СЕМЬ ИСКУССТВ

Возможно, сегодня важность прозвучавшего из уст генсека не очень понятна, но в те времена слова и даже интонации лидера компартии значили очень много. Брежнев безоговорочно признал важной еще недавно запрещенную науку. Эти слова генсека устраняли табу, укоренившееся в советской партийной пропаганде.

Валерий Сойфер

КАК БРЕЖНЕВ ПОЛВЕКА НАЗАД ОТМЕНИЛ РАСПОРЯЖЕНИЕ СТАЛИНА

Светлой памяти моей жены,
Н.И. Яковлевой—Сойфер, посвящаю

Сталин отвергает генетику

Законы генетики вызывали у И. В. Сталина раздражение. Он с давних пор верил, что лишь воспитание в тех или иных условиях формирует наследственность и что жизненная среда запечатляется в памяти, оставаясь в мозгу людей и передаваясь из поколения в поколение. Иными словами, сознание не просто формируется тем или иным воспитанием, а на него не действуют какие-то гены. Он верил, что воспитанные свойства сохранятся и у потомков. Поэтому люди, прожившие жизнь в сталинской действительности, останутся сталинистами и передадут сталинские признаки потомкам.

Ленин перед смертью решил убрать Сталина из руководства партийными властями, но его призыв остался не воспринятым из-за распрей среди руководителей большевиков. Потом, используя те же распри, Сталин заручился их согласием на изгнание Л. Троцкого из страны, а позже и другие близкие к Ленину руководители партии были арестованы или расстреляны (включая Н. И. Бухарина, который помог Джугашвили-Сталину войти в круг ленинских выдвиженцев).

Став главным в партии большевиков, Сталин попытался внедриться в науку, сначала в философию диалектического материализма, а затем и в другие дисциплины. Он добился в 1925-1926 годах лишения Академии наук автономии и отмены её устава, а в 1927 г. попытался надавить на философов, чтобы они представили его лидером развития диалектического материализма. Когда же настоящий лидер этого направления А. М. Деборин и его ближайшие ученики отвергли сталинские притязания, около 200 деборинских учеников и последователей были арестованы, около 40 из них расстреляны. Чтобы заявить о себе как о главном философе в СССР, Сталин 27 декабря 1929 г. выступил на конференции аграриев (никакого отношения к философии не имеющих) и заявил о шести якобы главных вопросах философии и обвинил философов-теоретиков в отставании от практики. Затем 9 декабря 1930 г. в Институте Красной Профессуры он объявил членам партбюро, что не приемлет генетические принципы Вейсмана в эволюционном учении и предпочитает ламаркизм дарвинизму. Он сказал о несогласных с ним ученых:

«Они занимают господствующие позиции в философии, естествознании и в некоторых тонких вопросах политики. Это надо суметь понять. По вопросам естествознания черт знает что делают, пишут о вейсманизме и т.д. и т.п. — и все выдается за марксизм. Надо разворошить, перекопать весь навоз, который накопился в философии и естествознании. Надо все разворошить, что написано деборинской группой, разбить все ошибочное… вышибить можно; все разворошить надо. Для боя нужны все роды оружия… Ваша главная задача теперь — развернуть вовсю критику. Бить — главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били …Я отнюдь не проповедую несмелость. Наоборот — нужна смелость…».

Постепенно его «запретительские» установки в отношении» различных наук достигли невероятных размеров (он не мог понимать даже примитивно сути запрещаемых дисциплин в силу крайне низкого уровня образования, его исключили с третьего курса Тифлисской православной семинарии, и больше он никогда нигде не учился). В 1935-1944 гг. была запрещена педология (педагогическая психология), развернуты кампании против теории относительности, космологии, квантовой теории, теории строения вещества, теории резонанса в химии, так называемой экономики социализма. Была запрещена медицинская генетика, закрыт первый в мире НИИ этого направления, а его директор С.Г. Левит расстрелян. Потом он пытался вторгаться в языкознание и в оценку экономических проблем социализма. По указанию Сталина была осуждена клеточная теория и заменена нелепой «теорией О. Б. Лепешинской о порождении клеток живым веществом», а затем по его распоряжению проведена «Павловская сессия АН и АМН ССССР», на которой объявлено, что условные рефлексы наследуются человеком. Эти его потуги изучены многими учеными (см., в том числе, мою книгу «Сталин и мошенники в науке», М., 2012 и 2016).

