Ландау вообще был не очень предан и заинтересован в искусстве. Литературу он ещё знал. Но его любовью была история. Тут он многое знал. Он читал историю, скажем, России. Он читал такие книги по истории, которые не пользовались популярностью.

[Дебют] Валентина Березанская

БЕСЕДЫ О ЛАНДАУ

«…все мы знали, как необычайно ценна была яростная критика Дау, его конкретные советы».
«…он переживал проблему развития нашей физики как свою личную».
Е.Л. Фейнберг

Часть первая^[1]

Одна из глав книги академика Евгения Львовича Фейнберга «Эпоха и личность» посвящена Л.Д. Ландау. Поэтому в многочисленных беседах с Евгением Львовичем о физике и физиках не было специальной темы о Ландау. Однако в беседах это имя произносилось очень часто. Предлагаемый ниже текст составлен из фрагментов этих бесед, имеющих прямое отношение к Ландау.
В.М. Березанская

Евгений Львович Фейнберг: Моим руководителем по дипломной работе был Д.И. Блохинцев. Точнее, одним из руководителей. Сначала был А.А. Власов назначен, но он от меня бегал, и я ни разу не мог с ним поговорить. Потом Д.И. Блохинцев был назначен и тоже от меня бегал. Наконец, один раз я добился, чтобы он посмотрел, что я посчитал по теме диплома. Я даже помню, где это было, где мы разговаривали, — в старом здании физфака. Он посмотрел, одобрил и сказал, что очень хорошо. Это был единственный раз, после этого я опять не мог его найти для обсуждения работы. За два месяца до защиты диплома я пришёл к Игорю Евгеньевичу Тамму и говорю ему: «Я написал, но не мог обсудить…». Он назначил время, чтобы поговорить.

— Расскажите мне, что у Вас получилось.

Я ему рассказал. Слабая была работа. Я жене говорил: «Ничего не получается. Ничего сильного, хорошего просто не получается. Не знаю, как я буду защищать». Поэтому она, когда состоялась защита, была почти уверена, что будет провал. И когда мой друг позвонил ей по телефону и сказал, что всё прошло блестяще, и Игорь Евгеньевич говорил такие же слова, она не могла поверить: «Не может быть, не может быть!». А почему Игорь Евгеньевич так оценил, по моему мнению, слабую работу? Дело в том, что я ему показал один действительно хороший кусок работы. Математически его сделать было бы трудно, а я сделал ряд физических оценок, приближений. В общем, это было сделано хорошо, Игорю Евгеньевичу очень понравилось. И надо же было случиться, что вышел из печати номер Physical Review, и оказалось, что это же самое сделал американский теоретик Эдвин Солпитер, который тогда был знаменит. И сейчас его имя известно. Есть уравнение Бете-Солпитера. Так вот, он получил тот же вывод, но он решал численными методами, математически. А у меня это получалось чисто физически. И вот это совпадение вызвало у Игоря Евгеньевича восторг. Он страстный человек.

Ландау разгромил эту мою работу. Вы знаете, как я познакомился с Ландау? Прочитайте в «Эпохе и личности» [2].

«С Ландау меня познакомил Юрий Борисович Румер сразу после того, как я закончил МГУ в 1935 г. Ю.Б. Румер, вернувшийся в начале 30-х годов из Германии после нескольких лет работы у Макса Борна, читал нам часть курса теоретической физики.

<…> В силу случайных обстоятельств я познакомился с ним (с Румером — В.Б.) лично, ещё будучи студентом. Однажды, году в 1933-м (или 1934?), я навестил его на даче. Провожая меня на станцию, он вдруг сказал: «Очень хочу поехать в Харьков и поработать у Ландау (как известно, с 1932 г., когда ему было 24 года, Ландау заведовал Теоретическим отделом в Украинском физико-техническом институте, УФТИ, в Харькове). Я тогда ещё ничего не знал о Ландау, кроме того, что в 1930—1931 гг. мне рассказывал один мой всезнающий товарищ; что есть, мол, в Ленинграде талантливая троица — Г. Гамов, Д. Иваненко и Л. Ландау,— которая любит выкидывать «номера», фраппируя окружающих, особенно старших и уважаемых. Он рассказывал подробности с упоением, а у меня эти ребяческие выходки вызывали лишь раздражение.

Я удивился и спросил Румера: «А что, Ландау очень умный?» Румер только вскинул свою красивую голову и протянул: «У-у-у…!» Это не могло не вызвать интереса. Румер к этому времени был уже одним из основателей квантовой химии (вместе с В. Гайтлером, Ф. Лондоном, Э. Теллером, Ю. Вигнером), знал многих.

<…>Вскоре после защиты диплома мне позвонил Румер: «Приехал Ландау, он живет у меня. Приходите, я хочу вас познакомить. Когда я пришёл к Румеру в его тесно заставленную случайной мебелью комнатку на Тверской-Ямской (тогда ул. Горького), он попросил подождать: «Дау в душе». (Как все знают, в окружении Ландау были приняты сокращенные имена-прозвища: Ландау — Дау, Румер — Рум, Померанчук — Чук.) Через несколько минут неспешно вошёл Ландау, на ходу вытирая свою мокрую шевелюру полотенцем. «Дау,— сказал Румер,— вот Евгений Львович, он сделал очень хорошую работу, поговори с ним». «Ладно,— сказал Ландау как-то лениво,— давайте. Только чтобы не было все этих Verklarungen und Neubegrundungen [3]. Мы сели друг против друга за крохотный (почему-то мраморный) столик, и я смог беспрепятственно произнести первую фразу: «Речь идёт о квантово-механической теории устойчивости кристаллической решётки». Но едва я нарисовал на листке бумаги кривую (типа потенциала в двухатомной молекуле) и пояснил: «Как известно, зависимость энергии кристалла от постоянной решётки выражается такой кривой», — Ландау мгновенно взорвался: «Откуда вы это взяли? Ничего подобного не известно. В лучшем случае мы знаем несколько точек около минимума, если учесть данные по сжимаемости. А всё остальное выдумано».

