©"Семь искусств"
  май 2023 года

Loading

В кулуарах «Свободы» новоселы эмиграции сошлись в рукопашную с ее старожилами. А как иначе, когда «третья волна» эмиграции настигает «вторую»? Но здесь спор поколений, разделение на «отцов и детей» — последнее. Характерен обмен репликами: «Читаете „Вашу страну“?» — «Нет, „Вашу мысль“». За одним рабочим столом, в одних студиях и редакциях разместились пособники оккупантов, с ними удравшие, — и еврейские граждане советской национальности.

Леонид Гиршович

СРЕДСТВО ОТ ЗАВИСТИ К САМОМУ СЕБЕ

(продолжение. Начало в № 3–4/2023)

ВТОРАЯ ГЛАВА

Леонид Гиршович«Сидение в отказе» это не долгие безрезультатные стоны в отхожем месте. Отказ иного свойства: «в разрешении на выезд в Израиль», что превращало заурядных инвалидов пятого пункта в «отказникóв», иных в «узников Сиона» — тех, из-за кого Советский Союз лишался торговых льгот (поправка Джексона-Вэника). Выпускали с девяноста долларами в кармане, ощипанных. «Мы облегчаем жизнь израильским поварам, из вас сварят суп в армейской столовой». Тем не менее в ОВИР выстроилась очередь.

Винниц — дипломированный журналист, «метр под кепкой», зато и ершистый, вздернутый: «Попробуйте сказать, что я звезд с неба не хватаю». Он был принципиален: за советы, но без большевиков, за атеизм, но при соблюдении прав верующих, за социализм, но без ведущей роли партии. Но бросаться за это наперерез поезду — нэма дурных. Налаженный быт, женат на красавице-американистке, сын Вадик — или Владик: «Мама! Папа!». Дора Пинхасовна живет с ними: «Мама, ты же видишь, Оля Адику не разрешает…». Уже только поэтому — если здесь уместно «только», низводящее причину до малости, — окажись Винниц в каком-нибудь Берне, на симпозиуме «Пути культуры: конвергенция», он бы не подвел под монастырь Дмитрия Васильевича, тварь дрожащую, отвечающую за безопасность и целостность делегации. Максимум на что бы решился — как сбир, закрывая краем воротника пол-лица, нырнул бы в магазин «Русской книги», чтобы через секунду вынырнуть с «Доктором Живаго» под полою.

Но когда в Прагу нашего сердца вошли танки Варшавского договора и наступили годы мрачной реакции, надежды на евросоциализм и конвергенцию сменились у атеиста библейским «Отпусти народ мой». Советским танкам на улицах Праги противостояли — и как! — израильские танки по ту сторону Суэцкого канала. Сион вытеснил Прагу из нашего сердца, которое этого даже не заметило: принципы те же, козыри свежи.

Отважившийся на децимацию, при которой каждого десятого отправляют не в расход, но в отказ, Винниц обрекал себя в случае несчастливого билетика на геройские поступки с непредсказуемым исходом. Он проскочил. Врата не самые тесные, если девять из десяти проскакивает. Да и не технарь он со сто двадцатой формой допуска, а бумажный шарик, хоть и скатан из газетной бумаги, то есть сообщавшей идеологическую направленность любому действию — не то что из нотной.

Инерции борьбы за возвращение в Сион хватило на несколько лет. Когда урезáли бюджет той или другой организации, подкармливавшей русские перья, приходилось искать нового работодателя, а по ходу поисков по-прежнему бить в политический набат на страницах «Нашей страны». Подписанные им статьи назывались: «Мир — это война!», «Если оставлю тебя, Синай…» (вывод войск из Синая был одним из условий мирного соглашения с Египтом). Но набатом набата не заглушишь — грозных писем из банка не остановишь. Попытать счастья на «Коль Исраэль» — на «Голосе Израиля»? Увы, русское вещание, бубенчиками позывных приманивавшее в Союзе многих, а в самом Израиле дававшее служившим на нем ощущение твердой почвы под ногами — оно не резиновое. Были, были другие радиоголоса, рядом с которыми «Голос Израиля» избушка на курьих ножках. Те занимали квартал в некошерных метрополиях, и такая же разница была в жалованье, если сравнивать с «Коль Исраэль». Перебраться туда, где рыбе поглубже, а человеку получше? Предать принципы? Предать принципы невозможно, принципиальность — черта характера, а не характер мыслей.

Эмигрантских радиостанций в Европе две, «Русская служба Би-Би-Си», что звучит гордо, и радиостанция «Свобода» / «Свободная Европа», что звучит по Шолом-Алейхему: «Уж есть свинину, то чтоб сало по бороде текло». Под крылом самолета город нацистских пивных, а под крылом ЦРУ, как сыр в масле, катаются власовцы. По улицам в баварских шляпах с помазком важно разгуливают вчерашние эсэсовцы.

Винниц переместился в разряд салонных сионистов и зажил на Георгштрассе в большой ведомственной квартире. Размеренно потекли дни, упорядоченные достатком и гайдновской сменой времен года. И на все у Винница имелся твердый ответ. В сочетании с прямой спиной и вскинутой головой это заменяет наращённые каблуки. Уровень быта соответствовал кинематографическому образу жизни, питая обостренное чувство собственного достоинства. Кропавшие статейки в «Посев» и в «Русскую мысль», гонорарами соперничавшие с «Нашей страной», только завистливо вздыхали: «„Свобода“ ест деньги задницей».

