Есть замечательный рассказ о человеке, который охладел к возлюбленной, узнав, что она не натуральная блондинка. Это все меняло. Рустем — баба?! Шашни — с одним, с другим, с тем же Беллиа, которого Патрик всегда подозревал — все это выдает шлюху. А Рустем виделся Патрику крутобедрым мачо, чья жизнь была полна соблазнов. 

Леонид Гиршович 

«РЫЧИ, КИТАЙ»

Человечество: план Б
(продолжение. Начало в №4/2020)

Глава вторая

ДЕВОЧКА-ПРИПЕВОЧКА

— А он говорит: «Иди сюда, я тебе ирисю дам».
— Надо говорить не «ирисю», а «ирису».
— А он говорит: «Иди сюда, я тебе ирису дам».

У Марики было две матери, но это не то, о чем вы подумали, потому что одна из двух доводилась ей бабушкой. Просто обеим Марика говорила «мама», и случайных людей это вводило в заблуждение: еще одна симметричная семья — как их политтактично называли. Есть знаменитый фильм — «Цвишен ям унд штерн», по одноименной повести с подзаголовком: «Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды». И там в частности говорится, что натурал «попирает законы божественной симметрии. Два отца — симметрия».

Поздней от выражения «симметричная семья» отказались в пользу «однополого дуэта». Это совпало с началом новой полигамии — появлением однополых трио, квартетов, квинтетов, которые властно утвердили «равенство гордое свое», требуя расширить численность родителей «от двух до пяти»: родитель a, родитель b, родитель c, родитель d и родитель e. Часть избирателей всегда ратовала за это, хоть и с оговоркой: четыре из пяти родителей должны быть женщины (на этом настаивала фракция ПИС — Паневропейский Исламский Союз). Компромисс по вопросу о полигамии был достигнут: «От двух до пяти человек могут считаться состоящими в законном браке, в котором недопустима дискриминация ни по расовому, ни по религиозному, ни по половому признаку».

Закон законом, да случайный человек меняется в лице, когда Марика попеременно мамкает, клянча желейных мишек то у одной, то у другой женщины: «Ну, ма-а-ам…». Бедные живут в тесном соседстве друг с другом, всё все про всех знают, симметричную семью там заклевали бы.

И случайный человек понимает: ребенок зовет мамой и мать и бабушку.

— На мишек талонов нэма, — говорила бабушка — мама Домна-Бырлиба.

Как и все, кто живет «в тесном соседстве», они отоваривались в «Карточном домике» на Перекрестке Казненных. Это была система «Карточных домиков» для малоимущих, где принимались к оплате продовольственные талоны: черного цвета на углеводы, белого на белки, желтого на жиры. Норматив — или как еще говорили «норму» — утверждал медсовет при ПИС, электорат которого на три четверти составляли прикрепленные к сети супермаркетов «Карточный домик». Халяльщики демонстративно пеклись о вкусной и здоровой пище для бедняков — чтоб беднякам не грозило ожирение. Из продовольственной программы ПИС: «Молодежь в так называемых благополучных районах безостановочно потребляет чипсы, «афри-колу», попкорн, другие пищевые наркотики, тогда как по талонам отпуск их строго регламентирован». Особенно доставалось почему-то пестрым желейным мишкам, на полном запрете которых настаивал ПИС: «Сладкое — не могут остановиться».

Навязчивая забота о правильном питании сыграла с ПИС злую шутку. Некто Георг Мэтчем, возглавлявший список ПЕП (Прогрессивно-Евангелическая партия) «неожиданно одержал убедительную победу на региональных выборах в восьмидесятом округе, где традиционно сильны позиции ПИС» (в каждом сколько-нибудь уважающем себя европейском городе есть своя Баальбекстраат, свой Аль Мадовер). Мэтчем построил свою избирательную кампанию на обещании «покончить с унизительной практикой для держателей талонов на питание: решать за них, что им вкусно, а что нет. Может, они тоже хотят желейных мишек. Почему их надо с детства травмировать и под предлогом заботы об их здоровьи решать вопросы партийного финансирования?» Спрашивается: сколь глубока была травма, нанесенная Марике в детстве, когда она клянчила «мишек», а ей отвечали: «Нэма талонов».

Победа стоила Мэтчему жизни, но, как говорится, победителей не судят. Если их не судят и на том свете, то контрамарка в рай ему обеспечена. ПИС пришлось в спешке пересмотреть свою продовольственную программу — отказаться от того, что они считали ее главным достоинством: укрепление общественной морали через возврат к традиционным кулинарным ценностям. Иначе можно было растерять голоса тех, кто готов продать свое первородство за двойную порцию чипсов и банку колы.

Скуден, казалось бы, ассортимент «Карточного домика», да только у всех потекли ностальгические слюнки, когда он рассыпался. Бабушка, которая мама Домна-Бырлиба, обожала монпансье «Слава», больше таких уже нигде не купишь. У мамы Эстреллы были свои пристрастия: если докторскую, по два черных талона за кило, обмазать кунжутной пастой, посыпать ванилькой и поставить на двадцать минут в духовку, пальчики оближешь. Марика как-то попробовала — два часа потом плевалась. Еще одна детская травма.

— Шо ты ей свою гадость суешь? Выплюнь, доченька, выплюнь.

А мама Эстрелла давай ржать. Она, когда Марику маленькую лупила, то и тогда гоготала. Ударит и смеется. Марика пряталась в складках широкого сарафана мамы Домны-Бырлибы. Той тоже перепадало. Старая Домна-Бырлиба уворачивалась от Эстреллкиных кулаков с криком:

— Падаль жрешь, падаль!

А мама Эстрелла еще заливистей смеялась, сверкая черными цыганскими очами. И в кого это Марика была такая голубоглазенькая?

— Хоть убей, не знаю в кого. Поди там разбери. У меня интернационал народов сметану месил.

С отменой продовольственной программы, сиречь «карточных домиков», развилась ностальгия: кому не хватало «Славы» — леденцов, кому «настоящей докторской» со вкусом кунжута, кому такого, что и не выговоришь вслух. Задним числом многое выясняется — и по части того хорошего, что не ценишь, пока имеешь, например, красно-оранжевого петушка, и по части сокровенных травм, которые хоть и получены были в детстве, дают о себе знать в зрелости с помощью дипломированного отгадчика снов.

— Семи лет вы повстречали усатого дядьку, который сделал вам то-то и то-то. Пофантазируйте, припомните.

— Так фантазировать или припоминать?

— По науке это одно и то же.

Семи годочков Марика сделала открытие, которое перевернуло всю ее жизнь: Кончита Меркадо — творческое имя, на самом деле она — Николае Мунтяну, простой цыган. Впервые ее детская грудь наполнилась гордостью.

На трансляциях «Евровизии» все три сидели как зачарованные. Мама Эстрелла кротко подпирала щеку кулаком — так отъявленный душегубец во сне преображается в младенца, втягивающего слюнку в приоткрывшийся ротик.

— Изумле! Изумле! — шептала мама Эстрелла, слушая «Аллилуйю» и подпевая:

Аллилуйя на вас всех с крутого Буга.

