В купе надо мной смеялись: «Водку не взял, а мерку снять не забыл». Не полагаясь на свою память, я записал Олин и мамин размеры и когда доставал из кармана носовой платок, несколько раз ронял записку на виду у всех. Пусть все знают, какой заботливый сын и любящий муж.
СРЕДСТВО ОТ ЗАВИСТИ К САМОМУ СЕБЕ
Памяти NNN
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Чем устанавливать наклон изголовья с помощью кнопки, не проще ли подложить под голову лишнюю подушку. И не будешь всем туловищем сползать, покуда пятками не упрешься в спинку кровати — кровать сразу становится на треть короче. Чей рост выше среднего, тот полжизни проводит, согнув колени под углом в сорок пять градусов. Но сочувствуют не мне, версте коломенской, а тому, кто метр под кепкой: не вышел ростом. Вымахали б под два метра, тогда бы знали, каково это.
Часами лежу, гляжу на высокогорные пики колен. «Больной уже радуется замеченной им под дверью полоске света. Уже утро. Какое счастье! Но замеченная под дверью полоска света исчезла. Это полночь, приходили гасить газ, и придется быть всю ночь альпинистом своих коленей». Конечно, больной, то есть я, может нажатием другой кнопки включить лампочку в изголовье и читать «того же автора тот же роман». У меня библиотечка на выдвижном столике. (Если ты обложен книжками, даже по-русски, то для врачей ты не совсем пустое место. В их глазах ты офицер, хоть и вражеской армии: больных и персонал разделяет линия фронта. Но профессор Серебряные Власы увидит во время обхода на случайно раскрытом форзаце оригинальное название: «À la recherche perdu». — «В поисках за утраченным временем»: «О-о…» — говорит профессор.) Возле стопки книжек коробочка в форме вагончика игрушечной железной дороги. Внутри вагончика четыре отделения: «утро», «день», «вечер», «ночь». В каждом отделении по нескольку таблеток, как пассажиров в купе. Поверх наклейка с моим именем: «Valery Zaks» — «Валери Цакс». Маршрут следования мне сообщили.
В Германии Валерии чаще женщины, как в России, скажем, Валентины, Валечки. Мне не привыкать к казенной или рекламной корреспонденции, начинающейся со слов: «Многоуважаемая — в случае рекламы „дорогая“ — госпожа Цакс». («Hoch geehrte — oder „liebe“ — Frau Zaks».)
— Фрау Цакс… Ах, извините, герр Цакс… — говорит радиолог. По-нашему, рентгенолог. Врачом-рентгенологом была мама, Валентина Петровна Дегтяр. Закс я по отцу. Судя по моему отчеству, его звали Александр. В детстве я верил, что он погиб на фронте, потом решил, что он был оплакан другой семьей, а потом… Подробности мама унесла с собой.
Должен сразу сказать: я редкая птица. Я невозвращенец. Когда еще начнут выпускать в Израиль самых настырных. А заодно и немцев-меннонитов в Германию — по двадцать-тридцать капель, как болеутоляющее из пипетки. Я вчерашний однофамилец такого сектанта с Алтая или из Караганды. Мой клоунский псевдоним не что иное, как Закс, но по правилам транслитерации кириллических письмен русское З побратим немецкого Z. После 1938 года для русских немцев было сделано исключение при обратной транслитерации фамилий на З — Зейдлиц, Закс, Зееман и проч. Будь я фольксдейче, я бы тоже писался Sahs. Но как русский я начинаюсь с Z. Глупо. Цакс. Крошка Цакес ростом под два метра. Я пытался выдать себя за потомственного немца. Ничего не вышло. В Ведомстве Правопорядка мне сказали: «Вы тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения, а место рождения Ленинград. Если б Алтайский край…». А я еще когда-то решил, что моя фамилия сыграет мне на руку и категорически отказался сменить ее на Дегтяр, когда брал паспорт. У меня уже тогда созрел план.
Не думайте — если мама растила меня одна, я был предоставлен улице. Я ходил и в музыкальную школу, и в шахматный кружок, и на детские концерты. «Но можно, княже, и навыворот», — пела Òбухова (надо правильно ставить ударение). «Навыворот» означает не вопреки, а благодаря — именно благодаря тому, что растила сына одна, были и музыкальная школа, и абонемент в Филармонию, и разные кружки. Он — то есть я — ее последний бой. Да я и сам хотел не просто вымахать, а «стать человеком». Заменить себе отца. Мне была свойственна мечтательность, проявляющаяся в монтировании фильмов-грез с самим собою в главной роли. Герой — то есть я — целует диву в уста под помадкой сахарной, то Клэр, то Джейн, то Франсуаз. И ты никакой не Валера, дворовая сыть, дровяной сарай. В сахарных устах Элизабет Тейлор ты «Валерио», почти «варенио».
При НЭПе мамин отец занимался мыловарением. Рассказывая о нем, мама называла его дедушка Петя. Потом дедушку Петю забрали, он возглавил мыловаренный завод в Соликамске и был еще жив, когда туда эвакуировали мощи святого Сергия Радонежского. Мама считала, что советский строй это навечно. «И на твоем веку тоже не сменится». Не говорят сыну «на твоем веку» — можно сглазить. «Советский Союз — это на века, заруби себе на носу». А послушаешь по ночам ламповый приемник, чем я занимался, когда она бывала на дежурствах, так не сегодня-завтра свершится. Однажды я ее разыграл в отместку за трусость. По сути ничего особенного не сказал, но вспоминаю об этом, и как наждаком по сердцу: злая шутка. В ту ночь, когда выпускники и выпускницы целыми классами гуляли по Неве, я вернулся домой часов в пять, и она спросонья не поняла: ночь? день? За окном светло, я куда-то уходил…
— Что случилось? — всполошилась. А я весело:
— Все, мам. Конец советской эпохе. В Ленинград вошли войска Организации Объединенных Наций.
