Проблема отцов и детей это не проблема поколений, а проблема конкретных детей конкретных отцов. У отцов, всех этих «тристи» и «энцо», тоска по женщине подменяется тоской по культуре, по Тоскане. Ибо тоска по ewigweibliche неизбывна. Даже сегодня, когда звучат куплеты Феминистофеля, и женщины стали сами с «усами».
Леонид Гиршович
«РЫЧИ, КИТАЙ»
Человечество: план Б
(продолжение. Начало в №4/2020 и сл.)
*
Высокий суд города Лондона, где должны были проходить предварительные слушания, размещался в предгорье Килиманджаро, в одноименном сафари. Из окон был виден усеченный конус, куда прежде приземлялись самолетики. Вокруг здания суда прогуливались слоны со слонихами и слонятами, паслись стада зебр. Иногда с диким визгом проносилась стая приматов или появлялась одинокая львица — пофорсить тяжелой крашеной гривой. Жирафы с любопытством заглядывали в окна суда. Якобы какой-то жираф на несколько часов прильнул дурашливой мордой к окну, за которым разбиралась жалоба одной дамы: ее обольстил транссексуал, скрыв под великолепным камуфляжем свое женское естество. Высокий суд Лондона специализировался на преступлениях такого рода. Поэтому сэнсэй Калахари не смутился, когда получил повестку в суд как свидетель. Главное для Рустема — публично быть вовлеченным в воронку однополых страстей. Это только расширяет кругозор: сводишь множество волнующих знакомств. А попасть в историю ему не грозило — чашей фалернского из рук любимого ученика он брезговал. Нет! Наш девиз: зрелость и опыт, опыт и зрелость.
Одно время в кафе-кондитерских висели плакаты: «Не давай закону шанс восторжествовать над собой» — и добрый дяденька изображен протягивающим любекский марципан ребенку за спиной матери. Спасибо. Спасибо, нет. Дебаты вокруг «закона Лолиты Торрес» («Возраст любви») его не касались. Его «возрастной минимум» — тот, что сидел позади него: обладатель локонов, в которые можно продевать руку до локтя. Перед молодым человеком, сидевшим у него за спиной, стояло ведро попкорна и бутыль «афри-колы».
— Мне тоже детское меню, — сказал Рустем, указывая большим пальцем «позадь себя». Кудрявый засмеялся. Даже половой улыбнулся, даром, что русский, а русские славятся своей угрюмостью.
«У этого сэнсэя хоть и пластмассовый свисток, но с чувством юмора там полный порядок», — подумал Олекса.
— А вы сэнсэй, да?
Как будто на лбу не написано: (иероглиф)
— Японцем я точно не родился, — смотришь, они уже визави. — Но и сэнсэем я не родился, сперва я много кем побывал.
— А кем, если не секрет?
— Кем или с кем? — сэнсэй с хохотком толкнул его локтем в бок.
— И то и другое.
— Пф-ф… — надул щеки так, как будто полжизни прожил в Баварии. Пф-ф… пф-ф… Начинал я журналистом в «Зюддейче»…
«ЗюддейчеЦайтунг», орган умеренных мусульман. Их позиция: исламофобия — главная беда современного мира, потому что мешает сплотиться против разрушения человеческой расы. Ислам — единственная сила, способная предотвратить катастрофу. Христианство, трактуемое Лютером как цеховой устав, пригодно лишь для общества потребления. Римская церковь и вовсе музей художественных реликвий, что симптоматично: культ богоравной женщины — бомба замедленного действия. Приученная принимать божественные почести в образе Марии или в образе Прекрасной Дамы, христианская женщина отказывается умножать род человеческий и беспрекословно следовать желаниям мужа, в которых выражена воля Всевышнего, милостивого, справедливого. Вопреки воле Аллаха и запрету Европарламента, работы по выращиванию искусственной матки близятся к своему завершению — не у нас, в Китае. Как только это случится, женщина утратит свое предназначение. Быстро сотрется разница между однополой и традиционной семьями, как исчерпает себя и сам феномен семьи. Гомосексуальные браки с правом усыновления не более чем прикрытие сатанинского плана по превращению женщины в мужчину. Так что дело даже не в гомосексуализме, к чему мусульмане — что ни от кого не секрет — всегда относились терпимее, чем христиане с их идеалом «вечной женственности». Дело в женщине. Cherchezlafemme.
«Шерше ла фам» — а сам не сказал, где искать. Рустем охотно признавался женщинам, что был женщиной, но мужчин посвящать в такие тонкости избегал. Мужчины народ грубый, у них плохо с полутонами — «что хорошо, заметьте», подмигивал сам себе Рустем.
— Леволиберальные мусульмане меня обожали и читали взасос. Я всячески старался донести доЛенинградского Большого Государственного Театра (сокращенно ЛБГТ), что не так страшен ислам, как его воины. Ради них надо соблюдать внешние приличия. В странах благодатного полумесяца были не так строги по этой части, как в христианских странах. Строгости в пубертате, склоняющие подростков к паллиативу, сделали многих рабами тайного сладострастия, утолить которое можно только с мужчиной. «Йа-ауалад! — шептал сосед, — почем твоя ирися?» И что для одних было паллиативом, для других становилось смыслом жизни. В исламе это никого не смущает. Носишь просторные белые одежды, а что прячешь в их складках… — Рустем обратил ладони вверх и опустил глаза. — Наш тихо делающий свое дело гей не меняется с вашим, кричащим о себе на всех углах. Мы чувствуем себя в большей безопасности, в шариате же не прописана педофилия. Аиша стала женой пророка шести лет.
Олекса понял так, что его хотят обратить в ислам. А для него это Баальбекстрат. Спасибо, нет.
— А сэнсэем почему стали?
— Хотел все в жизни испробовать.
«Ясно, почему свисток пластмассовый. Сэнсэи все из училок переделанные».
— Не обижайтесь, я в ислам не хочу.
— В ислам? — удивился Рустем. — Кто тебя, мосье, заставляет принимать ислам?