Открылось второе дыхание и у жены-американистки, в продолжение шести лет обслуживавшей постояльцев тель-авивского «Хилтона». Повседневная в израильской толпе своих подобий, она вновь обрела себя. Культурных айвентов в Мюнхене было в избытке, а она — пышноволосая брюнетка, пышноволосая до иллюзии шиньона. Свекровь? Дора Пинхасовна осталась в Бат-Яме, там подружки, там однушка-роднушка, оплачиваемая еврейским собесом. Что делать ей, еврейской коротышке, в Западной Германии — смотреть в окно и ненавидеть? Глядеть в себя и вспоминать такое, за что глаз вон? Алик уже не тот в свои двенадцать лет: по нем так чем маленькая собачка-бабушка в доме, уж лучше собака, как у многих его одноклассников. Он ходит в американскую школу без всякой перспективы сделаться немцем, баварцем. Но русский язык дома, английский язык в школе, иврит в загашнике отодвигают на задний план грядущее эмигрантское изгойство, соответственно вечную инфантильность в жизни будущей.

В кулуарах «Свободы» новоселы эмиграции сошлись в рукопашную с ее старожилами. А как иначе, когда «третья волна» эмиграции настигает «вторую»? Но здесь спор поколений, разделение на «отцов и детей» — последнее. Характерен обмен репликами: «Читаете „Вашу страну“?» — «Нет, „Вашу мысль“». За одним рабочим столом, в одних студиях и редакциях разместились пособники оккупантов, с ними удравшие, — и еврейские граждане советской национальности. Зачерствевшие эксперты по России из перемещенных лиц («ди-пи»), приправленные щепоткой невозвращенцев, — и актуальная Москва.

Такова в общих чертах схема силовых линий внутри трудового коллектива, за которым нужен глаз да глаз. Каждый новичок проходил проверку на то, в чем обвиняли друг друга и о чем писали друг на друга кляузы работавшие на «Свободе»: заслан всемогущим кэй-джи-би. Но формальное разделение на тех, кто «ушел с немцами», кто «прыгнул за борт» и кто выехал «по израильской визе», вовсе не означает личную вражду между теми, другими и третьими или, наоборот, круговую поруку по этому же признаку. У Винница в Новый год набивалось всякой твари. Оле нравилось вплывать в Ноевом ковчеге в Новый год. В компании своих не блеснешь, а ей éсть чем. «Я — обжигающая красавица, я — светская львица, ни одно заметное событие не проходит мимо меня». Семейные роли распределены: Виталик на капитанском мостике с подзорной трубой, она — горящая золотом нереида на носу корабля.

За содвинутыми на двадцать пять человек столами встречать Новый год, причем дважды, по московскому времени и по-местному, в промежутке опустошая салатницы, паштетницы, разгружая фаянсовую баржу говяжьего студня и руша пирамиду из пирожков с печенкой и капустой и накладывая на косо нарезанную французскую булку норвежскую лососину или красную икру из Канады, в тарелку же класть лоснящийся локон Шиллера, Schillerlocke — нет, такого Винницы не устраивают. Хитроумная комбинация из турецкой, балканской и ливанской кулинарии при полном самообслуживании. По краям стола высятся башенки тарелок, посверкивают новенькие столовые приборы. На десерт сыр, виноград. Бутылки лежат в деревянных сотах, в баре алкоголь и ведерко с кубиками льда. Гостей не двадцать-двадцать пять, обложивших стол, как Брестскую крепость, а сразу шестьдесят. Вполголоса напевает что-то незрячий Рэй Чарлз, улыбчивый Чарли Паркер обволакивает полумрак бархатным тембром своего саксофона. Оля американистка и знает в этом толк. Спору нет, держать открытый дом легче, когда «домик и садик» — о вилле говорить не приходится, Оля пока еще не Марчелло Мастроянни в белом смокинге с сигарой, к которому присутствующие обращаются «коммендаторе». Но в новогоднюю ночь можно позволить себе party и в двухуровневой квартире, и соседи, сами салютующие под твоими окнами, жаловаться на тебя не будут в полицию. Раз, правда, вышел скандал. Авик (от Ави, они его так записали по прилете в Лод: «А как тебе нравится „Ави“?» — «Неплохо… Ави…»), Авик тоже захотел пускать ракеты. Хорошая идея. Оля представила себе, как гурьбой все они высыпают на улицу, кидаются снежками, ждут, как со свистом взмоет огнедышащий дракон. И все бы было именно так, если б случайная искра не прожгла дутик мерзкой бабе из артиллерийского расчета по соседству.

— Вы мне заплатите! Я заявлю на вас в полицию! Я знаю, где вы живете.

Спасибо Виталику: он подошел к потерпевшей особе, исходившей яростной бранью — еще и оттого, что другие, как ни в чем не бывало, продолжали шуметь на своем языке.

— Сколько я вам должен? — спросил он, не вступая с ней в пререкания, не унижаясь до ее ярости. От неожиданности та не нашлась и молча — топ-топ-топ ножками — улепетнула.

Он никогда не теряет головы. Это Оля знает по себе. Другие, повстречав ее, теряли голову, а Виталик нет. Познакомились они на дне рождения Вики Постниковой — ее одноклассницы и его однокурсницы. С фамилией «Винниц» поступить на журфак МГУ еще трудней, чем достать австрийские остроносенькие полушпильки. Для винницев там конкурс — сто человек на место, однопроцентная норма. Виталик прошел.