Она глядела на меня широко раскрытыми глазами сомнамбулы.
— Валечка…
Она подошла к окну. Неземной свет, разлитый за окном, отразился на ее лице. Я помедлил, растягивая этот миг счастья. Сколько, две, три минуты она в это верила?
— Ма, я пошутил.
И тогда она окончательно проснулась. Где я был? Ах да, выпускной бал… Ты голодный?
В минуту нежности она звала меня Валечкой — в детстве мне казалось, что девчоночьим именем. Я еще не встречал Валь-мальчиков, а девчонок сколько угодно, самых отъявленных, дворовых, в которых не влюбляются.
— Глупенький, есть даже такая опера, и в ней ария Валентина.
Но я не поверил, пока эту арию не услышал в концерте:
Бог всесильный, бог любви,
Ты услышь мою мольбу,
За сестру тебя молю,
Сжалься, сжалься ты над ней
— пел солист Большого театра Андрей Иванов.
Не думайте, я все равно настоял на том, чтобы при всех она звала меня Валерой. Сама же говорит, что записала так, потому что за Валерием, как за каменной стеной: Валерий Чкалов.
— И правильно сделала, что назвала тебя Валерием. А еще заруби себе на носу, ты должен участвовать в общественной жизни школы, это важно.
В первом классе я санитар. Я ходил с красным крестиком на рукаве, и другие первоклашки предъявляли мне ладошки. В последнем классе я был комсоргом школы. В школе «ребята» не мужского и не женского рода, девяносто процентов школьных комсоргов девочки. Это в ФЗО комсорги поднимают взвод в атаку. А мне не грозило загреметь на три года в армию. Мама главный рентгенолог в Военно-медицинской Академии, это тебе не хухры-мухры. К тому же я хорошо учился, чтобы провалить вступительные. Не думайте, я не из маменькиных сынков, которых слепое обожание возводило в сан гениев. Довольно ей — то есть маме — было, что я уверенно продвигался по комсомольской линии, на втором курсе секретарь комсомольской организации факультета. Далеко пойду.
Дверь с плексигласовой табличкой: «Зав. отделом наглядной агитации Говорушко А.Ф.». За дверью важный говорушко:
— Валерий, тебе дано было поручение — подготовить тезисы по материалам декабрьского пленума. Справился?
— Да, Авангард Федотович. Основные тезисы содержатся в докладе товарища Хрущева. Дальнейшее развитие химической промышленности на ближайшее семилетие. Особо отметил Никита Сергеевич заслуги академика Прянишникова перед нашей страной в деле химизации сельскохозяйственных удобрений.
— Далеко пойдешь, Валерий.
— Авангард Федотович, я пошла поесть? — в дверь на уровне ключа, торчащего в замочной скважине, просунулась голова с начесом. — В пирожковую…
— Иди-иди… — голова исчезла. Авангард Федотович подмигнул мне. — Она тебе до причинного места не достанет. Пятки из жопы растут.
Мы одни в его кабинете.
— Ну, что ты стоишь, как неродной. Садись, Валя, на диванчик, — и шлепнул меня по колену, торчащему под углом в сорок пять градусов. — Что, Валечка, как говорится, в рабочий полдень…
Он встал и повернул торчащий в замочной скважине ключ.
Был у меня еще один опыт такого рода. У нас на философском факультете эстетику читал Сергей Владимирович Валуев, «красный граф». Но можно и «коммунист нового типа».
— Знакомьтесь, Валуев, — представился он аудитории. Все: га-га-га! Зааплодировали. (Фильмы «Знакомьтесь, Балуев» и «Восемь с половиной» поделили главный приз московского кинофестиваля.)
Как мухи на мед, мы слетались на валуевские пáры по средам. Эрудит, похож на иностранца: тяжелый светлый пиджак, темные узкие брюки, подмышкой папка на молнии. Было немыслимо повстречать его в сшитом на заказ плечистом драповом костюме и с портфелем. Садясь, клал ногу на ногу, так что между носком и брючиной белела полоска кожи — даже в лютые морозы, что заставляло студенток в теплых рейтузах подозревать у него под брюками тонкие кальсоны телесного цвета (сразу скажу, полет фантазии).
— Сегодня мы поговорим о культурных предпосылках Первой мировой войны, о поэтике западноевропейского декаданса. Перенесемся в Париж конца девятнадцатого века. Пятое февраля 1897 года. В одном из предместий на юго-западе Парижа прогремели выстрелы. Будущий автор эпопеи «В поисках за утраченным временем» стрелялся с оскорбившим его критиком. Два выстрела — два промаха. Это было предвестием грома, который раскроит небо над старой Европой. Под кистью художников, под резцом скульпторов, под пером поэтов красота любви перетекала в красоту смерти. «Ах, la petite mort… любовь и смерть язвят единым жалом…». Этим тождеством они приводили себя в состояния экстаза. А заводы Круппа уже отливали «Большую Берту», из которой через двадцать лет будут обстреливать Париж немецкие войска.
Прихожу я к Сергею Владимировичу на зачет.
— Ну-с, о чем вы хотите, чтобы я вас спросил? — и вальяжно откидывается на спинку стула.
