Всё длится. Изо всех античных сил,
Как страшная ожившая колонна,
Ещё бежит за Гектором Ахилл,
Чертя круги вкруг Илиона.
Ангелы не мерятся крылами
***
Я заигрался. На дворе темно.
Всё, чем играю, предо мной разложено.
Вот чёрно-белые костяшки домино
На негативы черепов похожие.
Шлагбаум планок орденских отца,
Детали отписавших авторучек,
Обломок от портьерного кольца
От проданного пианино ключик.
Всё розное. Не дружная семья,
В которой всё друг друга дополняет.
И только лишь фантазия моя
Их объясняет и объединяет.
Родителей нет дома. Во дворе
Заводят мотоцикл безуспешно.
Мне хочется не быть в моей игре,
Но ключик в портсигар несёт депешу,
Ломая строй сдаётся домино,
Змеёй верёвка тянется на сушу
И мир непозволительно иной
Девятилетнюю терзает душу.
В какой момент он стал тебе чужим?
Ведь ты его творец, его хозяин!
Но заоконный мрак неудержим
и через подоконник заползает.
И мотоцикл перестал рычать.
Забыто всё — кровать, уроки, ужин.
И лучше затаиться и молчать,
А крикнешь – будет хуже, только хуже.
***
Накрыли прозрачные шали
бульвары, ограды, дворцы.
Не строили, а надышали
Тосканских долин беглецы
Бегущих домов перелески,
Берущих пространство в полон,
где выпуклых стенок черкески,
Слепят газырями колонн,
Где вьётся от уст и айфонов
Весёлый морозный парок,
Где шумно летают грифоны,
Желая согреться чуток.
И бедные воды каналов,
И трубный раскат площадей…
Откуда б тебя не пригнало —
Гляди, удивляйся, владей!
Оставь моим тайным владеньем
Незримый для взора уже
Заснеженный двор на Литейном,
И свет на втором этаже.
***
Внутри у тела этажи,
И ниже — выше,
Душа там дышит и бежит,
Бежит и дышит.
Стучит мотор, струится кровь,
Душе неважно.
Она незрима, как микроб ,
Бежит отважно.
Взлетает с первого душа
Аж до восьмого,
Чтоб ты не очень совершал
Чего плохого.
Чтоб никого не обижал,
И в час полночен,
Ты от того не уезжал
Кому не очень.
Душе над пропастью во ржи
Не быть иначе.
Она всё дышит и бежит,
Бежит и плачет.
* * *
До пункта «Б» еще далековато.
И ничего понять я не сумел.
Но Руфь Петровна в платье мешковатом
Уже с доски стирает мел.
Я вижу — по пути идет обходчик,
Там, в домике его, и чай, и дочь.
Я все решу! Я доберусь до ночи
В желанный пункт. А вот и ночь.
Как радостно трубят автомобили
Всего в пяти шагах от полотна!
И все забыли, все тебя забыли
В покинутом навеки пункте «А».
***
Всё длится. Изо всех античных сил,
Как страшная ожившая колонна,
Ещё бежит за Гектором Ахилл,
Чертя круги вкруг Илиона.
Ещё Давидовой пращи
Жужжит пчела вдоль небосклона.
Ещё не хрустнули хрящи
На белом горле Дездемоны.
Ещё и горю и уму,
Дорога в рудники прямая.
Ещё идёт ко дну Муму
И ничего не понимает.
* * *
Я и не помню… Давид и Вирсавия.
Что там Вирсавия? Где там Давид?
Пушкинским рыцарем пересыпаю
В бледных ладонях родной алфавит.
Чудо звучаний! Ахилл и Патрокл,
Брут и Антоний, Амун и Амсет.
Звуки как реки сбегают с отрогов
Царственных мифологических лет.
Я не ученый. Ацтекский, аттический,
Тюркский, варяжский ли лад звуковой…
Внеисторический вальс фонетический,
Влажный, фаллический, вольный, живой…
***
Горемычное дерево бледную ищет зарю,
Чтобы добавила горечи в горькое тело плода,
Дерево это приносит плоды к декабрю.