Запрет генетики оказался губительным. Огромное число специалистов по всей стране потеряло работу, а нескольких из них арестовали. Отставание в важнейшей области обусловило провалы в селекции и сельском хозяйстве в целом, медицине, охране природы, преподавании и многом другом. Через несколько лет после его смерти началось постепенное возрождение некоторых направлений, но в целом сталинские запреты сохранялись.

А. А. Аграновский вставляет мой абзац о важности генетики и молекулярной биологии в речь Л. И. Брежнева

В начале 1970-х годов советник Брежнева Андрей Михайлович Александров-Агентов, руководивший группой, готовившей тексты речей для Генерального секретаря ЦК КПСС, привлек к их подготовке блистательного журналиста Аграновского. В те годы Анатолий Абрамович Аграновский рассматривался в стране как «журналист номер один», каждая из его статей становилась событием.

Основываясь на моем многолетнем и близком знакомстве с Аграновским, могу сказать, что он был человеком одаренным и высокоталантливым. Он получил многостороннее образование: закончил исторический факультет, потом училище стрелков-радистов и Высшее авиационное училище штурманов-бомбардировщиков, воевал на фронтах Великой Отечественной войны, после её окончания резко поменял специализацию: стал художником-мультипликатором, работал помощником кинооператора, ретушером, художником-оформителем, писал сценарии фильмов. Потом произошел еще один качественный скачок в интересах. В конце 1950-х годов Аграновский окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. М. Горького, был принят сотрудником в «Литературную газету», его очерки появились в ведущих литературных журналах «Новый мир» и «Знамя», а с 1961 года он стал специальным корреспондентом газеты «Известия». Нередко он брал в руки гитару и пел написанные им самим песни.

Аграновский пришел к представлениям о вреде лысенковщины для советской страны в значительной мере благодаря постоянным беседам с соседом по дому Олегом Николаевичем Писаржевским — многолетним критиком лысенковщины. Не случайно именно Аграновский опубликовал после внезапной кончины Писаржевского очерк «Наука на веру ничего не принимает», в котором осудил лженауку в экспериментах сторонников Т.Д. Лысенко. Также не случайно именно Анатолий Абрамович представил рукопись моей книги о генетике в «Детгиз». Под названием «Арифметика наследственности» она вышла в 1970 г. Во время наших встреч — и дома у Аграновских, и у нас дома — мы многократно обсуждали вред, нанесенный советской науке Лысенко и его адептами. Анатолия Абрамовича неизменно интересовали последние разработки генетиков, их значение для сельского хозяйства и медицины.

Анатолий Абрамович позвонил мне утром 12 августа 1973 года и сказал, что работает над текстом речи Брежнева. Без лишних предисловий и разъяснений он попросил меня сформулировать абзац о роли генетики в сельском хозяйстве. Не кладя телефонной трубки, я набросал на листке и продиктовал Анатолию Абрамовичу такую фразу:

«Сельское хозяйство нуждается в новых идеях, способных революционизировать сельскохозяйственное производство, постоянном притоке фундаментальных знаний о природе растений и животных, которые могут дать биохимия, генетика, молекулярная биология».

Он сообщил, что сказанное прозвучит в речи Брежнева, которую тот произнесет в Алма-Ате 15 августа 1973 года (в спешке я в общем коряво повторил дважды слово «сельское», но всё так и осталось без изменения — спешка действительно имела место).

Возможно, сегодня важность прозвучавшего из уст генсека не очень понятна, но в те времена слова и даже интонации лидера компартии значили очень много. Брежнев безоговорочно признал важной еще недавно запрещенную науку. Эти слова генсека устраняли табу, укоренившееся в советской партийной пропаганде.