Чтоб ему подыграть, я изображаю на лице бóльшую растерянность, чем испытал. Ему нравится быть барином-эксцентриком, не перестающим всех приятно изумлять — почему не доставить человеку удовольствие с пользой для себя? Нас разделяет массивный письменный стол, в ящиках которого на протяжении десятилетий одно бумажное царство сменялось другим. А где стоял он изначально, этот стол, в каком присутствии или дворце, уже никакой дед Щукарь вам не скажет. На стене висело два портрета. «Классики самих себя»? Как правильно сказать: классики марксизма-ленинизма? Засомневался. А усомнившись в одном, уже сомневаешься во всем. Мораль? Не рекрутируй в свои ряды единомышленников, если твоя цель — сплочение рядов. (Первый пришедший на ум парадокс.)
— Хотите угадаю, какой вопрос вы бы предпочли, чтоб я вам задал? — говорит Сергей Владимирович. — Дайте руку.
Будь моя воля, темой курсовой работы я бы взял «Номинализм и неформальный парадокс» — о том, что щегольство мнимыми парадоксами с головой выдает номиналиста. Взгляните на меня. Логик, парадоксалист, неоплатоник, вслед за Плотином стыжусь своего тела, своей плоти. А в действительности до мозга костей материалист. Но если об этом станет известно… о моем плане, мне конец. Оттого и кошу под идеалиста, идеалиста от слова «идейный». Не думайте, мама всю жизнь маскировалась.
Я протянул через стол руку. Он сам расстегнул мне манжет и подвернул рукав. Потом взял мое запястье и долго держал.
— Так… работа Ленина… работа Ленина «Толстой как зеркало русской революции». Угадал?
— Да. Как вы догадались?
— Вы сами сказали только что. Вы мне много о себе рассказали. Только не заметили. Давайте сюда зачетку.
— А что я вам рассказал про себя, Сергей Владимирович? Интересно же.
Сергей Владимирович посмотрел на меня с чарующей улыбкой.
— Лучше прочтите… Вы помните, я рассказывал о поединке в Медоне. Если бы тогда критик убил писателя, что случается сплошь и рядом, эти книги не были бы написаны, — он выдвинул ящик стола, в котором десятилетиями поверх вороха бумаг хранился револьвер с одним патроном. — Прочтите, это на многое откроет вам глаза. Возможно, на самого себя. Философия времени.
Кустарные sans titre переплеты иллюстрировали мою мысль о формальных парадоксах: «Не рекрутируй в свои ряды единомышленников, если не хочешь быть разоблаченным». Одна из книжек называлась «Под сенью девушек в цвету», другая «Содом и Гоморра».
— Осторожно, с непривычки можно заработать себе интеллектуальную грыжу. Они у меня случайно оказались с собой. Слишком лакомый кусочек, чтобы держать их здесь. Букинист продаст вам только по знакомству. Вот мой телефон. Когда осилите, занесете мне домой.
Тихая звезда философского факультета, Валуев встретил меня в домашнем халате с бранденбургами и окаймленными тем же витым шнуром широкими шелковыми лацканами. Предварительно я позвонил к нему:
— Можно Сергея Владимировича к телефону?
(Слышу: «Вас…».)
— Слушаю вас.
— Сергей Владимирович, это Валерий Закс говорит. Я прочитал.
— Ну, приносите. Рыба любит соль, а книга возврат.
Он жил на Васильевском, в двух шагах от места работы. Сам впустил меня.
— Входите.
Переднюю пересекла горбатая старуха, посмотрела на меня и скрылась за низенькой дверью в глубокой, как норка, нише — вздумай я проследовать за ней, мне бы пришлось согнуться в три погибели.
Я собрался разуться, ожидая взамен тапки.
— Достаточно тщательно вытереть ноги.
Тут я заметил: несмотря на домашний халат, хозяин был в черных балетных туфлях. Грудь и шею ему прикрывал тонкий шелковый платок, как у мамы. Движением полотера я демонстративно вытирал ноги о лежащий у его двери половичок. Если единственную соседку принять за горбушу-прислугу, тогда Валуев по праву имени мог держаться от быта советских людей в стороне — стороне Свана: носить шлафрок с двубортными петлями в виде вензелей из костюмерной погорелого театра, вывязывать шейный платок. Комната, которую он занимал в этом аппендиксе вельможного дома (на доме мемориальная дощечка: «Памятник второй половины XVIII века. Охраняется государством»), казалась поставленной на попа: в самой комнате и двадцати метров не будет, а высота атмосферного столба и соответственно площадь стен, как во дворце — положить эту комнату набок, получилась бы зала. Мебель массивностью не уступает столу в кабинете марксистко-ленинской эстетики. Широкая низкая тахта с валиками по сторонам служила ему, думаю, и креслом, и ложем. У меня острый глаз, не думайте. Я вообще замечаю больше, чем вы можете подумать, и смотрю на вещи трезво. Я далеко пойду.
— Надеюсь, чтение расширило ваш горизонт. Одолев Марселя Пруста, вы свершили подвиг Геракла. Признайтесь, Валерио, что вы не раз проклинали меня.
— А почему вы зовете меня Валерио?
Сергей Владимирович пожал плечами:
— «Валера сидел и читал Пруста»? Или вам больше нравится «Валерий», как говорят комсомольские работники в пьесах Погодина?
Не поспоришь, у комсомольских работников прижились полные имена без отчества: Валерий, Александр, Николай. Строго.
— Сергей Владимирович, а можно у вас спросить?
— Валяйте, не стесняйтесь. «Долой стыд» — было такое общество после революции.
— А почему вы мне это дали читать? Вы сказали, что я вам много чего о себе рассказал. Поэтому?
