СЕМЬ ИСКУССТВ

Две тайны –
в узле едином…
Тайна преступленья
и тайна творчества.
Природой нам начертаны
законы.
Мы преступаем их,
и мы творим.

Григорий Яблонский

CАЛЬЕРИ И МОЦАРТ

Доктор:  Все говорят,
отец Ваш виноват
В убийстве Моцарта.
Я этому не верю.

Сын:       Спасибо, доктор!
Всё меньше в Вене
тех,
Кто этому не верит.

Доктор:  (бросает взгляд на стену).
А! Иосиф!
Покойный император
на коне.
Теперь его увидеть
можно всюду:
В трактирах,
лавках
и даже на медалях
у кучеров.

Сын:       Отец ему обязан
Слишком многим.

Доктор:   А ведь недавно
Забыть пытались…
Да, проживи
Иосиф
Хоть два года –
не избежать
далёких изменений…
Пора идти!..
Не верьте и тогда,
когда он признаётся,
что бросил яд
в бокал вина
для Моцарта…
Отец Ваш
тяжко болен.
Моча и желчь,
дурные испаренья
его гнетут…

Сын:   Я постараюсь
выполнить
свой долг.

Доктор:   Будьте
тверды духом!
(Сын провожает доктора, возвращается в спальню и
раздёргивает шторы).

Сын:         Вы выглядите лучше,
чем вчера,
Хоть и чуть-чуть, но лучше.
Бодрей, свежей
и улыбаетесь…
Я тот же час
заметил
улучшенье.

Сальери:     Мне говорят
всегда,
что выгляжу
теперь
немного лучше,
чем вчера.
И если вправду верить,
то скоро я впаду,
ей-богу, в детство.
О чём вы толковали
с этим Кнехтом?..
…А между тем,
мне так нехорошо,
Как прежде никогда
и не бывало.

Сын:           О чём?
О Вас.
О том, что
Ваше состоянье
Нам не внушает
больше опасенья

Сальери:    А Кнехт не говорил,
что он
не верит…

Сын:            Да, говорил.

Сальери:   А ты?
А не сказал ли
Кнехт,
что корень всех болезней –
в преступленьи?
О чудодей!
О, мудрый эскулап!
Он поразит меня
внезапным исцеленьем.
Что ж ты ему?

Сын:                        Его благодарил.
                                               Сказал: «Спасибо».

Сальери:     А думал что?

Сын:            То и подумал.

Сальери:        Прекрасный сын,
                                 примерный,
как Франц Моор!
В душе твоей
Читаю я свободно.
Я знаю, кто-то
из твоих друзей,
поклонник Занда,
или критик Гёте,
дал основание тебе,
разрушил веру
нетвёрдую.
Что ж,
я скажу:
Меня гнетёт
Не столько
подозренье,
сколько правда.
Они правы!

Сын:         Молчите, батюшка!
Я слушать не хочу!

Сальери:  Они правы!
И пусть молва
бесчестит,
Пусть бешеный Париж
и тусклый Лондон
Пусть дикий московит
казак мохнатый,
какой-нибудь
беспутный Мусин-Пусин
рассказывает
басни обо мне.
Я – Моцарта причина
смерти!
Я!
Бокал, вино и яд –
всё правда, правда!
Но убивать его?
Пожалуй, нет…
Нет, убивать его
не приходилось.
Чего-чего,
а этого не помню.
(откидывается на подушки,
закрывает глаза)

Сын:           Ну, вот и хорошо.
(поправляет подушки, гасит свет, уходит)
В комнате – темнота.
                        Постепенно очерчивается светлое пятно.

Сальери:     Ты.

Моцарт:     Да, это я.

Сальери:     Теперь ты знаешь
тайну?

