У личного конфликта двух литераторов, Горнфельда и Мандельштама, все-таки вцепившихся — на радость мещан — друг другу в волосы, вдруг обозначилась перспектива перерасти в конфликт общественный. Правда, не в мандельштамовском смысле («свернуть шею дурным порядкам!»), а в ином: свернуть шею самому Мандельштаму!
ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ:
ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ
И ПЕРЕВОДЧИКАХ
(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)
КАНАТЧИКОВ, ЭФРОС И ЗАСЛАВСКИЙ ПРОТИВ МАНДЕЛЬШТАМА
Семен Канатчиков: заказчик
До середины мая Мандельштам не мог не чувствовать себя бесстрашным Давидом, зарядившим пращу против издательского Голиафа. Но Голиаф не дремал, и вскоре поэта вынудили вновь перейти к защите. Оборонялся надо было от куда более опасного и опытного врага — фельетониста- «правдиста» Давида Заславского, попытавшегося — и не без успеха — заполучить себе в союзники и Горнфельда и превратить фельетонную критику Мандельштама в его травлю.
А у травли, как и у заказного убийства, двухэтажная конструкция: заказчики, заинтересованные в результате, и исполнители, как правило, работающие не за идею, а за гонорар.
В. Мусатов, конечно же, был прав, когда писал о Мандельштаме: «Теперь он сам, а не Горнфельд становится жертвой издательской беспринципности»[1], но он не прав, когда объясняет конфликт одними лишь мстительностью, мелочностью и властолюбием Ионова. Если Мандельштам, защищающийся от горнфельдовского обвинения в плагиате, порожденного общей оплошностью издательства и его самого, еще как-то понятен и приемлем[2], то Мандельштам, раскрывающий «рецепты» издательской «кухни» и выносящий из избы весь сор, — уже нет! И уж тем более неприемлем Мандельштам, требующий изменить систему, производящую этот высокоприбыльный сор, — он вреден, он опасен, его нужно остановить, нейтрализовать!
И Ионов, с которым Мандельштам, на пару с Б. Лившицем, вступил еще и в другой, персональный, конфликт, Ионов как видный представитель головки издательского сообщества[3], то есть той самой сориентированной на профит системы, на которую замахнулся поэт, не мог не видеть в нем опасного бунтаря и антагониста. Более того, став адресатом мандельштамовского письма, он узнал об угрозе раньше всех, еще зимой 1929 года, тогда как остальные — весной, в апреле, со страниц «Известий».
У личного конфликта двух литераторов, Горнфельда и Мандельштама, все-таки вцепившихся — на радость мещан — друг другу в волосы, вдруг обозначилась перспектива перерасти в конфликт общественный. Правда, не в мандельштамовском смысле («свернуть шею дурным порядкам!»), а в ином: свернуть шею самому Мандельштаму!
Во всем этом коренился нешуточный для Мандельштама потенциал опасности. Было как бы заряжено и повешено на стенку ружье, которое обязательно еще выстрелит!
Задачу по приведению этой угрозы в исполнение взяли на себя два многоопытных человека — Семен Канатчиков (от лица «заказчиков») и Давид Заславский («киллер»). Притесался к ней и Абрам Эфрос — не столько заказчик, сколько «серый кардинал» травли, получавший от этого скромное удовлетворение, ласкающее железы мстительности.
Направляющей рукой, а одновременно главным редактором печатного органа, где происходила травля, и председателем писательского суда (конфликтной комиссии) был Семен Иванович Канатчиков (1879–1940) — старый большевик, удостоенный Лениным разговора и приставленный Сталиным к литературе (хотя все его писания, — в 1938 изъятые из библиотек, — это рассказы о партийной молодости: «История одного уклона», «Как рождалась Октябрьская революция», «Из истории моего бытия», «Рождение колхоза»).
В его послужном списке встретим и НКВД РСФСР (1919, член коллегии), и Малый Совнарком, и комуниверситеты в Москве и Питере. В 1924 году он спланировал в журналистику и печать, причем на самый верх — в заведующие отделом печати ЦК РКП(б). В 1925—1926 гг. он заведует отделом истории партии ЦК ВКП(б), при этом в 1925 году еще и во главе Государственного института журналистики. В 1926–1928 гг. он корреспондент ТАСС в Чехословакии. Делегат XIV съезда ВКП(б), где выступил с содокладом к докладу И. Вардина об идеологическом фронте и задачах литературы, в котором нападал на А. Воронского. В 1925–1927 гг. Канатчиков — участник «Ленинградской» и объединенной оппозиции, но затем с оппозицией порвал. Впрочем, конец его жизни — неотвратимо трагический: арестован в 1937, расстрелян в 1940 году.
С 1928 года он на литературной работе: в 1928–1929 — редактор журналов «Красная новь» и «Пролетарская революция», в 1929–1930 гг. — ответственный редактор «Литературной газеты»[4] и одновременно главный редактор ГИХЛ. Последнее обстоятельство делало и его напрямую заинтересованным в нейтрализации Мандельштама.
Появление же в мае 1929 года на читательском горизонте «Литературки», самым первым из редакторов которой ему выпало быть, давало ему в руки лучшее для этого оружие. Первый номер «Литературной газеты» вышел 22 апреля 1929 года. Понятно, что содержание первого и нескольких последующих номеров формировалось заранее и что статьи заказывались, очевидно, главным редактором.