— Мне кое-что показалось. Сейчас проверим. «Под сенью девушек в цвету». Вы помните имена девушек?
— Их имена… их имена… — глаза шарят по шестиметровой тверди, даром что «на потолке не написано». — Альбертина… Андре…
— Зачет. А вам не пришло в голову, что это мужские имена, что их по преимуществу носят мужчины. Также и ваше имя. Нам сразу представляются Валерий Чкалов, Валерий Брюсов, Валериан Владимирович Куйбышев. Но согласитесь, Валерия может быть и женщиной. Мне показалось, что вам не чужда проблематика имен через призму дихогамии. Дихогамия встречается не только в растительном или животном мире, сейчас я вам объясню. Я и сам то Валуев, то Балуев. Идемте на диванчик.
Мои всегдашние опасения: у меня, разговаривающего во сне, мама выведала и про Говорушко, и про Сергея Владимировича. Какова ее реакция — «такова жизнь»? «Сэляви»? Не думайте, что это трагедия для отца, а мать отпустит сыну любые шалости, да еще с начальствующим лицом, которое в долгу не останется. На уровне архетипов это в корне неверно, глубоко ошибочное мнение. «Мать моя девушка!» против «Елки-палки лес густой, ходит батька холостой». Инстинкт «чадородия» против «безотцовщины». Мужчина никогда не встретит понимания у женщины, сколько бы она ему это ни сулила. Для женщины вне ее естества нет кислорода. Возразят, что и между женщинами нет взаимопонимания, что свекровь живет с невесткой как кошка с собакой. Но это другое, «Соперницы» Касаткина. Помните? Соперницы идут с коромыслами, а где-то там, вдалеке, стою я с гармонью. Я это их кислород. Мой кислород — моя гармонь.
К тому, что я женюсь, мама была так же не готова, как абсолютная монархия не готова к революции. В абсолютных монархиях есть своя человечность по сравнению с буржуазными демократиями, где правит костяная нога закона. Разве мама повела бы себя с пациентом, как этот радиолог, принявший меня за пациентку: «Фрау Цакс… извините, герр Цакс». Сперва в медкарту, потом заметил, что я мужчина. А мог бы и не заметить. Главное, высказать свое «подозрение». Показывает мне снимок на свет, чтобы я что-то различил в этих грязных сугробах. У него еще только подозрение, а он уже спешит поделиться им со мной. Мама избегала сообщать окончательный диагноз даже безнадежному больному — правду говорят родственникам, близким, никак не ему. Надежда умирает последней, и если невозможно продлить больному жизнь, то хотя бы не отнимать ее до срока. А этому не терпится, чтобы ты смотрел на него собачьими глазами, невтерпеж упиться своей безграничной властью над тобой. Пациенту здесь объявляют диагноз «с гинекологической прямотой», другими словами, режут правду-матку. Один из эвфемизмов Сергея Владимировича:
Я скажу тебе с гинекологической прямотой:
Все лишь хересный бренди, ангел мой.
Там, где эллину сияла красота,
Мне из черных дыр зияет срамота,
— он продекламировал свои мизогинические вирши вопреки своему же предостережению: «Бойся говорящих цитатами, под доспехами цитат зияет пустота».
— Зачем вам это надо — жениться, мой ангел? Какие вы собрались штурмовать высоты — академические или партийные, что вам понадобилось прикрытие?
И ведь угадал. Это Говорушко, давая мне рекомендацию в партию, подмигнул:
— Тебе не мешало бы жениться.
— Уже?
— Побудешь кандидатом, это два года. Будете женихаться, так и получится. Ты же хочешь, чтоб тебя включили в какую-нибудь делегацию, хочешь поехать на международный конгресс? И вообще женатик всегда сухой из воды выйдет. А фамилию на твоем месте я взял бы мамину.
— Чего ради? Был академик Бах, видный представитель марксистко-ленинской науки. Теперь будет академик Закс. Академик Закс лучше звучит, чем академик Дегтяр.
— Это тебе так кажется, Валечка.
Раз я хочу жениться, то и мой всегдашний вопрос отпал: что если б тайное сделалось для мамы явным? Говорушко прав: жена, как плащ из водоотталкивающей ткани.
Мама так и села… образно выражаясь, потому что мы сидели за столом. На столе лежал торт «полено». Мы пили чай, и вдруг у нее на глазах торт «Полено» стал стоймя.
— И кто эта счастливая избранница, можно полюбопытствовать? — первое, что говорят, услышав «я ухожу» после двадцати лет совместной жизни (в нашем случае двадцати двух с половиной).
— Я еще не знаю.
Теперь уж «полено» действительно стало стоймя — мама лишилась дара речи.
— А… э… не понимаю…
— Чего тут понимать. Мне дали понять: если я хочу чего-то достигнуть, я должен жениться. Вступить в партию, быть ассистентом Балуева недостаточно… Валуева, хотел сказать, это ему прозвище дали: «Знакомьтесь, Балуев»…
— Так… — подразумевалось «продолжай».
— Если я хочу участвовать в работе международных организаций, бывать заграницей, мне необходимо жениться.
— Я поняла. И у тебя уже есть кто-то на примете?
— Решительно никого. Я же не могу жениться на тебе.
— Перестань.
— Если хочешь — пожалуйста. Можешь подыскать кого-нибудь сама. На свое усмотрение.
Следующий торт «полено» мы уже ели втроем.
— Это Оля. Она закончила медучилище при Академии, и сейчас проходит практику в моем отделении. А это Валера, я тебе о нем рассказывала. Готовится к поступлению в аспирантуру, секретарь комсомольской организации факультета. Все понятно?