Моцарт:     До Страшного Суда
нас берегут.
Одно я точно знаю:
Меня ты отравил.
Молчишь, убийца?…
Ты помнишь день
когда меня кормил
на фарфоре,
но безнадёжно тухлым,
дурной провизией
мой превратил желудок
в Авгиевы конюшни?
Что притих?
Мошенник!
Ну, полно! Я шучу…
Ты, кажется,
имел в виду
иное…
Возможно,
у тебя есть основанья…
Но знаю твёрдо:
существуют
силы,
что отнимают жизнь
человека
до времени.

Сальери:      Так, может,
мною
двигали
те силы?

Моцарт:        Они коснулись всех…
Французская болезнь
без причины.
Или перевернулся
экипаж
на ровном месте
по дороге в Зальцбург… –
Но это решено на небесах.
Есть две причины смерти человека:
Быть ненужным людям
и не нуждаться в них.
И обе – сближаются,
И человек один.
Сначала это –
не болезнь,
А потом
становится болезнью…
Нет, не долги,
не «чёрный человек» –
моей причина смерти.
Я знаю, было принято
решенье.
Осмыслил «Реквием»,
Урок исполнил давний.
И должен был уйти.

Сальери:        Так ты не знаешь тайну?

Моцарт:        Что ты твердишь уныло:
«Тайна! Тайна!»
Представь себе, что есть такое
знанье,
Что от незнанья и
не отличишь.
Давай-ка лучше
о себе самом.
Мне кажется,
я век тебя не видел.
Ну, что с тобою стало?
Говори!

Сальери:        Я сделался творец.
Я вижу цель,
конец всегда мне ясен.
Я путь к нему ищу,
но не любая
дорога мне подходит.
Я двигаюсь, и
целое, и цель,
преображаются,
но сохраняя верность
задуманному прежде.
Я постигаю их,
И я волнуюсь,
соприкасаясь с тем,
что образую –
Я сделался творец…

Моцарт:        Но ты и был
творец.
Я, бывало,
тебя не в шутку
Называл творцом.

Сальери:        Две тайны
Меня всегда
влекли к себе.
Две тайны –
в узле едином…
Тайна преступленья
и тайна творчества.
Природой нам начертаны
законы.
Мы преступаем их,
и мы творим.

Моцарт:        Да, говорят,
искусство – всё
от нечистой совести.
И ты того же мненья?
Я что-то говорил
в подобном роде.
Или наоборот

Сальери:        О творчество!
Глухой и тёмный дар.
Доступный мне,
как давний яд Изоры,
Откуда ты?
И как ты всё находишь?
И как тебя заставить
вновь прийти?
Из всех чудес
ты самое большое,
Поскольку к нам приходишь
вновь и вновь.
Понятно в малом,
Недоступно в целом,
Но к пониманью
Дверь всегда открыта
Ты – тьма! Ты – явь!
Ты – сладкий сон
души!

Моцарт:        Что за слова?
Я где-то это слышал!..

Сальери:        О, творчество!
Возможность откровенья!

Моцарт:        Намёк на откровенье!
Но не боле!
Да, радостно –
итог увенчан горем!
И очищенье –
в нечистотах
стоя.
Свободы –
в преступлении законов.
Спасенье мира обещает миру
То красотой, а то – разнообразьем.
Ты помнишь,
как великий Леонардо
дитя раскрасил
золотою краской,
и тот погиб.
Твердит о смысле
и в себе
всегда находит
твёрдую опору.
Ему себя достаточно,
не нужно ни Бога, ни людей, –
без устали одно – творить,
творить,
творить…
Так Архимед
не подпускал  убийцу
к своим кругам,
поскольку занят был.
А чем? Быть может,
он  работал
над новою метательной
машиной?
А после – к людям –
льнуть и обольщать,
и угождать,
и быть во всём
со всеми…
Дурман и яд
не лучше, чем другие.
А, может быть,
и хуже.
Даже хуже!
Само себя
умеет отравить.
Чудесный Дар!
Даётся людям даром,
А дьявол сразу назначает
цену
и не торгуется.