— Вы же сказали, что ваши геи чувствуют себя в большей безопасности, чем наши. А мне вот пришлось ломать весло об одного муслима. Он хотел кинуть в меня «тимберлендом» за триста йориков. Нет, ислам не для меня, — и прибавил, чтоб не обижать сэнсэя, а то еще решит, что это из-за пластмассового свистка: — Вы очень симпатичный и очень интересно рассказываете. Могу себе представить, как вас любят. Наш сэнсэй был хоть и с золотым свистком, все время меня выключал. Желаю вам счастливого разбирательства.
— А мне что разбирательство? Я свидетель по жизни, — сэнсэй снова толкнул его локтем в бок. — У меня и своего адвоката-то никогда не было.
— Хотите, возьмите моего: Галина Руцько.
— О! Знатная штучка. Кружок «умелые руки» ей обязан по гроб жизни. А в чем тебя, мосье, обвиняют?
— Это я обвиняю. Будучи несовершеннолетним, я подвергся сексуальному домогательству с стороны ДжованныМэтчем. Мать троих детей домогалась меня, когда я возвращался из яхт-клуба с веслом. Руцько мне сказала, что в Америке ее за это посадили бы на тридцать лет. В ЕЭС это тоже подпадает под действие закона о защите детства и материнства. Она должна понести наказание, которое своей суровостью меня бы удовлетворило. У нас прецедентное право, а Высокий суд города Лондона уже несколько раз таких сажал. Она мне всю жизнь сломала.
— Через это все проходят. Горький опыт с женщиной неизбежен.
— Она должна понести суровое наказание. Только это сможет меня удовлетворить. Иначе на этой почве у меня разовьются разные неврозы.
— Есть и другие пути. Но пусть посидит, им это невредно, только добро переводят. Тридцать это, может, и чересчур, а двушечку отчего ж и не влепить за такого кудрявого. Для нашего душевного спокойствия.
— Дать делу ход, не замести под ковер — это европоступок с моей стороны. Думает, что если вдова Георга Мэтчема, то все можно?
— Мэтчем? Знакомое имя.
— Он победил в восьмидесятом округе от Прогрессивно-евангелической партии. Видный общественно-политический деятель. Его убили.
— Туда ему и дорога. А ты был у психолога?
— Да.
— А то бы я тебя к хорошему направил. Доктор Беллиа, сицилиец, Грудь Колесом.
— И у моего психотерапевта грудь была колесом, — вспомнил, как они с фрейдичкой подбирали духи. — Во-о-от такая.
— Никогда не показывай на себе, — сказал сэнсэй.
Они сидели в кантине суда. Вид на сафари за окном как нельзя лучше дополняли развешанные кругом иллюстрации к Диккенсу: Сеймур, «Физ», Крукшенк. Вдруг сэнсэй закрылся меню, как дамы зарывались веером.
— Мосье, я вынужден слинять. Как тебя найти?
Олекса дал свои позывные: fernandоbelvederski.com.
— Это мое имя: ФернандоБельведерский.
— Тут, понимаешь ли, возник на горизонте один человечек. Не хочу, чтоб меня видел. А вообще, к твоему сведению, и золотой свисток и пластмассовый одинаково не свистят.
«Все-таки обиделся», — подумал Олекса, он же Фернандо Бельведерский.
Это на горизонте возник Патрик — «человечек». Усы рогами книзу, понурая шляпа, круглая спина. Недавний проблеск надежды после разговора с Орлаком мог быть и последним лучом, озарившим пейзаж перед бурей. Неотступная мысль: «Какой пейзаж я буду видеть перед собой завтра — барханы Калахари?». И от этой мысли душа уходила в пятки.
В ожидании «сбитых сливок по-прибалтийски» (сбитых сливок как отдельного блюда, посыпанных шоколадной крошкой, чтоб не так кисло выглядело) он разглядывал сцены из бессмертных творений Диккенса: работный дом, беглый каторжник с мальчиком, мистер Микобер во дворе тюрьмы. А это Фейджин в своей камере перед повешением.
Комната судьи представлялась местом, где произойдет решающее сражение. В облаке пыли приближается несметная рать — сколь ни велики у страха глаза, вражеская рать еще больше. Он уже справлялся об этой Руцько. Оказывается, ей воздвигнута статуя в храме Венеры Левой Руки — Венеры-Левши — с высеченными в мраморе словами из Европейской Конвенции о правах человека: «Каждый человек имеет право жениться на себе».
Тонкие белые пальцы несостоявшегося музыканта нервно дрожали. Как и у абсолютного большинства людей, у него были оригинальные руки, это Орлак менял руки, как перчатки… легок на помине, разговаривает с какой-то дамой.
Мэтр Орлак занял соседний столик.
— Что мы едим? А, любимое лакомство племени ням-ням.
Патрику как раз подали сбитые сливки. Миловидная половая смотрит выжидательно на Орлака.
— А мне знаете что? — bellechоkolatière уже вся внимание. — Ничего. Обед раздели с другом. Я у него попробую, — и ущипнул ее взглядом.
*
Муза дальних странствий преставилась в ту минуту, когда стало возможным «поверить пространство телекинезом». Оплакивавших свою музу эфиопов боги превратили в перелетных птиц (Арктин из Милета, «Эфиопида»).
Те же, которые не эфиопы, продолжали вздыхать: бывало садились мы в поезд, наварив полдюжины яиц вкрутую, а на станциях сходили — купить у местных хозяек в высоких соломенных чунях и с лицами сэнсэев чашку риса, горячего, еще дымящегося, и прямо тут же на перроне съедали. Любовались из окон видами, уносившимися вспять — лесов, полей, рек и населенных пунктов.
Летавшие самолетами вспоминали землю, какой она видится с высоты птичьего полета — шахматной доскою полей, или вспоминали о сверкающих красотой стюардессах в элегантных красных двойках и в красных же пилотках-чепчиках, разносящих по салону контрабандные духи, сигареты, косметику.
Все в прошлом. «Прошло, как с белых яблонь дым». Кто спорит, уже несколько столетий как зрению и слуху разлука нипочем. Телефоны, скайпы, видеокамеры когда еще были, но главное это осязательный и вкусовой контакты, ну и обонятельный — совсем уж для полноты счастья: любовь это же дьявольская парфюмерия (о’кэй, небесная, какая разница), это же химия запахов. И вот в какой-то момент расстояние стало нипочем всем пяти органам чувств.