На ней были эти самые остроносенькие полушпильки и вызывающе-нарядное «липси» — юбка-колокол. Стиль «площадь круга, площадь круга два пи эр», фамилия Пархоменко. Вот только оли, они голубоглазые беляночки, за это в них влюбляются. А не обжигающие брюнетки.

(Диалог из пьесы по Островскому «Лес. Лешие» на сцене Театра на Таганке:

Григорий Евсеевич. Как вас зовут?

Оля. Оля.

Григорий Евсеевич. Не может быть.

Оля. Почему?

Григорий Евсеевич. Потому что я влюбляюсь во всех оль с первого взгляда.

На генеральной репетиции побывала вся Москва, Оля ловила на себе взгляды. Опасались, что премьеру отменят — не пропустили же в Ленинграде «Горе уму» Товстогогова — но послы всех стран купили по билету, и опасения не оправдались.)

— Как тебя звать? — Москва не Ленинград, сразу на «ты».

— Оля. А что?

— Ничего, на будущее.

— Посмотрите, какой самоуверенный.

— Значит, есть основания. Ты не похожа на свое имя.

— А у имени есть внешность?

— Как у собаки. Собака и хозяин всегда похожи.

Иногда посмотришь под этим углом, и правда. Валентина Пантелеевна, у которой в Коктебеле Оля снимает комнату, была одно лицо со Стрелкой.

— Еще скажи, что ты влюбляешься во всех оль с первого взгляда.

— С чего это я буду врать? Просто ты не похожа на свое имя.

— А на какое имя я похожа?

Всё, перехватил инициативу. Ей стало любопытно, а женское любопытство за ценой не постоит.

— Уже ни на какое не похожа, ты лишилась своего двойника.

Лишенке Оле не на шутку сделалось за себя обидно.

— Rhigt…

— Ты на инязе?

— Да. В МГУ.

— Ну и я в МГУ на журфаке. Если хочешь знать, то Ольгой звали жену князя Игоря.

— Ярославной, допустим…

— По отчеству Ярославна. «Князь Игорь и Ольга на холме сидят, дружина пирует на бреге». Пушкина читала? А знаешь, что партизаны сделали с князем Игорем — за то, что со своим полком сдался в плен? Пригнули две березы, привязали к верхушкам за ноги и отпустили, посмотрели, что у него внутри. Ольга с дружиной нагрянула в ту деревню и обложила их данью. С каждого двора по голубю. Партизаны решили: ну, легко отделались, а Ольга привязала каждому голубю паклю к лапкам и подожгла. «Летите, голуби, летите», сама знаешь куда.

Конечно, знала. Оля с Викой Постниковой еще на уроке пения это пели, музыка Дунаевского, слова Исаковского.

— Ольга коварная была, а ты коварная?

— Ольги всякие нужны, ольги всякие важны. У меня родственница скрипачка, заслуженная артистка. Тоже Ольга, тоже Михайловна и тоже Пархоменко.

— Вот и познакомились. А я Виталий Александрович Винниц.

— Я знаю Гришу Винницкого.

— А это сокращенно. Как если б ты была не Пархоменко, а Пархом.

— Извини, пожалуйста, Пархоменко был героем Гражданской войны.

— Тоже твой родственник?

— Нет, но мой дедушка был его адъютантом, и когда Пархоменко погиб, он взял его фамилию. А Ольга Пархоменко, скрипачка, жена моего двоюродного брата.

— А девичья фамилия как?

— Не знаю, не интересовалась.

— Нет, твоя девичья фамилия.

— Моя?! — опешила. (Как та тетка, у которой Виталик спросит, сколько он ей обязан за прожженную Даником куртку — а она сразу топ-топ-топ, и убежала.)

— Ну да. Твой дедушка, до того, как стать Пархоменко, какую фамилию носил? Тоже никогда не спрашивала? Умные люди не заморачиваются с фамилиями. Винниц и все. А ты, когда выйдешь замуж, тоже перейдешь на фамилию мужа?

— Смотря, какая у мужа будет фамилия.

— Ну, скажем, Винниц.

Это что, предложение руки и сердца, не отходя от кассы? Скажешь, останусь на своей — дала согласие, скажешь, стану Винниц, тем более… Подумала: «Дети станут Винницы». В любом случае получится, что согласилась.

— Хочешь, научу танцевать «липси»?

— Зачем?

— А затем, что если я возьму фамилию «Винниц», то больше не смогу ходить на каблуках. А «липси» танцуют в лодочках, — ну-у, как она ему утерла нос?

Скоро только сказка сказывается, а поженились они, когда она кончала аспирантуру по американистике и регионалистике на кафедре, еще пахнувшей свежей краской.

На момент бракосочетания имя мальчику так и не выбрали, только девочке.

— Если будет девочка, то Яна, wrigt?

— Знаешь, давай в принципе условимся: если мальчик, имя даю я, если девочка — ты.

— Wrigt.

Ничего. На момент родов он станет посговорчивей, нечего заморачиваться. Вдруг будет Яна. У нее шла восьмая неделя.

В Грибоедовский Загс (Дворец Бракосочетания №1) выстраивались с вечера на бронь.

— В порядке живой очереди, если желаете в быстрый список. К нам со всей Москвы и Московской области за полгода приходят записываются. А то добро пожаловать в районный загс.