Я оторопел. Я даже не сообразил, что мне вовсе и не нужна вся кривая, достаточно окрестности минимума. Попытки оправдаться словами вроде: «Но так все пишут, например, там-то», — вызывали только новое возмущение: «Мало ли что пишут! Вот, например, рисуют кривые Сэрджента». <…> Нет никаких Sargent Kurve (кривых Сэрджента), есть Sargent Flache (поверхность Сэрджента), — бушевал Ландау, — точки равномерно разбросаны по всей плоскости». И дальше в том же роде: «Ну что там у вас ещё?»

Но дальше я мог только пролепетать несколько маловразумительных фраз, тем более что, как уже было сказано, я и сам не видел в сделанном мною ничего действительно существенного. Скоро всё было кончено. Затем последовал лишь краткий, вполне доброжелательный разговор на посторонние темы (мы оба родом из Баку, и это дало пищу для разговоров о городе детства, об обнаружившемся общем друге и т. д.), и я ушёл в состоянии шока».

Ландау был прав. Работа была слабая. Если бы я назвал дипломную работу не «Внутриметаллические связи», а по-другому, уже было бы немного легче.

Валентина Михайловна Березанская: А то претензия была …

Е.Ф.: Да, претензия была, что создал теорию. Создать теорию — это трудное дело, а в этой области особенно трудно. Мне передали — он сказал, что эта тема для человека масштаба Тамма, а у Фейнберга нет такого масштаба. И, значит, работа ошибочная. Это до того, как мы встретились. Было удивительно, откуда Ландау вообще знал про Фейнберга? А он знал вот почему. Мы не были знакомы, и вообще я был неизвестен. А дело в том, что я из дипломной работы выделил два вопроса и написал две маленькие статьи, которые послал в издаваемый в Харькове журнал «Physikalische Zeitschrift der Sowjetunion», с которым Ландау, естественно, был тесно связан. Ясно, что он их читал.

Ландау меня оглушил, и я не решался долгое время вступать с ним в дискуссию. Эта история, как я знакомился и как он меня оглушил, была известна студентам МИФИ и через двадцать лет после этого. Мой сотрудник И.М. Дрёмин, окончивший МИФИ в конце 50-х годов, рассказал мне, что и он, и другие студенты-теоретики прекрасно знали об этой моей встрече с Ландау. Он умел оглушить. Прошло года три, прежде чем я решился с ним спорить. Такая способность восстановилась. Я мог с ним дискутировать. Ну, не очень сильно, но дискутировал. И указывал даже. Вот был случай один…. Но не стоит тратить на это время.

В.Б.: А, по-моему, стоит. Это же интересно.

Е.Ф.: Хорошо.

Ещё в тридцатых годах были работы Гейзенберга, Ферми, Ватагина. Гейзенберг и Ферми — двое великих. А потом Хоми Бабы была работа такая же. Померанчук увидел одну существенную неправильность в работе Ферми. Он увидел, что, если так, как он рассуждает, то надо было подождать, пока частицы разлетятся и перестанут взаимодействовать. Совершенно правильное заключение. И он изменил в этом пункте рассуждения (?)Ферми. И это впоследствии все уже принимали во внимание во всех вариантах. Тогда эта теория модифицировалась, распространялись разные варианты. Да, но Померанчук заинтересовался и, по-видимому, заинтересовал Ландау. Или, возможно, тот сам прочитал. И они сделали работу, в которой допустили ту же ошибку, что Гейзенберг и Баба. Работа состояла в том, что к развитию событий внутри атомного ядра на страшно малых расстояниях применялась классическая теория. В микро-, микро-, микромире, так сказать. Что само по себе, с одной стороны, мне казалось очень красивым, потому что это было последовательно. В микромире действительно можно было применять старую классическую теорию, как это ни странно выглядело, но это удовлетворяло теоретическому критерию, где его можно принять. Но во всех этих работах — и Гейзенберга, и Ферми, и Померанчука с Ландау — применяли классику там, где классику применять нельзя, как мы независимо показали это с Д.С. Чернавским. Они применяли классическое рассмотрение там, где это невозможно по соотношению неопределённостей. Надо использовать квантовую механику. А Померанчук эту их работу с Ландау до появления в печати показал мне. Я ему сразу сказал, что вот в этом пункте — неправильно. Объяснил. Он, конечно, это передал Ландау, и Ландау оказал мне неслыханную честь, он пригласил, чтобы мы работали втроём вместе. Я сказал, что мне неудобно отстранять от этой работы Чернавского, поскольку ту существенную вещь мы сделали с ним в совместной работе. Дау сказал: «Ну, четыре — это уже слишком много! Так нельзя работать». И я не стал с ними работать. Ландау стал работать сам, даже без Померанчука. Он превратил эту теорию действительно в теорию на гораздо более высоком уровне, чем во всех этих работах, которые я всё время перечисляю. Это — так называемая гидродинамическая теория Ландау. Модель, или теория, Ландау. Когда он эту работу закончил, а закончил её он уже через месяц, не больше, то позвонил мне и позвал прийти к нему, чтобы рассказать. Я пришёл. Мы сели на его знаменитую тахту рядом, он взял стопку чистой бумаги на колени и начал просто излагать работу, выписывая все формулы, до конца. Тут я увидел, что я правильно сделал, что отказался. Я такую сложную вещь тогда бы не сделал. Во всяком случае, не так быстро, как он. Я отставал бы, и это было бы не дело. И он опубликовал свою теорию, которую я впоследствии всячески пропагандировал и отстаивал. Он не очень хорошо на меня сослался. Вот по этому именно поводу. Он в одной фразе сказал, что вот в этой области уже нельзя применять классическую теорию, и — сноска в конце, внизу страницы: «Этот пункт был выяснен в дискуссии с Фейнбергом». Но это немножко не то. Я ему указал просто на всё, никакой дискуссии не было, он сразу понял и согласился. Вообще были ещё случаи, когда он не ссылался на меня там, где это было нужно. Бывало.