Сальери:        Пускай и так
Но счастье и музыка –
одно и то же.

Моцарт:        Людям
не отличить блаженства
от любви, от юности,
от веры, от запоя.

Сальери:        Нет, я не всё сказал.
Я слышал:
«Остановись, мгновенье,
ты прекрасно!»
Или:
«Счастливые часов не наблюдают».
Иначе,
счастье есть
остановка времени.
Все знают это,
Главного не знают.
Что счастье  спит
с безвременьем
вдвоём.
Но жизнь дрожит,
и в слабом шевеленье
родится время
круглыми толчками.
И вслед за ним
несчастье входит
в дом.
Несчастье – время.
Время есть несчастье.
Мы  замечаем
время
лишь тогда,
когда нам худо.
А любовь с музыкой
удерживают
времени развитье.

Моцарт:        Меня учили
этому недавно,
но я забыл…

Сын:               Отец, к Вам можно?
(сцена светлеет)

Сальери:        Да, входи!

Сын:               Карл – переписчик –
требует доплаты.

Сальери:        За что?

Сын:               За новую Армиду.

Сальери:        Сколько?

Сын:               500. Он говорит,
ужасный почерк.
Не в силах разобрать.

Сальери:        Мерзавец! Негодяй!
Жид из жидов! Нет!
Хуже во сто крат,
Поскольку жид родился
жидом
И в том не винен.
А он им стал
По собственной охоте
И вопреки рожденью.
А пишет как!
То петли, то крючки!
И путает диезы
и бемоли!..
Что ж, заплати.
40… нет 300,
Или, пожалуй, 375…
Что нового в газетах?

Сын:               Ничего.
Французы ненавидят короля.
Эрцгерцог едет в Прагу,
а греки дерутся с турками.
В России ж
всё спокойно, как всегда

Сальери:        Ну, хорошо.
(снова затемнение и светлое пятно)

Моцарт:        Сальери,
помнишь,
как мы с тобой
смеялись в ложе.
Служительница, подойдя,
сказала,
Чтоб выбросили то,
что взяли в рот.
Ты удивился:
«Выбросить очки»?
«Да нет, я думала
у Вас во рту иголка.
Вот я всегда
ношу иголку
с ниткой».
Как мы с тобой
смеялись до упаду.
А помнишь,
как болтали мы
с модисткой,
И ты сказал,
что оперу напишешь
из жизни Данаид.
Ты за Сизифа
их обеих выдал
замуж.
Пусть наливают те,
а катит –
этот.

Сальери:        (медленно)
Из женщин я любил
одну Изору,
она дала мне яд.

Моцарт:        А помнишь,
как стареющий виконт
нам говорил, что выбирает
женщин не младше 40.
На молодую
не хватает сил.
Он только что
вернулся из Китая
и всё хвалил
порядки в Поднебесной.

Сальери:        Да, говорят, в Китае
художник зрелый,
дав воздержания
обет,
сменив судьбу
под именем чужим
бежит от близких…
Я – монах,
без устали
идущий по дороге.
Презренное дитя
блаженный нищий –
иду, иду…
Дорога – это люди.
Я их увижу,
если захочу.
Но не хочу. Не надо.
Так – без людей.
И – для людей.
И в мире – я с людьми.
Не слишком далеко.
Не слишко близко.
Я чувствую
и ветер, и поток…
(Моцарт зевает)

Сальери:        Неужели
у вас зевают?

Моцарт:        Иногда зевают…
Таких, как ты,
весьма завидна
участь…
А хорошо б
фамилию сменить.
Я Моцарта
сменил бы
на Сальери,
когда б тебя
не знали,
как меня.
Представь себе,
не знали бы,
кто Моцарт,
а кто Сальери
и кто кого…

Сальери:        О, не шути
так странно!

Моцарт:        Мы не шутим,
а говорим.