В толковых словарях против выражения «рукой подать» дается курсивом устар. И смотрите, сколько сразу тоскующих сердец — тех, кому хотелось бы вернуть расстояние. «Курсив кудряв, но набранное им всегда фальшиво». Охваченные ностальгией по расстоянию наряжаются даже не автомобилистами, а автомобилями. Шикарно — носить автомобили самых знаменитых марок: «ё-мобиль», «друзилла-сенатор». А вешалки называть «парковками». С равным успехом можно перемещаться на метле.
Нет, Фернандо Бельведерcкий был за прогресс. Он сыт по горло козьим сыром со следами зубов Иоанна Богослова. И всласть намахался тельняшкой, бегая по пляжу в бытность свою Олексой. Если б не прогресс, сколько пришлось бы ему добираться до Национального парка в Танзании, где располагался Высокий суд Лондона? Ввек бы не добрался. Или мэтрессеРуцько — сколько было бы ей добираться из своей конторы туда же?
Но когда в академическом словаре на голубом глазу утверждают, что «попутчик/ца» тоже устар., то наплюйте на этот словарь. Олекса… пардон, Фернандо в свою попутчицу влюбился с первого взгляда. Лицом «Маленькая мама» Бастьен-Лепажа. Из-за таких теряют голову, на таких женятся уже через неделю, не спросясь ни у полковника, ни у родителей, гораздых чуть что — лишать наследства. Они прошли от силы шагов двадцать рядом, но и это совместный путь. Врут, что «попутчик» устар. Словом не перемолвились, однако, прежде чем разойтись под углом в сто восемьдесят градусов, молча, по какому-то знаку свыше, остановились. За окном расстилался Национальный парк Танзании: таким представляли себе мир до грехопадения нидерландские мастера пятнадцатого века.
— Какой большой слон!
— Мне нравится жираф, у него глаза проказника.
Слон как слон, не больше, чем ему полагалось быть. Но заметить у жирафа проказливые глаза, а не то, что «голова во на какой палке» — это очень по-женски.
— Розовые фламинго, — сказал Фернандо.
— Гляди, страусы! Страусы бегут… — и прибавила, грустно ему улыбнувшись: — Я тоже должна бежать.
— Постой, вот мои позывные: fernandоbelveder.com.
— Хорошо. Я действительно должна бежать. Если б я была страусом, я б еще могла минуту с тобой постоять. Но я не страус, я опоздаю.
— Но ты вступишь со мной в связь?
— Обещаю. Только сдам экзамен.
— Какой экзамен? Ты разве не в суде работаешь?
— Нет, кончаю ВШЭ.
— А здесь судишься с кем-то?
— Я? — она засмеялась. — У меня практика. Ну… не смотри на меня так. Я же сказала: обещаю, — и убежала, коснувшись губами его щеки.
«ВШЭ… — повторял он в блаженстве, — ВШЭ… ВШЭ… учится… кончает».
Он жил совсем в другой части, можно сказать, мира — и уж решительно в другой части ЕЭС. Кому-то ВШЭ о чем-то говорит, а для кого-то и ЕЭС не более чем комбинация из трех букв. «Наверно, это что-то очень хорошее, — подумал он, — раз здесь на практике. Даже не спросил, как зовут».
Он стоял, ослепленный счастьем.
Писцы, истцы, ответчики, адвокаты, судьи, прокуроры, их, прокуроров, товарищи, а еще стряпчие поверенные, присяжные поверенные — они собираются здесь отовсюду, «с южных гор до северных морей». Одновременно до пятисот дел рассматриваются Высоким судом города Лондона. Он так называется: «Высокий суд города Лондона», а расположен может быть где угодно. Называют же игры Олимпийскими, где бы они ни проводились, а колбасу — краковской, где бы ни изготовлялась. Такой сорт.
Адвокаты куда-то целеустремленно спешили, на ходу просовывая руки в рукава своих скорбных мантий — так относится к своему фраку старый лабух: «Мой фрак висел на гвозде, когда ты был еще в …». Так же и осужденные на смерть шариатским судом роботы: в своей красной робе заставляют робеть миллионы зрителей, забывающих, что это все понарошку. (Писцам: «понарошку-у», но «по приезде-е», а не наоборот.)
Писцы сдвигали свой клюв из папье-маше на лоб, пока пили молочный коктейль или поедали «любимое лакомство племени ням-ням» — сбитые сливки как отдельное блюдо. И вид имели посвященных в тайны места сего, что составляло предмет их гордости и роднило со статистами, певчими и прочим кордебалетом языческих храмов прошлого.
Бежали накрашенные, наряженные, надушенные — опаздывая — практикантки из ВШЭ, коим, быть может, уготована великая будущность, например, президентов МВФ или США. А им вослед тяжелый завистливый взгляд, один, другой, третий — тех, кого ждет приговор суда.
Посмотрим в микроскоп: в капле воды мельтешение монад, знакомых между собой через два касания — как через два рукопожатия. Монада «фернандо» сталкивается с монадой «прекрасная практикантка», а та с монадой «руцько», а монада «руцько» с монадой «фернандо», от которой отскочила монада «рустем» — только б избежать встречи с монадой «патрик», которая столкнулась с монадой «орлак», до того пересёкшейся с монадой «мэтчем», и всем им так или иначе не разминуться ни с монадой «писец» в маске ибиса, ни с монадой «судья» в мантии, отороченной мехом песцовой лисы.
Джо Мэтчем кляла и себя и тот день, когда повстречала бывш. Олексу — Фернандо Бельведерского. Дернул же ее черт, пробуждающий в женщине чувственное любопытство, завязать с ним, кудрявым, игривый разговор — шел бы себе со своим веслом куда подальше. Но когда всем-всем любопытна эта семейка, проносящаяся на воздушном змее над пляжем! У одного «Золотой осел» по литературе, другой — летчик-вездеход, с него списан главный герой романа «На биплане к звездам». Тут хоть на секундочку да не устоишь. А в результате ей, вдове легендарного Георга Мэтчема, владелице Мэтчем Корта и матери троих детей, грозит суд по скандальному обвинению в совращении несовершеннолетнего и — страшно подумать — реальный срок. Прецеденты имелись. Убившим Джорджи исламистам зеленая улица, зато она — преступница. Тоже мне преступление, так можно пересажать все человечество, все двадцать пять миллионов. Хуже чем при инквизиции.
