По полям течет сквозной ветер
и печальные стога студит.
Снова что-то изменилось на свете —
может, так же и с судьбой будет?
НЕ ПЕЧАЛЬСЯ — ЖИЗНЬ СВЕТЛА!
* * *
Как мне больно за все, что сбылось:
ведь сбывалось все это без Вас —
без пленительнейших из глаз
столько чувств над землей пронеслось!
Как мне больно за все, что во мгле
зарождается — в будущем сбыться:
ведь уже никогда на земле
нам не встретиться и не влюбиться!
Как мне больно за все, что сейчас
совершенством в восторг вас приводит:
совершенней любовь не находит
Вас, моя совершенная, Вас!
Утро
Милая моя, слушай:
воздух над землей чуткой
росы на заре сушит,
шелестя в траве уткой;
бродит в облаках талых
розовым пушком детства —
солнце ли вдали встало?
Отблеск ли земных бедствий?
Милая моя, глянь же:
утро это — как небыль!
Ивы протекли пряжей —
ткут озера из неба.
Луг, исполненный дрожью,
окунает нас в травы
утром этим погожим —
одного с тобой нрава.
Утром этим рассветным,
над землею сквозящим,
чтоб прозрачнейшим светом
разбудить злобных и спящих,
чтобы изумленьем разрушить
ночи торжество немое…
Милая моя, слушай! —
утро приключилось с тобою.
* * *
По полям течет сквозной ветер
и печальные стога студит.
Снова что-то изменилось на свете —
может, так же и с судьбой будет?
А в лощине слепо бродят туманы,
выползая по утрам на дорогу.
И березы все бегут неустанно,
но не могут убежать от порога.
Вместе с ними — за судьбой, от нее ли? —
я спешил, а выходило — по кругу:
как и прежде, перейти нужно поле
и березы все бегут друг за другом…
* * *
Осенние листья!
Ну, право, какая банальность —
осенние листья!
Давайте о чем-то ином.
Но даже иное
окрашено в эту тональность
смертей и падений —
печальный этюд в золотом.
Осенние листья!
Как рвется струна дождевая
о голые ветви! —
и музыка здесь невпопад?
Осенние листья
прекрасней, когда доживают…
Румяна смывая,
с подмостков спускается сад.
Осенние листья
отбросов, легко и не больно,
как плащ бутафорский,
и, будничной жизнью объят,
он смотрится в лужи,
но видит одно поневоле:
осенние листья,
последние листья летят.
* * *
Все дольше на излете лет
мерещится у влажных окон
скупой октябрьский рассвет
и клена выстраданный локон,
и дождь, и отраженье глаз,
неуловимых, как у сфинкса…
В них — что живем в последний раз
и никогда не повторимся.
Не вспыхнет в ком-нибудь другом
все то, что нам предназначалось, —
навеки с выстывшим листком
мгновенье жизни оборвалось!
Необратимо кровь из жил
рябиновой застынет кистью —
как будто никогда не жил,
как эти умершие листья…
Куст
Среди лета, горчайше-желтый,
ранний куст просочился в зелень,
словно осень, исполняясь желчью,
пролила колдовское зелье.
В сквере пахнет еще озоном
после гроз — но пробилось пламя:
ранний куст, как ожог, в зеленом!
Что случилось со всеми нами?
Если с жизнью слепой в раздоре —
мы седеем, едва за тридцать.
Желтый куст, вероятно, — к горю:
скоро осень должна случиться!
Мир, казалось бы, так устойчив…
Вспыхнул куст, желтизною налит, —
осень в зелени кровоточит,
точно первым инфарктом, жалит.
* * *
Зеленая ветвь разломились надвое —
как вкус ее терпок и сладостен запах!
На сломе слезинки проступят смолою,
всю ночь будут, горькие, капать и капать.
И к ветви прижавшись, поникшие листья
шептать будут глуше и глуше, а вскоре
над рощей рассветное солнце повиснет
и гибель измученной ветви ускорит.