В статье, посвященной 80-летию «Литературки», Ольга Быстрова совершенно напрасно начинает историю ее дискуссий с полемики по поводу детской литературы — обвинения в адрес Детского отдела ГИЗ и конкретно против С. Маршака [5]. Дискуссия была острой, но все же не переросла в травлю, особенно после того, как за Маршака — и на страницах «Правды» — вступился Горький.
Уже в первых двух номерах «Литературки» появляются различные заметки, посвященные вопросам перевода, поднятым Мандельштамом в «Известиях». Казалось бы, впереди плодотворная дискуссия по этому большому и больному вопросу.
Но не тут-то было: в третьем — за 7 мая — номере появляется фельетон Давида Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре», и вся история принимает другой характер.
Абрам Эфрос: «серый кардинал»
А вот еще один — маленький и почти незаметный, — но довольно важный винтик. Это Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) — мстительный «серый кардинал», не простивший Мандельштаму неподобающее пренебрежение к себе в прошлом. Был он первоклассным музейщиком, художественным критиком и искусствоведом[6], а еще и добротным переводчиком, но эпицентр его авторского самолюбия лежал в оригинальной изящной словесности — области, в которой достижения его более чем скромны. Зато он преуспевал в делах управления, состоя в руководящих органах как писательских, так и издательских структур: несомненные организаторские способности были тому предпосылкой, а неутомимая энергичность — залогом. С 1921 по 1929 гг. он был одним из 11 членов правления ВСП[7], входил в обе комиссии, созданные в качестве отклика на статью в «Известиях».
Его имя в этой истории находилось как бы под прикрытием таланта и нейтралитета. Но Надежда Яковлевна не только не поверила в его «алиби», но прямо, без обиняков, назвала его «…организатором фельетона Заславского, который был принесен в ночную редакцию во время дежурства Эфроса» (НМ. 2, 217).
За что? На каком основании? Не перегибает ли мемуаристка палку и не оговаривает ли честного человека? Какие-такие ночные дежурства в корпоративной литературной газете у одного из руководителей этой корпорации? Где усадьба — и где река?
Но не будем спешить, попробуем разобраться.
Обратимся к его летним, 1929 года, письмам жене из Кисловодска, где он отдыхал от трудов праведных. Эфрос тогда и сам попал под каток травли. 21 июля 1929 года в «Комсомольской правде» вышла статья И.Н. Ломова «Классовый мир в “литературной промышленности”. “Литературная газета” — примирительная камера по политико-художественным делам. Обеспечить четкую классовую линию в “Литературной газете”». И для правоверных попутчиков типа Эфроса, и для громил-вапповцев типа Сутырина и Ермилова ломовский текст был настолько ломоподобен и зубодробителен, что всем им пришлось вскоре бить себя в грудь, заходясь в пароксизмах самокритики[8].
Один из разделов статьи Ломова назывался «В гостях у А. Эфроса», что, судя по контексту, означало: «В редакции “Литературки”», а о редакционной политике было сказано:
«В “Литературной газете” тов. Сутырин потерял свою смелость, в “Литературной газете” не принято обвинять. Наоборот, специальностью руководителя ВАПП Сутырина сделалось, как видно, подыскание заранее возможных оправданий для враждебных нам произведений…». (Кстати, к фразе «не принято обвинять» вдруг сделано весьма неожиданное примечание: «История с т. Мандельштамом в счет не идет. О возмутительной позиции «Л.Г.» в этой истории “Комсомольская правда” уже писала»!).
Находясь на водах, Эфрос, буквально, сухого места себе не находил. Понимая, что его серо-кардинальскому командованию в ВСП и «Литературке» приходит или уже пришел конец, он прорицал жене в письме от 11 августа:
«…Я нестерпимо боюсь, что через две недели, когда я начну двигаться в Москву, будет уже поздно, и от газеты останутся буквально ножки да рожки. Она плоха, но как раз не в том направлении, куда ее толкают. Тихонов же молчит как зарытый, а ведь он остался вместо меня и в секретариате, и в правлении Союза. Черт знает что, просто не нахожу себе места. Ведь все это наша кровь и нервы. Я вернусь на развороченную пустошь»[9].
Еще откровеннее — о нешуточном личном денежном интересе к работе именно в «Литературке» — в письме от 25 августа: «…ждет меня, возможно, кризис с работой в Лит. Газете. А тогда дела денежные будут суровые. Ну да, посмотрим. Авось да небось». Похоже, что Эфрос имел оплачиваемую должность оперативного дежурного члена Правления ВСП при газете и вполне мог писать неподписные абзацы от имени редколлегии.
Назавтра, 26 августа, он писал жене:
«Все больше хочется мне отдалить эти битвы; и урвать еще несколько дней и все больше сомневаюсь, что это удастся. Я уже весь внутри собрался и до Москвы авось дотяну эту собранность. Хорошо, что я приеду утром, можно будет сразу соединить все нити, назавтра уже начать дергать их».
