СЕМЬ ИСКУССТВ

Такого опыта борьбы с научными предрассудками, какой был у Эйнштейна, не было, пожалуй, ни у кого из его современников. А его полевая программа во время создания квантовой теории была, как стало ясно позже, предрассудком. Естественно, надо помнить, что «один и тот же» научный идеал может быть в разное время и предрассудком, и эвристически ценной программой. При этом изменение не всегда идет от эвристичности к предрассудку…

Геннадий Горелик

О РОЛИ ГУМАНИТАРНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ В ФИЗИЧЕСКОМ МИРОВОЗЗРЕНИИ ЭЙНШТЕЙНА^[1]

Предисловие (2024)

Обсуждая недавно с Евгением Берковичем вторую половину его книги «Альберт Эйнштейн и “революция вундеркиндов”» и вторую половину жизни Эйнштейна, я вспомнил статью, которую написал сорок лет назад, и кратко изложил ее суть. Создатель и главный редактор Портала сделал предложение, от которого я не мог отказаться: сделать эту старую статью доступной читателям интернета, добавив нужные комментарии.

Раздобыв текст, я перечитал его, хмыкая от выражений, отражающих и мою тогдашнюю недозрелость и перезрелость советской цивилизации. Но основную мысль одобрил и осознал, что она дозрела в моих размышлениях последних лет о так называемом «вопросе Нидэма» — о загадочной евроцентричности современной науки.

Историко-научный комментарий помещен вслед за статьей, в которой фразы для самоанализа отмечены значком {*}.

…Наши моральные наклонности и вкусы…
вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной
способности прийти к ее наивысшим достижениям.
А. Эйнштейн

Историк, изучающий рождение фундаментальной физической теории, может выяснить многое. Он может выявить несоответствия предшествующей теории эмпирическим данным, степень осознания этих несоответствий, теоретические и методологические напряжения в предшествующей теории, социально-культурные предпосылки революционной ситуации в данной области науки. Однако, рассматривая микроструктуру научно-культурного поля, в котором рождалась новая концепция (исследовательская программа, теория), историку в конце концов неизбежно приходится в том или ином варианте сказать об интуитивном скачке у того исследователя, в сознании которого родилось, оформилось новое теоретическое знание. При этом слово «интуиция» оказывается, по существу, просто обозначением предела разрешающей способности, или, лучше сказать, разрешающей возможности историка. За этим пределом говорить о структуре процесса открытия историк не может. Сам предел разрешающей возможности историка связан с недостатком или отсутствием документальных свидетельств о тех стихиях, из которых открытие рождалось: в текстах-первоисточниках сведения такого рода если и есть, то отнюдь не на переднем плане, зачастую действительная структура процесса открытия не видна самому открывателю или же заслоняется придуманным для той или иной цели «объяснительным» вариантом. Об этом предупреждал, в частности, Эйнштейн [1, с. 181]. Поэтому чтобы получить хотя бы частичное представление о возможной структуре, о механизме того, что обычно называется интуицией, следует обратиться к тем немногим случаям, когда исследователь склонен писать не только для научных журналов, где в силу, например, традиционного биографического аскетизма и в дидактических целях истинная историко-научная ситуация открытия нередко представляется неверной. В этом смысле творчество Эйнштейна — благодарный объект исследования.

Хорошо известны слова Эйнштейна из письма Соловину: «Понятия никогда нельзя логически вывести из опыта безупречным образом. Но для дидактических, а также эвристических целей такая процедура неизбежна. Мораль: если не согрешить против логики, то вообще нельзя ни к чему прийти. Иначе говоря, нельзя построить ни дом, ни мост, не используя при этом леса, которые не являются частью всей конструкции» (1953) ^[2] [2, с. 572].

Грешить против логики (прежде всего против логики предшествующей теории) как раз и призвана интуиция; эта ее «грешная» деятельность проницательно анализируется в работах Е.Л. Фейнберга [3, 4]. Внимания заслуживают также и «леса», с помощью которых посредством интуиции строится здание фундаментальной физической теории.

Что представляют собой эти леса? Это — мысленные эксперименты, которые только человеку, увлеченному строительством, кажутся осмысленными и нетривиальными. Это кентавроподобные гибриды понятий, взятых из различных концептуальных систем, гибриды жизнеспособные, как и кентавры, только в мифологическом, а не в строгом физико-математическом смысле. Это, наконец, методологические, философские ориентиры и стимулы, базирующиеся на историческом научном опыте.

Что еще в качестве лесов может употребить строитель фундаментальной теории для того, чтобы преодолеть инерцию мысли, тяжесть предрассудков, считающихся, с большим или меньшим правом, аксиомами? Все, что угодно, все интеллектуальные и эмоциональные ресурсы, которыми строитель располагает, ведь ситуация для него критическая. А поскольку строитель фундаментальной теории — это, как правило, не просто homo physicus, умеющий ставить и решать физические задачи, a homo universalis, чьи интересы не ограничиваются содержанием физических журналов, то в качестве лесов он может использовать и нефизические, гуманитарные представления, отделенные, как обычно считается, пропастью от мира физических формул. Рассчитывать на прямые указания такого рода от самих физиков-строителей не приходится. Скорее они бы сказали о связи обратного характера, о физико-математических лесах при формировании их гуманитарных представлений — из-за гораздо большей надежности, убедительности физико-математического знания. И действительно, такая обратная связь тоже, по-видимому, существует, но она должна осуществляться уже после того, как надежное физико-математическое знание получено, а не в моменты отчаянных поисков его. Поэтому только косвенными могут быть свидетельства об использовании гуманитарных представлений в качестве лесов при строительстве фундаментальной физической теории.

Анализу свидетельств такого рода и посвящена данная статья. Главным источником подобных свидетельств будет для нас дискуссия о квантовой механике, дискуссия, в которой принимали участие выдающиеся физики XX в.

Но, прежде чем перейти к существу, следует еще отметить ограниченность сравнения сооружений из кирпича и цемента и «сооружений» из понятий и логики. В первом случае после окончания строительства леса удаляются быстро и без особых затруднении. Во втором снятие лесов—процесс гораздо более сложный. Даже после окончания строительства не всегда бывает сразу ясно, что относится к лесам, а что к самому сооружению. Поэтому часть лесов может оставаться рядом с построенным зданием теории еще долгое время. Кроме того, сам строитель, привыкший за время строительства осматривать свое творение с лесов, может и после окончания строительства пользоваться для этой цели лесами, а не парадной лестницей или скоростным лифтом, имеющимися в здании теории^[3]. Ну, а нефизическую, гуманитарную часть лесов сами физики, как правило, не замечают ни при строительстве, ни после его окончания (чего в настоящее время уже нельзя сказать об историках науки [5-7]).

1. Дискуссия о квантовой теории в истории физики

Дискуссия о квантовой теории, в которой участвовали виднейшие физики XX века — Эйнштейн, Бор, Борн и др.— один из наиболее драматических эпизодов истории физики. Эту дискуссию по фундаментальности затронутых в ней вопросов, по накалу вызванных ею страстей можно сравнить, пожалуй, только с дискуссией Лейбница и Кларка (представлявшего Ньютона) о смысле пространственных и временных отношений. У этих дискуссий есть сходство и в другом. Победившие позиции (Ньютона и Бора) признавались явным большинством физиков. Тем не менее позиции, казавшиеся побежденными (Лейбница и Эйнштейна), не исчезли вместе со смертью их носителей, что можно считать, следуя известному высказыванию Планка, свидетельством их жизненной силы.