И не цветёт никогда.
Дерево копит беду и печали весь год,
Ходит по весям, скитается по городам,
Ждёт и таится, декабрь наступает и вот,
Время явиться плодам.
Клюнет ли птица — теряет способность летать,
Зверь ли надкусит — навеки впадает в тоску,
Ветви покажут рукам, как петельку сплетать,
Пуле — дорогу к виску.
Молодец , не выходи с топором поутру,
Только отскочит и ранит тебя лезвиё.
Заговорённую не потревожит кору,
Горе — усилье твоё.
Лемех терпенья, отваливай времени пласт,
Мельница-нежность, дроби горемычные дни.
Даже они исчезают, ведь правда, Экклезиаст?
Даже они.
***
Поэт подвальный, некогда опальный,
Выходит из дому четыре раза в год.
Буквально, как журнал ежеквартальный.
Неясно, что он ест и как живёт
Он некогда царил в своей котельной,
Или напутствовал лопатой снег.
Перебывая гордо век метельный
Он думал, что обманывает век.
Могли им малолетки увлекаться,
Он брал их на креплёное вино.
Хранит три листика двух публикаций
В журналах в вечность канувших давно.
Из множества стихов осталась малость.
Так скажем — на одностраничный том.
Да, собственно, одна строка осталась,
Приписанная Бродскому притом.
Заходят с правнучками малолетки,
Протёртые, прожИтые дотла.
Приносят безобидные котлетки
Из бедного семейного котла.
Он ставит настоящие пластинки,
В минувшую вперяясь полутьму.
Он мне и нынче и всегда противен.
И очень я завидую ему.
***
Московский снег язык таджикский понимает,
Как приручённый белошёрстный пёс.
Он сквер покрыл. Он тротуар занёс,
Учебник геометрии ломая.
Предутренний он освещает мрак,
Живущая с годов пятидесятых
Плечистая совковая лопата
Ему простосердечному не враг.
Собравшиеся в радостный комок,
Летучие снежинки-балеринки,
Игольчатые подставляют спинки,
Как маленькие кони под скребок.
Красивый дворник поднимает взор,
В нём горького изгнанничества опыт,
Пушистый белый горнолыжный хлопок,
И бедной дальней родины разор.
***
Утром меня отводят в детский сад.
Я стараюсь вести себя хорошо.
Нина Павловна не отделяет меня от других ребят.
И разрешает мне не ходить на горшок.
Я слушаюсь и хорошо кушаю,
В тихий час стараюсь не храпеть.
У меня есть собственный шкафчик — с грушею.
Терплю, когда заставляют петь.
Полдня я не слышу пошлостей и ругани,
И про выборы – целых полдня!
В четыре за мной приходит супруга
И домой забирает меня.
Я прощаюсь с Агашей и Никешей,
Прячу в шкафчик мячик и пистолет.
А на танцы я не хожу, конечно.
Какие танцы — мне семьдесят лет.
***
Разве мама любила такого?
«Перед зеркалом»
В. Ходасевич
С головою измазанной мелом,
Со страдальческим старческим телом,
С барабанною дрожью в руках
Сходством хоть бы и сантиметровым
Схож ты с прошлым — на ветке сосновой?
С раздающим себя Казановой?
С этим — смуглым — в балтийских песках?
Разве голос твой жёлтый и тусклый,
Проходящий походкою узкой
Коридорами прожитых лет,
Станет снова рапирным и звонким,
Догоняющим лезвием тонким
И девичьих ушей перепонки,
И противника грубый колет?
Ты прошедший незримые тюрьмы,
Изменён до последнего дюйма,
Ты, живущий, конец торопя,
Нелюбовью и мудростью скован…
Только мама любила такого,
Ей тогда неизвестно какого,
Но такого любила. Тебя.
***
Опираюсь на подоконник
ночного окна.
Где слоник?
Кто взял седьмого слона?
Самого маленького. Я готов
признать, что семерым на спинах трёх китов
тесно. Я-то готов. Но речь идёт о Земле.