Мама Домна-Бырлиба одной рукой обнимала тихонько прильнувшую к ней Марику, пальцы другой руки непроизвольно двигались под музыку. Когда Кончиту Меркадо сменила популярная группа, она поморщилась:

— Тьфу… Не люблю «Мудаков».

— А кто их любит?

Пятеро мужиков, одинаково выглядевших, одинаково приседали в такт, разводя руками и выкрикивая: «Хоб-хоб, траяску!» Самое интересное, что один из мужчин, которого мама Эстрелла приводила, лицом был вылитый «мудак»: длинные нечесаные волосы, по углам рта понуро висят усы, и с такими же понурыми полями шляпа. Патрик Фэ — доктор Патрик Фэ, автор работы «Двуликий Янус или тотем бисексуального». Он много писал и много читал: в Джульярде — курс лекций по истории смычковых инструментов, в Школе Энеску — «мудаков» (музыку даков), был почасовиком в Университете Канберры, где вел войну миров, и имел Leerstunden в Университете Леттов-Форбек в Дар-эс-Салями. Там-то к нему и обратился некто, назвавшийся Рустемом, с предложением «на своем примере» отработать — подтвердить или опровергнуть — тотемический характер сексуального двуличия. Доктор Фэ с головой ушел в работу.

Больше Марика не видела Патрика с понуро висящими усами. По-детски подсознательно она досадовала — даже не понять на кого: на маму ли Эстреллу — за то, что перестала водить к себе ученого, щедро делившегося желейными мишками с маленькой девочкой? На самого ли ученого, предательски предавшего Марику, а еще недавно большого любителя делиться с нею мишками? А может, на маму Домну-Бырлибу? Та небось злорадствовала: можно сосать свою «славу», не завидуя больше Марике, ее полному пестрых медведиков рту.

Все так спуталось, что без тысячи Фрейдов не распутаешь. Тем паче, что хаживали к маме Эстрелле и другие охотники попутно сунуть Марике конфетку. Но мама Домна-Бырлиба этого не поощряла: «Натощак — только аппетит спортишь». И уводила ее от греха подальше. Но не очень далеко — не дальше Перекрестка Казненных. Там в теньке, в тенечке, они этот грех и пережидали.

Перекресток Казненных оккупировали художники. Изначально планировались только казни Антонеску и Чаушеску, но проект расширили, дабы публика могла активней включаться. Лучше всего работало метание камней в женскую голову, выступавшую из земли. Побивали горячо — покуда страдальческий взор не угасал, а сама голова не становилась безжизненно поникшая. Реже мишенью служила голова мужчины, обычно Голиафа. По мнению художников, никакая гора Арафат, никакое побивание камнями шайтана не давали выход накопившейся агрессии в такой мере — в чем, собственно, и состоял замысел произведения. Но когда Марике тоже захотелось бросить камешек, мама Домна-Бырлиба убежденно сказала: «Учись по-пустому не тратиться, только аппетит спортишь». Это было ее «кто без греха».

— Записали? — спрашивал сэнсэй и повторял: — «Женщина» — существительное женского рода: она — женщина. «Мужчина» тоже существительное женского рода: она — мужчина. «Дитё» — оно, существительное среднего рода.

Семи годиков, а уже второгодница — такой вундеркинд. Большинство семилеток в ее квартале еще и не приступало к учению. Даже среди первогодниц она была бы самой маленькой, а она уж второгодница. Сэнсэй не скрывал, что она его любимица.

— Если «он», то любимец. Если «она», — сэнсэй указал пластмассовым свистком на Марику, — то любимица. А если «оно»? Например, дитё или животное? Ну, говори, Марика.

— Любимице… нет, любимище?

— Тоже нет, тогда говорят «любимое существо».

Он был низшей категории сэнсэй, с пластмассовым свистком, чернокожий. К ним в район с золотыми свистками не шли. А она лучшая ученица, которую всегда он ставил в пример другим:

— Смотри, Усама, у самой уже тампон зрелости при себе, а Марика тебя обсчитает, как будто это ей одиннадцать, а тебе семь. Чем вы хотите сегодня заниматься, ребята? Гайавата?

— Ничем, — сказала Гайавата, не разгибая спины — она делала себе педикюр.

— Абдалла?

— Тем же самым. Я не выспалась, меня сегодня пылесос разбудил.

— Ясмин?

— Половым воспитанием, — отвечал великовозрастный Ясмин.

— Асмик?

— Половым.

— Раис?

— Ничем. У меня есть справка.

— Покажи.

Раис долго рылся в карманах, извлекая то гипсовый глаз, то передачу скоростей на расстоянии, то макет девушки в одну двадцатую ее величины.

— Вот.

— Не вижу.

— Батарейка скисла.

— Сам ты скис. Гюльчитай?

— Я тоже не выспался, — сказал Гюльчитай. — У соседей подрались, до утра крик стоял, полис де мёрс приезжала.

— Марика?

— Цыганство в музыке, пожалуйста.

— Такая малявка и уже национальное самосознание пробуждается, — приторно умилился сэнсэй. — Подведем итоги. Асмик хочет половое и Ясмин хочет половое. Сколько ребят хотят заниматься половым воспитанием? Гайавата?

— Я палец порезала. Кровит.

— Усама?

— Не знаю.

— Абдалла?

— Я как Усама.

— Раис?

— У меня справка, что мне думать нельзя.

— Гюльчитай? Гюльчитай, ты спишь?

— Уже нет, спасибо, что разбудили.

— Ну ты и нахал, парень.

— А что я такого сказал?

— Ничего. Может, прикажешь извиниться, что я тебя разбудил? А ну давай, считай: Асмик и Ясмин хотят заниматься половым воспитанием. Асмик плюс Ясмин…

— Равняется любовь.

— Проспись, — и выключил без предупреждения. — Господи, за что ты мне послал этот класс? Марика! Асмик и Ясмин хотят заниматься половым воспитанием. Сколько всего ребят за то, чтобы заниматься половым воспитанием?

— Двое за половое.

— Ну, наконец-то. Усама, Гайавата и Раис на вопрос, чем они хотят заниматься, ответили: ничем. Марика, сколько всего ребят хотят заниматься ничем?

— Один… два… три… Три хотят заниматься ничем.

— Отлично, Марика. Гайавата, если от трех ребят, которые не хотят заниматься ничем, отнять двух ребят, которые хотят заниматься сексом, сколько их останется, которые ничем не хотят заниматься? Ну подумай.

Вместо ответа Гайавата задумчиво говорит:

— Кровит.

— Раис… ах да, у тебя справка. Марика?

— Если от трех ребят отнять двух ребят, то останется один ребенок.

— Браво. А если наоборот: к двум, которые за половое воспитание, прибавить тебя…

— Три.

— Вот видишь. Два плюс один — три. И тех три. Побеждает ничья. Подумай: а если бы ты сказала добренькое тем трем, три плюс один это уже будет сколько?

— Четыре!

— Теперь снова подумай: чего же добренького ты можешь сказать им?

Марика молчала: что можно было им сказать добренького — Усаме, Гайавате и Раису?