К этой истории можно присоединить и следующую. Я уже сказал, что хорошо, что я не присоединился к работе с Дау. Но потом я, основываясь на этом, предсказал, что при соударении ядер таких высоких энергий, должны испускаться фотоны и пары электрон-позитрон. И вот, когда мы были все на международной конференции в Киеве, мы возвращались ….

В.Б.: Это было в каком году?

Е.Ф.: Это 1959 год. Я это предсказание уже включил в доклад, который там делал. Это в «Трудах» есть. Мы возвращались с Ландау и Померанчуком после заседания в гостиницу, и я сказал, что вот, в моем докладе, — на котором они не были, по-моему, — я показываю, что возможен такой процесс: при соударении, скажем, двух ядер очень высокой энергии излучаются световые кванты, то есть g-кванты высокой энергии, и может излучиться пара позитрон-электрон, например, и, в частности, это следует, если придерживаться гидродинамической теории Ландау. Но Ландау сказал: «Ну, я думаю, что этого не будет». — «Почему не будет?». — «Ну, при высокой энергии появится какая-то такая константа обрезающая». Я говорю: «Дау, согласно Вашей же теории, которую Вы всё ещё считаете хорошей и правильной, это неизбежно, это просто как излучение света чёрным телом». — «Да, я не знаю, — какой-то он был размякший, ленивый, — всё-таки я не думаю, что всё это возможно».
И тут Чук, как и в других случаях бывало, сказал: «Учитель, ты не прав! Если ты веришь, что теория твоя правильная, то это должно получиться. Женя прав». Он употреблял это выражение — «Учитель». «Учитель, Женя прав!». Или просто: «Дау, ты не прав».

Ну, был ещё один случай. Интересно то, что я сейчас расскажу.

У Ландау вообще не было неталантливых учеников. Самым талантливым был Померанчук Исаак Яковлевич. Но самым близким его учеником был, безусловно, талантливый Лифшиц, с которым они написали знаменитый «Курс», и с которым вообще во всех бытовых, самых личных вопросах он советовался и обычно слушал его. Катастрофа с машиной произошла потому, что когда Ландау захотел поехать в Дубну, был мороз и гололёд утром. Он, конечно, спросил Лифшица, они рядом жили и постоянно общались. Рядом — значит, соседние квартиры.

В.Б.: Да-да, через стенку. Зеркально расположенные квартиры.

Е.Ф.: Лифшиц, как опытный автомобилист, сказал: «Нет, ни в коем случае не езжай». Но Ландау не послушался, поехал. Вёл машину другой ученик Ландау, который работает в ИТЭФе, хороший физик Володя Судаков, который совершил недопустимый манёвр и столкнулся со встречной машиной. Причём рядом с Ландау сидела жена этого физика, с которой, по заслуживающим полного доверия слухам, у Ландау был роман. Ну, Вы знаете о жизни Ландау….

В.Б.: Да.

Е.Ф.: В результате столкновения, — а Ландау сидел сзади, причём он снял меховую шапку и прислонился к стенке, к двери, — Ландау просто раскололся. Тазобедренная система раскололась, голова …. Вообще, он был, как принято было говорить, одномерный. Худой. Вся эта эпопея Вам известна, как потом было. А Судаков c тех пор сник совершенно, и работать стал мало. Раньше у него были прекрасные работы. И мало того, как Вы знаете, была создана целая система из физиков, самых разных, не только учеников Ландау, фиановских и других ….

В.Б.: Которые дежурили в больнице?

Е.Ф.: Которые дежурили. Так вот, было специальное дежурство — быть при Судакове, следить, чтобы он не совершил самоубийство или что-нибудь в этом роде. Он совершенно сник и мало работал, хотя до этого работал очень хорошо. Например, известен и сейчас используется метод Судакова в некоторой области квантовой теории поля, в вычислении процессов.

В.Б.: Ужасная трагедия с одной и с другой стороны.

Е.Ф.: Да. Но это всё к слову.

Я сказал, что у Ландау не было неталантливых учеников. Его требования были высокими. Ближайшим его другом, как я говорил, был Е.М. Лифшиц, тоже очень способный человек. Но считалось, было такое мнение, любили говорить, что Лифшиц…. Дело в том, что Ландау не писал своих статей, всё писал Лифшиц. И «Курс» этот замечательный создавался вместе так, что Ландау сначала рассказывал, что в этой главе или в этом параграфе он считает нужным, они обсуждали, конечно, а Лифшиц писал. Потом всё вновь обсуждалось с Ландау очень детально. Если нужно, вносились изменения. Таким образом, всё писал Лифшиц. И была, — ну, подлая такая, на самом деле,— фраза, что «в этом “Курсе” нет ни одного слова, которое написал бы Ландау, и ни одной мысли, которую высказал бы Лифшиц». Это неправда.

В.Б.: Эту фразу я тоже слышала.

Е.Ф.: Да. Это безобразие. Потому что, во-первых, Лифшиц сам сделал хорошие работы, в частности, по космологии и общей теории относительности. Прекрасные работы. А во-вторых, после смерти Ландау он привлёк соавторов и написал два последних тома «Курса». И редактировал. Ведь при каждом переиздании — тщательное редактирование предыдущего издания и добавление нового материала. Это делал Лифшиц. Необычайно эффективно, быстро работающий, честно работающий. Например, в первом издании по квантовой механике, в каждой главе добавлялись задачки. И вот была одна задачка, которая как раз была моей, моя кандидатская диссертация. И это же сделал, живущий в Ленинграде А.Б. Мигдал. Талантливый человек. И я должен признать, что так, как он сделал, красивее и лучше. Но я, помимо основы, разобрал детально всё, что к этому относится, и опубликовал.