И снова как было и будет извечно,
в проснувшейся роще защелкают птицы, —
и веры не будет, что жизнь быстротечна,
и, кажется, смерть никогда не случится.
* * *
Старуха кормит голубей —
в пальто с каракулем истертым;
уронит взгляд из-под бровей,
уже наполовину мертвый.
Ей зябко — поднят воротник,
упали восковые руки, —
и мир к душе ее приник
в предощущении разлуки.
И голуби вокруг нее —
и на плечах, и на коленях, —
как суетливо бытие
со смертью в соприкосновенье!
На Тверском бульваре
Все преходяще — влеченья и лица…
Стоит ли помнить? — поделка пустая:
осень, Тверской, две железные птицы
любят друг друга, отбившись от стаи.
Дождь по изогнутым шеям струится,
лист припадет, точно пластырь к порезу, —
осень, Тверской, две забытые птицы…
Несовместимость — любовь и железо?
Мы так изменчивы: сердце заноет —
бродим в смятенном неведенье духа…
Осень, Тверской, — здесь нетленны устои:
тянутся, тянутся птицы друг к другу.
Жизнь пробежав, мимолетного ради,
точно споткнемся в преддверии бездны…
Осень, Тверской, — не насмотрятся за день
птицы, влюбленная груда железа.
Как же такое могло приключиться:
нас совершеннее наши создания?!
Осень, Тверской, две забытые птицы —
вечности миг посреди мирозданья.
* * *
В последний миг, когда уже
зажгутся траурные свечи,
что толку думать о душе
и каяться; сутуля плечи,
пытаться немощной рукой
глухие вымарать страницы —
в лице предсмертною тоской
все то, что было, отразиться.
Печальней нет потухших глаз,
в которых — только сожаленье,
что мы живем всего лишь раз
и нет за прошлое прощенья.
* * *
Прилечь, глаза закрыв: все дождь да дождь;
и день за днем, и час за часом длится…
Как дождь, по жизни краешком пройдешь,
чтоб отшуметь и в землю просочиться,
уйти, как в сон, во тьму небытия,
затем — взойти травой, пробиться кленом…
И верить в то, что вечен буду я
в бессмертном мире, мокром и зеленом.
* * *
Не печалься — жизнь светла!
Только малость горьковата
и на счастье не богата,
и спалит тебя дотла…
Сколько в мире светлых дней! —
солнце, птицы в поднебесье, —
даже если лживы песни
и страшны дела людей.
Отчего в тебе печаль?
Пусть прекрасное мгновенно —
но за этот миг нетленный
ничего, поверь, не жаль!
* * *
Мне кажется: когда-то жил —
нет, я уверен: жил когда-то;
во времени ином кружил
и в наше не хотел возврата.
Я жаждал прошлого, как тот,
кто к алтарю вернулся снова,
но нет его — песок течет, —
ни жизни, ни воды, ни крова…
Мне воздух нужен был, и свет,
и теплый дождь, и запах пыли, —
познать все то, чего уж нет
и что мы напрочь позабыли,
что растворилось в той земле,
где, неприкаянный и нищий,
ищу тепла в седой золе
на выгоревшем пепелище…
* * *
С последним снегом — слезы первые:
дымят проталины едва еще;
набились по дворам со скверами
сугробы в поисках пристанища;
и заторможено движение
луча случайного над городом;
и соков мартовских брожение
еще не кружит кленам головы;
расквасясь над сырыми крышами,
еще случится туча грузная —
и снег, как легкий дым, колышется,
и плачет ветка заскорузлая.
* * *
Взвешенная пыль дождя,
веток мокрые запястья, —
с каждой осенью ненастье
медлит дольше, уходя.
С каждым вечером окно
все безрадостней и глуше, —
дождь и ветер суждено
до утра с тобою слушать;
веки сонные смежив,
ждать вселенского покоя, —
с каждой ночью меньше жить
остается нам с тобою.
* * *
Давай уснем с тобой на крыше,
на плоской крыше, в душном сене.
Сквозь сон, быть может, мы услышим
высоких звезд прикосновенье;
быть может, нас с тобой коснется
степи полынной дуновенье —
и что—то в сердце вдруг очнется
от горечи и запустенья.