Дежурил ли Эфрос в редакции в ночь с 6 на 7 мая? Бог весть… Но сочетание с навыками «соединять все нити» и ловко «дергать за них» заставляет задуматься над тем, что ему бросила вдова Мандельштама.
Об этом же — об искусстве дерганья за нити — и фрагмент из недатированного письма Б.В. Горнунга жене:
«Посылаю <…> 2 № “Литературной газеты”. О Мандельштаме в № 5, а № 6 весь сплошь очень интересен. Ты обязательно сохрани. С М-ом учинили (наверно, Эфрос) величайшую подлость. Мы предпринимали ряд шагов, но потом Исполбюро Федерации, “не допустив дело до конфликтной комиссии”, вынесло благоприятное для М-ма решение, однако в № 6 ничего не опубликовали, и вышло, что то, что ты прочтешь в № 5, есть последнее и не опровергнутое»[10].
Другое дело, что «учинение величайшей подлости» — это скорее по разряду «киллеров», а не «заказчиков», но в любом случае Ионову, Канатчикову и Заславскому следует потесниться и освободить рядом с собой местечко и для Эфроса.
И совершенно неважно, что осенью 1929 года на спад пошли дела и у него самого. Эфроса «ушли» и из «Литературки», и из правления ВСП, а 17 ноября 1929 года и из редсовета издательства ФОСП «Федерация»[11].
Давид Заславский: киллер, или тридцатка за фельетон
Давид Иосифович Заславский (1880–1966) — в прошлом политический активист и член ЦК Бунда, одинаково пламенный публицист «Киевской мыcли», меньшевистского — и столь ненавистного Ленину — «Дня» и большевистской «Правды». Сюда он пришел совсем незадолго до травли Мандельштама — в 1928 году, по приглашении М.И. Ульяновой, секретаря редакции. Писание фельетонов он сравнивал с изготовлением из фактов ухи:
«Очистив факты от потрохов, переварив в уме своем и отцедив затем, получаем тему. Ее либо прямо пускаем в дело, либо кладем в засол, либо даем дозревать»[12].
Пришел беспартийным — но в 1934 году, с рекомендацией Сталина, обзавелся и красной корочкой. На лацкане его пиджака постепенно обживались ордена, в том числе и два ордена Ленина — человека, при жизни искренне ругавшего его предпоследними словами.
Перейдя в большевистский стан, он стал самым крупным и исполненным личного энтузиазма специалистом по травлям. Особенностью литературной травли конца 1920-х- начала 1930-х были публичность и остающаяся у травимого возможность защищаться что резко отличало ее от сворной и сварной — «все на одного!» — травли образца середины 1930-х или конца 1950-х гг., когда тот же Заславский и иже с ним травили по команде «фас!», соответственно, Шостаковича и Пастернака. Так что Мандельштаму, можно сказать, «повезло».
Но репутация «костолома» (выражение М. Вайскопфа) у Заславского была и в 1929 году. Бросается в глаза, что все, кого он вербовал к себе в сторонники, морщатся и испытывают при этом замешательство и рвотный рефлекс. Дерман — Горнфельду: «По существу очень верно, но лучше бы кто другой написал» (11 мая). Горнфельд — Дерману, 15 мая:
«Хуже всего, что придется делать общее дело с Заславским».
Дерман — Горнфельду, 15 мая:
«Жалко, что не кто-нибудь другой написал о Манд., а то с этим не хочется входить в сношения. Будь бы кто-то другой, я бы позвонил и сказал, что могу дать кое-какие пояснения».
Ничто так не говорит об устойчивости нерукопожатной «репутации» Заславского как эта инстинктивная гримаса.
Он, кстати, легко и с иудиной гордостью соглашался с оценкой других: да, я ренегат! Но это не важно, потому что ренегатство — это всегда краски прошлого и из прошлого, а он, Заславский, флюгер и хамелеон, он живет сейчас, он — востребованный боец, отчего и принимает окрас современности, какою бы она ни была.
«Я превосходно понимаю, как надо писать, — исповедовался он Шкапской. — <…> Любой вопрос советской современности кажется мне в миллион раз более важным, в миллион раз более заслуживающим внимания, чем огорчения крохотных людей о том, что я ”погубил свою душу”…»[13].
Принципиальная «флюгерность» Заславского проявилась позднее даже в такой теме, как Холокост. Именно он оказался если не апостолом, то адептом столь «популярного» среди антисемитов тезиса о самоответственности евреев за Катастрофу[14].
Так что не приходится удивляться тому, что фельетон Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре», вышедший 7 мая, аттестуется как
«…классический образец неуязвимой инсинуации» и ”ловкой шулерской передержки”»[15].
Вот логические ходы фельетониста. Сначала — описание элементарного плагиата, окончившегося привлечением виновного, некоего Леонида Черняка из Киева, к уголовной ответственности. Далее: в отличие от разоблаченного и наказанного «плагиатора» развязная деятельность литератора, редактирующего, то есть слегка видоизменяющего, чужое произведение, в частности, переводное, судебно не наказуема, хотя, в изложении Заславского, — это не только «развязная халтура», но и точно такой же плагиат, воровство. Но кто же (и это следующий шаг) осуждает у нас развязную халтуру? Как кто? Это делает халтурщик Мандельштам, требующий в своей статье суда над халтурщиками. В третьей части фельетона Заславский, с помощью цитат из Горнфельда, характеризует Мандельштама как пример той самой недобросовестности, что Мандельштам и осуждает. А в концовке — воображаемый суд Мандельштама над Мандельштамом, «критика» — над «редактором» и «судьи» над «адвокатом».