— А вот что, — продолжал сэнсэй, — ты предлагаешь им на выбор: «Или я примкну к Асмику с Ясмином, и тогда мочало, начинай сначала: боевая ничья. Или вы втроем примкнете ко мне и скажете: хочу «Цыганство в музыке». Как исламеи вы по-любому будете освобождены, и у вас будет пустой урок».

Такой метод преподавания преследовал двух зайцев. Это был совмещенный урок европарламентаризма и счёта. После переменки тоже одним махом двух побивахом: «Цыганство в музыке» совмещало холокост с сольфеджио. Марика сольфеджирует «Аллилуйю».

Аллилуйя на вас на всех,

— пела Марика, работая под Кончиту Меркадо, —

Аллилуйя на вас всех с крутого Буга.
И на тебя, мой парень, и на твоего друга.
И на симметрию аллилуйя ваших с ним златых венцов,
От которых родится дитя двух отцов.
А мне быть скорлупкою двух птенцов.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Аллилуйя на одного тебя.
Обвенчался со знатной мужчиной,
С такой стояла та важной миной.
Троекратное аллилуйё.

Когда она кончила петь, то была знаменитостью: «Семилетняя цыганочка взорвала еврунет», «Все, Кто Это Видел, В Шоке», «Девочка-припевочка уделала Кончиту». У Марики не было отбоя от предложений — оскорбительных для чести и просто деловых. Ее «Эстреллита», обращенная к матери, собрала семизначное число лайков. Маме Эстрелле снесло башню. Она все горло прохохотала, давая волю рукам. Но Марика несла золотые яйки — вот и перепадала Домне-Бырлибе двойная порция горячих.

— Падаль, падаль же жрешь! — кричала женщина, подобрав юбки и пускаясь вскачь.

Гостей мама Эстрелла стала заводить для души, а душа требовала от гостя одного: изумле. Каждый привод сопровождался просмотром «Эстреллиты». Пусть знают! Пусть не думают, что она за вонючую мошну их приводит — из жалости! Спрячь свой вонючий кошелек. Она и сама может заплатить. И платила — чтоб видеть их изумле. За то, чтоб не солоно хлебавши убрался. А нет — кулаком в харю, ха-ха-ха!

Когда Марика запела, ее от нечаянного сквозняка облепило платьицем, и оно надулось парусом между двух тоненьких мачт. Вскричала Марика: «Аллилуйя!» И было что-то в крике том, какое-то незнакомое блаженство. То самое, что выдавало неподдельную Кончиту, а не симулирующую свое чувство Кончиту Меркадо, она же Николае Мунтяну. Оттого, когда пела, всегда стояла на ветру — в бьющемся красном платьице, с георгинами бантов в косичках. А если безветрие? Ставился допотопный вентилятор, позади на полу, чтоб поддувало.

Но представлять маленькую девочку — для этого одних косичек недостаточно, разве что в ТЮЗе. Не в пример юным зрителям, «усатого дядьку» на мякине не проведешь. Взросление — неотвратимый конец всех вундеркиндов, сколько б им ни заплетали косички и ни коротили платьица. Божьи коровки на осеннем ветру. Наступил день, когда Марика стала одной из них. Любовь к детям на нее больше не распространялась.

— Ну, что, хорошего помаленьку? — сказала мама Эстрелла, видя, что число ежедневных просмотров упало ниже нуля и впору было петь: «Ах, мама, мама, что мы будем делать, когда настанут зимни холода?». Снова дать волю кулакам? Раскулачена, поздно. Единственно что — могла прибить маму Домну-Бырлибу, которая больше не даст деру: у женщины отнялись ноги, и ходить она может не дальше, чем под себя. А двинуть Марике — пусть попробует. Марика большая стала: в том ущелье как аукнется, так и откликнется. Око за око, зуботычина за зуботычину.

— Ну что, хорошенького помаленьку? — не унималась мама Эстрелла.

— «Помаленьку» — это ты про себя? Тебе и так много и не надо, — Марика выплюнула на ладонь малинового сиропчатого медвежонка и протянула маме Эстрелле. — На, утешься, тебе хватит. А у меня, — продолжала она, — посмотри, какие коленки. Сорт «аллилуйя», сахарные.

— Чтоб они у тебя зачервивели… да хоть ты-то заткнулась бы! Чья бы корова мычала… — это относилось к маме Домне-Бырлибе, у которой мало того, что отнялись ноги, язык тоже отнялся, и она могла издавать лишь звуки му.

*

Друзья-приятели Марики совсем ничевошки по жизни, она для них знаменитость. «Пережить успех» и «пережить свой успех» — для ползущей по жизни ничевошки без разницы. Коленки — да, первый сорт. Сахарны, что твои уста. Ни Абдалла, ни Гайавата, ни Усама такими блеснуть не могут, и не потому что носят хиджаб. Люди спорят: хиджаб это помеха целомудрию или не помеха целомудрию? О чем спор, когда с каждым поколением ключ от коленок отыскать становится все легче, и это невзирая на хиджаб.

Ничевошки единогласно избрали Марику царицей бала, а где царить, на каком балу — не все ли равно. Что с того, что семизначное число просмотров? Безымянных же. Они тебя видят, а ты их нет. («Они меня видят, а я их нет…» — об очках или ключах, ища которые, Бог знает, что себе бормочешь.) «Аллилуйя» не имеет множественного числа — только единственное. Грянуть хором «Аллилуйя» невозможно. Вот почему миллион маленьких смертей (lespetitesmorts) это статистика. Черт!.. Наступил на пенснэ.

С одной стороны, потоп поспособствовал ей много к украшению. Ей — Европе. С другой стороны, волна ислама сама оказалась поражена микробом цивилизации, пусть в ничтожных ее проявлениях, но и этого исламу хватило, чтоб шаг за шагом повторять судьбу христианства: превращаться в халяльную закусочную, где бараний жир заливают араком. В результате этой метаморфозы общество защиты женщин как разновидность общества защиты животных прекратило свое существование.

Делать
миньет
минарету,
Бахрому —
не сдернув с лица…

— поэт так уже не написал бы о туркменке (стихотворение «Паранджа»). Стоило исламеям под страхом хлябей морских присягнуть цивилизации (слова присяги: «Цивилизация возможна только одна — земная, все прочие — внеземные»), как ислам свелся к проблеме неблагополучных районов — собирательной Баальбекстраат, исподлобья глядящей на собирательный Мэтчем Корт.

Оказалось, что проще не себя перемещать в пространстве, а пространство — относительно себя. К этой давно обещанной «победе над солнцем» готовились-готовились, а в итоге оказались не готовы. Привычка различать между «далеким» и близким» никуда не девалась. Только сейчас «далеко» означает «давно», а «близко» означает «недавно».

«Время, — обещали нам, — это всего лишь топливо, расходуемое на движение в пространстве, на сотворение пространства, на заполнение пространства. Залог бессмертия… в замене энергоносителя». Но вот-вот сменится энергоноситель, больше не будет расстояний, а время, отпущенное каждому на «преодоление пространства», как тикало, так и продолжает тикать. Возможность вмиг перемещать себя больше пугала, чем прельщала. Говорили, что от этого бывает рак молочной железы. (Рак не рак, но, бывало, человек страдал неконтролируемым телекинезом — недержанием себя: исчезал на полуслове.) Как реакция возросла притягательность малой родины. Скандировали — под ритмические удары пивных кружек о стол: «Райцентр — да! Европа-Центр — нет!»