Каково ей в бесконечной мгле
Чувствовать неуверенность? Без запасного.
Маленького, смешного.
В мятой попоне. Любимца стада.
За окном прохаживается прохлада.
Не подозревающая о катастрофе.
Выйти на кухню. Сварить кофе.
Увидеть на пачке чая слоника!
Назад к подоконнику! Комната сломана,
Жёлтым лучом треугольной луны.
Киты бьют хвостами! Кричат слоны.
Шесть страшных хоботов! Боже мой!
Кто это сделал? Где седьмой?
Кто-то увёл из дома слона.
Что будет — чума, наводненье, война?
Отвори потихоньку
На июньских кустах вырастали романсы в саду,
Кружева трепетали, застенчиво пели калитки,
На устах возникали признаний текучие слитки,
И, срастаясь ветвями, деревья плели ерунду.
Расстегнуть это все невозможно! Трещали шнуровки,
Проходил с колотушкою сторож. Прорвало сову.
И вращая глазами от ужаса, божьи коровки
Поджимали надкрылья, сбегая в сырую траву.
Вообще, было сыро. А во флигель вселился Тригорин.
Или, как его, Бунин… Сирень отвлекала жасмин…
В дом неслышно пробраться и не наскрипеть в коридоре,
А наутро лететь по тропинке на поезд к семи!
Как готовы позировать шишкинской кисти сосёнки!
Как не хочет сдаваться, белея в лесу, первоцвет!
Это на Соловках вспоминал на расшатанной шконке
Инженер. Враг народов. И смеялся! Такой человек.
***
Ангелы не мерятся крылами.
Не сжигает дизельное пламя
Ангельскую душу херувиму
В зависти и злобе к Серафиму.
И неважно, на каком он фланге,
И в каком он звании и ранге,
На каком он Божьем этаже.
Потому что — ангел это ангел.
Просто ангел. Сразу и уже.
***
И обратив глаза к реке
Ты вдруг увидишь вдалеке
Увидишь лёгкий силуэт
За гребнем желтого откоса.
Ты смотришь вдаль и ждёшь ответ,
Но даль молчит — ответа нет,
Ведь ты не задавал вопроса.
Молчанье неба и воды,
Громада неба и воды,
Спокойствие воды и неба.
Ты видишь на воде следы,
Ты знаешь, чьи это следы,
Бежит и пенится поток,
Гляди и думай, что никто
Никто здесь не был.
***
Как холоден ветер с лесистого склона,
Какие я долгие помню стихи,
Как пахнет ефрейторским одеколоном,
Какие ж на наши доходы духи.
Как ночь прозвенела трамвайным монистом,
Последним за тёмной Поклонной горой,
Как в мире божественно, как в мире чисто,
Как брюк моих бедных уродлив покрой.
Как яблочный змий притаился на иве,
Как светят окраинные этажи,
Как страстен Есенин, как Бальмонт наивен,
Как с каждой минутой кончается жизнь.
* * *
Все это чудо — затея с планетами,
Время, пространство, зияние вечности…
…Зелень матерчатая огуречная,
Девочка в плюшевом, мальчик в вельветовом.
Нет Вавилона, и Троя разрушена,
Войны летят с безголовою Никою;
Мальчик в вельветовом, девочка в плюшевом,
Мама зовет на веранду с клубникою.
Память моя и любовь беззаветная,
Вот же — с неровным пробором головка!
Девочка в плюшевом, мальчик в вельветовом,
Божья с ладони взлетает коровка.
***
Дождаться — упадёт звезда,
Но оживёт, не разобьётся.
И непослушная вода
В стакане зимнего колодца.
Идти за хворостом не надо,
Грохочет в небольшой печи
Прирученная канонада
Сухих поленьев. И звучит
Из старого магнитофона
И растворяется в ночи
Прокофьев? Ну, пускай Прокофьев.
И безымянная кричит,
Большая птица за рекою,
Над толщей ледяной воды.
И ей, создатель, дай покоя,
отрады, радости, еды.