Только после двух столетий господства ньютонианской доктрины реально проявилась жизненная сила реляционной концепции пространства в виде теории относительности. Сейчас невозможно предсказать, стимулирует ли дискуссия о квантовой теории изменения в физической картине мира, сопоставимые по масштабу с теорией относительности. Ясно только, что отсутствие особого интереса современных физиков к этой дискуссии не означает, что она целиком принадлежит прошлому. До создания теории относительности и уж по крайней мере до работ Маха по основаниям механики большинство физиков также считали дискуссию Лейбница—Ньютона законченной.

Грандиозное и давно уже ожидаемое преобразование физической картины мира должно быть связано с синтезом общей теории относительности — современной теории пространства-времени (воплощающей эйнштейновскую исследовательскую программу) — и квантовой теории (в логическом и гносеологическом оформлении которой столь велик вклад Бора и Борна). Этот синтез должен связать универсальный характер пространственно-временных отношений, универсальный характер гравитационного взаимодействия и универсальность квантовых закономерностей. И возможно, не случайно, что в современной статье, посвященной квантовой гравитации (одной из главных составляющих предстоящего синтеза), прозвучал мотив из дискуссии о квантовой теории:

«Итог данной статьи состоит в том, что гравитация вводит в физику новый уровень неопределенности, или случайности, помимо и сверх неопределенности, характерной для квантовой механики. Эйнштейн был очень удручен непредсказуемостью, присущей квантовой механике, потому что он чувствовал, что “Бог не играет в кости”. Результаты, представленные здесь, свидетельствуют, однако, что “Бог не только играет в кости. Он иногда бросает кости туда, где их нельзя разглядеть”» [8].

Быть может, проблемам, волновавшим участников дискуссии о квантовой теории, суждено возродиться (в преображенном, конечно, виде) в будущем подлинном синтезе общерелятивистских и квантовых идей; тогда к вопросам, рожденным в ходе этой дискуссии, вернутся и физики. Но даже если говорить только об этапе этой дискуссии, уже принадлежащем истории, приходится признать, что история науки не располагает пока однозначным и полным ее представлением, несмотря на обширность посвященной ей литературы (см., например, [9, 10]). Отсылая читателей, не знакомых детально с ходом дискуссии, к указанной литературе, отметим только, что рассмотрение этой дискуссии не следует ограничивать вопросом о полноте квантово-механического описания. Явно и неявно в дискуссию были включены и такие вопросы, как природа физической реальности, смысл научной теории, возможность космологической теории, роли субъекта и объекта в научной картине мира.

Нет единодушия в оценке противостоящих позиций, нет единодушия и в том, насколько эти позиции действительно противостоят друг другу. Можно ли считать позицию Эйнштейна в дискуссии о квантовой теории полностью обращенной в прошлое? Действительно ли Эйнштейн хотел возврата к лапласовскому детерминизму? Такое представление, по-видимому, связано с тем, что никаких других вполне определенно описанных форм детерминизма, кроме лапласовской и квантово-теоретической, современной физике не известно. Однако следует иметь в виду, что сам Эйнштейн, отвергая фундаментальность вероятностного квантового описания реальности, стремился не к классическому лапласовскому детерминизму, а к некоему сверхдетерминизму, согласно которому «не только развитие во времени, но и начальные состояния подчиняются определенным законам» (1923) [11, с. 458]. Этот сверхдетерминизм мог бы, по мнению Эйнштейна, заменить квантовое описание, также не допускающее «произвольные» начальные состояния. Лапласовский детерминизм был явно недостаточен Эйнштейну и в его космологических размышлениях. Известна его фраза: «Что действительно меня интересует — так это то, был ли у творца при сотворении мира какой-либо выбор»^[4]. У лапласовского «бога», конечно, был; он имел полную свободу выбора начальных условий. Эйнштейновский творец, судя по всему, должен был ограничить свой выбор всего одним вариантом:

«Природа устроена так, что можно логически установить настолько сильные законы, что в этих законах будут только рационально полностью определенные константы (а не константы, численную величину которых можно было бы менять, не разрушая теорию)» (1949) [13, с. 281].

Специального обсуждения заслуживает соотношение между этой формой детерминизма и исследовательской программой Эйнштейна, нелинейными уравнениями ОТО, идеалом единой теории. Но несомненно одно: то, что такая форма детерминизма не была воплощена во вполне определенную математическую конструкцию, не дает оснований для отождествления эйнштейновского идеала детерминизма с лапласовским.

Иногда позиции Эйнштейна и Бора сопоставляют с позициями материализма созерцательного (домарксова) и практически-действенного (диалектического). Однако сама форма (по крайней мере современная) теоретического отношения к внешнему миру предполагает созерцание. В этом смысле созерцательна и позиция Бора, только здесь созерцается еще и созерцатель. Физик-теоретик в своей научной деятельности «обречен» на теоретическое представление практики. Разумеется, нельзя преуменьшать радикальность и революционность нового подхода Бора к физической реальности. Но стоит ли фиксировать различие между позициями Бора и Эйнштейна на предельно общем философском уровне?

Реальное научное творчество — деятельность не абстрактного субъекта, лишенного индивидуальности и характеризующегося только названием «ученый», а реального человека, обремененного уникальной биографией, уникальными жизненными обстоятельствами. И структуры «точек опоры», используемых великими учеными для того, чтобы «перевернуть мир», могут быть очень разными. Не следует сводить эту структуру к некой застывшей системе философских принципов. Сам Эйнштейн предпочитал в этой связи говорить об инстинкте, о чувстве, которое помогает определить, «какое дерево будет расти, а какое засохнет».

Исследовательские программы Бора и Эйнштейна включали в себя то, что можно было бы назвать философскими принципами. Однако весь до-физический компонент этих исследовательских программ не сводился к философским принципам. Да и сами философские принципы находились в динамической зависимости от реальной научной (и не только научной) деятельности этих великих ученых. Бор и Эйнштейн — цельные, гармоничные личности, для которых жизненно необходимым было постижение единства мира, единства, относящегося не только к проекции мира на физику или даже вообще на науку, но и к «ненаучным» сферам жизни человека. В частности, как мы увидим, есть основания придавать существенное значение их гуманитарным, этическим (как они говорили) представлениям для физического мировоззрения.

2. Отношение Эйнштейна к квантовой теории. Роль причинности

Эйнштейн — один из творцов квантовой теории, совершивший второй (вслед за Планком) значительный шаг вперед к ее построению. Причем идея Эйнштейна о квантах (или частицах) света не только была необходимым этапом в построении квантовой механики, но и вела к представлению о рождении и уничтожении частиц (в данном случае фотонов), что характерно уже для квантовой теории поля.

Отношение Эйнштейна к квантовым идеям, к возможностям и перспективам квантовой теории менялось, но он всегда считал ее правильной теорией и не раз подчеркивал это.

Квантовая теория принесла в физику два фундаментальных новых положения: дискретность возможных значений физических величин и существенно вероятностный язык описания реальности. Эйнштейн не сомневался в фундаментальности первого положения^[5], однако вероятностный язык никогда не признавал в качестве фундаментального и считал квантово-механическое описание природы (на языке Эйнштейна — реальности) хотя и правильным, но преходящим, временным. Он считал, что это описание будет в дальнейшем заменено более глубоким, точным, относящимся к обычному квантовому описанию примерно так, как классическая механика к статистической механике (1949) [14, с. 300].