В.Б.: Вы это сделали раньше, чем он?

Е.Ф.: Я опубликовал это раньше, в 1939 году. То есть, я опубликовал краткий результат в журнале «Доклады АН СССР». А Мигдал не опубликовал, но результат использовал дальше. А в 1941 году в журнале «Journal of Physics» я уже опубликовал полную большую статью, по существу, свою диссертацию. И в этом же номере Мигдал опубликовал свою работу. Я подчеркиваю, метод, которым он решил основной вопрос и применил его, был хороший. Даже красивый, красивее моего. Но я сделал больше. Так, я в своей статье, зная, что в этом же номере идет статья Мигдала, сослался на Мигдала, а он мою работу даже не упомянул. У меня были сложные, менявшиеся всё время отношения с Мигдалом: от игнорирования друг друга, не враждебного, а просто игнорирования, до тесного сотрудничества. Ну, ладно, это всё было, не стоит об этом говорить. Так вот, в «Курсе» под этими задачами в скобках было подписано — Мигдал. Лифшиц не знал об этой моей работе, а Мигдал что-то рассказывал, в частности, Ландау. Но когда пришло время уже второго или третьего издания, вдруг приходит ко мне сюда (в квартиру на Ленинском проспекте — В.Б.) Лифшиц, — было уже поздно, — и говорит: «Слушай, мне сказали, что ты сделал то, что Мигдал сделал». Я говорю: «Да, сделал». — «Где? Действительно то же самое? И получил то, что он?». Я говорю: «Ну, конечно». — «Ну, покажи!». Я стал перебирать полку, где стоят оттиски. Он мне говорит: «Какой у тебя тут беспорядок. Разве так надо держать работы? Надо переплести в тома, чтобы был порядок». А у меня всё вверх дном. Наконец, я достал оттиск, дал ему. Он посмотрел: «Да, да, верно, та же формула». Ну, и в последующих изданиях уже было подписано — Фейнберг. То есть, соблюдалась абсолютная честность. Лифшиц был исключительно чёткий. Исключительно деловой.

Я говорил, что у Ландау не было неталантливых учеников, более или менее, — одни больше, другие меньше. Он судил честно и строго всегда. И, например, Лифшица он не выдвигал в академики, не поддерживал, без всяких разговоров, но поддерживал других очень много. Когда Евгению Михайловичу Лифшицу говорили: «Что за безобразие? Почему Дау тебя не поддерживает и не выдвигает?»,— он отвечал: «Я не хочу об этом говорить. Быть рядом с Ландау и работать с ним вместе — это такое счастье, что об этих вещах говорить не хочу». Понимаете? У меня с Лифшицем были очень хорошие отношения.

Вот сейчас я расскажу второй случай, касающийся Лифшица. В 1952 году Лифшиц подходит ко мне и говорит: «Женя, Ландау просил меня поговорить с тобой. Видишь ли, он принял аспиранта из Армении, Тер-Микаеляна», — по-видимому, тот сдал теоретический минимум, — «но с ним надо возиться ещё. Дау не хочется тратить время на это», — М.Л. Тер-Микаелян окончил Тбилисский университет и, по-видимому, недостаточно широко в то время знал, — «и он спрашивал, не возьмешь ли ты Тер-Микаеляна к себе аспирантом?». Я говорю: «Ну, давай». Если он был у Ландау, поступил, значит это не пустое место. Тер-Микаелян поступил ко мне в 1952 году, я ему дал тему. Оказалось, что он прекрасный физик. И он пробыл у меня в аспирантуре не три года, а четыре. Его командировала Армянская академия, и я специально по этому поводу говорил с её президентом В.А. Амбарцумяном, чтобы продлили на один год, потому что всё шло хорошо. Он очень хорошо и очень много работал. И оказалось, что он очень талантливый, очень умный. Он стал моим личным другом, одним из ближайших друзей.

И вот, когда он у меня был аспирантом, он выполнил работы, потом по ним кандидатскую диссертацию, написал по ней книгу, которая была тогда же издана по-английски. Сейчас на всех конференциях в этой области исходят из его работы, и её он дальше развил колоссально. Его книга — классическая. И, скажем, если организовывалась конференция, касающаяся как-то этой области, то его приглашали сделать вводный доклад, обзорный. Он мне рассказывал — на одной из конференций, оказалось, что в тридцати докладах была на него ссылка. Понимаете? Тер-Микаелян — очень порядочный и хороший человек.

В.Б.: Когда Тер-Микаелян последний раз был в Москве, я его попросила прислать копию Вашего письма к нему 1952 года. Он прислал, но только первую страницу и третью. А второй не оказалось. Я написала ему по электронной почте, что вот такое произошло, пришлите — и нет ответа, и нет. Я тогда ещё раз написала, и, видимо, один из его сотрудников прислал мне сообщение, что Тер-Микаелян лежит в больнице. Через какое-то время я Вам пожаловалась, что что-то опять нет ответа. И Вы мне сказали, что Тер-Микаелян умер.

А письмо очень интересное. Вы о Ландау там пишете ….

(Ниже приводится неполный текст письма Е.Л. Фейнберга М.Л. Тер-Микаеляну. Отсутствует вторая страница. — В.Б.)

Стр.1

«Дорогой Михаил Леонович!

Пишу в большой спешке перед отъездом — только самое важное.