О впечатлении на слушателей Брежнева в тот день много лет спустя написал казахстанский журналист Григорий Брейгин:

«В августе 1973 года в Алма-Ате я присутствовал на встрече тогдашнего генсека Леонида Брежнева с партийным активом Казахстана, где он произнес речь. До сих пор помню потрясение от прозвучавшего в этой речи пассажа о необходимости развития молекулярной биологии и генетики в советской стране. Ведь до этого момента в словарях генетику именовали не иначе как „буржуазная лженаука“, а в газетах — „продажная девка империализма“. Собственно, с алма-атинской речи Брежнева и началась посмертная реабилитация советской генетики, распятой лысенковской сворой. Но только недавно я узнал совершенно удивительную вещь: исторический абзац в текст речи партийного вождя вписал Анатолий Аграновский… со слов… Валерия Николаевича Сойфера… ” (Григорий Брейгин. Огромное небо — одно на всех. Интернет-журнал „Новая строка. Портал искусств“. 31.05.2004).

Участие в подготовке постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР «304 по молекулярной биологии и молекулярной генетике»

Со дня произнесения Брежневым фразы о пользе генетики и молекулярной биологии прошло несколько месяцев, прежде чем в недрах ЦК КПСС было решено срочно подготовить специальное постановление о мощном рывке советской науки в прежде запрещенных областях. Этот перелом в умах партаппаратчиков произошел благодаря работе советской разведки. Дело в том, что крупнейший американский ученый Пол Берг направил в декабре 1973 года меморандум Президенту США, в котором обосновал необходимость значительного увеличения средств, выделяемых американской администрацией на молекулярную биологию и генетику. Берг писал, что в последнее время стало очевидным, как зависит прогресс медицины (в частности, лечение раковых заболеваний) от исследований молекулярных процессов в клетках, какими мощными рывками идут вперед исследования, которые непременно приведут к генной инженерии и генной терапии. Этот документ не предназначался для широкой публики, но каким-то образом советским разведчикам в США удалось заполучить копию письма, и она была переслана в Москву. Брежнев ознакомился с ним и дал команду начать спешно готовить масштабное постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР по развитию в стране молекулярной биологии и молекулярной генетики (последнее — именно молекулярной, а не вообще генетики — было специально оговорено). Отделу химической промышленности ЦК партии была спущена команда срочно готовить это постановление.

Вопросы развития молекулярных отраслей биологии могли затронуть, в первую очередь, институты Академии наук СССР, Министерства сельского хозяйства и здравоохранения, Главмикробиопрома, и потому в ЦК КПСС решили, что к подготовке постановления надо привлечь представителей именно этих ведомств. От Академии наук вице-президент, курировавший химию и биологию, Юрий Анатольевич Овчинников отрядил в бригаду по подготовке постановления Бориса Павловича Готтиха (Ученого Секретаря Института молекулярной биологии АН СССР), а меня в состав этой бригады распорядился включить уже знавший меня как Ученого Секретаря Совета по молекулярной биологии и генетике ВАСХНИЛ член Политбюро Д. С. Полянский.

Вся группа состояла из пяти человек. Нас познакомили с доставленным в аппарат Брежнева письмом Берга, и мы приступили к подготовке пункт за пунктом огромного постановления, содержавшего разделы об основных направлениях будущих исследований, о научных коллективах, которым поручалось решение задач, о том, какие заводы будут вовлечены в производство новой аппаратуры, об открытии новых институтов и лабораторий, даже о количестве будущих аспирантов по стране и общежитиях для них.

Мы собирались в Отделе химпромышленности ЦК, и нам было сказано, что мы не должны жалеть денег: сколько нужно, столько и закладывать. Такая щедрость меня, например, поначалу поразила, но скоро я понял одну историческую параллель. В свое время Хрущев не пожалел денег на химию и космос, теперь очередной вождь ковал себе место в истории. Подразумевалось, что в результате принятых мер удастся в короткий срок догнать Америку и Европу в этих направлениях. Наша работа продолжалась около двух месяцев, весь документ содержал около ста страниц текста с множеством таблиц.