— Очень приятно, — сказала Оля.
Мужчина не протягивает руку первым. А кто эта Оля, чтобы первой протягивать руку мне? Шпингалет с личиком, позволявшим ей, шпингалету, питать иллюзии. Женщинам присуще питать иллюзии на свой счет в силу той же мечтательности, которая мужчину ввергает в объятия Элизабет Тейлор. Несбыточный идеал на то и несбыточен… не думайте, опыт с черными дырами, из которых мне зияла срамота, тоже имелся, но философ, я смотрел на вещи философски: Плотин мне друг, но истина дороже. А истина заключалась в том, что Закса без загса заграницу не выпустят. Для заложницы мама уже старенькая. Напрасно старушка ждет сына домой. А жена не напрасно. А что жена мне до причинного места не достанет, она это может компенсировать другими способами. Допустим, непреклонностью, которая отличает существа миниатюрного сложения, чем объясняется их власть над разными дылдами. Да последние и сами по безволию и несуразности конечностей этой власти над собой жаждут. Сколько встречаешь таких держащихся за ручки парочек: он «достань воробышка», она — тот самый воробышек.
— Олег и Ольга, равноденствие имен, — сказал я, не давая себе труда сослаться на «Введение в дихогамию» С.В. Валуева. — На одного Олега приходится одна Ольга, они поровну освещают полюса человечества. Вы знаете «Песнь о вещей Ольге»? «Как нынче сбирается вещая Ольга отмстить неразумному мне. За томные взгляды и дерзкие вирши испéплить упрямца в огне». (Дихогамия — чередование полов в одной особи, феномен «Роландо» Вирджинии Вульф.)
Что я несу? Идиотик какой-то, маме неловко. А для Оли мужское сословие другим и не бывает. Когда нет постоянной прописки и нет никакой возможности зацепиться, а распределят в такую Джалалабадскую область, что родной Соликамск покажется Ленинградом — тогда привередливых нет. Как будущая свекровь, мама наступала на те же грабли, что и другие до нее: коли брать в дом, то совсем безответную, всем тебе обязанную, которая будет тише воды, ниже травы и сама росточком с травинку. А не какую-нибудь артистку Ленконцерта с картины Бурака «К сыну за помощью». Хочешь не хочешь, мы все росли на картинах советских художников да на передвижниках: Бурак да Касаткин.
— Нет, мы проходили только «Песнь о вещем Олеге». «Как ныне сбирается вещий Олег…» — и судейской скороговоркой оттараторила до слов: «Князь Игорь и Ольга на холме сидят, дружина пирует у брега. Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».
Я сказал:
— «Игорь» не так строго, как «Николай» или «Юрий». Не думайте, проблематика имен мне не чужда. В школе, на первом уроке девочки как услышали «Закс», стали дразнить: «Загс! Загс! Распиши нас!»
Маме перестало быть неловко. Плевать. Смотрины не удались. Но Оля так не думала. «Песнь о вещем Олеге» прочла от начала до конца без запинки. Садись, пятерка. Еще и «загс». Неожиданно для мамы я взялся ее проводить до метро.
— Спасибо, было очень вкусно.
Дорóгой я вел себя с непосредственностью чудака.
— Вы мне до пояса, но если вы сядете мне на шею, то будете выше всех.
Оля покосилась на прохожих.
— При всех неудобно. Да и я в платье. Я как-нибудь надену тренировочные штаны. В Таврическом саду, в темноте.
— А вы говорите в темноте: «Вдохните… не выдыхайте… выдохните»? Мама, наверное, с три короба про меня наплела.
— Валентина Петровна вами гордится. Мама сына. Вы, говорит, далеко пойдете. Любимый ассистент профессора, участвовали в студенческой научной конференции. У вас большая будущность.
— Вас понял. Единственное средство не умереть от зависти к себе — жениться.
— Это вам решать.
Мама встретила меня словами:
— Мог и не провожать. Она ведь тебе не очень понравилась.
Уже этого хватило, чтобы я сказал:
— Почему? Кадр вполне. Если ты считаешь, что она подходит…
Тогда мама воспряла духом и перечислила Олины плюсы: хорошо соображает, жизнью не избалована, это важно. То, что не моего кругозора, даже лучше. Лицо приятное. Внешне мелковата, но мама знает, что крупным мужчинам это нравится.
— Только детей не заводить на первых порах, — пары вырываются меж колес пыхтящего паровоза, и уже на сносях. Писклявое «Ту-ту-у-у!», завернутое в простынку. — Мало ли чего, потом алименты всю жизнь выплачивать. Вообще-то сама должна понимать, каково растить без мужа, а его описанной пеленкой не удержишь, с грудняшками-то и бросают… Ну, она девушка сообразительная.
— А она девушка, ты думаешь?
Мама помялась на мой мужской вопрос.
— Не знаю. Больше нет невинных.
— Не думай, что это имеет для меня значение, — при моих планах это и правда не имело значения. — Если хочешь знать, я смотрю на такие вещи философски. Чистота, при том, что относится к достоинствам, не влияет на стоимость. Классический пример неформального парадокса по Гегелю, сиречь дурной бесконечности.
Кататься верхом на мне по Таврическому саду ей не пришлось. Мы перешли на ты еще раньше, чем мама стала деликатно уходить из дому, предоставляя нас обществу друг друга без третьего лишнего. Когда впервые оставила нас вдвоем часа на полтора, то потом смотрела на меня пристально: мол, бывает, нужна переэкзаменовка, это нормально, иногда даже хорошо. И долго не могла понять: это мы уже женихаемся или просто так, «знакомьтесь, Балуев». Может и расспрашивала свою подопечную, которая ни словом, ни намеком не выдавала мне свою корысть. Положим, ей терять нечего, она даже не была девушкой. Все равно пока дышу, надеюсь — о чем забывают немецкие врачи, хотя и учили латынь в своих гимназиях: dum spirо spero.