В итоге критика Мандельштамом переводного дела выворачивается наизнанку и обращается на него самого!
Его фельетон ожидаемо развернул дискуссию совершенно в другую сторону — в сторону самого Мандельштама и положил начало тому, что обе стороны дружно называли «Делом»: «делом об Уленшпигеле» — Горнфельд и «делом Дрейфуса» — Мандельштам.
Это, конечно, лишь случайное совпадение, но Заславский, тщательно фиксировавший свои доходы, получил за него назавтра сакраментальную тридцатку![16]
В «Литературке»
Фельетон Заславского вышел 7 мая, в № 3 «Литературной газеты», а назавтра у автора зазвонил телефон. На другом конце провода — Мандельштам, сказавший примерно так: «…здесь стоят два свидетеля, которые слышат, что я говорю. При них заявлю, что вы негодяй»[17]
Это было первое движение души, вторым же стало — обращение к писательскому сообществу за помощью. 13 мая, в № 4 «Литературки», были опубликованы два письма в редакцию.
Первое — самого Мандельштама:
«Уважаемый тов. редактор! Не откажите поместить в ближайшем номере «Литературной газеты» следующее: // Присвоение авторства называется плагиатом. Присвоение материальных благ именуется кражей. Опубликование же всякого рода заведомо ложных, неполных, неточных или подтасованных сведений, а также порочащих человека немотивированных сопоставлений называется клеветой в печати. // Так называется поступок со мной гр. Заславского (см. его статью «Скромный плагиат и развязная халтура» в № 3 «Литературной газеты»). // С приветом О.Мандельштам».
А накануне, 12 мая 1929 года, Мандельштам надписал «Стихотворения» такими словами:
«Владимиру Александровичу Луговскому — с воинским салютом, ибо поэзия — военное дело — // О.Мандельштам. Москва 12 мая 1929»[18].
Звучит как объявление войны, не правда ли?
А вот и его дружина: К. Зелинский, В. Иванов, Н. Адуев, Б. Пильняк, М. Казаков, И. Сельвинский[19], А. Фадеев, Б. Пастернак, В. Катаев, К. Федин, Ю. Олеша, М. Зощенко, Л. Леонов, Л. Авербах и Э. Багрицкий. Эти 15 более чем известных литераторов дружно подписали второе опубликованное в этом номере письмо — коллективное письмо в защиту Мандельштама! Но особо впечатляет идеологический «спектр» дружины — от «серапионов» до рапповцев!
«Уважаемый тов. редактор! В № 3 от 7 мая с.г. ”Литературной газеты” помещен фельетон Д.Заславского ”О скромном плагиате и развязной халтуре”, состоящий из ряда подтасовок, передержек, умолчаний и оскорбительных сопоставлений, — фельетон, направленный к шельмованию поэта О. Мандельштама, как писателя и общественного деятеля. Для своего фельетона Д. Заславский использовал инцидент, произошедший в конце прошлого года между критиком Горнфельдом, издательством ЗИФ и О. Мандельштамом. // Два года тому назад ЗИФ поручил О. Мандельштаму литературную обработку существующих русских переводов ”Тиля Уленшпигеля”. О. Мандельштам обратился к единственным двум наличным переводам (Горнфельда и Карякина) и на три четверти переработал их заново. На титульном листе появившейся книги было ошибочно проставлено имя Мандельштама, как переводчика. // Первым, кто поднял тревогу, — был сам О. Мандельштам, настоявший в издательстве на печатном исправлении ошибки, что и было сделано (см. письмо издательства «Красная Вечерняя Газета», № 313, 1928 г.). // Одновременно с этим Мандельштам телеграфно известил обо всем Горнфельда и выразил готовность удовлетворить его материально. // Вот что пишет Горнфельд в самом начале своего последующего письма в редакцию: ”В № 313 «Вечерней Красной Газеты» напечатано письмо правления издательства ЗИФ о том, что перевод выпущенного этим издательством романа де-Костера «Тиль Уленшпигель» ошибочно приписан на обложке О.