«Где мы, там и хорошо» (евроскепсис). «Хорошо, где нас нет» (евроинтеграция). Марика как все: жила в тесном соседстве со всеми, где все всё про всех знают. Цыганское отродье, но своя. И даже в некотором роде знаменитость. Ходит покрасоваться на Перекресток Казненных, заодно поглядеть, как Асмик выбивает десять из десяти. А Раиска даже в Голиафа промазал. Башка Голиафа для начинающих — такая громадина, что ребенок и тот попадет. Зато Раис в другом не промах.

Асмик набирал с десяток камней и каждым попадал точно в висок: тюк! тюк! тюк! Неверные жены тыкались носами в землю одна за другой, как домино.

— Класс! — восхищалась Марика, одергивая платье так, чтоб ненароком еще больше приоткрыть коленки сорта «аллилуйя». — С первой попытки.

— Нельзя с первой попытки, — возмутилась женщина с червивою коленкой. — Голова отпущения должна помучаться.

— Класс, Асмик! Не обращай внимания.

— Платка на тебе нет! — набросилась на нее женщина. — Сама, видать, такая.

Но Марика не уронила себя ответом. Она уже давно научилась по пустому не тратиться.

Однажды ее окликнули.

— Марика!

Это был афрояпонец, годившийся ей в отцы. Так что постарше мамы Эстреллы. Женщины-ромы рожают с первой попытки в четырнадцать. Даже странно, что Марика без приплода. Ей предлагали родить на сторону, но она не готова «брюхатить на чужую дядю». С этим, пожалуйста, к мамке Домне-Бырлибе, ей не привыкать. «Ну и дура, — сказала мама Домна-Бырлиба. — Для хорошего человека и поносить не жалко, — «хорошего» значит «башлёвого».

Мужчина, годившийся ей в отцы, повторил:

— Марика, любимище!

— Японский городовой… сэнсэй! А я-то подумала: старый козел.

— Старого наставника своего не признала. Богатым буду. Ну, рассказывай. Как ты?

Они расцеловались.

— А что я? «Аллилуйя» миллион просмотров собрала. А потом состригли мне косички — педофилы проклятые.

— Без них ничего бы и не было. Пережить свой успех это как обнищать и всю жизнь вспоминать пиры, которые закатывал. А думаешь, лучше наоборот — разбогатеть, когда тебя уже скрючило и спишь только с уткой? Не греши на педофилов, сейчас просто мода против них.

— А вы сами что, педофил?

— Нет, я вообще женщина. Многие сэнсэи так. Делаешь себе корректировку лица за счет министерства образования, а заодно и всего остального.

От неожиданности Марика проглотила медведика.

— Ой! Ну и кем лучше?

— Кому что нравится. Быть женщиной это верный кусок хлеба. В отличие от мужчины, можно быть скрипачкой, тогда как мужчина-скрипачка — нонсенс. Женщина всегда прокормит семью. На худой конец детей будет вынашивать. Зато мужчина не должен думать о хлебе насущном: под каждым ему кустом готов и стол и дом. Не надо думать о таких глупостях, как менструация или там аромат «климат». Да и наставником лучше быть мужчиной, если у кого призвание.

— Нет, я о другом, об аллилуйе.

— Я понимаю, о чем ты, — улыбнулся сэнсэй «понимающе». — Во-первых, не забывай, чему я вас учил: что мужчина и женщина обе женского рода. Для начала пройди тест. Я прошел. Почему, думаешь, лучше, когда сэнсэй — мужчина? Это по-мужски: делиться с другими своим потенциалом. Мужчина испытывает мучительную потребность в самоотдаче. Женщина, она берунья, у нее мучительное желание брать. Дают — бери, бьют — беги. Это по-женски. Хочешь знать, есть ли различие между аллилуйей у мужчин и у женщин?

— Очень, — срывающимся голосом сказала Марика.

— Есть аллилуйя дарования и есть аллилуйя обретения. Тебе что больше нравится, дарить или получать подарки?

— Получать, конечно.

— Вот тебе и тест.

— А у вас что показал тест?

— Женщина-гомосексуалист

— Нет… шутите. И что же?

— Ну, я же сказал: корректура не только лица, но и пола. В результате я мужчина-гомосексуалист. Посмотри, — он достал навигатор. — Видишь ту дяденьку? В шляпе. По сторонам смотрит. Умирает, хочет меня осчастливить.

— А вы?

— Однополый дуэт с неизменным составом? Две скрипачки-мужчины? Долгий разговор. (Похоже, нескончаемый, и дяденька в шляпе этим разговором его достал.)

— А у меня время до фига, — сказала Марика.

Сэнсэй отвернулся, чтобы не видеть постылого, нервно поглядывавшего на циферблат. Марике он смутно кого-то напомнил. Еще один веский аргумент в пользу переселения душ: как из прошлой жизни всплыл.

— Ладно, подождет, — сэнсэй досадливо махнул рукой. — Я против гомосексуальных браков. Идет охота на мужей еще похлеще, чем в прежние времена. Только и норовят выскочить за тебя. А брак всегда тюрьма, где тюремщик — священное право ревности. К счастью, мой не в ладу с навигатором.

Он вошел в связь:

— Прости, встретил свою лучшую ученицу… Говорят тебе, ученицу, девочку в третьем поколении. Не веришь — могу показать. Если бы ты умел пользоваться навигатором, как все нормальные люди… Ты ее, может, знаешь. В красненьком платьице «Аллилуйю» пела, пока не состарилась. Девочка-припевочка… Что ты лицо прячешь — сердишься? Я уже кринолин надел. Раскрывай объятья, — а Марике сказал: — Застенчивый. Да под паранджой черти водятся.

— А его не Патрик зовут?

— А ты откуда его знаешь?

— Мама Эстрелла к себе водила. А теперь он вас к себе водит, что ли?

— Вот чего он засмущался. Он тебя маленькую на мушке держал?

— Не на мушке, а на мишке. А маме Эстрелле за то, что к семилетней он ко мне лез, влепят?

Сэнсэй чуток как собака, в прошлом сам был женщиной.

— А ты бы этого хотела?

Марика мечтательно молчит. Сэнсэй щелчком сбросил мушку с рукава. «Ну, Патрик… Сейчас мы тебя вот так».

— Если она знала и покрывала преступные действия своего сожителя в отношении своего ребенка… как ты ее называешь? Мама…

— Мама Эстрелла. Я, когда «Эстреллиту» пела, за руку ее держала и плакала. А на самом деле она мне руку выкручивала, чтоб я плакала, как живая. («Эстреллита» — шлягер начала ХХ века. Автор — Мануэль Понсе, 1882 — 1948.)

— Если твоя мать его покрывала, то им обоим несдобровать. Так чего там было больше, мишек или мушек?

— Я должна вспомнить.

— Ты сама не вспомнишь. Тебе нужно обратиться к специалисту по детской психологии. Я знаю одного такого специалиста, грудь колесом. Доктор Беллиа. Скажешь, от Рустема.