Произошло то, что я ожидал. Я рассказал о Вашей диссертации Ландау. Сначала он кипятился, потом сказал, что эффект возможно есть, но не такой большой (10%), что здесь много трудностей («хотя математически элементарно»), что важна отдача решётки (неупругое рассеяние), что вообще эффект может быть только на малых q (продольный импульс — В.Б.) и потому войдет только под ln (логарифм — В.Б.) и проч. Потом в течение вечера он мне дважды звонил, после того как сам сел вычислять. Не буду перечислять всех перипетий споров. Посылаю Вам список его окончательных замечаний, как я их запомнил. Подчёркиваю, что я отнюдь не считаю их безусловно верными, скорее наоборот, но нельзя с ними не посчитаться, поскольку он проводил вычисления — правда, по своему (у меня не было времени зайти до отъезда, и я не знаю, как он вычислял), для бесконечной решётки с закреплёнными узлами.

Можно рассматривать сразу бесконечный кристалл, ничего плохого не будет (?!?).

Потери ни при каких углах не становятся неразумными, поэтому теория возмущений верна с запасом (!?!? Да, именно так. По-моему, это совершенно неверно).

………………………………………………….

(Страница 2. отсутствует — В.Б.)

                                                                   Стр.3

… жённость, хотя я им пока не верю (по-моему, у Вас верно).

Во всяком случае, Вы видите, что Лев вцепился. Надеюсь, теперь Вы поверите моим утверждениям, что эффект очень интересен и важен.

Вам надлежит снова и снова промять и разжевать основные пункты, на которые Ландау нацелился (или набросился), чтобы либо найти у себя ошибку (во что я бы не поверил), либо укрепить свою позицию так, чтобы выдержать атаку.

Кстати, Л. вообще не хочет говорить об N и N, Вы знаете эту его манеру. Здесь он явно неправ (тем более что для многих проблем прохождение через поликристалл и проч. — вообще это самое важное).

В общем, положение Вам понятно.

Содержание конкретных замечаний не стоит особенно раззванивать, поскольку находить неправильность за спиной Ландау и подвергать его осмеянию не очень то красиво. Лучше подождать, пока мы сможем убедить его лично.

Стр. 4

Ну, всего хорошего, желаю успеха.

Сейчас час ночи, завтра в 9 ч. утра я уезжаю на Кавказ (Терскол на Эльбрусе, — Сванетия — побережье). Можете, если хотите, попробовать написать мне в Местию (до востребования). В Москву я вернусь 8—10/VIII и сразу еду в Ригу до 1/IX.

Привет Гале.

Привет ….(?) Кочаряну и (?)              

Ваш Е. Фейнберг

17/VIII — 1952 г.»

Е.Ф.: Это был чудный случай. Чудный случай. Вообще-то, я описал всю эту историю. В журнале «Природа» была статья уже лет десять назад. Но они дали — или я дал, не помню — название: «Эффект, подтверждённый через сорок лет». У меня есть оттиски, я Вам дам.

Так вот, Тер-Микаелян стал моим аспирантом. А меня интересовала одна проблема, над которой он стал работать очень напряжённо. Я принимал участие в этой работе, в обсуждениях, и вообще, если бы я в контрольном подсчёте, который я делал, не сделал одной элементарной ошибки, то, конечно, я должен был быть соавтором. Элементарная ошибка, глупая, но я её сделал.

В.Б.: Что это за работа?

Е.Ф.: Это работа, в которой был открыт очень важный факт, который впоследствии проник во все подсчёты и по электродинамике, и по термодинамике. Работа была посвящена исследованию тормозного излучения, но не на отдельном атоме, как рассматривалось ранее, а в кристалле.

Обсуждение этой работы с Ландау, которое я описываю, было замечательным….

В.Б.: Описываете в статье в «Природе»?

Е.Ф.: Да нет, я там не всё излагаю, а только возражения. Кстати сказать, интересно, что я сейчас расскажу.

Был 1952 год. В это время мы с Ландау были уже довольны близки. Как-то так получалось, что нередко после семинара Ландау мы с ним и Чуком в пустом зале оставались втроём. И говорили о чём угодно. И вот в очередной раз мы там остались и Дау спрашивает: «Ну, что у вас в ФИАНе нового?» Я говорю: «А вот, Тер-Микаелян сделал очень важную работу, хорошую работу». — «Какую работу?». — «Он показал, что тормозное излучение электрона в кристалле при достаточно большой энергии — выше, к примеру, сотни Мэв — чувствует кристаллическую структуру и в зависимости от этой структуры, тормозное излучение резко падает». А это звучит для уха теоретика совершенно нелепо.

— То есть, Вы хотите сказать, при низких, достаточно низких энергиях?

Почему электрон чувствует кристаллическую структуру? Потому что у электрона есть длина волны. Но длина волны при малой энергии большая, а при высоких энергиях она резко уменьшается и становится совсем маленькой. Если длина волны большая, то она может быть больше, чем расстояние между атомами в кристалле. И процесс происходит не при соударении с одним ядром в кристалле, а сразу с двумя или даже больше. Если длина волны большая, то она покрывает сразу несколько расстояний между атомами. И поэтому электрон взаимодействует сразу со многими атомами кристалла. А при высоких энергиях длина волны становится, наоборот, страшно маленькой, и тогда он взаимодействует только с одним ядром — с тем, с которым столкнулся в кристалле. Это каждый естественно воспринимает. Но важным открытием этой работы было именно то, над чем мы много с Тер-Микаеляном бились. Важным открытием было то, что на самом деле играет роль не просто длина волны падающего электрона, и это рассуждение неприменимо, а играет роль передаваемый им при соударении импульс, обратная величина передаваемого импульса, некоторая когерентная длина. В общем, прямо обратно тому представлению, которое у каждого естественно возникает. И это [открытие] Тер-Микаелян развил дальше, и оно получило не только признание, но и широчайшее применение в разных процессах. И сейчас это один из очень важных фактов в физике высоких энергий.