Почему Эйнштейн не признавал фундаментальность вероятностных законов квантовой механики (говоря его словами, испытывал к ним «неприязнь», «отвергал чутьем физика»)? Трудно надеяться дать на этот вопрос однозначный ответ. Отношение Эйнштейна к вероятностному языку новой физики объясняется, по-видимому, совокупностью причин. Цель данной статьи — указать на важное значение для этой проблемы таких характеристик личности Эйнштейна, которые, казалось бы, никак не связаны с его научными взглядами, а именно его этических^[6], гуманитарных представлений.

Изменение отношения Эйнштейна к вероятностному языку — сама по себе содержательная проблема, но мы не будем принимать во внимание эти изменения, а ограничимся некоторым «усредненным» его отношением, которое проще всего описать словами самого Эйнштейна: «Я все еще верю в возможность построить такую модель реальности, т.е. такую теорию, которая выражает сами вещи, а не только вероятности их поведения» (1933) [1, с. 185-186]. В письме Борну он пишет:

«В наших научных ожиданиях мы стали антиподами. Ты веришь в Бога, играющего в кости, а я в Совершенную Закономерность чего-то объективно должного существовать в мире, закономерность, которую я грубо спекулятивным образом пытаюсь ухватить… Большие первоначальные успехи квантовой теории не заставят меня поверить в фундаментальность игры в кости, хотя я хорошо знаю, что более молодые коллеги считают это следствием моего склероза» (1944) [15, с. 34].

Конец этой фразы (и другие подобные высказывания) говорит о том, что Эйнштейн совершенно отчетливо представлял свое изолированное положение среди физиков.

Характерны и такие слова: «Вместе с моими молодыми коллегами я работаю над одной крайне интересной теорией, с помощью которой я надеюсь преодолеть теоретико-вероятностную мистику и связанный с ней отход от понятия реальности в современной физике» (1938) [2, с. 556]. «Но я твердо уверен в том, что в конце концов придут к теории, в рамках которой закономерно связанные вещи будут не вероятностями, а упомянутыми фактами (в пространстве и времени без призрачного дальнодействия.— Г.Г.), так же как это рассматривалось недавно, как само собой разумеющееся. Для обоснования этой уверенности у меня нет логических аргументов…» (1947) [15, с. 40].

Более конструктивно сформулировать научный идеал Эйнштейна трудно. Однако кажется несомненным, что для Эйнштейна существовала связь между причинностью и его неудовлетворенностью вероятностным языком. Он неоднократно подчеркивал принесенные квантовой механикой ограничения на причинное описание природы. И описывал это такими тревожными словами:

«В настоящее время уверенности в постоянно действующей причинности угрожают именно те, кому она освещала путь и чьим главным и полновластным руководителем она была — представители физики» (1928) [16, с. 104]. «Ради этой цели (достижения результатов с помощью минимума теоретических элементов.— Г. Г.) квантовая механика охотно жертвует даже принципом строгой причинности» (1932) [17, с. 168].

Уточняя свое отношение к понятию причинности, он писал:

«В вопросе о статистике дело обстоит следующим образом. С точки зрения непосредственного опыта никакого детерминизма в точном смысле этого слова не существует. По этому поводу единодушие полное. Вопрос состоит в том, должно ли быть детерминистическим или нет описание природы. Отсюда, в частности, вытекает вопрос о том, существует ли вообще (в каждом отдельном случае) такое мысленное отражение действительности, которое принципиально полно и не зависит от статистики. Мнения расходятся именно по этому вопросу» (1950) [2, с. 563].

Борн в дискуссиях с Эйнштейном по поводу квантовой механики критиковал именно его «детерминистский» идеал [15, с. 37].

Значение причинности в методологии Эйнштейна проявилось также в том, что именно нарушение причинности (кажущееся, как потом выяснил сам Эйнштейн) он рассматривал некоторое время как решающий аргумент против общей ковариантности уравнений гравитации [18, 19].

Впрочем, у Эйнштейна можно найти и такие слова:

«По-видимому, никакое будущее познание не сможет заставить физиков отказаться от нашего современного статистического основания физики в пользу детерминистского основания, которое имело бы дело непосредственно с физической реальностью» (1940) [20, с. 237]. Но всего одним абзацем ниже: «Некоторые физики, в том числе и я сам, не могут поверить, что мы раз и навсегда должны отказаться от идеи прямого изображения физической реальности в пространстве и времени или что мы должны согласиться с мнением, будто явления в природе подобны азартным играм».

Паули в письме Борну указывает (на основании бесед с Эйнштейном в 1954 г.), что «Эйнштейн не считает идею детерминизма… столь фундаментальной, как это часто кажется… Эйнштейновская отправная точка является скорее «реалистической», а не «детерминистской»» [15, с. 91]. Отметим, однако, что только «реалистическая» предубежденность (убежденность в возможности «полного» нестатистического описания реальности) могла позволить надеяться на существование строгой причинности, которая связала бы «детально» описанные состояния реальности.

По-видимому, взгляды Эйнштейна на рассматриваемую проблему к концу жизни несколько изменились. Вот что он, например, писал Борну: «Видел ли ты, как Бом (как, впрочем, и де Бройль 25 лет тому назад) верит в то, что квантовую теорию можно детерминистски истолковать по-другому? Это, по-моему, дешевые рассуждения, но тебе, конечно, лучше судить» (1952) [15, с. 66]. Поскольку Эйнштейн надеялся «преодолеть теоретико-вероятностную мистику» квантовой теории с помощью континуально-полевой программы, еще сильнее звучит последняя фраза в его последней работе:

«Можно убедительно доказать, что реальность вообще не может быть представлена непрерывным полем. Из квантовых явлений, по-видимому, следует, что конечная система с конечной энергией может полностью описываться конечным набором чисел (квантовых чисел). Это, кажется, нельзя совместить с теорией континуума и требует для описания реальности чисто алгебраической теории. Однако сейчас никто не знает, как найти основу для такой теории» (1955) [21, с. 873].

Правда, предшествующий этой фразе абзац начинается так:

«Можно ли думать, что теория поля позволит понять атомистическую и квантовую структуру реальности? Почти каждый ответит на этот вопрос “нет”. Но я полагаю, что по этому поводу в настоящее время никому неизвестно ничего достоверного…».

Такая противоречивость говорит, по-видимому, и об изменении взглядов Эйнштейна, и о его творческом потенциале. Ведь ему приходилось преодолевать такой предрассудок или научный идеал, который ранее был для него чрезвычайно плодотворной программой. Подчеркнем здесь, что слова «исследовательская программа», «научный идеал» и «предрассудок» обозначают в сущности одно и то же (если отвлекаться от результатов, достигнутых исследователем, которым движет эта «программа-идеал-предрассудок»). Это необходимая часть «лесов», с помощью которых строится новая теория и без которых обойтись никак нельзя.

В дальнейшем будем связывать «неверие» Эйнштейна в фундаментальность вероятностных законов физики с его детерминистским идеалом, сознавая, что это — некоторое огрубление ситуации.

Чем можно объяснить такое отношение Эйнштейна к вероятностному фундаменту новой физики?

3. Возможные объяснения

Рассмотрим сначала некоторые лежащие на поверхности возможные объяснения.

