Бараны дурно пахнут, им самим, впрочем, это по душе, бараны умеют общаться, и оттого мудры поголовно, блеяние, по их разумению, высшая форма речи, они уверены, что все вокруг исключительно бараны, иного не дано, в этом убеждении и пребывают, ибо никому до них нет дела, разве что стригалям.
Юрий Котлер
Стада на пастбище и в хлеву
(типа Батрахомиомахии вкратце)
Бараны популярны не менее мышей и лягушек и тоже готовы к войне, что уже несомненный признак всеобщего прогресса. Овечья шерсть густа и приятна на ощупь, рога у баранов полукружьями и шершавы, глаза сонны и не отражают даже боли, себя считают венцом творения, практикой утвержденным. Баран, если верить литературе, а источников множество, это миссия. Даже когда человек миссия, страшновато, что уж говорить о баранах. Однако к делу, найти, здесь и не только, мораль, потребуются усилия.
Бараны дурно пахнут, им самим, впрочем, это по душе, бараны умеют общаться, и оттого мудры поголовно, блеяние, по их разумению, высшая форма речи, они уверены, что все вокруг исключительно бараны, иного не дано, в этом убеждении и пребывают, ибо никому до них нет дела, разве что стригалям. Живут и пасутся только стадами, у каждого стада кто-то один считает себя вожаком, и все с этим согласны, на деле стадом управляет овчарка, овчаркой командует пастух, пастухом хозяин и т.д. Стад на свете не счесть, по одному, как правило, барану в каждом, баран-вожак грозен и угрюм, в одиночку же теряется, особенно по дороге на бойню. Все бараны соответствуют мнению о них Бертольта Брехта, с чем сами никак не согласны.
Объять необъятное — увы! Короче, стадо баранов паслось на обширном лугу, очень сочном, лежащем строго на юг от озера. Озеро прелестно, глубоко и чисто. Разве что с легким янтарным оттенком воды и, ясное дело, с мятыми пивными банками, в окурках и головешках по берегам, мусором немногочисленным и общий вид не поганящим. К северу простирался луг столь же сочный — птички, ромашки, стрекозы, благорастворение воздухов, там паслись уже козы во главе, понятно, с козлом. Солнце строго поровну дарило себя югу и северу, овцам и козам. Вожака-барана украшала кличка Пузя, вожака-козла — Даня.
Пузя презирал Даню до глубины своей души, в которой тому же Дане безмерно завидовал, а Даня страшно любопытствовал о бараньей жизни, ничего в ней не понимая. Зная о взаимодействии с новыми воротами, Пузя с легкой душой соглашался с сезонной стрижкой, однако, учитывая дубленки и, не дай бог, шашлыки, держал под копытом выводок юных барашков. Втайне он мечтал о личном пастбище и для начала точил зубы на запад, на лягушачье побережье, клочок болота, бесплодный, зато исторически наш, бараний.
По большому счету в Пузю вмещалось, грубо говоря, полмысли, о последствиях, всегда для него пагубных, он и не подозревал, а когда неизбежно случались, балдел и поступал еще пакостнее. Дане до его высот было как до облаков, все, что он умел, трясти бородой без толку да махать во все стороны рыжеватым клоком шерсти меж рогов. Но их, Пузю и Даню, тянуло друг к другу — смесь любопытства, неприязни, зависти и симпатии в одной упаковке. Еще барана Пузю грело воспоминание. Когда козел Даня бился за главенство и явно сопернику уступал, Пузя на своем берегу так рьяно заблеял, что козы кинулись врассыпную, соперник обомлел, и Даня врезал ему рогом под дых. Даня был обязан испытывать благодарность, да козы не хотели прощать перепуга, а без их поддержки Даня ни шагу. Хотя Пузя и сам добра не помнил, на Даню он обиделся и затаил злобу, велев в приказном порядке звать его «козел вонючий».
Баран на то и баран, чтобы упереться лбом, это козлы скачут да крутят задом без смысла и толку. Пузя, коли вбил себе что в голову, значит, сделал. Коза, по его глубокому убеждению, дура, помани ее пучком травы, что и так под ногами, и ты в дамках, а уж запутать лягушатню, основное население западной топи, раз плюнуть. Так и вышло, сложили лягушки лапки — владей нами, мил баран, а козы только ресницами лупали, и Даня смирился: некрасиво, что говорить, да поздно мекать. Вот Пузя и раскатал губы, развалясь на лягушачьем болотце.