Раз все-таки мама не удержалась:
— Так что ты решил, ты женишься на ней?
— Я? Это ты должна решить.
— Я?! А я, как дура, хожу на цыпочках. Но она тебе хоть немножко нравится?
— Мам, это ракета-носитель, которая должна вывести меня на орбиту.
— Но так тоже нельзя. Тебе же с ней жить. А дети пойдут?
— Ты сама говоришь, что не хочешь детей. И что она девушка сообразительная: с ребеночком-то и бросают.
— Я ей сказала: не вовремя родишь — жизнь себе сломаешь. Но если женщина родила ребенка с головой, тогда это кислород для нее. Нет хуже, на старость остаться одной. Хоть вешайся.
Я думал, маме лично захочется обрадовать Олю: смотри, ты в полном и окончательном долгу передо мной, Валентиной Петровной. Помни, кто в доме хозяйка — Валентина Петровна.
Нет, мама не стала выставлять себя благодетельницей за мой счет: это я ее осчастливил, я должен ей сказать сам. Оля застала меня за конспектированием основополагающей работы Ленина «Материализм и империокретинизм» («эмпирио» и «критицизм» в одном слове не умещаются).
— Сейчас кончу.
Она покорно ждет.
— Ленин критикует империалистов, — объясняю ей. — «Эмпайр» по-английски это «империя». Эмпайр-Стейт-Билдинг — самое высокое здание в мире. Стоэтажное. Если три Исаакиевских собора поставить один на другой, Эмпайр-Стейт-Билдинг все равно будет выше. Хотела б там жить?
— А голова не закружится?
— От счастья? Испытаем. Вдохните… не дышите… Оль, пошли распишемся? Выдохните.
Не думайте, что предложение руки и сердца было встречено с всенародным подъемом. Когда жизнь не балует, становишься флегмой недоверчивой.
— Сразу нельзя. Документы подают за месяц.
— А ты все знаешь, да?
— Подруга замуж выходила, я была свидетельницей. Надо проверить свое чувство. Без очереди только по предъявлении справки о беременности.
— А она была беременная?
— Валька? Аборт делала. Так бы на ней не женился.
Парадокс! Живу в мире парадоксов, сиречь дурной бесконечности, как говаривал Сергей Владимирович.
Свадьбу сыграли на шикарную ногу — еще начнутся разговоры: фиктивный брак, то да се. Церемония состоялась на Краснофлотской набережной, при царе Горохе Английской, во Дворце Бракосочетания №1. Зато на свадебное платье невесте много материала не пошло. У жениха черный костюм сохранился еще с той достопамятной ночи, когда в Ленинград вошли войска Организации Объединенных Наций. Тогда моего размера нигде не было, и Марья Давыдовна, шившая дамам атласные лифчики, наставляла мне на брюки фальшивые манжеты, рукава тоже как-то нарастила. Но пóлу пиджака нельзя было удлинить, и карманы брюк оставались на виду. Чтобы это не так бросалось в глаза, Марья Давыдовна их зашила: «Воспитанные молодые люди не ходят руки в брюки». Помню, мы к ней ходили. На ее доме была мемориальная доска белого мрамора еще со старой орфографией: «Здесь в 1838 1842 гг. жил Николай Васильевич Гоголь, здесь написал „Мертвыя души“». Наверху бронзовый профиль, снизу бронзовый венок.
Мама заикнулась о том, чтобы сшить мне костюм в ателье, но я наотрез: не буду, и все.
— Но почему?
— Не буду, и не проси, — я представил себе, как дорогой новый костюм превратится в скелет в шкафу.
Конспектируя «Эмпириокритицизм» для доклада, я задумался, глубоко задумался: как будет с мамой? «Атом неисчерпаем», пишет Ленин. Все в один голос: «Гений! Атомоход Ленин! Еще в девятьсот восьмом году предвидел мирный атом». А у Ленина не о том, что возможности атомной энергии безграничны. Атом неисчерпаем, потому что делится до бесконечности. Нет предела бездонной дроби, никакой бог не говорит: «А вот здесь шалишь, не уступлю, здесь проходит граница».
— Почему вседозволенность одно из имен атеизма? — говорю я Сергею Владимировичу. — Вседозволенность несовместима с любовью, а церковники свое: «Бог есть любовь». Отсюда идеалистическое «если Бога нет, то все позволено». Ну, за вычетом любви к самому себе, понятное дело.
Сергей Владимирович как будто не слышит меня:
— Любовь к самому себе это рукоблудие, вынужденная мера. Вы маму любите?
И тут-то я глубоко задумался: либо я люблю маму, либо атом неисчерпаем.
— Себя и маму любишь по-разному. Конечно люблю, но это несравнимо с тем, как она меня любит.
— Не обольщайтесь, мой друг. Материнская любовь — та же любовь к себе самой, такое же рукоблудие. Только эффект достигается через альтруизм. В материнской любви вседозволенность не знает границ. Нужно будет, ваша матушка горло перегрызет другим детям. И их родительницам. Поэтому оставим в покое материнскую любовь. Я вáс спрашиваю: вы — маму — любите? Как всякий атеист, вы человек земной. Я отлично понимаю, что вы женитесь по расчету, но скажите, по какому?
Так я ему и сказал. А маме? Она знает, что холостых не пускают заграницу, потому что — и это она тоже знает — их дóма ничто не удерживает. Все правильно, мам, только не «их», а «нас».