1. Возраст. В 1926 г. (к завершению квантовой механики) Эйнштейну было 47 лет. Это, возможно, не самый лучший возраст для восприятия новых идей, но надо иметь в виду, во-первых, что творческая активность Эйнштейна продолжалась еще несколько десятков лет (впереди еще вывод уравнений движения из уравнений поля ОТО) и, во-вторых, что Эйнштейн имел дело с квантовыми идеями практически с момента их рождения. Кроме того, ведь М. Борн и Н. Бор (не только разделявшие новые идеи, но и активно их создававшие) были всего на несколько (3 и 6) лет младше Эйнштейна. Поэтому возраст нельзя считать достаточным объяснением (хотя некоторое влияние, разумеется, не исключено).
2. В качестве еще одной причины эйнштейновской недооценки новой программы можно было бы назвать и то, что ему не приходилось заниматься конкретными «практическими» проблемами физики (ему «не надо было» объяснять атом, молекулу и т. п.). Эта причина тоже не слишком убедительна. Ведь и при создании общей теории относительности (ОТО) Эйнштейн по существу не решал «практических» проблем.
3. Наконец, грандиозный успех ОТО, успех полевой программы мог оказать некое гипнотическое воздействие на Эйнштейна, мешая ему принять новую исследовательскую программу [22]. Сам Эйнштейн такую возможность (по крайней мере для других) вполне допускал. Говоря об абсолютном пространстве Ньютона, он пишет: «Но огромный практический успех его (Ньютона.— Г. Г.) учения, по-видимому, воспрепятствовал ему, как и физикам XVIII и XIX в., признать произвольный характер основ его системы» (1933) [1, с. 183]. О себе он пишет: «Какое направление обещает успех при сегодняшнем состоянии теории? При выборе направления я склонен руководствоваться моим опытом построения теории тяготения» (1949) [13, с. 291].

Но и это объяснение трудно считать исчерпывающим. Во-первых, потому, что сам Эйнштейн сознавал возможность подобного воздействия, и это должно было привести к некоторому иммунитету. Во-вторых, создание теории относительности (с ее «гипнотизирующим» успехом) сопровождалось, как известно, чрезвычайно активной борьбой Эйнштейна с научными предрассудками. В связи с этим он неоднократно и вполне определенно писал о природе научных предрассудков, о природе научного знания вообще. Вот характерные его высказывания:

«Закон не может быть точным хотя бы потому, что понятия, с помощью которых мы его формулируем, могут развиваться и в будущем оказаться недостаточными. На дне любого тезиса и любого доказательства остаются следы догмата непогрешимости» (1931) [23, с. 143]. «Человеку науки прежде всего нужна духовная свобода, ибо он должен пытаться сбросить с себя оковы предрассудков и, какой бы авторитетной ни была установившаяся концепция, постоянно убеждаться в том, что она остается и после появления новых фактов» (1940) [24, с. 239]. «Нет ни одного понятия, относительно которого я был бы уверен, что оно остается незыблемым. Я даже не уверен, что нахожусь на правильном пути вообще» (1949) [2, с. 561].

Такого опыта борьбы с научными предрассудками, какой был у Эйнштейна, не было, пожалуй, ни у кого из его современников. А его полевая программа во время создания квантовой теории была, как стало ясно позже, предрассудком. Естественно, надо помнить, что «один и тот же» научный идеал может быть в разное время и предрассудком, и эвристически ценной программой. При этом изменение не всегда идет от эвристичности к предрассудку; так, например, полевая программа была эвристична для Максвелла, Эйнштейна (во время создания ОТО), но была «предрассудком» (в той или иной степени) при формировании атомистических представлений, при построении статистической теории, квантовой механики.

4. Этический детерминизм

Указанные три объяснения нельзя, конечно, считать полностью отвергнутыми, и каждое из них является, вероятно, некоторым компонентом в действительном решении проблемы. Однако существенную роль можно, по-видимому, отдать комплексу этических, гуманитарных представлений Эйнштейна, для которых очень характерен был полный детерминизм.

Подобное объяснение становится возможным только потому, что в сложно устроенной, но цельной личности Эйнштейна гуманитарный комплекс — очень важный компонент и потому, что для Эйнштейна насущной потребностью было осмысление единства мира. Для него занятие наукой — не просто игра в символы, а поиски скрытых, но существующих закономерностей, управляющих этим единым миром. Мир физических объектов и мир людей не были разделены для него бездонной пропастью, и вполне естественны были размышления о месте человека в мироздании, о «смысле жизни».

Характерно то, что Борн в физической дискуссии с Эйнштейном привлекал аргументы этического характера (зная Эйнштейна, он, по-видимому, старался использовать наиболее веские для того аргументы). В письме Эйнштейну Борн пишет:

«Конечно, я полностью разделяю твое мнение относительно того, что действия людей — это результат прорыва из глубины этических чувств, которые являются первичными и почти независимыми от рассудка. Но от этого единства взглядов я сразу должен перескочить к нашей размолвке в области физики. И это потому, что я не могу разделять эти вещи и не могу понять, как это ты можешь объединять совершенно механический мир со свободой этических чувств индивидуумов… У тебя философия, которая кое-как приводит в соответствие мертвые вещи-автоматы с существованием справедливости, совести, и с этим я не согласен» (1944) [15, с. 37].

Эти слова, кроме прочего, характеризуют и позицию самого Борна.

Другой участник дискуссии — Бор, как известно, не ограничивал физикой область применимости концепции дополнительности, а распространял ее и на «многие другие области человеческого знания и человеческой деятельности» [25, с. 418]. Он, например, считал взаимно дополнительными такие описывающие человеческую деятельность понятия, как мысли и чувства, «свобода воли» и причинный анализ поступков человека. Как отмечал сам Бор, «рассуждения эти возникли отчасти в надежде повлиять на позицию Эйнштейна» [25, с. 419].

Характерно, что известный и неоднократно повторявшийся Эйнштейном довод против фундаментальности вероятностного языка квантовой теории «Я не верю, что Бог играет в кости» встречал у Бора и Борна возражения на таком же, вовсе не научном языке. Бор, в частности, напоминал Эйнштейну, что уже «мыслители древности указывали на необходимость величайшей осторожности в присвоении провидению атрибутов, выраженных в понятиях повседневной жизни» [25, с. 414].

Для этических представлений Эйнштейна характерны «неквантовость», уверенность в строгой причинности, действующей помимо воли человека, неприятие свободы воли, иррациональности («квантовых флюктуаций» в судьбе человека):

«Нам нелегко считать проявления нашей воли зависящими от строго последовательной цепи событий и отказаться от убеждения, что наши поступки ничем не связаны» (1928) [16, с. 103].

«Поступки людей определяются внешней и внутренней необходимостью, вследствие чего перед богом люди могут отвечать за свои деяния не более, чем неодушевленный предмет за то движение, в которое он оказывается вовлеченным» (1930) [26, с. 128].

Когда в 30-е годы обсуждалась проблема причинности в квантовой теории, часто привлекался вопрос о свободе воли. В связи с этим Эйнштейн писал:

«Честно говоря, я не понимаю, что имеют в виду, когда говорят о свободе воли. Например, я чувствую, что мне хочется то или иное, но я совершенно не понимаю, какое отношение это имеет к свободе воли. Я чувствую, что хочу закурить трубку, и закуриваю ее. Но каким образом я могу связать это действие с идеей свободы? Что кроется за актом желания закурить трубку? Другой акт желания? Шопенгауэр как-то сказал: “Человек может делать то, что хочет, но не может хотеть по своему желанию”… Я убежден, что события, происходящие в природе, подчиняются какому-то закону, связывающему их гораздо более точно и тесно, чем мы подозреваем сегодня, когда говорим, что одно событие является причиной другого» (1932) [27, с. 156].