— У меня есть справка из женской консультации.

— А что мне с этого? Тут у каждой второй справка. Не могли до свадьбы потерпеть? Занимайте с вечера, невеста, иначе десять раз родить успеете. Следующий…

Ночлегом на садовых скамейках парочки сдавали экзамен на прочность чувств по завышенным требованиям. Сидели в обнимку, завернувшись в вязаный платок или под теплым покрывалом.

— У вас свободно?

— Да, присаживайтесь, — сказал улыбчивый нерусский голос.

Кому надо было отлучаться, потом рисковали ошибиться в темноте скамейкой, как в кинокомедии. Открываешь глаза, а ты провела ночь с люберецким Владом.

— Влад. Красивое имя?

— Владислав? Будут звать Славик.

— Ну и что? Славик.

— У нас на лестнице , в Иванове, жила тетя Слава, с бельмом на глазу. Я, когда ее видел, всегда отворачивался.

На другой скамейке по «Спидоле» слушали «Маяк»:

Руды, руды, руды, рыдз,
А по-русски рыжик…

— А если Анатолий?

— «Шляпа пана Анатоля»? Мне уже толики вот где.

Она его не помнила таким.

Издалека приближался грузовик, на мгновение всё утонуло в грохоте, но грохот стих раньше, чем все услышали громкое: «Да пошел ты к Богу в рай!».

— Олегом не хочешь?

— Олег, сын Ольги?

— Был бы Алик… Сэр Алек Гиннесс.

«Отказался бы он от идеи сочетаться в Грибоедовском, предпочел бы пойти в районный…» Так замерзла. Но сама не предложит никогда: пусть он думает, что в жизни раз бывает такое событие.

— Станислав — отличное имя. Стас.

— У нас котенок был на даче, Стасик. С черной мордочкой.

«Наверное, из университета Патриса Лумумбы, — подумала Оля, глядя сквозь рассветную зевоту на соседа, сидевшего с русской девушкой. — Ему-то зачем? Все равно увезет ее к себе. Среди них есть небедные, сын министра… нет, ему бы тогда через посольство устроили вне очереди. Может, и она ждет ребенка? Наперед знает, что родится черненький. Прилетит полный самолет родственников. Там любят пышные свадьбы, в национальных одеждах, с пением, в плачущих масках. Прилетевшая на свадьбу родственница из Киева тоже исполнила на скрипке «Аве Марию» с плачущим лицом.

С тех пор — «топ-топ-топ» — пробежало двенадцать лет. Уже четвертый Новый год Винницы встречают на «Свободе», а сколько таких новогодних встреч впереди! Вся жизнь впереди — «топ-топ-топ».

Звонок снизу.

— Его только за смертью посылать, — сказал Виталик, решив, что это Валерьянц, художник. Когда еще Виталик звонил ему:

— Алло, Авик? Слушай, будь другом, заедь по дороге на бензоколонку. Лед кончился. Только бери в кубиках, а не крошку. И приезжай с запасом, чтоб в морозильнике полежал.

Лед должен быть сухой, цепляющий, нет ничего хуже, оттепели в ведерке.

На стене Олин портрет его работы. Личико, подтопленное глазищами, в непомерно большой шляпе, которой у нее отродясь не было и которую никогда не носила (в этой последовательности: никогда не было, потому и не носила). На плечах зеленая шаль, на подбородке зеленоватый след от позавчерашней драки. У Валерьянца все женщины срисованы с одной.

Уже с утра доносились с улицы одиночные сухие выстрелы. То там, то сям забегáли поперед батьки в пекло, которое, немного терпения, и разверзнется над Глокеншпилем в полночь, с последним ударом часов. Позвонили уже в дверь, но не Авик — это были первые гости. Авика и гостем-то не назовешь, близкий человек, с которым нечего делить… Олю? Однажды выскочил бесенок сомнения. Валерьянц тогда ее писал в своей мастерской, а Винниц записывал в студии за двойным стеклом заставку для своей программы — статью первую Декларации Прав Человека под величественную музыку:

— Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства. (В расчете на кого это писалось? «Наделены разумом и совестью… должны поступать в отношении друг друга в духе братства…» Школа для умственно отсталых?)

— Знаешь, кто мне по-настоящему близкий человек? — спросил он у Оли, испепеляя ее глазами.

— Знаю, я.

— Тот, с кем мне есть, что делить.

— Тогда Валерьянц, — или ему послышалось, что она так сказала?

Оля не похожа на свое имя, а Виталик не похож на свой радиоголос, исполненный благородных обертонов. Вот и пыжится, выказывает достоинство, ниже которого подозревать Олю. Обнаженные натурщицы в ателье художника такая же повседневность, как воронье гнездо на голове еврейки.

Иоганну Гроссгерц, а это пришла она, гостьей тоже не назовешь. Еще недавно Винницы оставляли на нее ребенка, когда на пару дней сбегали, скажем, в Париж на вечер Бродского, где поэт превращался в барда, гнусавя пел, и Оля ловила на себе его взгляд:

Вдалеке воронье гнездо, как шахна еврейки,
С которой был в молодости знаком, но, спасибо, расстались.

— Я что, первая? — спросила Жанна.

— Ты, Жануля, всегда и во всем первая.