Мандельштаму. Письмо это вполне своевременно: оно снимает с известного поэта возможное в таком случае обвинение в плагиате”. // Заславский, взяв за основу своего фельетона это письмо Горнфельда, не только недобросовестно отрезал кусок, цитирующий с полным адресом поправку ЗИФ’а и обеляющий Мандельштама, но также сознательно утаил полный достоинства ответ Мандельштама (”Вечерняя Москва”, № 288), до конца признающего свою ошибку, связанную с дурной практикой издательства. // В своей статье Заславский осмеливается приравнивать редакционную работу Мандельштама, состоящую по своей природе именно в переделке отдельных фраз и выражений, — к переделкам, которыми маскируется плагиатор. // Опасаясь вполне возможной уголовной ответственности, Заславский хитроумно заменяет по отношению к Мандельштаму обвинение в плагиате — обвинением в халтуре. Между тем, нужно быть просто малограмотным, чтобы не видеть насколько выиграл текст ”Уленшпигель” от художественного труда Мандельштама. // Таким образом, статья Заславского, не приводящая не единого нового факта, а напротив, сознательно утаивающая от читателя почти весь опубликованный по исчерпанному делу материал, имеет очевидно лишь одну ”целевую установку”: // Недостойный фельетон направлен против статьи О. Мандельштама в «Известиях», статьи, открывающей кампанию за оздоровление всего переводческого дела в нашем Союзе. Сознательно умаляя значение статьи, призывающей к революционизированию громадной отрасли книжного производства, статьи, из которой ГИЗ’ом уже сделаны важнейшие организационные выводы, — Заславский рядом возмутительных приемов пытается набросить тень на доброе имя писателя. Мы же заявляем следующее:
”О. Мандельштам крупный поэт, один из квалифицированнейших переводчиков, мастер слова Мандельштам за последние восемь лет прекрасно перевел десятки книг, сотни печатных листов. // Выражая свое негодование по поводу развязного выпада Заславского, мы считаем ошибкой со стороны ”Литературной Газеты” помещение его фельетона и твердо уверены, что газета не замедлит эту ошибку признать и исправить”»
Канатчиков, кстати, мог получить и второе коллективное письмо в защиту Мандельштама — телеграмму от пяти ленинградских писателей:
«Просим опубликовать ближайшем номере Литературной Газеты нижеследующее, двоеточие присоединяясь протесту писателей четвертом номере литературной газеты, настаиваем прекращении недостойных выпадов направленных против осипа Мандельштама принявших характер травли незаслуженно опорочивающей доброе имя поэта. А.Ахматова В.Саянов Б.Эйхенбаум В.Друзин В.Каверин».
В таком случае «группа пятнадцати» превратилась бы в «группу двадцати», но по неизвестным причинам телеграмму не отправили, и ее копия в конце концов перекочевала в альбом Павла Лукницкого[20].
Самому же Канатчикову очень хотелось завершить дискуссию уже в этом номере — уже готовым ответом Заславского, чье понятливое и угодливое перо никакими «муками слова» не страдало. Но после протеста писателей (а часть из них входила в правление ФОСП) этот ответ был перенесен на пятый номер, выходящий 20 мая. Канатчиков же удовольствовался неподписанной заметкой «От редакции»:
«Помещая письмо О. Мандельштама и группы писателей, редакция оставляет на ответственности авторов писем допущенные в них резкости тона и выражений. По просьбе редакции разбором дела займется конфликтная комиссия ФОСП, решение которой будет опубликовано в одном из ближайших номеров нашей газеты».
Заславский и Горнфельд
О появлении в Москве фельетона Заславского ленинградец Горнфельд узнал с опозданием на неделю — из письма Дермана, пославшего ему 11 мая вырезку и такой брезгливый комментарий:
«По существу очень верно, но лучше бы кто другой написал»[21].
13 мая верный Дерман писал Горнфельду:
«Посылаю ”Литературную Газету” с продолжением Мандельштамианы. Письмо писателей производит довольно неприятное впечатление. Это явно подписи под чужим текстом, подписи данные «по-дружески», на веру. Люди свидетельствуют, что только малограмотному не видно, насколько выиграл текст «Уленшпигеля», причем ни один из них не делал сличения. Неряшливое и неразборчивое (и характерное) «дружеское» заступничество. А потом это ”поднял тревогу”… Тревогу — о чем? О собственной проделке? Вообще по существу о письме писателей можно говорить очень много, но дело не в этом и не это меня сейчас озабочивает. Я хотел бы ясно себе представить, какую позицию в этом инциденте намерены Вы занять и не надо ли Вам здесь чего? Жалко, что не кто-нибудь другой написал о Манд., а то с этим не хочется входить в сношения. Будь бы кто-то другой, я бы позвонил и сказал, что могу дать кое-какие пояснения. Или Вы думаете, что принципиальный вопрос возвышается над другими соображениями? Вообще, напишите поскорее, как и что»[22].