Звонок помощника Президента ВАСХНИЛ застал меня 12 апреля 1974 года врасплох: голос помощника был сухим и, пожалуй, даже взволнованным: «За вами выслана машина Павла Павловича (Президента ВАСХНИЛ П. П. Лобанова), вы должны быть немедленно в Минсельхозе, в секретариате Дмитрия Степановича» (тогдашнего Министра сельского хозяйства страны и члена Политбюро партии Д. С. Полянского). Что взять с собой, зачем я немедленно понадобился, сказано не было. Я бросил все дела пошел навстречу машине президента ВАСХНИЛ.

 В кабинете Полянского уже сидел Лобанов. Министр раздал нам по копии проекта постановления, заметив, что я хорошо с ним знаком, ибо работал в бригаде по его подготовке, и попросил сделать последние замечания. В этот день в 4 часа дня собиралось Политбюро, чтобы утвердить постановление.

Меня заботили, по правде говоря, в тот момент только строчек десять, разбросанных по разным разделам. Первая — в разделе о вновь создаваемых институтах: там должна была содержаться строка о создании в Москве ВНИИ прикладной молекулярной биологии и генетики на базе моей лаборатории; вторая — о строительстве здания для нашего института в Москве; третья — о создании в Обнинске филиала Института, четвертая — о валютных отчислениях; пятая — о кадрах, шестая — о новом журнале и т. д. Всё оказалось на месте.

Глубоко удовлетворенные мы покинули кабинет Полянского и постояли еще минут десять на ступеньках здания Минсельхоза, обсуждая исторический момент. Через два дня краткое изложение постановления (под номером 304) появилось во всех газетах.

На следующий день после опубликования постановления я подготовил текст приказа по Министерству сельского хозяйства страницах на десяти. Начальник Главка науки Минсельхоза Николай Ильич Володарский — академик ВАСХНИЛ и физиолог растений по специальности — прочел проект приказа, остался доволен и отправил его на подпись министру. Затем он сделал мне предложение: перейти к нему заместителем начальника Главка.

— Очень вы, Валерий Николаевич, хорошо формулируете. Переходите ко мне заместителем, сохраните за собой лабораторию в вашем новом институте, мы бы с вами прекрасно сработались.

У нас и впрямь сложились с Николаем Ильичом добрые отношения, но канцелярская работа меня не только не интересовала, но даже тяготила. Я позволял себе тратить время только на то, что могло в будущем помочь институту и моему отделу в нем, поэтому от высокого поста отказался.

Для практического руководства всей деятельностью в стране по выполнению постановления ЦК КПСС и Совета Министров при Правительстве был создан Межведомственный Совет по молекулярной биологии и молекулярной генетике, который должен был рассматривать все конкретные мероприятия на уровне любых министерств и ведомств страны, имевших касательство к данным научным направлениям. В состав Совета вошли министры и заместители министров, директора ведущих институтов и представители научных советов академий. По представлению Полянского я стал членом Совета.

Создание Всесоюзного института прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ

Итак, в постановлении №304 содержался пункт о создании в Москве на базе моей лаборатории Всесоюзного НИИ прикладной молекулярной биологии и генетики (с 2014 г. носит название Всероссийский научно-исследовательский институт сельскохозяйственной биотехнологии, директор академик РАН Геннадий Ильич Карлов). Если вспомнить, что уже в течение многих лет сразу несколькими предыдущими решениями Политбюро ЦК КПСС организация новых исследовательских институтов в Москве была категорически запрещена, можно понять, насколько необычным было это распоряжение руководства страны.

В момент выхода в свет постановления я уже знал точно, что буду на днях утвержден заместителем директора института по научной работе (мне было объявлено это решение в ЦК партии и его же подтвердил Президент ВАСХНИЛ Лобанов). Примерно через неделю после выхода постановления ЦК и Совмина №304 Лобанов согласовал все вопросы о моем назначении с аппаратом ЦК КПСС и подписал приказ о назначении. Исполняющим обязанности директора назначили академика-секретаря Отделения растениеводства и селекции ВАСХНИЛ Н.В. Турбина.