Аналогичные мысли Эйнштейн высказывал, говоря о Спинозе, близость с которым неоднократно подчеркивалась [9, 28]: =

«Хотя Спиноза жил триста лет назад, духовная обстановка, в условиях которой ему приходилось бороться, очень близко напоминает нашу. Спиноза был полностью убежден в причинной зависимости всех явлений еще в то время, когда попытки достичь понимания причинных связей между явлениями природы имели весьма скромный успех. Убежденность Спинозы в причинной зависимости всех явлений относилась не только к неодушевленной природе, но и к человеческим чувствам и поступкам. У него не было никаких сомнений относительно того, что наша свободная (т.е. неподчиняющаяся причинности) воля является иллюзией, обусловленной тем, что мы не принимаем во внимание причины, действующие внутри нас. В изучении этой причинной связи он видел средство излечения от страха, ненависти и горечи, единственное средство, к которому может обратиться мыслящий человек. Обоснованность своих убеждений он доказал не только с помощью ясного и точного изложения своих рассуждений, но и примером всей своей жизни» (1946) [29, с. 254] (см. также [2, с. 552]).

Эйнштейн не понимает, что такое «свобода воли», и считает, что этому понятию нет места в рамках научного мышления (1950) [30, с. 321]. Но, судя по его словам, он понимает, что такое «отсутствие свободы воли». А ведь с научной точки зрения оба эти понятия одинаково непроверяемы «экспериментально» (из-за уникальности каждого «эксперимента»), и потому обоим, вообще говоря, нет места в научном мышлении. В этом смысле вопрос «Есть ли свобода воли?» — псевдовопрос. Но то, что свобода воли и ее отсутствие оказываются бессмысленными понятиями, отнюдь не делает их равноправными. Вера во всеобщую и полную причинную связь может стимулировать познание и раскрытие причин, т. е. может играть вполне положительную роль. И только когда эта вера сталкивается с конкретными достижениями науки (в частности, с вероятностными законами квантовой механики), она может стать обузой.

Для «классического» физика квантовая механика безусловно означает ограничение и, следовательно, нарушение причинности (классической!). Для физика «квантового» это противоречие решается тем, что сама классическая причинность оказывается бессмысленной, ее нельзя корректно сформулировать на новом языке.

Пронизывающая приведенные выше высказывания Эйнштейна идея строгой причинности не только подтверждает детерминизм его этики, но и ставит сразу несколько вопросов. Как возникли такие этические представления Эйнштейна? Как могут подобные представления не привести к фатализму, пассивности (это кажется очевидным при поверхностном рассмотрении)? А ведь активное отношение Эйнштейна к жизни не нуждается в подтверждении цитатами. Его видит всякий, кто хотя бы поверхностно знаком с событиями жизни Эйнштейна.

Этические представления Эйнштейна определялись не только тем, что они формировались в «доквантовую», строго причинную (в лапласовском смысле) эпоху. Иначе было бы непонятно, например, совсем другое отношение Борна и Бора (по существу ровесников Эйнштейна) к статистическим основаниям физики. В объяснении нуждается и своеобразная дополнительность этики Эйнштейна: абсолютный детерминизм «в теории» и активность, признание ответственности людей за их поступки (а вовсе не фатализм) «на практике». Подобная дополнительность была характерна также для этики Спинозы [31], с которым Эйнштейна вообще связывало многое. Разделявшие их три столетия оставили похожими только немногие внешние обстоятельства их биографий (в частности, глубокую религиозность в ранней юности{*}, а также самостоятельный и решительный отказ от «общепринятых» форм религии), и это может облегчить выяснение формирования их сходных этических мировоззрений.

Для предлагаемой же здесь гипотезы достаточен сам детерминизм этики Эйнштейна.

5. Роль ненаучного компонента

Являются ли этические, «ненаучные», аргументы в дискуссии о квантовой теории лишь издержками производства физических идей, совокупностью метафор, приобретающих смысл только после их перевода на язык физики? Нет, по-видимому, это существенная часть дискуссии, главные участники которой — Эйнштейн, Бор, Борн — не просто выдающиеся физики, а мыслители, в гармонической структуре личностей которых существенное место занимал ненаучный, в частности этический, компонент. О значении этого компонента, связанного со всей эмоциональной сферой, с такими ненаучными областями, как, например, искусство [3, 4, 6], свидетельствует уже само применение ненаучных аргументов в научной дискуссии.

Эйнштейн говорит о своем неприятии вероятностного фундамента физики на основе «чутья», «инстинкта»; он подчеркивает, что у него нет логических аргументов, что ему трудно поверить в это и т. п. А что же это такое — нелогичное, инстинктивное, не основанное на научных аргументах? Что остается, если из структуры личности «вычесть» логику, рациональное, науку?

Может ли нечто ненаучное быть мотивом, стимулом (или помехой!) для научного творчества? На такой вопрос сам Эйнштейн отвечал утвердительно:

«Особенно важным я считаю совместное использование самых разнообразных способов постижения истины. Под этим я понимаю, что наши моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты{*} вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям» (1932) [32, с. 166].

Итак, мы приходим к предположению, что Эйнштейн не принял новый научный квантово-теоретической идеал, потому что был «обременен» детерминистскими этическими представлениями. Эта гипотеза, однако, вовсе не означает, что ученому «вредно» быть сложной личностью. Ведь кроме восприимчивости к новым идеям, ученого в еще большей степени характеризует способность рождать новые идеи, а для этого как раз очень важной может быть сложность его личности, насыщенность эмоциональной сферы, богатство ассоциативного мышления. А плодотворность того сочетания компонентов личности, которое было присуще Эйнштейну, проявилась в гениальных его достижениях.

Пересечение ненаучной сферы физика с научными проблемами, занимающими его, не часто оставляет следы в его публикациях. Приведем еще два примера.

В цитированном уже письме Борна ярко проявилось его отношение к полному этическому детерминизму: «Я рассматриваю детерминистский мир как нечто совершенно отвратительное — и это первичное чувство» [15, с. 37]. Однако Борн, заложивший основы вероятностной интерпретации квантовой механики, по-видимому, испытывал неприязнь к детерминизму в более широких границах. В явной связи с дискуссией о квантовой механике он в 50-х годах поставил под сомнение детерминизм в той области, где он, казалось бы, находится вне всякого сомнения — в области классической механики. В этой области детерминизм приобрел свою самую сильную — лапласовскую — форму: точное знание начального состояния системы дает точное знание состояния системы в сколь угодно далеком будущем. Именно эту форму детерминизма Борн и отверг как физически бессмысленную [15, с. 162].

Разумеется, как математическая характеристика математического аппарата классической механики — дифференциальных уравнений — лапласовский детерминизм неколебим. Но Борн обратил внимание на то простое обстоятельство, что в физике — экспериментальной науке — бессмысленно говорить об абсолютно точном значении какой-либо физической величины, предполагающей экспериментальное измерение. Скажем, утверждение, что некая длина равна 2^1/2см, следует считать физически бессмысленным. Поэтому лапласовскую формулировку следовало бы изменить, например, так: знание начального состояния с достаточно малой неопределенностью дает знание состояния системы в сколь угодно далеком будущем с достаточно малой неопределенностью. Однако такая форма детерминизма даже в рамках классической механики не выполняется (за исключением очень немногочисленных, вырожденных случаев), причем не выполняется даже для очень простых систем (сам Борн использовал в качестве модели одномерное движение одной частицы между абсолютно упругими стенками [33, с. 162] ^[7].