Мэтр Орлак, в совершенстве овладевший наукой проигрывать в судах с разгромным счетом в пользу побежденных — когда побежденные диктуют свои условия победителям — советовал в ответ подать гражданский иск об изнасиловании. У Джо была свидетельница, которая расскажет, как он подстерегал ё-мобиль с ее именем на воскрылии. Угрожал. Однажды явился с двумя половинками от весла, говоря, что сломал о голову своего ровесника-исламея. Она от него пряталась, а Бельведерский носился с криком: «Где она?». Такое творил, что увидеть — и умереть.
Но в последнюю минуту свидетельница перепугалась. «Янулик, не сердись. Неизвестно, как там у них все повернется. Мне умные люди сказали: смотри, еще переквалифицируют из свидетельницы в соучастницу. И тоже загремишь». В панике Джо кинулась к Орлаку: что ей делать?
— Мадама, у меня предварительные слушания. Вот он, горе мое, ждет. Не располагаю ни единой минутой времени. Вероятно, вам надо будет привести с собой детей. А теперь простите, и вперед! — поскакал «пробовать сбитые сливки как отдельное блюдо».
Столкновение двух других монад. МэтрессаРуцько видит перед собой внеурочно одного из своих клиентов.
— Мосье Бельведерский, — сухо, строго, клиентов нужно держать в черном теле. — Мы вроде бы на три договаривались. В три за этим столом, — и, не дав новоявленному Фернандо слово вставить, ичезла, как добрая фея.
Как и множество женщин, отдавшихся карьере, Руцько высокомерна от неуверенности в себе. Орлак ошибался, говоря: «Талантливый был парень Алеша Руцкой, а что стало — ни Богу свечка ни черту кочерга». Очень даже черту кочерга — очень даже женщина. Давно и по праву. Орлака же она и вправду робела, конвертируя свою робость в прямо противоположное, в кавалерийские наскоки: «Сверяясь исключительно с самим собою, коллега Орлак опрометчиво считает любовь к собственной персоне характерной чертой человеческого характера». Это как с пиками на танки: эффектно, но не эффективно.
Обе дуэли, предстоявшие ей с Орлаком — вариации на педофильскую тему и потому на первый взгляд для нее беспроигрышные. Но здесь-то и крылась опасность. Она знала по собственному опыту: timeodanaos. Определенность, явная беспроигрышность — дар данайцев. Этот самец в законе, этот самовлюбленный Зорастро, вынуждавший ее петь арию Царицы Ночи, Орлак наделен сверхъестественной способностью обращать проигрыш в выигрыш. Алхимия своего рода. Так было, когда торжественно, со слезами на глазах, признали священное право каждого, независимо от пола, цвета кожи и вероисповедания, становиться супругом самого себя — только изволь налоговую декларацию заполнять за себя и за того парня.
Наконец они встретились, те, кому предстояло скрестить клинки.
— Коллега!
— Хм, коллега…
*
Предварительные слушания — за закрытыми дверями. Патрик окончательно сник — это в дополнение к поникшим полям шляпы, бесхарактерным усам и тому, что спина колесом. Со скамьи подсудимых он вглядывался в лица присутствующих, совсем как вор-домушник, что скользит фонариком с предмета на предмет, силясь оценить что почем.
Руцько, преображенная, с начесом из змей, с перекошенным от ярости ртом, рассказывала безостановочно — то про пятку ребенка («что оч-чень даже»), то про гинекологические экзерсисы под нестерпимый бабушкин храп. Орлак слушает, кивает головой, будто с нею заодно.
Патрика обуял страх бесхребетный.
— Держитесь, милый Фэ, — наклонился к нему Орлак, не переставая одобрительно кивать головой. — Замахиваются всегда в обратную сторону.
А вслух произнес громогласно:
— Ужас какой! О пятку. А пальцами в это время шевелил что своими усищами, — для наглядности приподнял двумя пальцами, как пинцетиком, за самый кончик безвольно, мокрым водорослем свисавший ус своего клиента — и отпустил.
— Ваша честь, саркастический тон моего почтенного оппонента неуместен. Больше того — оскорбителен. Этим он только усугубляет и без того незавидное положение своего подзащитного.
— Ваша честь! Глубокочтимая мэтрессаРуцько напрасно видит в моих словах сарказм. Мадама! Я содрогаюсь при этом мысленном зрелище: во рту мармелад, в ране Господней два пальца, в ушах бабкин храп, в коленках страх, что мама обо всем узнает и возненавидит дочь. Бедная девочка и представить себе не могла, что мама обратится в полицию. А то бы еще лет десять назад пожаловалась ей, не так ли мадамиджелла? Можете не отвечать, это и без того всем понятно. Я смотрю на моего подзащитного, и в сердце своем готов вынести ему приговор более суровый, чем того требует закон и моя многоуважаемая коллега. Но готовность эта ослабевает, когда я задаюсь вопросом: а где доказательства? А если заявительница перепутала одного сожителя своей матери с другим? Нет ли здесь неосознанного желания — подчеркиваю, неосознанного — свести с матерью счеты за детские обиды? Доказательная часть, ваша честь, меня отнюдь не убеждает. Увы.
— Позвольте! Ваша честь, я предвидела, что мой ученый коллега не поверит девушке, чья душа так же чиста, как и лицо.
Патрик Марику бы не узнал. Развратная девка! И в семь лет была такой же. Уж ему ли не знать. «Аллилуя! Амадеус!» Задрал вверх голову — судьи не видно, слишком высоко. Можно было бы даже усомниться в его существовании, но все видели, как он в пудреном парике всходил на судейский мостик. Писец с головой ибиса придерживал приставную лесенку.
— Следствием было установлено, что этот господин, — Руцько измерила Патрика уничтожающим взглядом, — пытался повлиять на потерпевшую через ее бывшего сэнсэя, некоего Рустема Калахари, квалификация «пластмассовый свисток». Уже само по себе это является уголовно наказуемым деянием. Пользуясь доверчивостью моей клиентки, Калахари уговаривает ее пройти экспертизу. Эксперт — некий доктор Беллиа, по прозвищу Грудь Колесом, его любовник. Подсудимый, вам знакомо имя Рустема Калахари… Подсудимый Патрик Фэ, я к вам обращаюсь. Вам знакомо это имя: Рустем Калахари?