Жить бы и радоваться. Впрочем, я и радовался. Но куча проблем свалилась на меня. Трудностей оказалось превеликое множество. Надо было достать в Москве участок для строительства, и я вдруг с ужасом обнаружил, что это почти невозможно. Надо было выбить в бюджетных органах штатные единицы для будущих сотрудников, и вдруг выяснилось, что это совсем не просто, ибо в Госплане есть особое по этому вопросу мнение: в Москве штаты не раздувать. Наши планы могли рухнуть еще и потому, что существовало много категорий оплаты научных сотрудников институтов, и Госкомтруд, ведавший этими вопросами, стремился выделить новым институтам низкие категории. Большинство руководителей вновь создаваемых институтов изначально не могли перешагнуть через этот барьер, и перспективные ученые не соглашались идти работать в эти институты из-за сравнительно низких зарплат. И пошло, и поехало…

С утра я и начинал объезжать ведомство за ведомством, ибо Турбину до этих «мелочей» дела не было, он целыми днями сидел в ВАСХНИЛ’е и только требовал от меня отчетов. Мне удалось достать участок для строительства института, договориться о подрядчике, буквально выцарапать в Госплане СССР первые 120 единиц численности сотрудников для работы в Москве (пусть те, кто не знают этого бюрократического термина, поверят мне на слово — из-за этой численности тогда ломали голову многие), добиться высшей категории зарплат, утвержденной Комитетом по труду и заработной плате. Каждый день заставлял искать ответа на новые бюрократические заковыки, но примерно через полгода институт мог начать функционировать.

Очень помогли мне в тот момент хорошие отношения со многими сотрудниками аппарата ЦК КПСС — прежде всего с Юрием Васильевичем Седых, поднявшемся по иерархической лестнице и занявшем пост заместителя заведующего Отделом сельского хозяйства ЦК, с Владимиром Григорьевичем Козловым — заведующим сектором зернового хозяйства, с которым мы были знакомы еще со студенческой поры, с заведующим сектором философии Отдела науки ЦК КПСС Николаем Варфоломеевичем Пилипенко, с ответственными сотрудниками сектора научных учреждений Сельхозотдела ЦК КПСС. Я считался нештатным советником по вопросам молекулярной биологии и генетики секретаря ЦК КПСС Ф. Д. Кулакова, готовил для него докладные записки о положении дел и новых открытиях в биологии на Западе, поэтому мне удавалось легко попадать на приемы к упомянутым выше сотрудникам, которых я, со своей стороны, считал и считаю людьми много работавшими, хорошо знавшими трудности в стране и старавшимися их преодолеть, а потому заслуживавшими уважения. Часто один звонок любого аппаратчика из здания ЦК как по волшебству открывал двери высоких кабинетов в Совете Министров, Госплане или других ведомствах, где начальники вдруг начинали с вниманием и благожелательством тебя выслушивать и легко идти навстречу.

Наш институт должен был стать первым молекулярно-биологическим учреждением, предназначенным для теоретической разработки проблем, после решения которых могли быть даны рекомендации для улучшения сельскохозяйственного производства. Членов Политбюро — тогдашнего заместителя Председателя Совета Министров СССР Д. С. Полянского и секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству Ф. Д. Кулакова удалось убедить, что важно сейчас же начать разработку новых проблем.

Центральным направлением, как я предлагал, должна была стать генная инженерия растений. Это сегодня слова о генно-инженерных подходах тривиальны, как лапоть. Тогда же генная инженерия только зарождалась, границы её возможностей были размытыми и неясными, шли споры о том, морально или аморально вторгаться в святая святых организмов — их генную структуру и что-то туда добавлять или, наоборот, что-то ненужное, а порой вредное удалять.

В декабре 1975 года я выступил на заседании Президиума ВАСХНИЛ и представил научную программу института, рассказал о его структуре и планируемых лабораториях. Президиум одобрил научные направления.