В тот же день пришло письмо и от самого Заславского:
«С письмом группы писателей редакция, — вернее, отдельные члены редакции, меня познакомили до печатания, и мной был написан ответ, в котором — на упреки в искажении мной Вашего письма и недобросовестном цитировании, я привел Ваше письмо полностью. Этот мой ответ в № 4 не был напечатан, так как писатели грозили расколом федерации, уходом и т.д., если мой ответ будет напечатан одновременно с их письмом. Не знаю, будет ли он напечатан и в следующем номере. Одновременно, как Вы знаете, возбуждается дело в конфликтной комиссии Федерации писателей, так что весь инцидент с Мандельштамом может быть освещен полностью. // Лично я ввязался в это дело случайно. Я читал Ваше письмо, оно меня и тогда толкало на фельетон. А когда появилась большая и ”благородная” статья Мандельштама, мне стало попросту противно. Все же в большой печати я, вероятно, по этому поводу не выступил бы. Слишком мелкой мне казалась личность Мандельштама. Но ”Литературная Газета” просила меня написать фельетон, мне казалась эта тема подходящей, редакция (то есть члены редакции, которые со мной говорили) эту тему одобрили, и я не предполагал, что подымется из-за этого такой шум. // Но поскольку поднялся, надо бить до конца. Вопрос теперь стоит шире. Группа авторитетных для читающей публики писателей покрывает своей репутацией подмоченную репутацию ”своего” человека. Если ”Литературная Газета” моего письма не напечатает, я перенесу это дело в другие органы печати. // Но из всей истории мне известны только Ваше письмо и письмо Мандельштама. Мне неизвестна ни пред-история, ни история дела. Я не знаю, как произошла ”ошибка”, весьма странная, с печатанием имени Мандельштама как ”переводчика с французского” на титульном листе книги. Дело это темное, и Вы оказали бы услугу и мне и Вашему делу, если бы помогли пролить свет на дело. Слышал я, что были еще письма в этом деле, и Ваше, и Мандельштама, но не знаю, где и спрашивать о них. Вообще, я совершенно в стороне от писательских и переводческих кругов. Не знаю, что это и за конфликтная комиссия такая. // У меня такое впечатление, что не издательство ”ЗИФ” главный виновник в обмане, а сам же Мандельштам, который вероятно надувал издательство и выдавал свою ”работу” за перевод или за обработку оригинального перевода с подлинника. Не знаете ли, с кем в ”ЗИФ-е” стоило бы по этому поводу поговорить? // С уважением Д. Заславский»[23].
Получив это письмо, Аркадий Георгиевич поморщился, его явно передернуло, и он начертал на нем: «Переписка невозможна. Необходимо совещание». Но как бы и сколько бы он ни брезговал, внутренне он сразу же согласился на этот «невозможный» альянс. Об этом свидетельствует его письмо Дерману от 15 мая:
«Только прочитал в ”ЛГ” письмо братьев-писателей. Документ прекрасен. Если у Вас есть кто-нибудь знакомый из подписавшихся, спросите его, читал ли и сличал ли он переводы? Неужто так-таки ни тени совести нет у людей с литературным именем? Неужто они готовы утверждать, что перевод может улучшить тот, кто подлинника не видел? Знают ли они, что Манд. признал, что правил Карякина по моему переводу? Разве это не плагиат (редакторский)? Хуже всего, что придется делать общее дело с Заславским»[24].
«Делать» так делать, и Аркадий Георгиевич отправляет своему новопредставившемуся союзнику копии неопубликованных документов из своего «мандельштамовского досье» и предлагает ему лично приехать.
А 17 мая 1929 года Горнфельд писал Шейниной:
«…История с Мандельштамом (Марка показывал тебе фельетон Заславского?) имеет продолжение: писатели заступились за поэта (прохвосчика) и выразили негодование Заславскому. Заславский просит меня поддержать в борьбе его, но он теперь кажется хуже Мандельштама. Больше всего взволновался Абрам Борисович, спешно спрашивающий меня в письме, чем он мне в этом может быть полезен. Мне же все равно и только не хочется копаться в грязи»[25].
Аркадий Георгиевич тут немного лукавят: хуже или лучше его обидчика Мандельштама его защитник Заславский, но он уже сам на крючке и в переписке с ним, уже копается, пусть и без особого удовольствия, «в этой грязи».
Заславский же, заполучив старика, только наращивает хватку. 18 мая он писал Горнфельду:
«Уважаемый Аркадий Георгиевич, очень благодарен за присылку копий Вашего письма и письма редакции ”Вечерней Москвы”. Это письмо чуть ли не самый возмутительный документ во всем мне известном «досье». К сожалению, я не могу приехать к Вам и выслушать устное Ваше сообщение»[26].
Самому же Канатчикову очень хотелось завершить дискуссию уже в № 4 — готовым ответом Заславского, чье понятливое и угодливое перо никакими «муками слова» не страдало. Но после протеста писателей (а часть из них входила в правление ФОСП) этот ответ был перенесен на № 5, вышедший 20 мая. Канатчиков же в № 4 удовольствовался неподписанной заметкой «От редакции»:
«Помещая письмо О. Мандельштама и группы писателей, редакция оставляет на ответственности авторов писем допущенные в них резкости тона и выражений. По просьбе редакции разбором дела займется конфликтная комиссия ФОСП, решение которой будет опубликовано в одном из ближайших номеров нашей газеты».
20 мая, в пятом номере «Литературки», второй фельетон Заславского увидел свет:
«Уважаемый тов. редактор! Пятнадцать писателей полагают, что приведя только выдержки из письма Горнфельда, я тем самым оклеветал поэта Мандельштама. В частности, я не привел той фразы Горнфельда, в которой он снимает с Мандельштама формальное обвинение в плагиате. Но пятнадцать писателей сами же в своем письме говорят, что я обвиняю Мандельштама не в плагиате, а в халтуре. Стало быть, данная выдержка из письма Горнфельда мне попросту не была нужна… Но, чтобы не было неясностей, я приведу полностью, не меняя ни одного слова, письмо Горнфельда о Мандельштаме. Пятнадцать писателей полагают, что это письмо в полном его виде обеляет Мандельштама. Пусть судит читатель».