— Да.
— Я была бы очень удивлена, услышав другой ответ. А теперь ответьте: проживающий в Сиракузах доктор Беллиа, по прозвищу Грудь Колесом, и сэнсэй Калахари, они были любовниками? Да или нет?
В напряженной тишине слышно сопение.
— Подсудимый, я спрашиваю вас. Беллиа — Грудь Колесом и Рустем Калахари были любовниками?
— Я… не знаю… — сказал Патрик хрипло.
— Я вас понимаю, — в голосе у мэтрессыРуцько дрожит сочувственная нотка. — Вы предпочитаете не знать. Иные знания даются нам нелегко. Рустема Калахари, вашего многолетнего любовника, однолюбом никак не назовешь: Фигаро здесь, Фигаро там. Неотразимый сэнсэй, от которого вы по уши без ума… именно так, как я сказала: по уши без ума. Выйти за него — ваша голубая мечта. Но он вместо этого ограничился менее затратной услугой: свел бедную девушку, жертву вашей развращенности, с психологом Грудь Колесом, которому больше подходило бы прозвище Чего Изволите.
— Брава, брава, брава, милостивая государыня! Брава-брависсима! Ни единого возражения со стороны защиты. Одно маленькое замечание, касающееся до экспертного заключения доктора Беллиа, которого вы предпочитаете называть доктором «Чего изволите». Он ведь может и вчинить иск особе, публично усомнившейся в его профессиональной чистоплотности. Тогда данной особе придется взять в защитники вашего покорного слугу. Это будет единственная для нее возможность склонить в свою пользу высокий суд, — Орлак запрокинул голову, привстал на цыпочки, но, как и его подзащитный, никого не увидел. — Итак, мадама, вы утверждаете, что Рустем Калахари, ветреник, направо и налево раздающий свою благосклонность, великодушно согласился выручить из беды постылого дружка. Я, признаться, вообще не понимаю, как такой му… музыкант, может кому-то приглянуться. (Орлак с усмешкой взглянул на Патрика.) Этот Калахари, должно быть, порядочный брючник, ни одной пары панталон не пропустит, чтоб не спустить. Ваша честь! Сейчас мы узнаем из первых рук… я хотел сказать, из первых уст, почему сэнсэй посоветовал своей бывшей воспитаннице обратиться к доктору Беллиа. Я прошу пригласить свидетеля… Рустема Калахари! («Просим, просим».)
В своем платье сэнсэя базальтовый Рустем учтиво поклонился на обе стороны — обвинения и защиты, потом так же, на японский манер, поклонился судейскому мостику и занял место свидетеля. Руцько разволновалась, пошла пятнами — от неожиданности. Марика, узнав в свидетеле бывшего наставника, испытала странный прилив гордости, и за себя, и за него, а до того сидела с отрешенным видом: все вспоминала новое знакомство…
— Аллигатор, — приветствовал Орлаксэнсэя по-японски, так, по крайней мере, всем послышалось, — спасибо, что вы здесь. Прежде я бы хотел в вашем присутствии задать вопрос моему подзащитному. Доктор Фэ, надеюсь, вы не в обиде на меня за то, что я нашел вас недостаточно привлекательным в глазах мужчин? Поверьте мне, мужчине, что это так. К тому же говорилось это в ваших интересах. Моя уважаемая коллега мэтрессаРуцько уверена, что это с вашей подачи мадамиджелла обратилась к доктору Беллиа. Это правда?
— Что правда? Я потерял нить. («Ах ты шляпа».)
С появлением Рустема Патрик потерял голову. Позабыт паталогический страх выйти замуж за женщину — вчерашнюю ли, позавчерашнюю ли, какая разница. Кто хоть раз был женщиной, навсегда остается ею. Да только, как говорят немцы, старая любовь не ржавеет.
— Расскажите, что вы мне рассказали: что условились с сэнсэем Калахари встретиться, и тут оказалось, что он повстречал одну свою воспитанницу… Обратите внимание, ваша честь, он такой му… мученик, у него даже нет навигатора.
Путаясь в трех соснах, Патрик повторил: как сидел в «Муму»… нет, в «Лулу», ждал Рустема, того все нет, потом объявился. Говорит: «Я повстречал ученицу, которая еще крошкой пела «Аллилуйю»».
— Она тоже видела меня, но не узнала…
— Что неверно, — перебил Орлак своего подзащитного. — Наша мадамиджелла успела узнать в подсудимом бывшего кавалера своей матери, который по доброте сердца угощал ее конфетами. Что по доброте сердца, я настаиваю, ваша честь, потому что это очень добрый человек. И очень несчастный. Оч-чень даже. Однажды у него вырвалось: «Приятно дарить радость детям». Это мог сказать только человек, который в детстве был обделен вниманием и любовью. Сэнсэй Калахари, я прав, говоря, что ваша воспитанница его узнала?
— С первого взгляда, и сразу вспомнила его по имени.
— И она сказала вам, что подавалась «на гарнир» к матери?
— Да… так вот зачем я здесь, — Рустем разочарован, хотелось большего. — Нет-нет, я оч-чень даже. Высокий суд города Лондона — мое святое.
— Это делает вам честь, сэнсэй, — Орлак выдержал почтительную паузу. — Когда вы услышали правду о своем Патрике, об этой зануде ирландской, какой была ваша первая мысль?
— Могла что-то позабыть, перепутать. Ребенком же была. Требуется специалист высочайшего класса, чтобы Марика открыла ему доступ к своему подсознательному.
— И вы вспомнили о своем сицилийском друге?
— Марика мое любимище, вы бы знали, какой это талантище. Я не мог допустить, чтобы она попала в руки какого-нибудь шарлатана.
— Ваша честь! — прокричал Орлак, сложив рупором ладони. — Очевидно же, что никакого давления со стороны моего подзащитного на заявительницу не оказывалось! Зато сэнсэй, узнав от любимой воспитанницы, что она жертва педофилический агрессии его многолетнего партнера, решает втайне от него в этом разобраться. Это называется европоступок.
— Свидетель, по-вашему, решение обратиться к доктору Беллиа себя оправдало?