— Сэнсэй, я всегда мечтала свистнуть в ваш свисток.

— Должен тебя разочаровать: он не свистит.

*

Что верно, то верно: грудь у психолога была колесом.

— Вспоминай, мадамиджелла, вспоминай, как это было — так, да? Нет? А как? Ага. А пяткой ты упиралась сюда. И что чувствовала твоя пятка — то же самое? Бэнэ! Подобное исцеляется подобным. Значит, его рука в это время… — а за окном сицилийский рев океана, храп коней Посейдона. В волнах все наоборот: подобное подобным губится. Где колоннада твоего храма, Посейдон? Где мрамор ваших изваяний, пенные кони?

С непривычки Марика, по обычаю рома и синти спавшая без подушки, вышла от психолога Грудь Колесом со свернутой шеей. Был первоапрельский день на Сицилии. Море, которого островитяне боялись как огня, оставляло на скалах клочья пены. Это было рукотворное нагромождение утесов, не боги и не титаны — люди ставили надежный заслон на пути у колебателя земли Посейдона и его храпящих, в пене, коней. Марика мысленно поместила себя туда. Ее мраморное изваяние, сверкнувшее в последнем луче солнца, завертело, закружило в потемневших вспененных валах — и оно, любимище, кануло в никуда. Сицилию накрыла вдруг набежавшая черная туча.

Марика постояла еще на влажном сицилийском ветру и вернулась в места постоянного проживания.

Допросы в полиции велись по месту этого проживания. Там же размещался и кабинет другого психолога, не Грудь Колесом, а назначенного прокуратурой — чтоб дал всестороннее экспертное заключение, том числе и на экспертное заключение своего предшественника. Психолог №2 от коллеги не оставил камня на камне, как океан от Сицилии. Это не помешало ему прийти к сходным выводам.

— Нет-нет, садись против окна, — сказал он. Марика собралась лечь, вообразив, что у психологов так заведено. — Нет, это только для частных пациентов, — объяснил №2. Ты же не частная.

— Почему я несчастная?

Марика решила обидеться за «несчастную», но вспомнила, что она несчастная и есть. Это ее, малолетнюю, доктор Фэ угощал «медведьками», одновременно совершая «развратные действия двумя пальцами с проникновением». Как сказано про Фому Неверного, влагал персты.

Роль матери неясна. Говорил ли господин Фэ, что готовит с дочерью уроки, что подтверждалось ее успехами: семи лет отроду, а уже второгодница. Закрывала ли мать глаза на порочные наклонности господина Фэ из опасения быть брошенной им, как Ариадна Тесеем? (См. предыдущую главу — про Ариадну-дурищу, про вероломного Тесея, про отца его, несчастного Агея, про царицу Пасифаю, которая отдалась быку, спрятавшись в деревянную корову, и про то, как сын ее, челобык, казался издали рябым от великого множества глаз — очей государевых.)

В полицию нравов на господина Фэ мать заявила самолично, и было это так. Накануне она похвасталась, что ни «одна мужчина» не мог устоять перед ней. Тут Марика не выдержала: «Да они не к тебе ходили, они меня на мушке держали. И ты это знала — да! Знала, за что Патрик меня мишками кормит. Вам обоим за это еще может не поздоровиться». Мама Эстрелла струхнула. На портале, куда она наутро влетела, было начертано «Полис де мёрс», как на вратах ада.

— Почему ты все эти годы молчала? — спросила маму Эстреллу полицейская в форменном хиджабе, с насурьмленными бровями.

— Я не знала. Я только вчера об этом узнала от дочери. Не понимаю, как он мог, у него два высших образования.

Механизм следствия заработал. В душе не доверяя «экспертам-кяфирам» следователь-женщина Мустафа Турчак подробно выясняла у Марики, какие развратные действия производил с нею господин Фэ. Всего было два собеседования, и оба велись в присутствии адвоката Галины Руцько.

В свое время мэтресса Руцько, женщина в короткой не по летам и фигуре юбке, выступала на процессе, известном как «Нарцисс-процесс». Речь шла о легализации нарцизма (слово «нарциссизм» намеренно писалось по старинке: «нарцизм», сервизно и хрупко, без умозрительного «сси»). Оппонентом тогда был мэтр Орлак Безрукий. Как мы знаем, Европарламент расширил количество партнеров в браке от двух до пяти «независимо от цвета кожи, вероисповедания и пола». Незамедлительно в районный суд Страсбурга посыпались жалобы на дискриминационный характер закона по отношению к моносексуалам или нарциссам: дескать закон не позволяет нарциссу создавать семью с самим собою (последнее, по расчетам жалобщиков, значительно понизило бы подоходный налог для одиночек: вступая в нарциссический брак с собственным отражением, они платили бы налоги наравне с семейными).

Ответчиком на процессе выступало государство, интересы которого представлял Орлак Безрукий — для пущего эффекта на время разбирательства ампутировавший себе руки, чем как бы демонстрировал свое отношение к рукоблудию: мол ты, дрочила ты китайская. Но по линии политтактичности носу не подточишь.

— Ваша честь! Каждый человек, не кривя душой, может сказать: «Я люблю себя, как никого другого, и любим собою, как никем другим. Я хочу узаконить наши отношения». Но, ваша честь, для брачного союза этого недостаточно. Брак, который а priori нельзя расторгнуть, не является добровольным и не может признаваться на территории ЕЭС.

На что мэтресса Руцько — велеречиво:

— Ваша честь! Мой коллега, справедливо прозванный Орлаком Безруким, дирижирует пустым рукавом адвокатской мантии. Ничего удивительного, что оркестр у него размахивает смычками по воздуху. Кто внушил ему мысль, что всякий влюблен в себя без памяти? Мы лучше других знаем свои пороки, свой позор и имеем причины презирать себя, как мало кто. Быть может, в начале пути кто-то еще питал иллюзии на свой счет, но потом видел себя проваливающим жизненные испытания одно за другим. И стал настолько сам себе отвратителен, что готов растоптать «самсунг», которым без конца делал сэлфи. Я не говорю о тех, ваша честь, кто в силу врожденного уродства или иной жизненной предрешенности с рождения испытывал чувство жгучей ненависти к себе. Мы знаем, сколь сильна бывает ненависть. Из ненависти убивают. Еще сильней самоненависть: ее предметом сиамский близнец, по имени Ты-Сам, с которым ты не можешь разлучиться ни днем, ни ночью. Ни на одно мгновенье не можешь о нем забыть — только представьте себе, ваша честь: ни на одно мгновенье! Единственный выход — пустить себе пулю в рот. Во времена, когда получить развод было невозможно, самоубийство приравнивалось к преднамеренному убийству при отягчающих обстоятельствах. Браки свершаются на небесах, покуситься на брак с самим собой равносильно преступлению против Господа. На этом основании самоубийца, живым извлеченный из петли, приговаривался к повторному «повешению за шею вплоть до наступления смерти». Ваша честь! Некоторые, сверяясь исключительно с собою, считают любовь к собственной персоне присущей всем и каждому. Это далеко не так, хотя многие и вправду охвачены этим чувством — слова почтенного коллеги лишнее тому подтверждение. К нашему великому сожалению, отдающиеся этой страсти испытывают нравственные терзания: годами они сожительствуют сами с собою без надлежащего свидетельства, где бы говорилось: такой-то, имярек захарыч, состоит в законном браке с самим собою, выдано таким-то районным загсом или — ежели кто желает отпраздновать это событие в торжественной обстановке — таким-то дворцом бракосочетания. Какой великий день, ваша честь! Больше не надо скрывать любовь к самому себе, корить себя за нее, бояться соглядатаев. «Горько! — звучит отовсюду. — Амадеус!»