Свои соображения, ниспровергающие лапласовский детерминизм в классической механике, Борн сопроводил глубоким анализом и разделением понятий детерминизма и причинности. Этот анализ и связанные с ним рассуждения не только имели своим явным поводом дискуссию о квантовой теории, но были также и отчетливо связаны с такими гуманитарными вопросами, как свобода воли, ответственность человека за свои действия и т. п. Борн не раз писал о такой связи [33, 36]. И можно предположить, что само направление его физико-математических усилий имело одним из своих источников его гуманитарные представления. Напомним фразу Борна из письма к Эйнштейну:

«…я не могу разделять эти вещи и не могу понять, как это ты можешь объединять совершенно механический мир со свободой этических чувств индивидуумов» [15, с. 37].

Чтобы работы, связанные с дискуссией о квантовой теории, не казались совершенно уникальными по связи гуманитарных и физико-математических идей, приведем еще один пример — доклад Максвелла «Молекулы», посвященный первым достижениям атомно-молекулярной теории. Этот доклад кончается таким абзацем:

«Сейчас молекулы так же неизменны по своему числу, по своим размерам и по весу, как и в то время, когда они были сотворены. Из этой неизменности их свойств мы можем заключить, что стремление к точности измерений, к правдивости в суждениях и к справедливости в поступках, почитаемых нами как благороднейшие черты человека, присущи нам потому, что они представляют сущность образа того, кто сотворил не только небо и Землю, но и материю, из которой они сотворены» [37, с. 90].

Поставленные здесь в один ряд понятия точности, правдивости и справедливости Максвелл объединяет идеей творца, но важно не то, чем он их объединяет, а то, что он их объединяет.{*}

Чтобы оценить роль ненаучного фактора для психологии научного творчества, следует учитывать, что этические представления формируются в относительно раннем возрасте, они не сформулированы систематически и тем более аксиоматически. Поэтому этический компонент оказывается более косным, более устойчивым, чем научный. Этические представления гораздо труднее экспериментально проверить, чем четко сформулированные научные утверждения. Однако для цельных, гармонично развитых личностей, убежденных в единстве мира (какими были Эйнштейн, Бор, Борн), этический компонент не менее важен.

Можно предположить, что сила и форма воздействия столь удаленных компонентов личности существенно различны для двух основных типов творческого мышления физиков-теоретиков. Представителей этих типов можно назвать очень условно «мыслителями» и «прагматиками».{*} Различие между ними проявляется в характере проблем, которые их занимают, в интуитивных оценках научной ситуации в целом и отдельных ее аспектов. «Мыслители» не считают, если воспользоваться выражением Ландау, краткость человеческой жизни достаточной причиной для того, чтобы не размышлять над вопросами, не обещающими скорого решения. Для «мыслителей» в отличие от «прагматиков», физика не сводится к возможности решить увлекательные и трудные задачи раньше других, изящнее других и в большем количестве. Для «мыслителей» предметом жизненной необходимости является целостная и развивающаяся картина мироздания, насыщенная по необходимости и философским содержанием.

Мыслители и прагматики, размышляющие и делающие, думающие и вычисляющие, вопрошатели и решатели… Нелегко придумать пару нейтральных названий (антонимов только семантически), свободных от эмоциональной нагрузки и тем самым от некоторой оценки. Поскольку никаких устойчивых самоназваний не существует, «мыслитель» и «прагматик», по-видимому, предпочли бы разные пары названий. Предлагаемое разделение теоретиков на два типа не единственно возможное. Оно, в частности, не совпадает с предлагавшимся Оствальдом разделением «классик — романтик» и «исследователь — изобретатель» [38, 39].{*}

Конечно, в чистом виде эти два типа представляли бы довольно удручающее зрелище (болтун и арифмометр). В личности реального теоретика сочетаются характеристики двух типов, и можно говорить только о преобладании одного из них. Например, Эйнштейну — явному представителю «мыслителей» были присущи и хорошо развитые «решательные» наклонности, проявившиеся, в частности, в его изобретательской деятельности [40]. Прямой связи между типом творческого мышления и масштабами реальных достижений нет. Если потенциал «мыслителя» характеризовать некоторой величиной М, а «прагматика» — П, то тип творческого мышления будет характеризовать лишь sign (М — П), в то же время ясно, что достижения определяются скорее произведением М∙П.

Среди выдающихся физиков есть представители обоих типов, и их сотрудничество, по-видимому, необходимо для гармоничного и наиболее эффективного развития науки. «Мыслителям» жить в некотором смысле труднее, поскольку им приходится заботиться о гораздо большем сооружении, но история физики показывает также, что наиболее глубокие, революционные изменения в физической картине мира были сделаны именно такими учеными.{*}

Поскольку преднаучные (и гуманитарные) представления, на которые опирается данный «мыслитель», могут соответствовать, но могут и не соответствовать потребностям и возможностям науки данного времени, то, используя известное выражение, можно сказать, что не бывает великого физика на все времена. Ему еще должно повезти родиться вовремя.

Возвращаясь к дискуссии о квантовой теории, можно сказать, что гуманитарный компонент в этой дискуссии дает возможность заглянуть, как говорят в таких случаях, в творческую лабораторию великого физика и увидеть, что в ней сотрудничают не только Опыт, Математика, Фантазия, Здравый смысл, странные субъекты Случай и Везение, но также и Этика, Справедливость, Совесть и т.д. Участие этих «ненаучных сотрудников» в успешной работе всей лаборатории должно быть особенно существенным в периоды революционных изменений в концептуальном и методологическом фундаменте науки. В такие периоды продвижение вперед не может быть достигнуто решением хорошо поставленных задач, необходимы логические скачки.

Чтобы сделать великое, «нелогичное» открытие, необходимо напряжение всех сил; решающей может оказаться поддержка и творческие импульсы со стороны этики и других «ненаучных» компонентов личности. Именно такая поддержка может противостоять научной логике, еще не перестроенной в соответствии с самой «нелогичной» идеей в течение времени, необходимого для такой перестройки.

Post Scriptum. Сорок лет спустя

Напомню обстоятельства времени — последние годы советской цивилизации, когда, согласно Конституции СССР, «Руководящей и направляющей силой» в стране была «Коммунистическая Партия…, вооружённая марксистско-ленинским учением».

В моей статье я вижу лишь одно подозрительное место в сноске, где можно углядеть уступку этой вооруженной силе. Но прежде, чем оправдываться, отвечу автобиографически на вопрос: Какое отношение тема статьи имела к моей тогдашней историко-научной жизни? Никакого. За плечами у меня уже была история физико-математического понятия пространства (завершенная диссертацией и двумя книгами), а умом и сердцем я жил в биографии тридцатилетнего физика Матвея Бронштейна (1906–38). Обе темы не имели отношения к психологии научного творчества Эйнштейна, и обеими я занимался в свободное от работы время. Интригующую психологию Эйнштейна помогла мне открыть та самая «руководящая и направляющая сила», которая направила выпускника физфака МГУ (с красным дипломом) в армию. Отслужив положенные два года, я обнаружил, что в теоретическую физику дверь для меня закрыта. Работал редактором в издательстве, читая по вечерам 4-томник Эйнштейна. Читал с карандашом и накопил изрядное количество интригующих цитат, которые и стали «эмпирическими» данными для моих теоретических мыслей.