Жанна — первое мюнхенское знакомство, сведенное за пределами радиостанции. Неожиданное, как судорога. С видом осужденных грешников сидят в раскаленном месте впритирку мужчины и женщины, фиговым листком им служит анонимность. И вдруг Виталик — все случается когда-нибудь в первый раз, в том числе и сауна — слышит позади себя, как одна говорит другой:

— А наш жопкин хор, когда этот мужичок приходит… Молчат, слова вымолвить не могут.

Виталик непроизвольно дернулся и обернулся. Ступенькой выше напитывали полотенца своим пóтом две русские. Они заметили его реакцию.

— Понимаете по-русски?

Да, понимает, еще как понимает.

В Бат-Яме русская речь никаких вопросов не вызвала бы, но не в МюнхенСитуация была экстраординарная: он голый, они голые, при этом на вы, при этом держать фасон, держать спину, держать дистанцию — рук не хватит, на одной из которых обручальное кольцо, и оно стыдит твою прилюдную наготу. Не то беда, что эти женщины, стоя, могут оказаться выше тебя на полголовы. Может, да — может, нет. Их проблема. Даже невзирая на разницу в росте (в их пользу), женщинам не дано смотреть свысока на мужчину, поскольку «смотреть свысока» можно только в переносном смысле. Беда, что другие мужчины смотрят на тебя свысока в их присутствии. Будь он в штанах, он бы нашел способ возвыситься, но возвыситься без штанов? Положим, этим двум отсутствие на нем набедренной повязки ничего нового не открывает, их нравы — нравы до грехопадения. Для них грешники различаются скорее по одежке.

— Я, когда иду в сауну, снимаю колечко… — хитро помолчала. — Еще соскользнет.

Помимо экстраординарных ситуаций, «когда соскользнет», Жанна и после развода продолжала носить фамилию мужа и обручальное кольцо. «Ох, недаром славится русская красавица», — пел самодеятельный хор общества «Родина».

— А что, супруга в сауну не ходит? Одного вас отпускает? Умная женщина. Аппетит нагуляете, а поесть домой придете.

— Ребенка не с кем оставить.

— Ой, ребеночка… А сколько вашему? У меня двое, мальчик и девочка, сиамские близнецы, водой не разольешь.

— Семь.

— И моим семь. Василисе и Шурке. А вы своего к нам завозите, а сами в сауну с женой. Вдвоем оно всегда лучше. Я никогда одна не хожу, еще подумают чего. А где двое собрались во имя мое, там и я среди них. В святых книгах сказано. Завозите, завозите — а сами вольные птицы. Как его зовут?

От денег сразу отказалась. Наотрез. Так, на почве дружеской услуги, семейство Винницев свело знакомство с Иоганной Гроссгерц — Большое Сердце. Оля поначалу отнеслась к ней с недоверием, женщина водится с женщиной в обход мужа, а тут Виталик познакомил: дескать случайно разговорились на улице.

— Не наша компания. К западному немцу за так не отпустят. Никогда не знаешь, что взамен подписала?

— Ну, подписала… биг дил. А ты не подписала?

— Это другое дело. Я шла на американистику в аспирантуру. У нас нельзя было иначе.

— Нигде нельзя. Думаешь, на журфак МГУ еврея за так берут?

Но скоро Оля пристрастилась к Жанке с ее говорком (Краснодар или что-то в этом роде), с ее бабскими историями — о «наших партизанках», про мужичка из посольства, что наезжает к ним: «Холощеный, как мерин, Нинка сказала. А уж она специалист, на конезаводе выросла».

Иоганна Гроссгерц без претензий на равенство в отношениях. Она как бы компаньонка, на которую можно положиться, которой можно доверить ключи, ребенка, которая будет развлекать своей болтовней.

— А у меня история вышла, — говорит Виталику Жанна, входя. Дышит улицей. — Помнишь мою Нинку? Я была с ней, когда мы познакомились. Ну, в сауне.

— Тише ты…

— Так она, дура, влюбилась… А, Оль, вот тебе принесла, — снимает с плеча холщевую торбу и достает из нее литровую банку. — У нас бабулька варенье варит. Покупает кизил у турок и варит с добавлением целебных трав. «Вкус Родины». Ну, с новым годом, с новым счастьем. Давай почеломкаемся. Я тут рассказываю про мою Нинку. Ты ее не знаешь. Она когда-то запала на одного албанца, и с тех пор — Индонезия, любовь моя! Как встретит албанца, так ни в чем себе отказать не может. Она их на ощупь различает. Звонит утром: «Слушай, Жанка, я такого мужика встретила». — «Албанец?» — спрашиваю. — «Он, сердешный. Матери на протез копит, фотографию ее показал. Ну, как я могла отказать? Дала». — «Сколько?» — а сама думаю: ну всё, привет горячий. Полторы тысячи дала, представляешь? То, что отложила за год.

Обрушился шквал звонков, дверь в квартиру не закрывалась — конкретно не закрывалась, Оля оставила ее открытой, и каждый, кто входил, ее не закрывал за собой. Лифт малогабаритный, грузоподъемностью в 320 кг или vier Personen. Кому не терпелось, шли пешком, топ-топ-топ, а на звонки с улицы Оля нажимала кнопку, не спрашивая кто там. В недобрые старые времена, чтоб не дразнить швейцара, стояла бы с ключом внизу, как это описано в романах.