И вот я говорю Ландау и Померанчуку, что Тер-Микаелян показал, что при высоких энергиях электрон чувствует структуру кристалла. Процесс происходит одновременно на нескольких узлах решётки. И он чувствует, как эти узлы расположены. — «То есть, Вы хотите сказать, что при низких энергиях?» Я говорю: «Нет, в том-то и дело, что при высоких энергиях». Померанчук стал гладить меня по лацкану пиджака и говорить: «Женя, Женя, ну что ты говоришь? Ты же понимаешь, что этого не может быть!» Я говорю: «Нет, это было именно так. Это именно так и происходит. Именно при высоких энергиях». Он: «Как же это может быть?» И Дау говорит: «Ну, что Вы говорите? Это нелепость». Ну, Чук сразу после этого краткого довольно разговора, — было всё сказано, — ушёл, убеждённый, что я сказал ерунду, а мы с Дау стали спорить, обсуждать это. Стали ходить по саду «капичника» (так физики называют Институт физических проблем РАН — В.Б.), вокруг большого цветника. Раньше на этом месте была теннисная площадка, а потом превратили всё в цветник. И он говорил: «Ну что Вы говорите? Ну, там же рассеяние всё погубит. Вы же не проверяли это?» — «Нет, проверяли. Не губит». — «Но как же это может быть? А поглощение, эффект поглощения — он должен быть. Так же не может быть, Вы же не проверяли это?» — «Проверяли, нет этого». Вот такой спор. Так мы ходили час, разговаривали. И я ушёл домой. Это было часа в три, семинар кончался, по-моему, в два. В общем, днём. Я уехал домой.

В.Б.: Этот эпизод говорит о том, что он Вас очень уважал. Иначе бы он сказал: «Ерунда!», и ушёл бы. А тут он чувствовал, что не может быть «ерунда», раз Вы говорите …

Е.Ф.: Видите ли, это, кроме того, как бы входило в его хозяйство. Он считал себя ответственным, чтобы там было всё в порядке.

В.Б.: В этой области?

Е.Ф.: Именно в этой области. Это область, в которой он проявил исключительную интуицию и знания конкретные. «Что за ерунда!» Понимаете?

В.Б.: Так Вы и ушли?

Е.Ф.: Нет, я пришёл домой. В семь часов раздается первый телефонный звонок Ландау: «Да нет, нет этого эффекта! Ну, там наберётся, может быть, под логарифмом фактор, который даст, ну, десять процентов поправки!». Я говорю: «Нет, это очень резкий эффект. Не десять процентов, а в разы, так сказать, он меняется». — «Да нет, не может быть». Ну, здесь я начал беспокоиться, потому что Дау обладал исключительной интуицией. Но мы столько проверяли это, проверяли так, что была уверенность. И всё было понятно. На самом деле, на пальцах это можно было объяснить. В половине двенадцатого раздаётся второй звонок.

В.Б.: От Ландау?

Е.Ф.: Да. — «Да, правильно, этот эффект есть. Но только надо считать не так. Надо по-другому считать. Да, есть, конечно, есть». А я наутро уже уезжал в отпуск на Кавказ, в туристский поход. Я обнаглел и, несмотря на туберкулёз, стал немножко ходить в туристские походы.

Но после разговора с Ландау я сел писать письмо Тер-Микаеляну, потому что утром я должен был улетать на самолёте уже. Ну, Вы читали первую страницу письма?

В.Б.: Да. И третью тоже.

Е.Ф.: Я перечислял там пункты, которые обсуждал с Ландау. Там перечислено около десяти пунктов с моими комментариями. Первый, что «это мы сами знаем», второй, что «здесь, я думаю, Ландау совершенно не прав». И далее — вот он остался при этом мнении, а это неясно. Но, в общем, письмо кончается фразой, которую Вы, наверное, читали: «Словом, Лев вцепился. И Вам нужно ещё раз всё промять». Но уверенность полностью осталась, что мы правы. Это было в начале августа (1952 года — В.Б.). Ну, а осенью, в сентябре, возобновились семинары Ландау. Тер-Микаелян сделал доклад об этой работе уже при полном понимании Ландау. При полном, так сказать, признании и сочувствии. И этот важнейший эффект, что играет роль не сама длина волны, а разница длин волн до соударения и после соударения. Я грубо говорю, понимаете? Совсем другая величина играет роль — длина формирования, обратная величина передаваемого импульса, растущая с энергией.

В.Б.: Это уже в докладе Тер-Микаелян сказал?

Е.Ф.: Да, да. Вот то, что не понимали.

Когда я заговорил с Ландау, Тер-Микаелян уже представил в Учёный совет ФИАНа кандидатскую диссертацию. Эту самую. И автореферат написал. И подарил мне автореферат с надписью: «Дорогому Евгению Львовичу, соавтору этой работы». Он всё честно делал. А я, наоборот, подчёркивал, как много он сделал. И дальше он колоссально развил. Много эффектов, много явлений было предсказано. В общем, это встретило полное понимание.

Да, но здесь произошло, надо сказать, следующее. Ландау, как я уже говорил, не всегда был аккуратен в ссылках. Тер-Микаелян осенью 1952 года докладывал на семинаре. Весной 1954 года он защитил диссертацию уже. А летом 1954 года Ландау и Чук сделали работу, в которой основывались именно на этом результате Тер-Микаеляна. И первая фраза этой небольшой статьи в «Докладах…» говорит, — по-моему, я точно цитирую: «Как известно, при высоких энергиях формула Бете-Гайтлера для тормозного излучения оказывается неправильной». Но ссылки на Тер-Микаеляна нет. В сущности, это его работа. Фактически Тер-Микаелян сделал это для кристалла, а Ландау и Померанчук сделали это для аморфного тела, для любого беспорядочного расположения атомов, если кратко и грубо выразиться. Больше того, Померанчук дал рукопись перед публикацией Тер-Микаеляну с просьбой высказаться, нет ли у него каких-то замечаний.