Давай уснем с тобой… Быть может,
покажется, что все не даром,
что прожитое нас тревожит
напрасно на сарае старом.
В августе
В августе, ночью, бездонней небо,
в августе, ночью, яснее звезды.
В августе, ночью, проснуться мне бы,
чтоб — только небо да звездная роздымь.
В августе, ночью, на плоской крыше —
чтоб только листьев шорох невольный.
Канет звезда — чтобы было слышно,
плачет роса — чтобы стало больно.
Чтобы за никчемной падучей искрой
вдруг приоткрылось, зачем все это…
В августе, ночью, цветут ирисы,
в августе, ночью, дымят кометы…
Но не проснуться, и жить-то поздно!
Звездный туман на заре истаял …
В августе, ночью, высокие звезды
так быстротечно во тьме сгорают!
* * *
Звезды зажгутся во тьме поднебесной,
ярко сгорая.
Жить бы под этой мерцающей бездной,
не умирая!
Верить куму—то, как веруют в Бога,
мучиться смыслом;
знать, что бессмертен, пока над дорогой —
звездная выстынь;
что не умру, и навеки продлится
это сиянье…
Звезды, как слезы, горят на ресницах
у мирозданья.
По Соломону — затея пустая…
Что же — забвенье?
Жить-то как хочется, не умирая,
в эти мгновенья!
* * *
Все забуду однажды — себя и друзей,
этот дом и крыльцо из не струганных досок,
и уйду, как когда-то ушел Одиссей,
но уже не вернусь, даже если попросят.
Буду странствовать вечно — да здравствует тлен!
Я нигде — и везде: в этом вздохе у сводов;
у ладоней твоих, у лица и колен —
легким ветром, дождем и твоей несвободой.
Будем живы друг в друге, и даже потом —
все, что выпало в жизни, бесследно не канет:
вновь возникнет крыльцо, и исчезнувший дом,
и опять все, что с нами случилось, настанет.
* * *
Сменяет день прозрачный вечер,
и вековая полумгла
ложиться мягко нам на плечи
и затеняет зеркала;
и мир сужается, как рама,
в которой жизни краткий миг
застыл, печально и упрямо,
чтоб кто-нибудь его постиг;
и ты от горечи внезапной,
как будто нас на свете нет,
глядишь,
глядишь,
глядишь в глаза мне,
пока вечерний тает свет.
* * *
Мой лес вечерний.
Б.Чичибибин.
Свет мой печальный, лес мой вечерний!
Видно едва уж стежку меж сосен.
Что ж я блуждаю? Предназначенье —
сумерки эти, лес мой да осень?
Лес мой вечерний, свет мой прощальный!
Будто олешка, брошенный всеми,
сам по себе я. Крест изначальный —
сумерки эти, лес мой осенний?
Лес мой прощальный, свет мой недолгий!
Сколько на свете кануло истин! —
верю тебе лишь, каждой иголке,
каждому шороху стынущих листьев.
Свет мой всегдашний, лес благодатный!
Мне ли дорогу пыльную нужно? —
к просеке выйду — тянет обратно,
в лес мой, где осень дышит недужно.
Свет мой вечерний, лес мой печальный!
Может, родиться выпало рано? —
несовместимость жизни с прощальным
светом осенним, лесом багряным.
Летняя ночь
Лишь разовьется лепесток,
запахнет сладко маттиола, —
а ночь глядит уж на восток
из складок выстывшего дола;
еще не кажет глаз рассвет
и на листках роса прохладна,
а ночи, в сущности, уж нет —
и жизнь длинна и безоглядна.
* * *
Когда пройдет товарный поезд
и смрадный грохот отдалится,
в траве, у самых ног укроясь,
засвиристит степная птица;
из оглушенного пространства,
как будто после многоточья,
и упоительно, и страстно
кузнечик звонкий застрекочет;
и, легче робкого дыханья,
перетечет за насыпь ветер,
с пушинкой празднуя свиданье,
недолгое, как все на свете.