— Эбсолютли. Благодаря доктору Беллиа мы узнали всё в подробностях, в самых гнусных подробностях, — и Рустем отвернулся от сидевшего на скамье подсудимых: глаза б мои не глядели. — Он мне давно уже поперек горла стоит. Но я бы никогда не подумал, что он способен на такое.
— Зато наверняка подумали, что это шанс избавиться от него, — тонко улыбнулся Орлак.
— Ну не без этого, — засмеялся потомок сынов пустыни.
— У меня больше нет вопросов к свидетелю. Еще раз спасибо, что пришли в нашу студию. Возможно, коллега имеет вопросы к свидетелю?
Пятна, которыми пошла Руцько, соединились в один материк
— Нет.
— Я так и думал. Полагаю, что нам удалось установить самое существенное. И сейчас я обращаюсь к потерпевшей в кавычках: мадамиджелла, вы по-прежнему настаиваете на том, что доктор Патрик Фэ в продолжение долгого времени насиловал вас?
— Я протестую, ваша честь. Конечно, она настаивает на своих показаниях.
— Ваша честь, я обращаюсь напрямую к потерпевшей… Ваша честь! Ау! Есть там кто-нибудь? Я боюсь проявить неуважение к суду.
Но тут раздался голос свыше:
— Протест отклонен.
— Мадамиджелла, я повторяю вопрос: вы по-прежнему настаиваете на выдвинутом вами обвинении против доктора Патрика Фэ?
Марика покачала головой.
— Я хочу забрать свое заявление. Я еще с утра решила.
— Марика, девочка, что случилось?
— А то! — вырвалась и убежала
— Вот и вся недолга, — произнес голос свыше, что означало: «Заседание закончено».
Ибис придерживал лесенку, по которой «Господь Бог» стал осторожно спускаться, держась за ступеньки и стараясь не наступить на край мантии, подбитой мехом песцовой лисы. В Высоком суде города Лондона все было как двести лет назад, это чисто по-английски — напоказ блюсти обычай.
Мэтр Орлак похлопал Патрика по спине ввиду отсутствия плеч, а выглядело так, будто тот поперхнулся своим счастьем.
— Что, это всё?
— Вам мало? Нет, он неподражаем… — Орлак оглянулся. Писец неторопливо укладывал свои принадлежности. Писцы — разносчики молвы, в иннах их называли живой газетой. — Дорогой Фэ, вы чуть не стали жертвой судебной ошибки. У нас был сильный противник, надо отдать ей должное. Грозна-с. К счастью, ваш адвокат — волшебник, для которого нет ничего невозможного. Я сразу понял, кто вас подставил… да что мы стоим, пойдемте. Следующие небось ждут.
Они вышли из опустевшего помещения, перед которым две женщины уже отвязывали свои паранджи: в суд так нельзя.
— Мой совет: взгляните на себя со стороны. Какой там амадеус, какая свадьба… Ну, ладно, бывайте.
— Мэтр Орлак, если вы и вправду волшебник…
— У вас есть желания, дружище? Погодите, сейчас я угадаю… — Орлак изобразил на лице проницательность. — Минутку… Афродита вновь вдохнула в ваше сердце страсть к курчавому японцу, и вы хотите взойти с ним на ладью любви под звуки цитры, домры и киборда, и чтобы был амадеус, да? Хотите свадьбы и подвенечного фрака?
— Да, дорогой мэтр.
— Нет ничего проще. Знаете поговорку: дуракам закон не писан? Поэтому у нас прецедентное право. Недавний прецедент: некто снял дамочку, не предупредив, что прошел коррекцию пола. А дамочка попалась злостная натуралка, подала в суд, и суд признал ее потерпевшей. Ваш случай. Мосье Калахари конвертант, о чем не поставил вас в известность, вы — злостный гомосексуалист, принципиальный противник смешанных браков, вам был нанесен серьезный моральный ущерб. Мы затеваем судебный процесс. В прошлый раз приговор был довольно суровым. Дело освещалось всеми мисс Медиа, особенно усердствовала «Либерасьон»: письма читателей и все такое прочее. Мы согласимся на мировую при известных обстоятельствах. Как вы думаете, каких?
— Амадеус? — не веря своему счастью.
— Брачный договор на совершенно кабальных условиях. Неустойка в случае развода будет астрономической. После этого денег хватит ему только на веревку.
Патрик захлопал в ладоши:
— Дорогой мэтр, вы больше чем волшебник. Спаситель — вот кто вы! Убогого, меня из праха подъемлете, из грязи к вельможам возносите! (Будем считать, что вознесся.)
*
«Лямур, мур-мур… — мурлыкал себе под нос мэтр Орлак. — Плезир, кефир».
— Этьена, — сказал он служанке, — я голоден, как три толстяка, приготовьте мне… — не выходя из сети, он сел за столик и велел подать разлетевшемуся половому «шкварки глухариные с каштаном и кардамоном, суп-шантрэ… ну и кабанье жаркое а-лапичуч (по-охотничьи)».
— Но, мусью, у нас этих блюд нет, — половой вопросительно покосился на обер-кельнера. («Мусью»… Половые в юго-восточной Африке это потомки пленных русских — встречаются очень миленькие мордашки — а надзиравшие за ними обер-кельнеры обычно из местных.)
— Герр обер! — туго накрахмаленный пластрон и прилизанные брильянтином черные завитки над верхней губой метнулись к столику, Орлак повторяет заказ. — И, пожалуй, «Алушту» сорок третьего года.
— Мосье, я сожалею…
— Вы хотите сказать, у вас этого нет? Что ж, придется сегодня есть дома. Этетьена, вы запомнили, что приготовить на обед? Через сорок минут можете накрывать к столу, а я немного пройдусь для поднятия аппетита. И пусть Лиотар встретит меня дружным лаем. Но «Алушту» откройте уже сейчас, чтоб подышала.
Шутник.
Галину Руцько «поздравил»:
— Вы снова с треском выиграли процесс, с чем и поздравляю. Известно уже, в какой студии мы встречаемся на будущей неделе? Хорошо подготовьтесь… да что вы, ей-Богу, откуда эти слезы?
— Оставьте меня в покое.
Тогда Орлак поближе придвинул к себе Галину Руцько и почти шепотом:
— Алеша, я хочу тебе дать, девочка, совет. Никогда не тягайся со мной. Тебе до меня как до Луны. Это было абсолютно выигрышное дело.