Мэтресса Руцько пела, что твоя Царица Ночи, и общественное мнение дрогнуло. Приговор районного суда города Страсбурга гласил:

— На основании пункта пятого Европейской Конвенции о правах человека признать за гражданами Европейского Экономического Союза без различия их этнической, религиозной и половой принадлежности право вступать в брак в рамках одной личности по формуле «два в одном» и соответственно ввести для лиц, состоящих в вышеуказанном браке, — судья сглотнула, — двойное налогообложение.

Мэтр Орлак потирал воображаемые руки: государству не резон оспаривать приговор.

Для «моносеков» это был, конечно, праздник, но со слезами на глазах — пиррова победа, воспользоваться реальными плодами которой значило усугубить налоговое бремя. За право быть «моносексуалом с чистой совестью» придется платить. «Два в одном», «два государства для одного народа» — дорогостоящая затея. Все же «Нарцисс-процесс» считается эпохальным в борьбе сексменьшинств за свои права. Его участники стяжали кто лавры победителя, кто нимб великомученика — без своего «медведика» не остался никто.

Почему, спрашивается, преуспевающая Руцько взялась представлять интересы Марики? Дело не сулило, ладно прибытка — широкого интереса: все живы-здоровы. А что персты влагал в рану Господню, по примеру святого Фомы, так и тот это делал без злого умысла, но из великой потребности уверовать — у истинно верующего это встретит живое понимание. Откроем маленькую тайну. В отличие от денег, про успех не скажешь: дело наживное. Спела не своим голосом «Аллилуйю» девочка на сквознячке — и полтора миллиона лаек радостно затявкало на околоземной орбите. А где они сейчас, эти лайки? И так же Галина Руцько. Вчуже кажется: вот успешливая, вот удачливая. А песенка уже спета, и мэтрессаРуцько хватается за любую площадку. Дело девочки-припевочки хоть и расползется по швам после первой же носки — как костюм, в котором в гроб кладут, — берись за него! Не знаешь, где потеряешь, где найдешь.

Узнав, кто адвокат противной стороны, доктор Патрик Фэ бросился к мэтру Орлаку — больше не безрукому, а рукастому-загребастому, запросившему астрономический гонорар.

— Я с ней пуд соли съел, — объяснил мэтр Орлак. — Я сразился с ней в чистом поле. Да-с. Грозна. Как полки со знаменами. Я сберег ЕЭС миллиарды йориков. У них же на вас ничего нет, доктор. Правда, должен честно признаться: в делах такого рода не бывает «не пойман — не вор». Презумпция невиновности здесь не действует, сссударь, — тройное «с» вспыхнуло в сощуренном глазу Орлака волчьим огоньком. — Caesarisconjunxextrasuspicationemest — если вы понимаете, что я хочу сказать.

Так куют меч, как закалял своего манданта мэтр Орлак, беря в расчет также и жесткую посадку — в неотвратимости которой мэтрессаРуцько, по ее словам, была абсолютно убеждена. Сопровождая Марику на допросы, она проникалась деталями. Воодушевленная ее присутствием, Марика снова превращалась в девочку в красном платьице, певшую с бессмысленным жаром:

Аллилуйя на вас всех с крутого Буга!

И на тебя, мой парень, и на твоего друга!

Следователь Мустафа Турчак — высокая, худая, узкая — тоже скрупулезнейшим образом вникала во все подробности. На пару с Галиной Руцько они уподоблялись двум пресловутым перстам господина Фэ, указательному и среднему.

Исповедь от допроса отличается тем, что на исповеди нет места адвокату. Также не нашлось ему места и в кабинете психолога. Психолог это духовник в отсутствие Бога. Тот, который №2, не шел ни в какое сравнение с сицилийским дотторе, у которого грудь, «как берег Буга», но крутизна груди только стимулировала работу памяти.

А вот психолог по месту жительства, что пророк в своем отечестве. Даже прилечь не предложил невежа, назвав вместо этого «несчастной пациенткой».

— Садись, — и молчит, листает протокол допросов. — Ты здесь говоришь, что господин Фэ был хороший педагог.

— Да. Он учил меня счету, сложению букв, прочтению слов и пению.

— Это он научил тебя «Аллилуйе»?

— Нет, я сама. Он учил меня звукам му и немножко «мудакам».

— Ты любила с ним заниматься?

— Этим — нет. Мне очень не хотелось, и на душе потом было тяжело.

№2 молчит, продолжает листать, потом возвращается к тому, что уже перелистнул. Марика напряженно следит за каждым его.

— Вот ты говоришь: он не давал пожаловаться маме, чтобы ее не расстраивать. А почему ты думаешь, что ее бы это расстроило? Он тебе сказал?

— Да… нет, я сама догадалась. Она, когда расстраивалась, то начинала меня бить и хохотать.

— Она больно бьет?

— Уже не бьет, а раньше смертным боем.

— А отплатить не хотелось? Рассказать про Фэ и убежать.

— Хотелось. Но я боялась. И потом он «медведьки» давал. Тогда в «Карточном домике» на талоны их не было, только на йорики.

— Я правильно понимаю? Он приходит, матери нет, он тебе протягивает «медведек»… или он тебе давал, уже когда уходил?

— И когда уходил, и сперва тоже. А больше всего давал во время.

Психолог снова погрузился в чтение.

— Ты можешь мне нарисовать вашу комнату: где кровать, где дверь?

— Да я же рисовала.

— Я вижу. Еще раз. А здесь, на диване, бабуля лежала?

— Да. Вот тут.

— И она ничего не видела?

— Нет, она спала.

— Или делала вид, что спит?

— Не знаю. Нет, храпела. Это мама Эстрелла делала вид… нет, тоже не знаю.

— А ты можешь нарисовать часы?

— Какие часы?

— Которые показывают время: когда господин Фэ приходил и когда уходил.

— Я никогда часы не видела. Только раз. На одном человеке. Он ждал другого человека и все время смотрел на свою руку, у него были наручные часы.

— Ты знала его?

— Да.

— Это был господин Фэ?

— Да.

— А кого он ждал?

— Сэнсэя.

— Твоего сэнсэя? Откуда ты знаешь, что его? Это тебе сказал господин Фэ?

— Нет, сэнсэй…

Уп-с.

*

«Орлак» — настоящее французское имя, и обладатель его был настоящим французом (собственно д’Орлак, но не будем о грустном). Завтрак ему подавала настоящая «шоколатьер» — в переднике, с наколкой (в волосах, разумеется). Она держала в руках поднос, на котором стояли чашечка шоколату и стакан воды, а еще блюдо со свежайшими яичными бисквитами.