Знакомить гостей Винницы считали лишним, хорошо если сами знали кто есть кто. Туманов-Таежный привел двухметрового малого, сиганувшего из Союза еще в голодные на эмиграцию годы. Почему-то тогда двухметровый не попытал счастья на «Свободе», а довольствовался энтээсовским издательством.

— Цакс ваше настоящее имя? Смахивает на псевдоним сатирика.

Виталик карабкался по Цаксу взглядом, пока тот объяснял, что вообще-то он Закс… — Винниц едва не оступился, но продолжал карабкаться — …но согласно законодательному акту от 1939 года, только в статусе переселенцев, «аусзидлеров», по-старому «фольксдейче», получают право на фонетическую транслитерацию своего имени, отсюда такая смешная неразбериха… — в глазах у Цакса мелькнуло что-то гоголевское, что-то акакий акакиевское: «Я брат твой».

— Оправдываться будете в суде, — грубо перебил его Винниц и деланно рассмеялся, обращая грубость в шутку.

Жанка была в статусе сестры-хозяйки. Через черточку, а не «сестры хозяйки». Иметь такую сестру — дать заподозрить себя в стыдном: что ты, образно выражаясь, запираешься в укромном углу и ложкой прямо из салатницы вычерпываешь тобою же осмеиваемый «оливье». Это как Виталику соседствовать с двухметровым малым. Как специально в шаге от них историк и краевед Городечный не без кокетства рассказывал, что его монография не изъята из библиотек благодаря Ленину на обложке («Петербургский, петроградский, ленинградский трамвай. От конки до метрополитена им. В.И.Ленина»). И тут по отрицательной аналогии с Цаксом Городечный вспомнил, что на задней площадке трамвая имелась планка и кто из детей проходил под ней, ехал без билета.

— Знаете выражение «метр под кепкой»? — Городечный игриво кивнул на двухметрового Цакса, но промахнулся — попал в Винница.

— Я тебе потом о нем расскажу, — шепнул Туманов-Таежный Винницу, когда Цакс, сутулясь, пристроился к пиршественному столу. — Хороший парень.

— Да, парень хоть куда… Цакс. Твой будущий сотрудник? — Виталик видит тебя насквозь и на метр глубже. Ему бы в первом отделе работать, а не программу «Права человека» вести. С одного взгляда может определить, ктó ты, чтó ты. Оля в этом убеждалась не раз. Взять Жанку с ее обществом «Родина». «Жанкин хор». Казалось бы, поганой метлой, а Виталик нет: «Жануля».

— У меня на «Новостях» штаты укомплектованы… — большим пальцем Туманов-Таежный полоснул себя по горлу.

— Поэтому ты притащил его ко мне? Ты главный редактор «Новостей», у тебя штаты резиновые, не рассказывай… чего тебе предложить? Только учти, я льдом не запасся. Позвонил Авику, чтоб прихватил. Ты его знаешь, художник Валерьянц. Нашел, кого просить. Его только за смертью посылать, до сих пор не приехал.

— Немчура пусть льдом разбавляет продукт. Что это у тебя, Аквинат? — так Туманов-Таежный величал аквавит. — Твое драгоценнейшее… — он выпил. — Ты сам говорил, что хочешь «Права человека» делать на пару с кем-то, чтобы каждый день выходили.

— Ну, не с кем-то, а с кем-то, кого я знаю.

— Я читал его в «Посеве». Отлично пишет.

— Писать — одно, работать на радио — другое. Не мне тебе говорить. А что он забыл в «Посеве», почему сразу не к нам? Он же сто лет как здесь. Бестолковый?

— Ну, есть такое дело, сдуру. Но парень-то свой. И писать умеет.

Кому свой, а кому, может, и не слишком свой.

— Алик сватает его мне вторым пилотом, — говорил Виталик Оле на следующий день (уже наступил 1984 год, пару дней придется привыкать к новенькой четверке на конце). — Для него, кто не был «ди-пи» (перемещенным лицом), свои люди. Мы для него свои.

— Но мы-то уехали легально. Удрать с корабля на бал легко, — сказала Оля.

— Это ты´ знаешь, что гусь свинье не товарищ, свинья этого не знает.

— Пусть сам его к себе и берет.

— Я ему так и сказал. Мне это надо — чтоб Городечный говорил: «Пат и Паташон»?

— Кто?

— Неважно. Штепсель и Тарапунька. Городечный у нас эрудит, он все знает. Знает даже, что раньше для детей был бесплатный проезд в трамвае.

— У нас и теперь бесплатный. А слышал, что он в Ленинград слетал? У него мать умерла.

— Ты веришь?

— Что умерла?

— Да нет, умереть могла спокойно. Если понадобится, чтобы кто-то умер…

— Но он же вернулся.

— Ты уверена, что это один и тот же человек? А почему, интересно, его книга там по-прежнему продается?

Полдня будут перемывать косточки семидесяти скелетикам, гулявшим на балу у сатаны.

— Еще не попробовала, что тебе Жануля принесла?

— Запах Родины?

— Вкус. Запах был на прошлый Новый год. Помнишь, я от насморка капельку взял?

— Когда у тебя потом ноздри срослись? Я ей рассказала, а она говорит, что это от геморроя.

Бывает, ждешь мефистофельского смеха, а человек ржет, как подросток. Так и Виталик.

— Представь себе на минуточку… гы-гы… жопкин хор, страдающий геморроем… гы-ы… — Виталик смеется редко, но от души, ржет. — Все как одна… со сросшимися ноздрями… лучшее средство против геморроя… гы-гы…

— Лучше скажи, как тебе наш Авик?