— Оставьте меня в покое, я вам говорю! — «вырвалась и убежала».
Орлак покачал головой ей вслед и пошел нагуливать аппетит, жалобно напевая: «Откуда эти слезы, зачем оне? Мои девичьи грезы, вы изменили мне…».
ДВЕ СВАДЬБЫ И ОДНА СМЕРТЬ
Известно, чем ниже рождаемость, тем развитей индустрия свадеб. «БутикиСчастья» с инославными товарами скорее раздевают (пикантно звучит), чем одевают. Где это видано: пять тысяч йориков за плетку «от Люлли»? А люлька «от Какасаки» — за тридцать пять тысяч? Предлог «от» указывает на знатное происхождение товара. Он как «фон». Всегда задаешься вопросом: вообще кто-нибудь когда-нибудь это покупает? Опять же, не покупали бы, разве были бы они открыты денно и нощно — «Бутики счастья»?
А еще на каждом шагу, в каждом переходе есть пункты проката «Тили-тили-тесто»: круглосуточный прокат лакированных туфель, фраков «обеего цвета», шляпок-вуалеток с мушками и без, чулок со стрелками и без, панталон «седое кружево» и без. Не иначе как решение вступить в брак принимается спонтанно и чаще ночью. На Перекрестке Казненных Марика насчитала этих пунктов «сорок сороков»… ну, «семь сорок» точно. Из всех дверей неслась «Хава Нагила» и другие свадебные марши. Говорят, спрос рождает предложение. Но рождаемость у нас минус рожица кривая, а люлек-шмулек и модельных балдахинов «первая брачная» не счесть, даже если счету тебя обучал Патрик Фэ, делая это по доброте сердца.
Спрос рождает предложение на любом рынке, кроме рынка культуры. Здесь полное наоборот. Здесь диктат предложения. Раз гений, сумей Внушить — В заглавное. Внуши, что твоя крыса на подносе выбьет сто из ста, как и «Мерлин Монро» Энди Уорхолла. И тогда ее… нет, не сожрут, но купят. В подвенечном фраке от «Черутти» тоже никто не пойдет под венец. Сочинение великого кутюрье предназначено сугубо для бронированной витрины на рюРиволи где-нибудь в Акапулько или на другом таком же горнолыжном курорте.
— Прикажете что-нибудь выгравировать на лацкане, мосье?
Фернандо заказал себе классический фрак с остроугольными лацканами, обшитыми черненной серебряной фольгой. Такие же, только обшитые черным шелком, были у обер-кельнера, надзиравшего за половым — чтоб ведерко на подносе ставил справа от бутыли, а не слева.
— А что вы можете выгравировать?
— Если с юмором, то «Век свободы не видать», — у продавца, бесцветно-тщедушного, вымытого и вычищенного до последней косточки, дергалась щека, как от смеха.
— А без юмора?
— Из Библии, — смеется. — «Господь да будет между мною и тобою и между семенем моим и семенем твоим». Для гомосексуалов. А вступающим в моносоюз мы предлагаем выгравировать Solusrex. Все зависит от того, за кого вы идете замуж, — смеется, — за женщину, за мужчину или за себя.
— Я поговорю с моей вестой, — гордо сказал бывший Олекса с упором на «весту».
Проблема отцов и детей это не проблема поколений, а проблема конкретных детей конкретных отцов. У отцов, всех этих «тристи» и «энцо», тоска по женщине подменяется тоской по культуре, по Тоскане. Ибо тоска по ewigweibliche неизбывна. Даже сегодня, когда звучат куплеты Феминистофеля, и женщины стали сами с «усами».
Дети, с детства наевшись древнегреческого сыра и наглядевшись на танцы с головой Иоанна Крестителя, тоску по женщине утоляют путем, «завещанным от Бога». Детям без разницы, что внутренний мир отцов был богаче, а внешний лепше — «красивше» их простенькой идеи. Удивительно, что дети считают отцов витающими в облаках (на самолетике), себя же считают стоящими обеими ногами на земле. Им невдомек, что «птицы небесные», о которых говорит Господь, суть те, кто живет сегодняшним днем.
Не начав толком жить под прекрасным новым именем, Фернандо уже скопил пару-другую дорогих сердцу воспоминаний, чем обязан случайной встрече с красавицей из ВШЭ. Хаотический случай свел их на несколько мгновений, из которых судьба изваяла «Вечную весну» Родена — ею и поныне можно любоваться в Санкт-Петербурге (Флорида) наряду с «Маленькой мамой» Бастьен-Лепажа, «Пятнадцатилетним капитаном» MarieConstantineRuss и «Древом жизни» Эврара.
Она тоже начала жизнь с чистого листа, о чем Фернандо не подозревал. Оттого-то оба и лелеяли совместную коллекцию, пока еще немногочисленную, воспоминаний, любуясь ими:
— А что ты подумал?
— А что ты решила?
— А я подумал: у себя во ВШЭ она с такими умниками водится…
А я решила: раньше завтра не объявляться. И не удержалась, в тот же вечер…
— Нет, на другой день. Было уже полпервого ночи. Вдруг слышу: «Фернандо? Ты Фернандо?» Даже не хочу вспоминать, как меня раньше звали.
— И я. Теперь меня будут звать… Как бы ты хотел?
— Кто бог красоты, Аполлон? Я буду тебя звать Полли.
— А какую фамилию?
— Можешь пока без фамилии. Все равно возьмешь мою.
— Так прямо и жениться?
— А ты не хочешь стать Аполлинарией Бельведерской?
— Хочу. Какой ты смешной. Иди ко мне.
Полли! Поль… Поль… Поль… И снова, как из пушки: Полли! И так до утра.
— Фернандо, любимый. Я сойду к тебе с небес в подвенечном платье. Оно будет сюрприз. Обещай не подглядывать.
— Обещаю. Хочешь, заблокирую свой PN?
— Я знала одного мудака, который жил без персонального навигатора, хотя и был профессор.
— Мудак-профессор, их полно и в кино и в жизни. У меня такой вопрос. На лацкане что я должен выгравировать, какой девиз? В «Бутике Счастья» меня спросили: вы кто, натурал?
— Дураки, что, сразу не видно?