Если б атом был тверд, как зернышки малины, застрявшие в зубах, я бы разрывался между невозможностью утаить от мамы свой план — стать невозвращенцем, и в то же время невозможностью в этом ей признаться. Но, по Ленину, атом неисчерпаем, делится и делится в доказательство того, что Бога нет, который есть любовь. И этим снимается вопрос: «Вы — маму — любите?». Так моя женитьба снимала страхи: «А если б она вытянула из меня во сне и про Говорушко, и про Сергея Владимировича?». Нет, никогда я не узнаю, на что бы она пошла, только б я остался при ней. Кого бы принесла в жертву своему материнскому счастью, себя или меня? А вдруг донесла бы: «Не выпускайте его, я не уверена в его политической зрелости».
Из Соликамска приехала Алевтина Ивановна, учительница в школе, мама Оли. Две мамы спали на моей кровати валетом — Алевтина Ивановна все-таки учительница, а не стрелочница, не страшно — а молодых положили в непроходную комнату на диван. У Алевтины Ивановны, когда мы вошли во Дворец Бракосочетания, дыхание перехватило при виде открывшейся ей красоты: «В жизни раз бывает восемнадцать лет…». Такое великолепие только в кино, а тут она своими ногами всходила по широкой мраморной лестнице, изукрашенной мраморными листьями и плодами.
Свидетельницей невесты была тоже Валя, та самая, что супружеское счастье предпочла материнскому. У нее был рыжий муж, но не грузин и не еврей, а простой конопатый парень. Маме я представил своего свидетеля:
— Авангард Федотович.
Мама:
— Очень приятно.
Говорушко:
— Я и в партию рекомендовал Валерия, а теперь даю рекомендацию в мужья. Как говорят, любовь да совет, пусть растет достойная смена. А вы, мама, хорошего сына воспитали. Я уже давно к нему присматриваюсь.
Всех приглашенных было человек тридцать, Оля держала букет. После регистрации, обмена кольцами и напутствия гости перешли в соседнее помещение, а тетенька-жрица, отпустившая нас со словами — произнесенными как бы между прочим: «И уважайте супружескую верность» — уже встречала следующую партию, тоже человек тридцать.
Нас дожидались бутерброды и уже наполненные шампанским фужеры.
— Горько!
Я согнулся пополам. Мама стояла и наблюдала наш поцелуй. Женщина в наколке внесла пирожные разных сортов: буше, бисквитные, корзиночки, «александровское». Алевтина Ивановна, называвшая маму «Валечка Петровна», безостановочно напевала: «Паренек кудрявый прошептал три слова». Я спросил у нее, что она преподает. Она преподавала литературу в старших классах. Сергея Владимировича я тоже пригласил, не думайте. Но он поморщился: «Дворец Ракосочетания? Увольте, Валерио, я от греха подальше».
С отъездом Алевтины Ивановны мама вернулась на диван, а мы переехали на мою кровать. Дело молодое, лучше вдвоем с мужем, чем одной в общежитии. И ни разу мама нас не спугнула, когда проходила через нас в уборную. А я умею спать и впритык, и раскинувшись — по-всякому. Только не когда храпят. Ни Оля, ни мама не храпели. В детстве было праздником спать с мамой на диване. Я и сейчас перебирался к ней со своей подушкой, как только у Оли наступали критические дни. До Оли доносилось, что мы шепчемся — так до ребенка доносится родительский шепот с двухспальной кровати за буфетом. Не обо всем можно говорить при Оле.
— Ма, все развивается по плану. На будущий год в Берне пройдут ленинские слушания…
— Берн это Швеция?
— Бéрген это Швеция, а Берн это Швейцария. Ленин, когда жил в эмиграции, написал работу, по которой я пишу кандидатскую. Это еще не точно, но, кажется, мне поручено выступить там с докладом.
— Нет…
— Да, мам. Я в авангарде строителей коммунизма, потому что советская власть убила дедушку Петю. В философии это называется «дурная бесконечность». Неформальный парадокс, когда логические шестеренки не зацепляют одна другую. Тебе этого не понять.
Полгода спустя. Варшавская железная дорога. На тот же самый перрон за столетье до этого сошел Пахом Мышкин (Сергей Владимирович: «Всю дорогу из Швейцарии без помывки, без смены белья. Только представьте себе, Валерио».) Перрон блестел. У вагона горстка провожающих. По другую сторону заплаканного стекла смутные лица отправляющихся в Швейцарию: чтó как на вокзале тормознут? Случалось, прямо с вокзала увозили на «скорой» с инфарктом. От всех этих треволнений Заграница делалась еще заграничней. С каждой заполненной графою анкеты («Проживали ли вы на оккупированной территории в годы Великой Отечественной войны?»), с каждым медосмотром («Вдохните… не дышите… выдохните») герой-любовник приближал заветный миг. На каждом собеседовании — в райкоме, горкоме — он проходил через испытание: во тьме, с завязанными глазами, к груди приставлены обнаженные клинки, и голос Великого Мастера вопрошает: «Где происходила Циммервальдская конференция?» — «В Циммервальде близ Берна, Швеция… тьфу ты, Швейцария. На ней присутствовал Владимир Ильич Ленин». Вагон трогается. Они едут на свидание с Элизабет Тэйлор.
Оля сварила в крутую десяток яиц — ехать было двое суток с пересадкой в Берлине — и нажарила пельмени. Мама не стерпела:
— Это тебе не общежитие, это международный вагон. Потом жирными пальцами будет все хватать.