В.Б.: Рукопись вот этой самой статьи?

Е.Ф.: Да. Нет ли замечаний, что что-то неправильно понято. Потому что это связано с эффектом Тер-Микаеляна.

В.Б.: И после этого не сослаться! Да, это как-то совсем не хорошо.

Е.Ф.: Да. А Тер-Микаелян застеснялся. И не сказал о том, что «надо бы сослаться на меня». И эта рукопись вышла без ссылки на Тер-Микаеляна. Кстати сказать, Мигдал сделал после их работы это же более строго. Но со ссылкой на них, но не на Тер-Микаеляна. А вот Тер-Микаелян постеснялся сказать. И так они опубликовали.

В.Б.: И эффект так и не называется эффектом Тер-Микаеляна?

Е.Ф.: Нет, иногда называется. Он настолько уже усвоен в физике, что…. Ну, не называют закон Ньютона, когда применяют формулу для тяготения. Есть ещё одно следствие из формулы Тер-Микаеляна. Ещё одно следствие было подтверждено экспериментами в Стэнфорде (это крупнейший центр в Калифорнии). Это уже вошло настолько, что не всегда даже можно требовать, чтобы ссылались. На самом деле нужно было бы, чтобы укрепилось имя Тер-Микаеляна вообще. Но неважно. Да, тут произошла такая история. Вышла эта статья Ландау-Померанчука в «Докладах…», а потом более строго — Мигдала. Я не помню, упоминает ли Мигдал эту работу? Ну неважно. А дальше произошла забавная вещь. Это были годы 1953—1954, и тогда ещё продолжалась изоляция от Запада. Наш «Journal of Physics» на английском языке был уже давно прикрыт. Закрыт, чтобы не было «пресмыкательства перед иностранщиной». Печаталось всё только по-русски. Но в Америке один очень хороший знаменитый физик Ф.Д. Дайсон знал русский язык. И когда он увидел статью с именем Ландау, то прочитал статью и понял, что в кристалле должен был быть эффект Тер-Микаеляна, про который он не знал. И он со своим сотрудником рассчитал, что в кристалле должен быть такой эффект. И опубликовал в «Physical Review», ссылаясь на статью Ландау-Померанчука. Он не стал читать какого-то неизвестного Тер-Микаеляна. Когда этот «Physical Review» пришёл, то Ландау заволновался и написал письмо Дайсону, что эта работа Дайсона с его сотрудником на самом деле открывает то, что было открыто Тер-Микаеляном. Дайсон тогда нашёл эту статью и прислал письмо, в котором признал, что — да. И Ландау это письмо огласил на своем семинаре. У меня это всё описано в статье в «Природе». Вся эта история — она описана.

В.Б.: Евгений Львович, я слышала разговоры, что эта работа Тер-Микаеляна как-то связана с Франком, что у него были идеи такого типа, как у Тер-Микаеляна?

Е.Ф.: У Франка были работы, в которых нечто похожее было.

В.Б.: Но Тер-Микаелян использовал это?

Е.Ф.: Нет. Совершенно независимо делал. Совершенно по-другому. У Франка — тут надо физику объяснять. У Франка было сделано, во-первых, только для медленных частиц, не для релятивистских частиц, а во-вторых, для конечного отрезка, а не для произвольного движения большого, ограниченного. Ну, можно увидеть тут намёк, потому что у него тоже выскакивает эта критическая длина. Я бы сказал, — так всегда в науке и бывает, — что Франк какой-то предшественник этого. Какие-то намёки усмотреть можно. Но он не понял, что из этого выходит вот такое общее. Такой общий результат. Для одного частного случая у него получилось, этот эффект выскакивает. Но он не видит этого эффекта.

В.Б.: А Тер-Микаелян был знаком с этой работой или нет?

Е.Ф.: Нет. Я знал эту работу, но тогда, когда Тер-Микаелян этим занимался, я вообще их не связывал. Я не видел того физического содержания, которое было у Тер-Микаеляна.  Мы с Вами ещё дойдем до Франка. Это отдельный разговор, не хочется сейчас перемешивать.

Отдельные фрагменты из бесед с Е.Л. Фейнбергом

21.02.2005 г.

Ландау вообще был не очень предан и заинтересован в искусстве. Литературу он ещё знал. Но его любовью была история. Тут он многое знал. Он читал историю, скажем, России. Он читал такие книги по истории, которые не пользовались популярностью. Существует история России, — забыл, автор с польской фамилией (вероятно, Казимир Валишевский — В.Б.), — где говорится о таких фактах истории, которые не всюду упоминаются, а Ландау это интересовало, и он читал. Мало красящих Россию фактов. Вот это было. А, скажем, музыка его не интересовала. Помню, — мы как-то сидели в один из дней в «капичнике», — я ему говорю: «Ох, я был вчера на концерте Игумнова…». Это был частный разговор между нами. Он говорит: «Игумнова? Это вот тот, который играет?» Музыка была ему чужда. Я ни разу не слышал, чтобы он упоминал музыку.

27.06.2005 г.?

 Где-то я прочитал, что мать Ландау была замечательной акушеркой в Петербурге, и только когда она вышла замуж за отца Ландау, они переехали в Баку.  Несколько лет она работала в пригородном районе Баку — Балаханы, в местной больнице. А я родился в этой самой больнице и эти три года включают год моего рождения. Так что возможно, что меня принимала мать Ландау. Это я недавно прочитал.

02.02.2005 г.

Узнав о моих беседах с Е.Л. Фейнбергом, учёный секретарь комиссии РАН по сохранению и разработке научного наследия Н.И. Вавилова Т.Б. Авруцкая захотела поприсутствовать на одной из бесед и задать Евгению Львовичу несколько вопросов. Ниже приведён один из вопросов и ответ на него.