Конечно, в ЦК понимали, что полноценный институт такого профиля можно создать только в Москве, потому что только там были сосредоточены нужные научные кадры. Для сельскохозяйственных учебных и научных институтов перечисленные выше задачи были совершенно новыми. В них кадры найти было невозможно. Именно поэтому, когда мы готовили постановление ЦК, в него были включены разделы об открытии новых специальностей в вузах, о срочной подготовке огромного числа аспирантов, о строительстве для них общежитий, об издании новых журналов и т.д. Но в то же время в силу сложившейся еще в сталинские годы практики прописки по месту жительства мы были лишены возможности пригласить на работу в Москву достаточное число молодых специалистов из других мест страны. В свое время я на собственном примере узнал, насколько это трудное занятие. Поэтому по совету госплановских работников был заложен в постановление и важнейший пункт о строительстве филиала института в научном городе Обнинске в Калужской области. Туда можно было быстро собрать цвет научной молодежи, и я думал, что, возможно, Обнинский филиал станет со временем научным ядром института. Был также внесен в постановление пункт о том, что ЦК партии и Совмин поручали построить в Обнинском филиале специальный фитотрон — оснащенный приборами для контроля роста и развития растений индустриальный комплекс, где можно было выращивать растения в искусственно созданных и строго регулируемых климатических условиях.

Американская администрация заинтересовалась нашим институтом

Постановление о развитии молекулярной биологии и молекулярной генетики в СССР вызвало большой интерес на Западе. В момент его публикации в СССР стажировался молодой сотрудник Пенсильванского университета США Марк Адамс, который почти каждую неделю проводил много времени у нас дома и который сказал мне, что немедленно после опубликования постановления №304 он получил из Штатов предложение изучить этот документ в максимально возможной степени и срочно прилететь в Штаты, чтобы сделать несколько докладов о квинтэссенции интересов советского правительственного решения. Вернувшись из Штатов, Адамс сообщил мне, что создание нашего института стало будоражащей новостью не только для советского общества, но и для биологов США, связанных с сельскохозяйственными исследованиями.

Через два или три месяца после опубликования в печати этого постановления, мы получили распоряжение замминистра сельского хозяйства СССР Л. И. Кузнецова встретить делегацию из аналогичного американского министерства — Департамента земледелия США, направляющуюся в СССР со специальной целью — разобраться в том, что за задачи ставит перед собой институт, равного которому не было и в Америке.

Делегацию возглавил один из руководителей американского Департамента земледелия, доктор Джон Барнес (J. M. Barnes). В нее вошли Бэрд Кёртис (B. C. Curtis), управляющий отделом селекции зерновых культур Корпорации Каргилл, Дональд Кенефик (D. C. Kenefick) — профессор молекулярной биологии Южно-Дакотского университета и Чарлз Олаен (Ch. R. Olien) — сотрудник исследовательской службы Департамента земледелия США и одновременно профессор Мичиганского университета. Двое последних были известными специалистами по молекулярной биологии сельскохозяйственных растений. Американцы провели три дня в Москве, начиная с 4 августа 1974 года.

Я познакомил наших коллег с планами развития института, обратив особое внимание на необходимость разворачивания генно-инженерных подходов, направленных на три основных направления. Во-первых, попытаться с помощью воздействия на геном растений добиться повышения их устойчивости к вредителям, вирусам, микробам и болезням и придания собранному урожаю аналогичной устойчивости к болезням, вирусам и насекомым. Ведь не секрет, что, например, более половины собираемого в СССР урожая картофеля пропадало во время хранения (гнило и портилось) из-за вирусов и болезней, вроде фитофторы. Во-вторых, планировалось изучать внедрение в геномы растений генной информации, которая бы способствовала изменению морфологии растений и в конечном счете вела бы к увеличению урожая. Успех американского ученого Нормана Борлаога, работавшего в Мексике и сумевшего вывести карликовую пшеницу с огромным колосом (эти его сорта привели к так называемой «зеленой революции» и принесли Борлаогу Нобелевскую премию мира), указывал ясно на плодотворность такого направления. В-третьих, более глубокое понимание биохимии развития растений и изменения их физиологических свойств позволяло надеяться на управление развитием культур в зонах с засушливым или холодным климатами, что представлялось особенно важным для Советского Союза, где из-за климатических трудностей страна несла систематически большие потери.