— Может, там положено спрашивать. Он спросил еще, не за себя ли я выхожу. Как будто я дрочун китайский. Я ему сказал, что посоветуюсь с вестой.
Откуда это пошло: «дрочун китайский», «дрочила китайская»? Не хватает женщин, вот они дрочат и рычат? Кстати, помните, как называется то, что вы читаете? (Справка для общественников: «Рычи, Китай» — поэма С. Третьякова (1924 г.), инсценирована В. Мейерхольдом. Дрочить — нежить, холить. См. В. Даль, «Толковый словарь».)
Полли предложила божий суд:
— Фернандо, дорогой, я не знаю, что выгравировать. А давай божий суд.
— Как это?
— Очень просто. Открываем наугад Коран…
— Ты исламея?
— Мы же решили, ни о чем не спрашивать.
— Я и не спрашиваю. Я просто удивился.
— Мало ли, чему я удивляюсь, я же молчу.
— А что?
— То, что ты ссышь стоя. Ты что, из симметричной семьи?
Фернандо растерялся. И Сим и Яфет, и Хам и правда садились на стульчак за маленьким. Ему тоже было сказано так делать, потому что «кто пьет пиво, тот писает криво».
— При чем тут семья? Хочешь знать из какой я семьи? У меня денег — куры. И все они умерли, вот из какой. В наследие от отцов мне достался целый берег. Я хочу, чтоб в моем доме хозяйкой была женщина, мать моих детей. Они вырастут свободными и гордыми на своей земле и никогда не будут втягивать голову в плечи.
Ах, как хотелось утаить шило всей своей жизни: что он дитя двух отцов, что подал в суд на Джованну, которая с ним педофильствовала. Такие вещи лучше скрывать. Джо наняла себе очень ловкого адвоката, какого-то мэтра. Конечно, все его фокусы Руцько знает, дело абсолютно выигрышное, но надо держать вухо остро.
— Руцько? Ну-ка, ну-ка… Такая в парике, персинг сердечками, юбка всегда криво надета?
Ладно, так и быть, она тоже расскажет о себе голую правду. Никакая она не студентка. И здесь не на практике. Просто заявила на одного понурого.
— У тебя еще только номерок к судье, — сказала она, — а у меня уже слушание было. Я забрала иск и убежала. Руцько мне: «Девочка! Девочка!» Килиманджарская жирафа тебе девочка. А все потому, что я тебя повстречала и тоже подумала: «Невелика честь быть жертвой педофила. Будет еще держать за неполноценную».
— Мы с тобой пара гнедых. Даже Руцько досталась одна и та же. А кто у тебя, отцы или матери? Нет, ты же с Баальбекстраат… у тебя небось четыре матери и один отец.
— Не совсем, я между «Карточным домиком» и Перекрестком Казненных. Я с мамой и бабушкой. Если я тебе все расскажу…
— Нет! Нет! Говори — рана любит соль.
Он перепутал: это рыба любит соль — рана любит себя. Но как убедительно прозвучало.
Какое счастье, что он тогда пришел рано, опередил свое время. Приди он к трем, они бы с Полей разминулись. А так она его поцеловала и невроз как рукой сняла. Незачем в суд подавать.
Он сидел, как на венском стуле — в смысле как на иголках. Скорей бы уж три, скорей бы сказать Руцько, что он передумал судиться. С ней немножко некрасиво вышло.
Руцько:
— А вот и я. Надеюсь, мой молодой друг, я вас не очень напугала утром? — она приветливая, она улыбается. — Мне предстояло выступать в суде, это требует предельной концентрации. Перейдем к нашим делам.
Она села, пригладив юбку движением, каким вытерла бы о нее ладони. Когда открыла портфель, прислоненный к ножке стула — достать скоросшиватель, то наружу полезла адвокатская мантия, в сердцах скомканная.
— Так… — с уверенной улыбкой раскрыла папку-скоросшиватель. — Я навела справки об особе, которую защита могла бы пригласить как свидетельницу. Это последнее, что им осталось — обвинить вас в сексуальных домогательствах. Но свидетельница недавно перешла на фамилию матери: Напраснаго. Сперанца Напраснаго. На языке имен это означает: и не надейся. Она боится из свидетельницы стать подельницей. Наша задача сделать эти страхи обоснованными. Участие двух и более лиц в принуждении несовершеннолетнего к половым контактам может повлечь для госпожи Мэтчем такую меру наказания, о которой, мой юный друг, вы и не мечтали.
Мэтресса Руцько сияла.
— Но, мадама… — Фернандо напрасно («Напраснаго») пытается что-то сказать, та — свое.
— Приговор будет таким, что от своего невроза вы излечитесь навсегда.
— Но, мадама, — с трудом ему удается ее перебить. — Все-таки Джо женщина не злая. Без пробирки, без мужа растит детей от семи народов. Может быть, не так строго…
— Что значит строго? Она разрушила вашу психику. Посмотрите на себя. Вы жертва педофилических атак двух адских гурий… фурий… Вы меняете имя, фамилию, пытаетесь бежать от своего прошлого, оно вас преследует. А вам ее жалко.
Чувствуя себя прижатым к стенке, Фернандо только нервно ел попкорн — как другие в таких случаях нервно начинают скрести по сусекам собственного носа, этого не замечая.
— Нет, мадама, нет! — вскричал он. — Я встретил девушку! Я больше не нуждаюсь! Я беру иск назад. Все! — «вырвался и убежал».
За какой-то час два сокрушительных удара. Галина Руцько стояла, машинально держа в руках скоросшиватель. Перед глазами кишели инфузории, сталкиваясь, умножаясь, кружась. В ушах звон посуды, гул голосов, зал прибытия, шум времени. В животе просыпалась знакомая боль — последствие пересадки яичников, раньше принадлежавших повесившейся девушке. Всё как сговорилось.
Подобрала с полу портфель, сунула в него скоросшиватель. Набитый адвокатской мантией досыта до отвала, портфель долго не хотел застегиваться.
— Рана Господня! — грязно выругалась она.
И в ответ знакомый голос:
— Вы в очередной раз с треском выиграли процесс, с чем и поздравляю. На будущей неделе мы сойдемся снова. Смотрите, не ошибитесь дверью.
(продолжение следует)