Татьяна Борисовна Авруцкая: Как Вы относитесь к такому выражению Н.В. Тимофеева-Ресовского, — я вчера прочитала, — что «Бор — это самый умный человек XX века»?

Евгений Львович Фейнберг: (Смеётся) Ха-ха. Ну, видите ли, XX век был богат умными людьми. Просто самый факт создания теории относительности и квантовой механики сделали этот век особенным. Умный человек — это очень важное и собирательное понятие. Оно не сводится, конечно, к тому, что человек, скажем, сделал гениальное открытие или даже переворот в физике. Конечно, про это тоже можно сказать, что он умный человек. Но я думаю, что Тимофеев-Ресовский имел в виду, что Бор был способен понять и то, что лежит вне физики. Потому что, что касается физики, то всё-таки, и Ландау так считал, номер один здесь — Эйнштейн.

Вы знаете «классификацию учёных Ландау»? Логарифмическая шкала. Самый высокий класс характеризуется цифрой половина. Потом первый класс, второй класс и т.д. Разница в один класс означала, что сделал в десять раз больше по сравнению с меньшим на единицу классом. Половинный класс, самый высокий, имел Эйнштейн, даже не Ньютон. Потому что Ландау особенно восхищался общей теорией относительности. Вообще считал её величайшим достижением. И если руководствоваться оценкой одной науки, то Эйнштейн был первым человеком в науке в глазах Ландау, который сам себе отводил вначале третий класс, по-моему, а потом, после какой-то работы, себе присвоил второй класс, а, скажем, Гейзенберг, Шредингер, создатели квантовой механики, — это был не первый класс. Первый, вероятно, был у Ньютона. Но, в общем, я думаю, что Тимофеев-Ресовский судил по-другому, что тот физик гений, который умел понять, что физики проявляются мощно в биологии, генетике и в других областях, который может выдвинуть даже квантовую идею о том, что результат наблюдения явления определяется и измеряющим прибором, в частности, человеком.

09.02.2005 г.

Роль Виталия Лазаревича Гинзбурга в физике определяется не только просто теоретическими работами, скажем, теорией совместно с Ландау, за которую в основном он получил Нобелевскую премию. Правда, имеется в виду не только сама эта теория с Ландау, в которой, я свидетель, могу об этом определённо сказать, что основную идею высказал Виталий Лазаревич. Но это нельзя подчёркивать. Как я Вам говорил, в совместной работе крайне неэтично подчеркивать роль одного из соавторов, потому что одной этой идеи было недостаточно. Надо было сделать теорию. И сама идея даже основывалась на теории Ландау о фазовых превращениях, теории фазовых превращений. Так что, что тут важнее было …

В.Б.: Всё взаимосвязано.

Е.Ф.: Всё взаимосвязано так, что нельзя говорить о роли одного из них, больше или меньше. Но, во всяком случае, первая реакция: «А, ну, конечно, Ландау, если, и участвует Гинзбург». Конечно, Ландау — великий. Но можно подумать, что Гинзбург был как бы сотрудником Ландау в этом. Нет. Я бы сказал, что в каком-то смысле инициатива, так сказать, исходила от Гинзбурга. Инициатива подхода, что делать. Но я повторяю, я говорю это только для Вас.

В.Б.: Почему? Все слова, которые Вы сказали, замечательные и они нисколько не принижают роль ни одного, ни другого. И они как раз дают понять, как всё происходило. Это не только для меня. Это нужно всем.

Е.Ф.: Может быть. Во всяком случае, не было такого соотношения, что Гинзбург — помощник Ландау, который вычислял что-то по идеям и по пониманию Ландау. Нет.

В.Б.: Кстати, называется теория Гинзбурга-Ландау.

Е.Ф.: Это неважно. По алфавиту. Ну, а кроме того, в Нобелевской премии упомянуты и последующие работы, но это уже как бы применение того, что сделано в основной работе Гинзбурга и Ландау. На этой основе развитие разных приложений вроде нейтронной (?) …. звёзд, по-моему, нейтронной сверхтекучести …. Нет. Сверхтекучесть — это уже делал Ландау. Но в комбинации сверхтекучести и сверхпроводимости возникли и некоторые другие существенные работы Гинзбурга.

— *•*—

Письмо В.Л. Гинзбурга, Е.Л. Фейнберга, Л.Д. Ландау

Е.Л. Фейнберг во время бесед говорил о коллективном письме, отправленном в Нобелевский комитет, но найти письмо для моего ознакомления в обширном личном архиве ему было трудно. После кончины Е.Л. Фейнберга, разбирая его бумаги, я нашла это письмо. Публикация этого документа важна не только участием в нём Ландау. Это ещё и один из редких рукописных автографов Ландау, и вклад в историю получения Нобелевских премий. К письму на английском языке была приколота записка со знакомым почерком Е.Л. Фейнберга, объясняющая происхождение письма, текст которой приводится ниже, а затем и копия письма.

                                             

(продолжение следует)

Примечания

[1] Объединенные фрагменты бесед с академиком Е.Л. Фейнбергом 09, 11, 13, 14 января  и 23 августа 2005 г. Евгений Львович Фейнберг  (27.06.1912–10.12.2005) – физик-теоретик, академик РАН, работал в Теоретическом отделе Физического института им. П.Н. Лебедева РАН с 1938 по 2005 гг.

[2] Фейнберг Е.Л. Эпоха и личность.– М.: Физматлит, 2003, с. 369–371.

[3] «Разъяснения и новые обоснования» (пер. с нем.). Тогда главным языком физики был немецкий, главным журналом «Zeitschrift für Physik». Эти слова нередко встречались в заголовках или подзаголовках статей.