Виталик сглазил «ее Авика»: «Его только за смертью посылать». Сбил велосипедиста насмерть. Больше ничего не сказал, бросил трубку. Из пивной, откуда он звонил, повалили наружу — смотреть. На брусчатке чернела фигура. Тут же валяется велосипед, переднее колесо круто повернуто в небо, вокруг фонарей вьется мокрая зимняя мошкара.

В ожидании полиции он даже не поседел — облысел. Прошла вечность, прежде чем, пульсируя синими огнями и оглушая окрестность иерихонскими трубами, подъехали скорая и полиция. Трамвай покорно ждал, к досаде немногих пассажиров за ярко горящими окнами. Чем ближе полночь, тем чаще вспыхивали шальные ракеты.

Через два часа Валерьянц является: не только не насмерть — даже не задел. Этот поляк, угодивший колесом в трамвайную колею, был мертвецки пьян. Мы говорим «пьет, как сапожник», а французы говорят «пьет как поляк». Пока полиция занималась замерами, пока составляли протокол (вмиг позабылись все немецкие слова), лед, лежавший в машине, растаял, и поверх резиновых половиц натекла лужа.

Ну и черт с ним! Так и так спешить некуда. Двенадцать ноль-ноль позади, вертикальное совмещение двух стрелок на циферблате. Авик не в состоянии сесть за руль. Машину бросил на месте преступления, совершенного в сослагательном наклонении, из которого двойник Авика кричал немым криком, сжав руками плешивую голову. И пошел Валерьянц к Винницам пешком — топ-топ-топ — тщетно высматривая такси, но свободное такси в Новый год можно найти только с миноискателем. «Заночую у Винницев». Бросая на гору курток еще одну, предупредил:

— Сейчас надерусь. (Как сапожник или как поляк? И как поляк, и как сапожник.)

В первом часу дня, взглянув, «как наш Авик», Оля заодно заглянула к Арику. Тот, сидя на кровати и сделав из одеяла шалаш, смотрел «Эмиля из Лённеберга». Только в кино мальчики спят в полосатых пижамках, а не как он: разделся до трусов и майки и под одеяло.

— Спит, — сказала Оля. — Что ты хочешь, он же напился с горя, как извозчик.

— С горя или на радостях.

Валерьянц не единственный на Георгштрассе, кто встречал Новый год задним числом. Компанию ему составлял невзрачный человечек — правда во фраке. Он и год назад был у Винницев во фраке. К этому времени Мюнхен давно отсалютовал Новому году, полночь било где-то в Рейкьявике. Но Театр на Гертнерплац, заштатный по сравнению с Оперой, давал свой ежегодный новогодний бал с дешёвым шампанским («Opernsekt») под музыку из оперетт, чем обрекал оркестровую яму мысленно чокаться за нотным пультом. В Баварской Государственной опере уже к десяти вечера камер-музикеры зачехлили свои инструменты, а обитателям оперной ямы на Гертнерплац еще предстояло пиликать и пиликать. Придворные музыканты, получавшие сумасшедшие бабки, им виделись небожителями, райскими птицами. Так в «Посеве» смотрят на сотрудников радио «Свобода».

Фрачник, похожий на одного из едоков лимонов кисти Валерьянца, тоже был в родстве с заслуженной артисткой Ольгой Пархоменко, той, что на брачной церемонии в Грибоедовском Загсе исполнила «Аве Марию» с ужасно кислым выражением лица (посмотреть, так у нее родственников было полстраны).

— Ваше лицо мне знакомо… — сказал Валерьянц, с трудом ворочая языком. — Вы приехали на велосипеде…

Фрачник обдумывал: обидна ли для него такая развязность? Не следует ли дать это почувствовать гривастому с безвременной сединой. А Валерьянц продолжал в том же духе. Он в очередной раз запрокинул голову вверх донышком и еще вдогонку отправил наколотый на зубочистку лилово-розовый шматок.

— Советую. Исландская бочковая. Пока я всю не словил. В Рейкьявике никогда не были?

— Нет. — Сухо. Демонстративно не глядя на исландку, хотя хотелось.

— Смотрите, русалочка, а мы ее — ам! Если вы приехали на велосипеде, то мы знакомы, я вас чуть не сбил. Но чуть не считается.

— Я вас не знаю, — подумал: «„И знать не хочу“ сказать?».

— Так за чем дело стало. Давайте знакомиться. Валерьянц-ц-ц… «ц» указывает на принадлежность к роду Валериев. Князь Валериан Мадатов мой предок.

И одновременно, в подтверждение новейших умопомрачительных изысканий в области физики, это имя прозвучало в другой части комнаты, где стояла елка:

— Валерий.

— Рада познакомиться. Жанна.

Разлапистая красавица, вся в шарах, тончайших и сверкающих, как после дождя, или шероховатых, как будто после дождя шары обмакнули в сахарный песок — елка подобна плененному Гулливеру: стреножена лампочками и серпантином. А за стражника Дед Мороз, хрусткий и поблескивающий, как утрамбованная тропинка в снегу. С лап свисают выпиленные из фанеры зверюшки, солдатики, лошадки, раскрашенные под глазированное печенье. В чем прелесть елочных игрушек? В их обманчивой съедобности. Их хочется надкусить, лизнуть шершаво-сладкую поверхность.