— Вы сегодня не в чепчике, Этьена. Лиотар, надеюсь, в добром здравии?

В комнату влетел жемчужно-голубой пудель, только-только от собачьего куафера, всем своим видом свидетельствоваший, что он «в добром здравии». Эьтен… тьфу, Лиотар разместился у розовых пяток хозяина — тот был в турецких бабушах на босу ногу, настоящих (не на шпильках, разумеется). В распахнувшихся полах атласного халата виднелась мужская шелковая сорочка от «Этрэ».

Это был не только настоящий француз, но и настоящий мужчина. И не потому что он брезговал коррекцией: мы видели, надо было — ампутировал себе верхние конечности. Просто считал, что в человеке все должно быть аутентичным — и лицо, и одежда, и половая принадлежность. Он не какой-нибудь госслужащий, ради карьерного роста становящийся трансгендером. Кругом идет массовая перековка меча на оральность. За что, думаете, мэтр Орлак презирал мэтрессуРуцько? За то самое. Талантливый был парень Алеша Руцкой, а теперь что? Ни Богу свечка ни черту кочерга. Или взять сэнсэев. У этих все наоборот: раз наставник, то мужик. А что у них свистулька не свистит, плевать. Как были училками, так и остались.

При мысли о судебной дуэли он заломил бровь и в степи его лица вспыхнули волчьи огоньки. Взгляд вперился в старинное фото в массивной золотой раме, висевшей под двумя скрещенными турецкими ятаганами. На фото тоже настоящий мужчина, настоящий француз-забияка — сразу видно. В душе мэтр Орлак представлял себя его реинкарнацией. Через лупу даже можно было разобрать имя: Рене Герра — интересно, кем он был.

— Чепчик я отдала в переделку и временно пользуюсь наколкой моей тетушки, — сказала Этьена. — По совету нашего куафера, — нашего с Лиотаром — я забрала волосы наверх. Но если мосье этого не одобряет, немедленно причешусь по-старому.

Он разглядывает Этьену, склонив голову набок, как будто это был ее портрет в какой-нибудь дрезденской галерее.

— Да, пожалуй. Неплохо.

Оставшись наедине со своим завтраком, мэтр Орлак дал пуделю «мадлену», которую тот не стал жрать, а направился к дверям, где его ожидала миска собачьих «фроликов». Мэтр Орлак театрально пожал плечами — он вел себя так, словно человек с фотографии за ним наблюдал. Изящно держа чашку, он сделал глоток уже порядком остыв… и тут не в то горло попало. Долго кашлял, багряный, слезно задыхаясь, нетерпеливо махая руками.

На этом завтрак аристократа закончился.

Посмотрев почту, адвокат вызвал Патрика Фэ, который ждал известий от него с большим волнением, чем весточки от Рустема-сан. Орлак и Рустем словно уговорились терзать его печень: Орлак — неизвестностью, сэнсэй — изменами. Мужская ревность это не то же, что женская. Как аллилуйя дарования — не аллилуйя получения. Ревнующая женщина видит себя брошенной на необитаемом острове. Ревнующий мужчина — ровесник каменного топора, которым меряется с другим первобытным дровосеком. И если у натуралов топор уравновешен пилою, то в однополярном мире, где оба с топорами, риск быть зарубленным возрастает. Впрочем Патрику не до ревности, разверзшаяся «именем закона» бездна под ногами поглотила все чувства.

— Мэтр Орлак, наконец! Ну что?

— Я не могу вас поздравить. Увы.

Патрик — упавшим голосом:

— Есть… есть что-то новое?

— К сожалению, да. Я только что получил письмо из прокуратуры. Вас подозревают в попытке повлиять на ход расследования. Вы не станете отрицать, что сэнсэй Калахари вам знаком?

— Рустем?

— Он самый. Слушайте, — читает: — «Подозреваемый пытается повлиять на потерпевшую. С помощью Рустема Калахари, сэнсэя, квалификация «пластмассовый свисток», он направляет ее к доктору Беллиа…»

— Беллиа! Так и знал.

— Вот видите, знали. Это существенно меняет картину не в вашу пользу. Су-щест-вен-ней-ше. Из верблюда одногорбого вы превращаетесь в верблюда двугорбого. Да-с. Вы, конечно, можете оспорить мнение эксперта от прокуратуры, потребовав встречной экспертизы, но ее выводы, какими бы они ни были, вряд ли достигнут желаемой цели, не говоря о том, что это влетит вам в йорик. Мой совет: приберегите деньги, они вам еще понадобятся.

С Патриком случился обморок, какие случаются только в комедиях — в трагедиях падать в обморок смешно. Мэтр Орлак, покуда его мандант приходил в чувство, последовательно хрустел пальцами. Весьма неприятно на слух: одним, другим, третьим, четвертым, пятым… У него были смуглые кисти, выращенные, надо полагать, из стволовых клеток безымянного рустема. «Может, проникновения и не было, — Орлак гадливо поморщился, глядя на тонкие белые пальцы, типичные для неудавшегося музыканта. — Но фокус с пяткой оч-чень даже…».

Когда все еще только закрутилось и до смерти перепуганный Патрик к нему принесся на крыльях ужаса, то риторическим всхлипом было: «Вы же не подозреваете меня в этих глупостях?» — «Мой милый Фэ, первое правило адвоката: не уверен — не защищай».

— Что же будет? — шептал Патрик Фэ. Истоптанный коврик трепал его по щеке и ворсил во рту.

— Прокуратура без сомнения передаст дело в суд… Только попрошу без обмороков. Не вы первый, не вы последний. На данном этапе мне представляется наиболее целесообразным…

Все, что «целесообразно», оставляет шанс. «На данном этапе» — тоже звучит утешительно: отвлекает от этапа под звон кандалов в какую-нибудь пустыню Калахари.

— Ну-ну, вы же настоящий мужчина, не скорректированный, как Калахари.

— Что — Калахари?

— А то, что он сэнсэй.

— Ну и что? — поверженный Патрик, со вкусом коврика на губах, озирал снизу вверх мраморный столик в стиле Империи (французской, разумеется), а на нем непочатую чашку шоколату и нетронутую тарелку «мадлен» — только уровень воды в стакане понизился по сравнению с первоначальным: мэтр Орлак, поперхнувшись, выпил полстакана.

— Как это «ну и что». Вы совсем ребенок?

— Почему — ребенок? Рустем прошел корректировку лица, чтоб стать сэнсэем, но не утратил привлекательности, которая отличает сыновей пустыни, — Патрик еще не понимает, к чему Орлак клонит.

— Дочерей, доктор. Благоволите выражаться точней. Дочерей пустыни

— Не понял в натуре намека.

— Какие уж тут намеки. В натуре все они тетки-училки. У каждого сэнсэя за плечами не только коррекция лица, но и коррекция пола. Для вас это что — Америка?

Есть замечательный рассказ о человеке, который охладел к возлюбленной, узнав, что она не натуральная блондинка. Это все меняло. Рустем — баба?! Шашни — с одним, с другим, с тем же Беллиа, которого Патрик всегда подозревал — все это выдает шлюху. А Рустем виделся Патрику крутобедрым мачо, чья жизнь была полна соблазнов. Мачо ими не пренебрегает, но превыше всего ценит свободу. Это что же, обман зрения? Прощай ревность?