Я в этот момент опубликовал несколько проблемных статей, в которых излагал детально планы в этих трех направлениях (большой обзор появился в трудах Нью-Йоркской Академии наук и в ряде журналов), и, хотя сходные предложения в мировой научной печати излагались в той или иной форме, я видел, что американским ученым мои идеи определенно нравились, они хотели более подробно их обсуждать. Именно о наших планах в этих направлениях было задано много продуманных и глубоких вопросов, что объяснялось просто: среди приехавших двое были крупными специалистами в биохимии и молекулярной биологии сельскохозяйственных растений, а один (Кёртис) в тот момент разрабатывал организационные рамки создания генного банка сельскохозяйственных растений. К вопросам, задаваемым коллегами, внимательно прислушивался и руководитель делегации — крупный чин в американском Министерстве сельского хозяйства.

Если первый день был целиком посвящен обсуждению планов развития института, то второй был отведен на то, чтобы американская делегация высказала конкретные предложения о сотрудничестве. Кёртис в первом же выступлении повел речь о том, что американская сторона призывает советскую наладить открытый обмен генетической плазмой, особенно по таким культурам как ячмень и подсолнечник, в селекции которых советские ученые были успешнее. Он заметил, что советская сторона крайне минимизирует рамки такого обмена. «Я предлагаю, — сказал он — обмениваться исходными линиями даже до того, как они будут продаваться как сорта». Барнес дополнил этот тезис, заявив, что обмен можно организовать через университетские лаборатории и назвал две неправительственные американские ассоциации селекционеров, весьма заинтересованных в таком обмене генетической плазмой (National Association of Commercial Plant Breeders и American Seed Production Association), а затем добавил, что американское правительство могло бы профинансировать обмен тремя-четырьмя учеными ежегодно с советской и американской сторон, которые бы приезжали в СССР и в США сроком на 6 месяцев каждый.

С этого момента на какое-то время дискуссия переместилась от нашего института к Всесоюзному институту растениеводства. Как Барнес, так и Олайен высказались за то, чтобы американским ученым предоставили более широкие возможности для посещения ВИРа и использования советских коллекций, заложенных еще Н. И. Вавиловым в 1920—1930-е годы, открыли двери пушкинских лабораторий ВИРа под Ленинградом.

Затем внимание было обращено на обсуждение устойчивости растений к низким и высоким температурам, к засухе и заморозкам. Доктор Олайен особо подчеркнул важность этого направления и рассказал о своих работах в этом направлении. Доналд Кенефик стал развивать идею, разрабатываемую Питером С. Карлсоном, о необходимости изучения введения генов растения с помощью вирусов и подчеркнул, что их заинтересовали мои эксперименты по введению ДНК в эмбрионы ячменя и пшеницы на стадии восковой зрелости, когда многие клетки еще свободно «плавают» в эндосперме.

В своем выступлении Кенефик особо подчеркнул роль молекулярно-биологических подходов к изучению урожайности культур. «Я изучил список Нобелевских лауреатов за последние 30 лет, — сказал он, — и могу сказать определенно, что многие работы именно в молекулярной биологии и генетике были отмечены такими наградами. Однако в США мало что сделано в отношении внедрения молекулярно-биологических и молекулярно-генетических подходов в решение задач, важных для сельскохозяйственной биологии».

Барнес заметил, что Департамент земледелия США приветствовал бы установление прямых связей нашего института с американскими университетами (он назвал Университет штата Теннеси, лаборатории в Риверсайде Калифорнийского университета, Южно-Дакотский университет) и упомянул фамилии Карлсона, Николсона, Шелла, Шарма. Он сказал, что в феврале-марте 1975 года под эгидой их министерства в США будет проведено большое международное совещание по вопросам устойчивости к ржавчине у злаковых культур, мильдью винограда и другим болезням, вирусам растений, повреждению посевов нематодами и почвенными микроорганизмами и грибами и заявил, что они готовы с удовольствием пригласить ученых из нашего института на это совещание, оплатив расходы по их поездке в США. Он заявил, что в ближайшее время их министерством будут также определены планы конференций по иммунитету у растений, совершенствованию применения фунгицидов и пестицидов, использованию стерильности, гельминтоспорозу, что во всех этих направлениях они приветствовали бы наше участие и готовы рассмотреть финансовые вопросы такого участия.