Сальери:        Тебя узнали бы
по первой ноте.
Нет средства
против гения
Иного, кроме
любви.

Моцарт:        Так, значит, я
при жизни
не был гений?
Вот новости!..
Не ты ль меня убил,
скажи, Сальери?
(Сальери молчит)
Не ты ль убил?

Сальери:        Я не знаю сам.

Моцарт:        Как не знаешь?
Как можно этого
не знать?
Как можно
очевидность отрицать?
Или признать
небывшее за правду?

Сальери:        Слыву убийцей
и хотел убить.
Легко замыслить –
преступить тяжеле.
Но быть преступником людским –
невыносимо.
Убийце должно жить
среди убийц…

Моцарт:        Кто замышлял убийство –
тот убийца.

Сальери:        Я не знал.
О, Моцарт, как тебя
я ненавидел!

Моцарт:        А почему?

Сальери:        Не знаю.
Я ребёнком, в Калабрии,
любил гулять,
мне всё казалось,
хожу в лесу,
но то была трава…
Летом в горах
я камни подобрал.
Они лежали
у меня в горсти:
Больших – немного,
Маленьких – немного,
А больше –
средних,
Но они
ничуть не ненавидели
друг друга.
Вот так и мы б
лежали б в горсти у Господа.

Моцарт:        Но разве мы б
могли тогда любить?..
Господня длань
не сжата,
а простёрта.
… Я помню
Гайдн говорил:
«Вы, Вольфганг,
так много знаете
о чувствах человека.
Вы будто бы
придумали их сами,
а люди всё
усвоили от Вас»…
Теперь совсем
не то.
Да и музыка
почти чужда мне…
Гайдн, Глюк,
Бетховен (я знавал
его ребёнком).
И тысячи других
Музыку лили
Стеклянною  стеной.
Напрасный труд:
она пролилась даром.
Музыка – мусор!
Мусор и не боле!
Но тот скрипач, что нам играл
в трактире,
Определяет строй небесных сфер
И одержим
расчётом вдохновенья.
Храм выстроен,
и мы леса ломаем
и убираем мусор…
Музыка – Богу,
Рычанье – зверю.
А людям даны
слова.
Скажи слова,
Сальери!

Сальери:        (приподнимаясь)
Уходит жизнь
И страшно видеть нас
Совсем других,
таких же, как другие.

Моцарт:        Скажи ещё, скажи слова,
Сальери!

Сальери:        Я жить хочу!
И я творить хочу     

Моцарт:        Так умирай
и помни:
Всевышний нас спасёт.
(пятно гаснет и через мгновение – сцена
освещается вся)

Сын:               Пусть давнее
таится преступленье.
Все этого хотят:
и доктор Кнехт,
и Меттерних,
и Карл – переписчик.
Забыть и помнить,
помнить и забыть.
А что забыть, что помнить –
непонятно.
И мой отец
давно и тяжко
болен.
Твердит с надеждой:
«Правды нет и выше».
А то возмездья
ждёт и на земле.
Во тьме его
мерцает подозренье.
Он сам себя
подозревает
в страшном,
Но вымолвить признание
не в силах.
Старинный негодяй
Мерзавец редкий
Иосифа времён
(От яда, говорят, Иосиф умер).
А мой отец
уже три года болен.
Мне надобно
лекарство приготовить.
(смешивает лекарства).
Пришла пора лечить.
Пора лечить…

Сальери:        (внезапно)
Ко мне! Ко мне! Ко мне!
Я только что!
Я видел как живого!
Мне кажется,
что кровь
идёт из глаз!

Сын:               (с питьём в руках)
Отпейте, батюшка!
Вам станет
много легче.

Сальери:        (не взяв лекарства, приподнимается
на подушке)
Я Моцарта…
Клянусь!
Клянусь!
Клянусь!
(умирает)

К о н е ц
                                                           декабрь 1984 г.