оставляет богатый след в людях. Мне же общения с Геной — разговоров, партий в блиц, его мудрых шуток — явно не хватает.

***

Вот я и попытался вспомнить те блаженные годы, друзей и события, попытался войти в минувшее, возродить в памяти вкус и аромат прошлого… Да, в юности мы жили в «кипящем слое», жили импрессией — чувственными ощущениями, воспринимали жизнь как творимую нами и другими картину, у нас была редкостная вера в себя, азарт, которые вкладывались нами в любое занятие — будь то учеба, философия, музицирование, бокс, шахматы или игра в карты. И было ясно, что жизнь в наших руках и нас ждет успех, и успех обязательный! Мы были молоды, жаждали насытиться жизнью, мы верили в себя, творили себя.

Примечания

[1] С. Петухов. «Записки бывшего импрессиониста» В кн.: Alma Mater, химфак МГУ, 1971-1976. Вспоминаем вместе [сборник том 1] / 2-е изд., доп. — Москва, CLUB PRINT, 2019, сс. 265-305.

[2] Зэк, ЗК (тюремн. жарг.) — заключенный, отбывающий наказание в спецучреждении. Термин «зек» вошел в русскую литературу после того, как многие писатели и поэты, прошли через политические репрессии и ГУЛаг.

[3] Песня из одноименного советского телефильма-концерта (музыка Андрея Петрова на стихи Льва Куклина), посвященного романтике строительства.

[4] Песня «Все преодолеем» выросла из старинной молитвы венецианских моряков, переросла в рождественский гимн, потом в духовную песню афроамериканцев, и наконец

стала полуофициальным гимном борцов за гражданские права в США и во всем мире.

[5] Страхов Борис Васильевич (1922–конец 90-х гг.) — участник ВОВ (1941— 1945), после работал на химфаке с 1949 г., доцент, автор учебников и спецкурсов. Занимался живописью, ездил со студентами реставрировать знаменитую деревянную церковь Кижи, Валаамский монастырь.

[6] Анатолий Тарасов (1918–1995) — советский хоккеист, футболист и тренер. Как тренер установил непревзойденный до сих пор рекорд — в течение девяти лет подряд (1963–1971) сборная СССР по хоккею становилась чемпионом во всех международных турнирах.

[7] Маргинал, маргинальный человек (от лат. margo — край) — человек, находящийся 501 на границе различных социальных групп, систем, культур и испытывающий влияние их противоречащих друг другу норм, ценностей.

[8] В. П. Эфроимсон (1908–1989) — советский генетик, представитель московской школы эволюционной генетики. Неоднократно подвергался репрессиям, амнистирован.

[9] А. Л. Чижевский (1897–1964) —ученый-биофизик, мыслитель, поэт, художник, философ. Подвергался гонениям якобы за «фальсификацию результатов научных исследований, научную безграмотность и некомпетентность». Событие последних лет — полная научная реабилитация известной работы Чижевского «Физические факторы исторического процесса».

[10] Э. У. Маундер (1851–1928) — английский астроном, директор Лондонской обсерватории, получил известность благодаря своим работам по изучению солнечной активности.

[11] С. Эртель — немецкий ученый-психолог, в 1996 г. первым исследовал связь между длительными минимумами солнечной активности и двумя культурными взрывами все-мирной истории в Европе и Китае, обнаружив детерминизм космофизических условий по отношению к творческой активности в истории культуры.

[12] Осевое время — термин, введенный немецким философом К. Ясперсом для обозначения периода в истории человечества, во время которого на смену древнему мифологическому мировоззрению приходит рациональное, философское, сформировавшее современный тип человека.

[13] К. Т. Ясперс (1883–1969) — немецкий философ, психолог и психиатр, один из основных представителей экзистенциализма.