— Я должен это переварить.

Никакой попытки усомниться. Ничто не восстало в нем, не закричало: «Нет! Рустем!» И это после стольких лет, изобильных любовными муками, ревнивыми подозрениями, тайной надеждой. Хватило одного лишь слова: «женщина», чтобы стереть все, как мокрой тряпкой с грифельной доски.

Вот как надо писать книги: чтоб «хватило одного лишь слова» — а если их там еще тысячи и тысячи таких слов…

— Ну, вставайте, вставайте. Вы действительно, должно быть, очень наивный человек, мосье. Школьный учитель — это всегда переодетая женщина, как судья — это всегда переодетый мужчина. Если для вас имеет значение прошлое господина Калахари, то оно у него написано на лбу, — сэнсэю положено было носить повязку — хатимаки, с неведомой миру надписью, например: иероглиф.

«А может, он и впрямь мудак, из тех, что на конкурсе мудаков занимает второе место?» — недоумевал Орлак. (Есть замечательный анекдот, который, в отличие от замечательного рассказа про крашеную блондинку, все знают.)

Судя по тому, как сверкнул волчий глаз, мэтру Орлаку что-то пришло в голову. «А мы вас валетиком», — это относилось к мэтрессеРуцько.

— Но прежде, — продолжал он вслух, — расскажите о Рустеме, о ваших отношениях. Вы лучше меня знаете о чем, вам и карты в руки. Ваш ход. Вы отрицаете всякую связь с этим Беллиа. И что сэнсэй Калахари знаком с истицей — об этом вы тоже не знали.

— Нет, я знал. Случайно узнал. Это было так. Он… Рустем… — после страшного открытия имя «Рустем» дается ему с трудом, — ждал меня в «Лулу». Это на Ведекиндплац в Дар-эс-Салями. Мы там познакомились когда-то. Для меня «Лулу», кафе «Лулу», овеяно запахами весны, а сейчас осень моей жизни. Мы с ним давно не виделись, он намекал на какую-то причину, говорил, что должен пройти курс, советовал мне провериться. Но я подозревал, что этот курс он проходит под наблюдением доктора Беллиа. Двуликий Янус, накаченный. Я больше всего не могу терпеть в людях двуличия. А в последний раз мы с Рустемом еще и повздорили. Я никогда ничего от него не требовал, не такой я человек. Некоторые — с места в карьер: мечтаю мол прийти домой, а там елочка Христова, подарки под ней сложены, детки. Нет, я никогда до таких признаний не опускался. Спросил однажды в шутку: «Хочешь, хиджаб буду носить?» — «Нет, — говорит, — тебе шляпа больше идет. Только усы сбрей, а то возишь ими». Но усы я отстоял. Знаете, мудаки все с такими усами. «Хоб-хоб, траяску!». Оч-чень даже, если вы любите музыку. И я ему: «Русти, — говорю, — у нас юбилей, десять лет, как знакомы, оловянная свадьба». Позеленел. Ушел, не оглянувшись. Помните «Иронию свадьбы»? — поет, бряцая воображаемой гитарой: «Этот, уходя, не оглянулся». — А я и подарок приготовил: оловянного мишутку, точную копию тех, что дети обожают. И после этого о нем ни слуху ни духу. Но и у меня своя гордость есть. Потом подумал: а если с человеком что случилось. Когда вышел на него, он пожаловался на здоровье — на нездоровье никогда не жаловался. Спрашиваю: «Что с тобой?» — от ответа ушел. «Я имею право знать», — говорю. Отмалчивается, только под конец: «Сходи, — говорит, — проверься». Я, конечно, прошел тест. Полную тастатуру, от «А» до «Z». Всё в норме. Я вам должен сознаться, мэтр Орлак, в одной вещи — вы мне можете не верить, но это так. Я не умею настраивать навигатор. Джипиэс, куда что нажать — все это для меня «Тайна тысячи и одной ночи». Может, видели? Шел такой фильм триста лет назад — «Тайна одной ночи». Это очень глупо, чтоб современный молодой человек — усы висят, как у гонведа, два высших образования — и не умел бы пользоваться навигатором. «Каждому свое», говорили в старину добрые люди. Потом, как всегда, объявился. Я сказал ему: «Нам надо серьезно обсудить наши отношения, так дальше продолжаться не может. Я устал от этой бесконечной лжи». Договорились встретиться в «Лулу» — это для меня имело символическое значение. Заранее пришел, взял «Салямише Беобахтер» на палке. В «Лулу» можно почитать старую газету, заказать кофе по-венски. Читаю: «Смерть зовется Калахари» — а там написано «Калигари». Нервов уже никаких «По словам генерала фон Трота цуКалигари, готтентоты разбиты, остатки банд бежали в пустыню. Англия готова принять тысячи бандитов под видом беженцев». Смотрю на часы — семейная реликвия, я из старой купеческой семьи — уже четверть. Объявился: «Извини, случайно встретил знакомую, прыгаю с парашютом — лови!» Я сижу, как на иголках — там венские стулья. Вы же понимаете: «Знакомую встретил». «Да ты ее знаешь, — говорит, — маленькой она «Аллилуйю» по ютубу пела». Я сразу понял, кто это. Отвернулся, чтоб меня не узнала…

— А почему вы боялись, что она вас узнает? — Орлак точно с дерева на него спрыгнул — хищно, неожиданно.

— Я… не знаю, не хотел, чтобы кто-то наблюдал меня в таком унижении. Не хотел вспоминать прежнюю жизнь, когда тыкался слепым щенком, у которого еще не выросли крылья. К цыганам ходил, искал себя как музыкант… «Пагавариса-ма-ной, гитара семиструнная, вся душа па-ла-на…».

— Допустим. И что же дальше? Калахари к вам пришел тогда? Ну, los! los!

— Мы посидели, были у меня. Я подарил ему оловянную мишку.

— Как ту сладенькую?

— Ну да. Только большую, из олова. Ее есть нельзя.

«Ну, кретин».

— Значит, это правда, что вы ей конфеты давали? Зачем вы чужому ребенку давали конфеты?

— Приятно дарить радость детям.

«Нет, это неизлечимо».

— Но вы видели, как она поет «Аллилуйю» — в красном платьице?

— Она всегда была в красном платьице. У нее другого не было.

— Вы не ответили. Вы видели ее по ютубу?

— Да.

— И что вы скажете, она хорошо пела? Вы же увлекаетесь музыкой, у вас пальцы музыканта.

— Спасибо, — Патрик смутился. — Я вам так скажу. Она пела, как все дети поют. Дети поют хорошо, кроме тех, кому слон на ухо наступил.

— Медведь.

— Нет, слон.

— Нет, медведь.

— Нет, слон… Там, где охотятся на слонов, говорят «слон», а где на медведев, там говорят «медведь».

— По рукам. Если так будете держаться в суде, возможно, еще и обойдется. Я даже думаю, мой милый Фэ, что дело до суда не дойдет.

(продолжение следует)