— Почему, Валерий, я вас раньше не встречала? Вы недавно в Германии?

— Скоро восемнадцать лет.

— Смотри-ка. Дольше, чем я. Вы знакомый Алика? Я тоже. Мы все здесь знакомые. А можно я буду вас звать Валерой? Моего первого мужа так звали. А вы женаты?

— У меня была жена, но она осталась в Ленинграде, — отвечал Цакс не сразу. — Мы недолго были женаты.

— Понятненько. А здесь вы один.

— Ну как вам сказать…

— Но детей нет.

— Нет. Детей никогда не было.

— «Ни детей, ни жены, там живут пластуны»… Наш хор поет. Хор общества «Родина».

И Жанна поет. Но то, чтó она поет, тонет в общем шуме, различимое лишь для ближайших ушей:

Далеко от родной стороны
Без детей, без жены
Там живут пластуны.
Только месяц на небе взойдет,
Басурманин идет,
Контрабанду ведет.
Не уснет часовой
Над Араксом-рекой.
Выстрел в горах прозвучал,
Басурманин упал, контрабанду отдал.

Это не про вас? Вы не пластун?

— Пластун?

Жанна была уже хорошо под chauffe — или прикидывалась, у нее не поймешь, когда она под градусом, а когда входит в образ.

— Сразу видно, что вы в хоровой самодеятельности не участвуете. Пластун — это кто по-пластунски ползает. Лазутчик. Плесните мне еще. Все мы здесь, Валера, пластуны.

Их знакомство не осталось незамеченным, не подвергнутым наутро обсуждению.

— А Жанка-то прикарманила твоего соведущего.

— Не говори глупости. Так его и взяли к нам. Как его, Цакс? Закс? С ним довольно темная история. В свое время он удрал на Запад. Явился к Рору в «Посев».

— Погоди, Рор же у вас.

— В «Посеве» его брат, старший. Скатерть белая залита вином, братья Глеб со Львом лежат под столом. Союз Русского Народа. После войны даже буквы на кокарде не пришлось перешивать. Был Национально-Трудовой Союз, стал Народно-Трудовой союз. В один прекрасный день, не поставив никого в известность, Лев Рор срывается в Лондон, жена еще раньше туда перебазировалась. Сперва, как заяц, петляет по Германии, как будто на него идет охота. Но в районе кельнского аэропорта попадает в ДТП со смертельным исходом. С тех пор Цакса больше не интересует НТС. А проработал он там около двадцати лет на теневых ролях… А?

— А ты говорил это Алику?

— Это он мне сам рассказал. Но невозвращенец невозвращенцу друг, товарищ и брат. Моральный кодекс строителя коммунизма сдавала? Алик не желает видеть очевидное… Жануля, значит, замечена в близких контактах третьей степени? Посмотрим, как он ей показался. У нее абсолютный нюх, как у Бетховена был абсолютный слух.

Весело и шумно встреченный Новый год продолжается в мелких радостях следующего дня. Доедание недоеденного в кругу немногих избранных из множества званых накануне. Анархия на законных основаниях включает в себя право Марика бегать в пижаме хоть до вечера (иметь право вовсе не означает пользоваться им — это касательно пижамы)…

Телефон ожил.

— Ольга Винниц… — здесь первым называет себя не тот, кто звонит, а тот, кому звонят. — И тебя с наступившим. Ну, как добралась? А твои чада уже дома?

Узнав, что у Жанниных знакомых имеет быть подростковый садик в новогоднюю ночь, Оля хотела определить туда и свое чудо, но чудо заартачилось — из страха, в котором даже под страхом смерти не признается: не хочу, хочу дома!

— А то, Жан, приходи. Обменяемся впечатлениями. Виталик спрашивает, как тебе твой новый приятель?.. С которым вы под елкой шептались. Всё видели… Сегодня уехал? А я-то, грешным делом, за него порадовалась.

Виталика почему-то рассердило, что Жанка, если заедет, то позже, она еще не забрала Василису и Шурку. Позже будет темно и поздно… Вспомнил о Валерьянце:

— Пора уже этому красавцу вставать. Сколько можно дрыхнуть. Мне его еще подвозить придется. Надеюсь, он помнит, где машину бросил… А ты так и будешь бегать в трусах и в майке?

Он был раздражен. Чем — сам не понимал. Пат и Паташон. Выпускать вместе передачу… Разбежался. Туманов-Таежный еще не самый большой начальник. С Винницем тоже считаются. Тот же Рор на днях: «Виталий Александрович, это вы Штучку открыли? — „Стучку“ он произносил, как немец. — На „Балтийском маяке“ выйдет интереснейшее интервью с ним. О его семье, о его прадеде Петре Штучке».

— Ну, Авик, проспишь все на свете. Знаешь, сколько уже?

Ноль внимания.

— Ну!.. Авик! Ты чего! Оль! Оля! Вызывай скорую!

Она метнулась к телефону.

— Вызвала?

— Да…

Скорая, когда ее дожидаешься, несется на крыльях вечности. Наконец все острей и острей, все пронзительней и пронзительней ее светомузыка. Пока не оборвалась. Могли и не спешить. Алик спрятался у себя и смотрел из темноты через приоткрытую дверь. Дядя Авик мертв? А в ответ: мертвее не бывает.

(продолжение следует)

Print Friendly, PDF & Email
Share

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.