Защитив диссертацию, я изложил эти мысли впервые в короткой статье «Роль этических воззрений в творчестве А. Эйнштейна (на примере квантовой механики)», которую принес в редакцию журнала «Вопросы истории естествознания и техники», понимая, что мысли эти не очень соответствуют марксистско-ленинскому учению. Редактор журнала, принявший рукопись, тоже это понял и сказал, что «вряд ли», но показал статью главному эйнштейноведу в Институте истории естествознания, где я только что защитил диссертацию. Главный эйнштейновед — Борис Григорьевич Кузнецов, защищавший меня на моей защите, статью одобрил.

Рассказал я это потому, что в той короткой статье нет ничего, похожего на подозрительную сноску, в которой сказано, что «Эйнштейн был убежденным материалистом» и что «употребление Эйнштейном слова “бог” не имело ничего общего с обычным религиозным». В основном же тексте статьи я (интеллигентно) отпихнул от обсуждения материализм и домарксов и диалектический. Поэтому, думаю, сноска появилась, скорее всего, по совету редактора в издательстве «Наука», смущенного «божественным участием» в моей статье.

Текст сноски, однако, сочинил наверняка я сам, подбирая слова. С нынешним моим пониманием, вместо слова «материалист» я сказал бы «объективный реалист», но сноску убрал бы, как не имеющую отношения к главной теме статьи.

К этой главной теме я вернулся лишь четверть века спустя, в связи с загадкой рождения современной физики и её евроцентричности. О загадке и разгадке я писал в статьях на этом портале^[8] и за его пределами. Приведу лишь те идеи, которые уточняют мысли и гипотезы сорокалетней давности.

Ключевое отличие современной физики от физики Евклида и Архимеда состоит в праве изобретать сколь угодно странные фундаментальные понятия, если на их основе можно построить теорию, допускающую опытную проверку. Согласно Эйнштейну, фундаментальные понятия — это «свободные изобретения человеческого духа, не выводимые логически из эмпирических данных». А согласно Бору, «Новая фундаментальная теория должна быть достаточно безумной, чтобы иметь шанс оказаться правильной».

Таких фундаментальных изобретателей я насчитал восемь: Коперник, Кеплер, Галилей, Ньютон, Максвелл, Планк, Эйнштейн и Бор, и все они были вольнодумцами не только в науке, но и в религии, опираясь на собственное понимание библейского взгляда на человека и на созданный ради него мир. Этот взгляд принципиально отличает библейскую от других религиозно-культурных традиций и парадоксально соединяет творческую свободу со смиренной необходимостью проверять ее результаты в объективных опытах.

Все другие замечательные физики расширяли объем опытных данных и строили теории конкретных явлений, опираясь на уже имеющиеся фундаментальные понятия.

Особенно интересны представления Эйнштейна и Бора, которые в детстве — в нерелигиозных семьях — приобщились к библейской традиции в обычных формах иудаизма и христианства, а повзрослев, не нуждались ни в догматах, ни в канонах, ни в богослужениях.

В 1985 году я не знал их прямых высказываний о смысле и роли религиозных традиций:

Эйнштейн: «Науку могут творить лишь те, кто охвачен стремлением к истине и к пониманию. Но само по себе знание о том, что СУЩЕСТВУЕТ, не открывает дверь к тому, что ДОЛЖНО БЫТЬ целью наших устремлений. В здоровом обществе все устремления определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а как откровения, посредством мощных личностей. Традиции эти живут без необходимости оправдывать свое существование, а их укоренение в эмоциональной жизни человека — важнейшая функция религии. Высшие принципы для наших устремлений дает еврейско-христианская религиозная традиция».

А Бор объяснил «механизм укоренения в эмоциональной жизни человека»: «Язык религии гораздо ближе к поэзии, чем к науке. … Религии всех эпох говорят образами, символами и парадоксами, видимо, потому что просто не существует никаких других возможностей охватить ту реальность, которая имеется в виду. Но отсюда вовсе не следует, что эта реальность не подлинная».

Восприимчивость к поэтическому языку религии — это особая интуитивная способность к воображению, присущая разным людям в разной мере. В 1985 году я перебирал разные названия для двух типов мышления: «мыслитель — прагматик», «вопрошатель — решатель», «классик — романтик», «исследователь — изобретатель». Сейчас я понимаю, что речь должна идти о двух инструментах мышления: интуитивно-изобретательном и аналитически-конструктивном. Для развития науки оба инструмента необходимы, и каждый может быть более или менее мощным, но тип мышления определяется тем, какой из инструментов преобладает. Если преобладает интуитивно-изобретательный, то человек склонен воспринимать (и опираться на) язык религиозной поэзии, а если преобладает аналитично-конструктивный, то язык религии для него чужд. Среди европейских физиков всегда преобладали атеисты (в соотношении примерно 2:1), но знаменательна 100%-ная корреляция: все фундаментальные изобретатели современной физики принадлежали к первому типу. И к ним особенно применимо наблюдение Эйнштейна о том, что моральные ценности и религиозные инстинкты «помогают нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям». Сами по себе научные знания объективны для тех, кто потрудился освоить язык науки и ресурс опытных данных, но целеустремленная энергия на пути к этим знаниям, как показывает история, очень даже зависит от культурных установок исследователя.

Великолепная восьмерка фундаментальных изобретателей состоит из двух четверок, между которыми два века. Поэтому особенно интересен первый из второй четверки — Максвелл. С введенного им нового фундаментального понятия (электромагнитное поле) фактически началась вторая великая революция в физике.

В 1985 году я не знал, что приведенная мной цитата из статьи Максвелла — единственное проявление библейской веры в его публикациях, и не знал, что в его рукописном наследии, прежде всего в письмах, есть гораздо более прямые проявления. 20-летний Максвелл писал своему другу: “Христианство — то есть религия Библии — это единственная форма веры, открывающая все для исследования”. А после смерти среди его бумаг нашли молитву, которая начинается так: “Боже Всемогущий, создавший человека по образу Твоему и сделавший его душой живой, чтобы мог он стремиться к Тебе и властвовать над Твоими творениями, научи нас исследовать дела рук Твоих, чтобы мы могли осваивать землю нам на пользу и укреплять наш разум на службу Тебе…”

Сохранился и черновик ответа Максвелла на приглашение вступить в общество, защищающее “великие истины Библии против того, что ложно называют возражениями науки”:

“Я думаю, что результаты, к которым приходит каждый человек в своих попытках гармонизировать свою науку со своим Христианством, имеют значение лишь для самого этого человека и не должны получать от общества оценочный штамп. Потому что суть науки, особенно ее ветвей, простирающихся в области неведомого, состоит в том, чтобы постоянно… ”. На этом черновик обрывается, но можно думать, что Максвелл далее написал нечто вроде: “…чтобы постоянно задавать новые вопросы и сомневаться в привычных ответах”.

В этих высказываниях великого физика я вижу портрет библейского вольнодумца, уважающего духовную свободу каждого человека. И такими библейскими вольнодумцами были все фундаментальные изобретатели современной физики.

Вернусь к моей статье сорокалетней давности, вывод которой состоит в том, что в отношении Эйнштейна к квантовой теории важную роль сыграли его гуманитарные представления. Моральные ценности и религиозные представления объединяет то, что они не следуют не из каких объективно-научных знаний. Эту мысль Эйнштейн не раз провозглашал, утверждая, что не может быть никакой научной морали. И он же утверждал, что источник моральных ценностей и высших устремлений — религиозно-культурная традиция.

Человек, равнодушный или, тем более, враждебный к языку религиозной поэзии, может думать, что он-то свои моральные ценности выбрал сам или же впитал «с молоком матери» в семейном окружении, а также из прочитанных хороших книг. Однако если он задумается, откуда взялись моральные ценности его родителей, прародителей и авторов хороших книг, и сравнит свои моральные ценности с совсем иными, существующими на нашей планете в иных культурных традициях, то, думаю, он согласится с Эйнштейном и Максвеллом хотя бы в историческом происхождении всех социо-культурных традиций, включая моральные ценности.