Оля тем не менее сунула мне пергаментный сверток.
— В вагон-ресторан пускай ходят капиталисты, — сказала она дерзко. С каким аппетитом произносила она: «Пересадка в Берлине».
Я был не единственный — каждый развернул свой сверток. Опасались, что в самóм Циммервальде мы будем на всем готовом, трехразовое питание. Прощай, суточные! Получим на карманные расходы совсем гроши.
— А понабрали-то консервов… Придется обратно тащить. Ты, Валерий, может, умней всех оказался. С водкой, правда, маху дал.
Я водки не брал, как и консервов. Мне-то зачем? В моем распоряжение пять дней — пять ночей (пр-во «Дефа-фильм»), чтобы совершить прыжок с парашютом. Много это или мало? Если мало, то дуракам счастье. Главное, «не сделать краба, когда глазам откроется земля с ладанку», как говорил один — в прошлом — парашютист-десантник, избравший свободу. Радиостанцию «Свободу». Аспирантов ЛГУ на нее не берут, а советских агентов, кем он и оказался впоследствии — с распростертыми объятиями. Об этом много писали. Олег Туманов-Таежный, я его знал.
В купе надо мной смеялись: «Водку не взял, а мерку снять не забыл». Не полагаясь на свою память, я записал Олин и мамин размеры и, когда доставал из кармана носовой платок, несколько раз ронял записку на виду у всех. Пусть все знают, какой заботливый сын и любящий муж.
— Смотри не потеряй. Дмитрий Васильич, слышали,? Валерий жене сапоги хочет купить, а маме плащик, и все на карманные деньги. Это они тебе заказали?
Дмитрий Васильевич был назначен старшим. Доктор исторических наук, на лбу у которого читалось: «Не я, не я твой лиходей. Кто-то, на кого не подумаешь — на того думай. Кроме себя никому не доверяй».
А я никому и не доверяю.
Как остаться на Западе — такой инструкции не существует, но когда проходишь инструктаж, правила поведения советского человека заграницей становятся оборотной стороной «Кодекса строителя коммунизма». Какое-никакое руководство для желающих просить политическое убежище, только делай все наоборот: «Не беги от заговорившего с тобой по-русски незнакомца. Не переходи на другую сторону улицы, завидя русский книжный магазин. Всегда обращайся за помощью к стражу порядка». Последнее мне предстояло. Как? Отделиться от группы товарищей и на глазах у полицейского перейти в неположенном месте улицу по направлению к «Русской книге», где незнакомцы заговорят с тобой по-русски? Но группа товарищей усядется тебе на руки и на ноги, а регулировщику объяснит, что у тебя эпилептический припадок и, если не заткнуть тебе рот носовым платком, ты откусишь себе язык. Из окна же «Русской книги» будет наблюдать за происходящим Олег Туманов-Таежный.
Из Берлина ехали в сидячем вагоне в купе на шестерых. Нам роздали по запечатанному в целлофан бутерброду с сыром и чаевые из расчета, что чай не водка, много не выпьешь. Мне, незапасливому, великодушно предложили присоединиться, но не настаивали, и своим отказом я никого не обидел. Приехали поздно. На первую ночь нас оставили в Берне, а второй у меня не будет. Впервые я сел в иностранный автомобиль, автобусик с очертаниями «скорой». Погруженный в темноту город выглядел одной сплошной Перинной линией. Тем ярче казался освещенным холл. За стойкой нам дали ключи, опять накормили бутербродами, на сей раз огромными, с чаем, извинившись, что кухня уже закрыта. Моим сожителем был литовец, доцент пединститута, вроде б в Шяуляе и вроде б звали его Альгис… Марципанович? Перед отходом ко сну он сказал нерусским голосом: «Ну, на посошок» и, не обратив внимания на стоявшие на столе два стакана, дерябнул из горлышка. Спи спокойно, дорогой товарищ.
Я лег, не раздеваясь, прямо в ботинках, одеяло натянул до подбородка. Как швейцарцам привычны оснеженные пики гор, так мне привычны оснеженные пики коленей. Часа два слушал я литовскую народную музыку. Иногда она обрывалась: дудочник переворачивал страницу, затем дудел с прежней силой. Откинув одеяло, следующим движением я покинул номер, промежуточных движений мне не потребовалось. Оставалось застрять в лифте, чей гарантийный срок истек полвека назад, а дверца шахты, как и в нашем доме на Кирочной, была увита позолоченными стеблями донных растений. Их обгладывают русалки. Пока зеркальный шкап доползет до третьего этажа, пока он спустится, начнет светать — и еще большой вопрос, спустится ли, не застрянет ли между этажами.
Я сбежал по лестнице. Свет в холле был прибран. Дежурная фраза для дежурного портье: их кан нихт шлафен, не могу уснуть — по логике вещей абсурдная: если ты не можешь уснуть, лежа в постели, то на улице и подавно не сможешь уснуть. Но ночной швейцарец — род больничной сестры, сидящей в коридоре при свете настольной лампы: если больной ей ничем не докучает, она сама, первая, его ни о чем не спросит.
Снаружи ни души, никто меня не караулил, на Берн грешат, называя его шпионской столицей. Я перешел мост над Дантовой воронкой. Перед мостом было написано черным по белому, точнее белым по красному: «В трудную минуту позвоните…», трехзначный номер телефона и ладонь, поверх которой вместо «STOP» изображено сердце. Все равно время от времени туда уносились икары обоего пола. Я шел непрерывными аркадами, повторяя про себя: «Их битте политишес азюль… их битте политишес азюль». Скоро я произнесу это вслух.
(продолжение следует)