Далее — полный текст статьи «Переводческой стряпни» А.Г. Горнфельда, после чего Заславский продолжает:
«Вот полностью письмо Горнфельда. В чем же оно обеляет О. Мандельштама и где мои «передержки» и «подтасовки»? Распорядился Мандельштам чужим переводом без ведома и согласия переводчика и не указывая в печати источника? Распорядился. Обработал он этот перевод по способу самой низкопробной халтуры? Несомненно. Назвал это Горнфельд переделкой чужого пальто, унесенного из прихожей? Назвал. И требовал ли Мандельштам, чтобы таких «редакторов» предавали суду, как отравителей колодцев? Требовал. Что же, собственно, опровергают пятнадцать писателей?
Но я «утаил», да еще «сознательно утаил» письмо самого Мандельштама в ответ Горнфельду… Я не приводил его потому что оно не пытается даже опровергнуть факты письма Горнфельда. Мандельштам в этом письме ничего не отрицает. Он по-обывательски рассказывает, как он просил извинения у Горнфельда, как предлагал уже после выхода в свет книги деньги Горнфельду, и как Горнфельд не принял ни извинений, ни денег Мандельштама, справедливо полагая, что это не «инцидент между Горнфельдом и Мандельштамом», а явление общественного порядка. Мандельштам, конечно, был весьма встревожен, когда на книге появилась надпись «перевод Мандельштама». Мандельштам-то ведь очень хорошо знал, чей это перевод, и не добродетельный подвиг с его стороны, а простая мера предосторожности была, когда он бросился извиняться перед Горнфельдом. В частном письме он и снисхождения просил, и деньги предлагал — лишь бы скандал не получил огласки. Пятнадцати писателям все это кажется очень «достойным», но наши понятия о достоинстве литератора, повидимому, расходятся.
Горнфельда не тронули просьбы Мандельштама и не подкупили его деньги. Он рассказал в печати историю о том, как действуют иные редактора.
Подлинный обыватель, Мандельштам увидел в этом только писательскую склоку, стремление к скандалу… А через три месяца он как ни в чем не бывало, громил советскую общественность за то, что она слишком снисходительно относится к халтуре и не предает общественному суду редакторов типа Мандельштама.
Быть может, Мандельштам заслуживал и снисхождения, и пощады, и забвения, но не следовало ему надевать тогу грозного обличителя и громить халтуру. Это ведь, право же, не к лицу ему.
Пятнадцать писателей говорят, что, напоминая историю об одном недобросовестном редакторе, я ставлю себе задачей подорвать кампанию за повышение культурного уровня переводчиков и редакторов. Логики в таком утверждении пятнадцати писателей мало и еще меньше элементарного приличия. // Д.Заславский».
Стрелка в этом письме переведена на Горнфельда. Перепечатав его «Переводческую стряпню», Заславский лишь приправил ее несколькими ядовитыми фразами от себя — о вызывающем гадливость и жалость Мандельштаме, «подлинном обывателе», просящем у Горнфельда снисхождения и предлагающего — во избежание огласки — деньги. Прямо-таки «Тиль-сюита» Горнфельда-Заславского какая-то!
В газете же вслед за ответом Заславского шла заметка «От редакции»:
«Помещением письма т. Д. Заславского редакция заканчивает печатание материалов по этому вопросу и опубликует в дальнейшем лишь постановление конфликтной комиссии ФОСП. Все резкости, допущенные тов. Д.Заславским в его письме, редакция оставляет на ответственности автора».
Фельетон и заметка призваны были поставить жирную точку во всем этом «деле» — и на всем этом деле. А заодно и на репутации Мандельштама и — на начатой им, но так и не успевшей развернуться дискуссии о переводческом ремесле.
Впрочем, отголоску «дела» суждено было попасть на страницы «Литературной газеты» еще и в шестом ее номере. 21 мая на заседании Исполбюро ФОСП с докладом «О переводчиках» выступил не кто иной как Эфрос. В постановлении (п.4 протокола) стояло:
«Доклад т. Эфроса принять к сведению. Для проработки этого вопроса выделить комиссию в лице тт. Эфроса, Зелинского и Бела Иллеш. Для упорядочения работы по изданию переводной литературы поручить комиссии создать Бюро при Федерации. Поручить Бюро связаться с объединенным Бюро переводчиков при издательствах: конкретные обсуждения всех мероприятий перенести на Секретариат. Созыв Комиссии поручить т. Эфросу».
Пунктом 5 протокола был следующий:
«Слушали: Заявление О. Мандельштама.
Постановили: Принимая во внимание, что переделка старых переводов иностранных авторов и их переиздание повседневно практикуется сейчас издательствами, Исполбюро считает, что инцидент т. Мандельштама, квалифицированного и опытного переводчика и редактора, и т. Заславского является следствием не частного, а общего явления, характеризующего состояние переводческого дела в СССР, поэтому Исполбюро постановляет: 1. Частный инцидент между Мандельштамом и Заславским считать исчерпанным опубликованием всего фактического материала по этому вопросу в “Литературной газете”; 2. Создать Комиссию при ФОСП для проработки вопроса об урегулировании переводческого дела»[27].