Солнце клонилось ниц, когда пастух свистнул овчарке, та подняла баранье стадо, а Пузя гордо возглавил шествие. Мысль сверлила его огромную голову — куцая, но больше не вмещалось. Если на лугу он овечье всё, то в хлеву овца сама по себе, не дело. Идею породил строй загородок в стойлах, строй — дисциплина, мать порядка. Пузя даже взревел по-медвежьи, восторгаясь собой. Главное, логика: если блеяние речь разума, если стадо залог сплочения, если вожак (овчарка не в счет) мыслит за всех, а все влекутся к нему, как мухи на дерьмо, тогда вершина гармонии кулак. Где дисциплина есть счастье? В казарме! Казарма рай земной, а рай строится иерархией. Из трепа пастухов Пузя нахватался разных слов, нутром чуя их смысл. Иерархия это прикормленные — ближний круг, расходящийся волнами подельников (слово «чиновники» не блеялось). Чего-чего, а подобного добра среди баранов пруд пруди, Пастухи Пузю образовывали, разок он проблеял даже словечко «олигарх». Пастухи, когда все овцы, и своими шкурами не озабоченные, уже счастливо дремали, устраивали междусобойчики под журчащий телевизор, укрепляя им действие самогона. Пузя же не пил, но познавал, до кончика рогов восхищаясь родством баранов с этим удивительным прибором, плодящим врагов, как мух.
В итоге все созрело, и Пузя забил что есть сил по настилу копытцами, овцы тотчас продрали глаза, вытянулись в струнку, дисциплина, подкрепленная симпатией к начальству, плодоносила.
— У козищ, — все же робко влез ягненок, крепкий на вид, — рожки-то ого-го, а у Дани так воще.
— Ништяк, наши лбы — камень, — утишил его Пузя. — Кремень!
Столько блеяния, раз уж овца вздумает хохотать, в ту ночь пастухи в жизни не слыхивали.
Пузя готовил войско основательно, тщательно и упорно, луг был истоптан вчистую, до почвы. И научил — подопечные маршировали, тянулись в струнку, козыряли кривовато, но это не беда, скорее, свидетельство о семье, воинском братстве. Некая овца, правда, якобы в поисках корма, сдуру добрела до козлиной луговины и там разблеялась, так ее под покровом набежавшей тучи стоптали в озеро, где она и нахлебалась тины, от кары не скрыться. Козел Даня, наблюдая со своего берега, пребывал в меланхолии: чему, мол, быть, того не миновать. А Пузя тем временем мобилизовал (и это слово выучил) и мобилизовывал. Не дрыхнуть, учил он овечек, в телике поднабирайтесь упорства, воли к победе, ненависти к зачинщице и дуре козе, вы же знаете, баран опора мира.
Козы и на самом деле были, мягко сказать, не умны: бессчетно убеждались в тупом бараньем произволе, в стремлении завладеть чужим, лезть рогом, куда не надо, во лжи, наглее раз от разу и всегда без нужды, а главное, в таланте прежде всего и вмиг валить свою вину на кого ни попадя. Баран на то и баран, орел по размаху, его не переспоришь, лев, поставь рядом, тряпка с кисточкой. Пузя искрил фейерверком озарений, выход прямо-таки лежал под копытами, гениальный, — дуэль! к барьеру Даню, по законам кодекса. Он же, Даня, глуп, как пробка, а коз копытами и в шею, история-то пишется под баранов. Гром побе-бе, виктория! Пузя даже начал облезать, завидуя пастушьему облику.
Начало любой трагедии всегда величественно. Овцы, блея о самообороне, клином врезались в беспечную толпу коз, позади них Пузя трубил «он первый начал, к барьеру!», как случился афронт. Даня не успел и мемекнуть, а козы уже дружно наставили рожки, острые не в пример бараньим. Козы явно не шутили. Бараны, как один, наглы-то наглы, да трусливы до крайности, не спрячешь за блеянием. Ноги их подламывались сами собой, кто-то в панике рухнул в воду, заодно затоптали парочку-другую своих, Пузя первым рванул куда-то на восток. В считанные минуты все было кончено. А сухой остаток — вытоптанные и навек бесплодные, как хрущевская целина, благословенные некогда луга, ни тебе барана, ни козла, ни муравьишки. Пустошь!
— И в чем же мораль? — Какая мораль? — Да ладно, хоть баран-то где?
Мир, сказал некто, театр и не договорил — театр-то ложь.
конец