Вопрос Нидэма — загадка евроцентричности современной науки — позволяет выделить главный моральный постулат, отличающий библейскую традицию от не менее древних традиций Индии и Китая. Это — представление о человеке. Опираясь на формулировку вопроса Раскольникова-Достоевского и на исходный постулат Декларации независимости 1776 года, я так сформулировал главный моральный постулат библейской культурной традиции^[9]:

Человек — не тварь дрожащая, а имеет неотъемлемое право стремиться к счастью, уважая такое же право ближнего своего.

Для человека науки существенная компонента счастья — стремиться к познанию мира, в который мы пришли не по своей воле, но который мы можем сделать лучше. А для творцов современной физики такой моральный постулат был опорой их поразительно смелого изобретательства.

В приведенной формулировке, на первый взгляд, нет ничего религиозного, но если вдуматься в смысл слова «неотъемлемое» и задать вопрос, а почему, собственно, это право неотъемлемо, станет ясно его библейское происхождение.

Литература

1. Эйнштейн А. О методе теоретической физики.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 181-186.
2. Эйнштейн А. Письма к Морису Соловину.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т 4, с. 547-575.
3. Фейнберг Е. Л. Взаимосвязь науки и искусства в мировоззрении Эйнштейна.— В кн.: Эйнштейновский сборник, 1977. М.: Наука, 1980, с. 187-213.
4. Фейнберг Е. Л. Кибернетика, логика, искусство. М.: Радио и связь, 1981. 144 с.
5. Малкей М. Наука и социология знания. М.: Прогресс, 1983. 253 с.
6. Feuer L. S. Einstein and the generation of science. N. Y., 1974. 462 p.
7. Forman P. Weimar culture, causality and quantum theory.— In: Historical studies in physical sciences. Philadelphia, 1971, vol. 3, p. 1-116.
8. Hawking S. W. Breakdown of predictability in gravitational collapse.— Phys. Rev. D — Part. and Fields, 1976, vol. 14, p. 2464.
9. Кузнецов Б. Г. Эйнштейн: Жизнь. Смерть. Бессмертие. 5-е изд. М.: Наука, 1979. 680 с.
10. Алексеев И. С. По поводу дискуссии Эйнштейна и Бора.— Вопр. истории естествознания и техники, 1980, вып. 67/68, с. 55-62.
11. Эйнштейн А. Предлагает ли теория поля возможности для решения квантовой проблемы? — Собр. науч. тр. М.; Наука, 1967, т. 3, с. 456-462.
12. Грибанов Д. II. Философские основания теории относительности. М.: Наука, 1982. 220 с.
13. Эйнштейн А. Автобиографические заметки.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 259-293.
14. Эйнштейн А. Замечания к статьям.— Собр. науч. тр. М.: Наука, т. 4, с. 294-315.
15. Переписка А. Эйнштейна и М. Борна.— В кн.: Эйнштейновский сборник, 1972. М.: Наука, 1974, с. 7-103.
16. Эйнштейн А. Фундаментальные понятия физики и изменения, которые произошли в них за последнее время.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 103-108.
17. Эйнштейн А. Замечания о новой постановке проблем в теоретической физике.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 167-169.
18. Визгин В. П. Один из аспектов методологии Эйнштейна.— Вопр. истории естествознания и техники, 1976, вып. 52. с. 16-24.
19. Визгин В. П. Релятивистская теория тяготения. М.: Наука, 1981. 352 с.
20. Эйнштейн А. Рассуждения об основах теоретической физики.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 229-238.
21. Эйнштейн А. Релятивистская теория несимметричного поля,—Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 2, с. 849-873.
22. Визгин В. П. Эйнштейн и проблема построения научной теории.—Вопр. философии, 1979, № 10, с. 56-64.
23. Эйнштейн А. О науке.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 142-146.
24. Эйнштейн А. Свобода и наука.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 239— 241.
25. Бор Н. Дискуссии с Эйнштейном по проблемам теории познания в атомной физике.—Избр. науч. тр. М.: Наука, 1971, т. 2, с. 399-433.
26. Эйнштейн А. Религия и наука.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 126-129.
27. Эйнштейн А. Эпилог. Сократовский диалог.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 156-162.
28. Wheeler J. A. Albert Einstein.— Biographical memoirs, 1980, vol. 51, p. 97-117.
29. Эйнштейн А. Предисловие к книге Рудольфа Кайзера «Спиноза».— Собр. науч, тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 253-254.
30. Эйнштейн А. Физика, философия и научный прогресс.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 316-321.
31. Коников П. А. Материализм Спинозы. М.: Наука, 1971. 268 с.
32. Эйнштейн А. Наука и бог.— Собр. науч. тр. М.: Наука, 1967, т. 4, с. 163-166.
33. Борн М. Размышления и воспоминания физика. М.: Наука, 1977. 279 с.
34. Гапонов-Грехов А. В., Рабинович М. И. Хаотическая динамика простых систем.—Природа, 1981, № 2, с. 54—62.
35. Синай Я. Г. Случайность неслучайного.— Природа, 1981, № 3, с. 72-80.
36. Борн М. Моя жизнь и взгляды. М.: Прогресс, 1973. 176 с.
37. Максвелл Дж. К. Молекулы.— В кн.: Максвелл Дж. К. Статьи и речи. М.: Наука, 1968, с. 71-90.
38. Оствальд В. Изобретатели и исследователи. М., 1909. 62 с.
39. Оствальд В. Великие люди, М., 1910. 372 с.
40. Френкель В. Я., Явелов Б. Е. Эйнштейн — изобретатель. М.: Наука, 1981. 160 с.

Примечания

^[1] Исследования по истории физики и механики. M., Наука, 1985. С.77-94.

^[2] Здесь и далее в круглых скобках указывается год, к которому относится цитируемое высказывание.

^[3] Пример из эйнштейновского творчества — леса общей ковариантности и общей относительности рядом со зданием релятивистской теория пространства-времени и тяготения.

^[4] Хорошо известно, что Эйнштейн был убежденным материалистом. Об этом говорят его собственные ясные и недвусмысленные высказывания и общий философский анализ его мировоззрения [9, 12]. Не менее хорошо известно, что употребление Эйнштейном слова «бог» не имело ничего общего с обычным религиозным. Для Эйнштейна это была в сущности метафора, синоним упорядоченности и познаваемости мироздания. В этом он следовал традиции Спинозы, которого, как известно, называли князем атеистов.

^[5] Впрочем, он считал, что дискретность может быть выведена, например, как следствие переопределенности системы уравнений поля (1923) [11, с. 458]

^[6] Основанием для такого словоупотребления может быть то, что сам Эйнштейн (а также, например, Борн в дискуссии с ним) называл этическими представления об ответственности человека за свои действия, о свободе воли, справедливости, о месте человека в мироздании и т. д.

^[7] К настоящему времени развитие подобных идей привело к появлению целого физико-математического направления, изучающего связь неустойчивости со статистикой [34, 35].

^[8] О пользе пред-рассудка и о загадке рождения современной физики (2013), «Великолепная восьмерка» физиков и «Великий вопрос» Джозефа Нидэма (2023).

^[9] Как «мыслящий тростник» изобретал современную физику? — Троицкий вариант — Наука 02.05.2023.