[14] А. А. Зиновьев (1922–2006) — русский философ, писатель, социолог, нонконформист; крупная и противоречивая фигура русской философской мысли и ее возрождения в СССР в XX в. Выслан из страны в 1978 г. и лишен советского гражданства. Вернулся на родину в 1999 г. Последняя книга — роман «Русская трагедия. Гибель утопии» (2002), в которой подверг всестороннему анализу период развала СССР, и рассуждает о будущем России, опасностях глобализма и перспективах мирового развития.

[15] Обесцененные.

[16] См. рассказ «Новый год на башне МГУ».

[17] Шабанов Александр Александрович (1935) — выпускник химфака, кандидат химических наук, доцент кафедры физической химии МГУ (1961 — 1996), российский политик, бывший депутат Государственной думы РФ.

[18] Горшков Владимир Иванович (1930–2008) — выпускник и преподаватель химического факультета МГУ, доктор химических наук, заслуженный профессор МГУ, заслуженный деятель науки РСФСР.

[19] Байрамов Вадим Михайлович (1942–2004) — доцент МГУ, автор ряда учебных пособий по физической химии, многолетний руководитель шахматного клуба МГУ, инициатор Всемирных интеллектуальных игр — аналога Олимпиады для интеллектуальных видов спорта.

[20] Блиц (от нем. Blitz — молния) — молниеносная шахматная игра, в которой на обдумывание отводится ограниченное время: на обдумывание одного хода полагается 5–10 с.

[21] Военная Краснознаменная академия химической защиты имени Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко (ныне переведена из Москвы в Кострому).

[22] Схевенингенская система — система проведения шахматных соревнований, в которой каждый член одной группы участников играет со всеми членами другой группы.

[23] А. Е. Карпов (1951) — советский и российский шахматист, чемпион мира по шахматам, международный гроссмейстер, заслуженный мастер спорта СССР. Трехкратный чемпион мира по шахматам среди мужчин, обладатель девяти шахматных «Оскаров».

[24] С. Ю. Макарычев (1953) — советский и российский шахматист; гроссмейстер, секундант А. Карпова в матчах на первенство мира, выпускник журфака МГУ, шахматный журналист.

[25] С. Б. Смагин (1958) — советский и российский шахматист, гроссмейстер, математик, выпускник МГУ, вице-президент Шахматной федерации Москвы, директор шахматного клуба имени Т. В. Петросяна.

[26] Гроссмейстер (от нем. Großmeister — большой мастер) — высшее шахматное и шашечное звание.

[27] Ватников Иосиф Ефимович (1923–2013) — директор шахматного клуба МГУ, российский шахматист, международный мастер.

[28] У Бориса Скуратова, пожалуй, самый высокий индекс цитирования в современной гуманитарной науке.

[29] А. Г. Битов (1937) — русский писатель, лауреат множества почетнейших премий, один из основателей постмодернизма в русской литературе, правозащитник.

[30] Ю. В. Рождественский (1926–1999) — советский и российский лингвист, филолог, философ, востоковед и культуролог, академик, заслуженный профессор МГУ, лауреат премии Якоба и Вильгельма Гримм, лауреат Ломоносовской премии.

[31] НИИЯФ МГУ — Научно-исследовательский институт ядерной физики имени Д. В. Скобельцына Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова.

[32] Мастер ФИДЕ — шахматное звание, промежуточное между национальным и международным мастером ФИДЕ (Международной шахматной федерации).

[33] «Радио ”Свобода“» — международная некоммерческая радиовещательная организация, финансируемая Конгрессом США. Декларирует свою миссию как «содействие демократическим ценностям и институтам посредством информационной журналистики в странах, где свобода прессы запрещена властями или недостаточно развита». Существует русская служба «Радио Свобода».

[34] «Грани.ру» — российское ежедневное интернет-издание, поддерживающее оппозицию и политических заключенных, публикует обзоры и анализ российских и мировых политических событий.

[35] Быстрые или активные шахматы, рапи́д (англ. rapid chess) — разновидность игры в шахматы, где каждому игроку на всю партию дается от 10 мин. до 1 ч. Не путать с молниеносными блиц-шахматами.