Таким образом, отношение американских специалистов к созданию нашего института отличалось не просто вниманием, а заинтересованной позицией на сотрудничество и на помощь нам. Члены делегации США старались не абстрактно обсуждать наши планы, но выдвигали даже более конкретные и далеко идущие предложения, были готовы рассмотреть возможности финансовой поддержки совместных проектов.

Конечно, я прекрасно понимал, что интерес к нашему институту был обусловлен совпадением заявленными в наших планах задач с главными направлениями исследований в США. Это представлялось интересным нашим гостям именно потому, что ложилось в русло главных стратегических разработок мировой науки. Не менее четко я осознавал и то, что уровни американских исследований и советских разработок несопоставимы. Мы формулировали планы относительно того, на чём следовало сосредоточиться, а в Штатах, в Европе и в некоторых других странах, вовсю шли обширные исследования, и были уже получены прекрасные результаты (неслучайно в последовавшие 10 лет в США произошла настоящая революция в селекции сортов, в увеличении продуктивности сельского хозяйства, в развитии биотехнологии, в разработке новых методов лечения болезней — ведь биоаграрные и биомедицинские исследования основывались на одних и тех же молекулярно-генетических принципах!). Нам надо было догонять мировую науку и использовать разумно предоставившийся шанс.

Поэтому мне казалось, что предложения наших коллег исключительно важны для советской стороны. СССР на протяжении десятилетий жестоко страдал от нехватки продовольствия и сырья для промышленности, архаичные и вздорные посулы лысенковцев отбросили нашу науку назад, нужны были новые подходы к улучшению ситуации, и именно для этого следовало использовать молекулярно-генетические подходы.

Однако на всё это иначе смотрели советские администраторы. Сразу после отъезда американцев я пришел к заместителю министра сельского хозяйства Кузнецову, в ведении которого были научные институты страны и который курировал вопросы научного развития, и проинформировал его о результатах переговоров с делегацией Министерства сельского хозяйства США. До этого как ученый секретарь Совета по молекулярной биологии и генетике ВАСХНИЛ я довольно часто и подолгу с ним беседовал, и мне представлялось, что Кузнецов заинтересованно и с пониманием относился к моим предложениям. На этот раз я был воодушевлен результатами и с энтузиазмом стал развивать возможные перспективы сотрудничества. Конечно, я предложил заместителю министра перечень шагов для практической реализации предложений Министерства сельского хозяйства США. В ответ я услышал категорическое осуждение моих восторгов. Кузнецов стал с явным раздражением выговаривать мне, что я слишком наивен, что я не понимаю, как нас хотят обобрать, обокрасть, а вовсе не помочь в чем-то, что за словами о совместных проектах кроется лишь интерес к упрочению собственных успехов. Мне даже показалось, что Кузнецов поменял мнение и обо мне персонально. Раньше он часто заводил со мной долгие беседы на научные темы, старался вникнуть в суть новых достижений мировой науки, о которых я рассказывал. После этого нашего разговора он прервал навсегда наши встречи, наверное, я напугал его своим открытым проамериканизмом.

Все предложения американцев остались гласом вопиющего в пустыне, никакого отзвука из «социалистической пустыни» не послышалось, ни на одно конкретное предложение ответа не последовало.

Однако сами американцы распорядились по-деловому тем, что они узнали в СССР. Наши планы по развитию молекулярно-генетических направлений, как я узнал позже, оказавшись в Америке и встретившись с одним из членов тогдашней делегации, профессором Доналдом Кенефиком из Южно-Дакотского Университета, подействовали на американцев. По возвращении они испросили у правительства США специальные ассигнования на исследования в упомянутых на встрече областях, что и было мгновенно сделано высшей американской администрацией.