Казалось бы, два эти пункта — итоговые для всей дискуссии и завершающие ее как бы и официально. Но 27 мая, информируя о заседании и его постановлении, «Литературная газета» поместила один только четвертый пункт протокола[28], вчистую замылив пятый! Что как бы отдавало общую «победу» объединенной партии Горнфельда-Заславского!
В самом начале, напомним, дискуссия успела породить комиссию («бюро») из переводчиков и издательских работников (Сандомирский, Эфрос, Зенкевич, Мандельштам, Ярхо, Ромм и Мориц). Но после фельетона Заславского бюро это признаков жизни уже не подавало. То же касается и второй комиссии, или тройки, в составе: теоретик конструктивизма Зелинский, секретарь Международного объединения революционных писателей Бела Иллеш, а от переводчиков и издательских работников — один Эфрос. О предпринятых ею усилиях и достигнутых результатах так же решительно ничего не известно.
Если не считать того, что издательское начальство могло теперь расслабиться и спокойно вернуться к своим некошерным схемам.
А подыгрывавший им Канатчиков — к своим.
Примечания
[1] Мусатов В.В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С.303.
[2] И печатное заявление А.Г. Венедиктова отчетливо показало границы солидарности издательства с одним из лучших своих работников.
[3] В 1929 г. под ним были издательства «Земля и фабрика» и «Academia», в котором служил и А.Эфрос.
[4] Самый первый в их длинном ряду! На посту в «Литературке» он продержался до сентября 1930 г. При нем в редколлегию входили также: от Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) – Б. Волин, от «Круга» – А. Лежнев, от «Перевала» – И. Катаев, от «Кузницы» – В. Вешнев, от Всероссийского общества крестьянских писателей (ВОКП) – Ф. Трусов, от Всероссийского союза писателей (ВСП) – Е. Зозуля, от Литературного центра конструктивистов (ЛЦК) – Б. Агапов, от РЕФ – И. Ломов (В. Катанян), от Ленинграда – М. Карпов, Ю. Либединский и Б. Эйхенбаум. Вначале газета выходила раз в неделю, и её тираж составлял 45 тыс. экземпляров.
[5] Быстрова О. «Дорогой Алексей Максимович!..» // Литературная газета. 2009. 22 апреля.
[6] Его «Профили» (1930) – одна из лучших книг о русских художниках.
[7] См. об этом: Нерлер П. Мандельштам и Эфрос: о превратностях нетворческих пересечений // Наше наследие. 2015. №114. С. 38-52.
[8] См., например: Ермилов В., Селивановский А., Сутырин В., Фадеев А. На литературном фронте. Против капитулянтства, против политической бесхребетности, против комчванства и приспособленчества! За дальнейшее укрепление пролет. позиций на литер. фронте, за четкую классовую линию во всех органах федерации, за коренную переделку «Литературной газеты» // Комсомольская правда. 1929. 3 авг. С.3.
[9] Нерлер П. Мандельштам и Эфрос: о превратностях нетворческих пересечений // Наше наследие. 2015. №114. С. 38-52.
[10] Горнунг Б.В. Поход времени. Статьи и эссе. В 2 т. Т.2. М.: РГГУ, 2001. С. 403.
[11] РГАЛИ. Ф.625. Оп. 1. Д.2. Л.1.
[12] Талант, отданный газете. К 100-летию со дня рождения Д.И. Заславского. М.1980, С.43-44.
[13] В письме от 14 декабря 1929 г. См. другое признание Заславского в том же письме: «Я на себя <…> смотрю как на рядового, которому надо делать черную работу» (РГАЛИ. Ф.2182. Оп.1. Д.320. Л.12-14).
[14] См. выдержку из его дневника о харьковских евреях (запись сделана 12 декабря 1943 года — вскоре после казни немецких военных преступников, осужденных на Харьковском показательном процессе). Если бы партия затребовала фельетончик на эту тему и с таким душком – написал бы. А так – ограничился записями в дневнике…
[15] Память. Вып. 4. М., 1979. Париж, 1981. C. 308.
[16] РГАЛИ. Ф.2846. Оп.1. Д. 75. Л.212об.
[17] См., со ссылкой на Е.К. Лившиц, запись в дневнике Д. Выгодского от 27 июня 1929 г. (IV, 355).
[18] Собрание Т.?. Могилевской (Квебек, Канада), ныне – в рукописном отделе библиотеки Квебекского университета.
[19] Сельвинского Мандельштам посетил вместе с М. Зенкевичем и М. Горнунгом и попросил его о поддержке (Горнунг Б. Заметки. С.158).
[20] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 12. Список рукой П. Н. Лукницкого, с пометой: «Не была отправлена». Дальше обрыв листка.
[21] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.296. Л.47об.
[22] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.296. Л.49-50.
[23] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.316. Л.1-2.
[24] РГБ. Ф.356. К.1. Д. 21. Л.15-15об.
[25] РНБ. Ф.211. Оп.1. Д.267. Л.16.
[26] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д. 316. Л.3-4.
[27] ИМЛИ. Ф.51. Оп. 1. Д.13. Л.32.
[28] В Федерации // Лит. газета. 1929. 27 мая. №6. См. также: Переводчики объединяются // Лит. газета. 1929. 17 июня. №9. С.1; Верховный суд РСФСР и писатели // Там же. С.4.
