СЕМЬ ИСКУССТВ

Вот и время прошло, и оклемался я, и лет мне уже немало — 67-й годочек пошел, вроде как поумнеть должен. Ан нет, опять туда же — человека спасать вознамерился, на судьбу его повлиять, смерть его отсрочить хотел. Ну и получил после всей катавасии некролог на него, в две руки получил. Посмотрим еще, какой довесок к этому будет, как оно все для меня в конце концов обернется. Какие каверзы, высшими силами уже запущенные, мне еще по голове дадут?

Давид Лялин

ВЫБОР ВРЕМЕНИ. METAMORPHOSIS

Предисловие. Why bother?

Вот уж не думал я, что обстоятельства заставят меня вернуться к запискам Петра Сергеевича Громова, шахматного гроссмейстера, попавшего из 21-го века на сто лет назад, в век 20-й. Однако же, как писал Фома Кемпийский в своем трактате «О подражании Христу»: «Homo proponit, sed Deus disponit», что прекрасно звучит по-английски — «Man proposes, but God disposes», да и по-русски не хуже — «Человек предполагает, а Бог располагает».

Теперь немного об упомянутых обстоятельствах. Прежде всего, реакция читателей на публикацию первой, небольшой части этих записок¹ превзошла все ожидания. Хотя, честно говоря, никаких ожиданий у меня и не было. От слова «вообще». Наверное, именно поэтому количество просьб о продолжении этой странной, невероятной истории удивило. Кроме того, я получил несколько весьма заманчивых предложений о продаже оригинала рукописи гроссмейстера Громова. Особенно позабавило меня то, что некоторые из них сопровождались завуалированными угрозами, а также попытками вымогательства и шантажа. Все это подвигнуло меня взглянуть на громовские записки несколько по-другому, ну и перечитать их, во всем их немалом объеме, еще раз чтобы выбрать подходящую для публикации вторую порцию этой саги.

Надо сказать, что уважаемый Петр Сергеевич работал над своими мемуарами в течение многих лет и даже десятилетий, бесконечно дописывая, переписывая, и тасуя содержимое частей текста. Тем не менее организовать рукопись как следует он не успел. Или же просто не счел нужным. К тому же, еще до того как ворох этих записок попал ко мне, они были множество раз перечитаны, пересортированы и перегруппированы работниками следствия, пытавшимися по долгу службы разобраться в этой фантасмагории. В результате рукопись пребывает довольно-таки в хаотичном состоянии и состоит из множества как соединенных скрепками, так и разрозненных листков бумаги, перемешанных самым что ни на есть причудливым образом. Ну а поскольку датировка многих записей отсутствует, следить за хронологией повествования, оказывается совсем не просто. Все это сделало вставшую передо мной задачу публикации еще одной порции этой рукописи отнюдь не тривиальной. Но все же, опираясь на здравый смысл и интуицию, а кое-где, к сожалению, вынужденный и просто действовать наугад, я собрал вместе листочки, которые, по моему мнению, представляют собой некую законченную историю, достойную внимания тех, кто заинтересовался судьбой и похождениями автора этих записок. Надеюсь, что мои усилия не были потрачены зря, и вы, мои читатели, найдете в этом тексте то, что искали, обращаясь ко мне с просьбами о новой публикации.

Ведь, как любит говорить моя подруга Дженнифер: «Осторожнее со своими желаниями — они могут сбыться!», наверняка при этом не подозревая, что мысль эта восходит еще к третьему веку до нашей эры, к не кому иному, как к Эзопу, к его басне «Старик и смерть» …Впрочем, зачем Вам все это, читатель? Недаром ведь сказал великий мудрец, задолго до Эзопа: «Во многом знании много печали». Так что давайте-ка лучше поблагодарим Дженнифер за то, что эти записки попали ко мне в руки, а через меня — к Вам, и перейдем к чтению. «Belle te habeas!» («Приятного времяпрепровождения!»), — как говаривали познавшие толк в самых немыслимых приятностях и удовольствиях властители античного мира.

Любимцы богов. Prologue

Мятый-перемятый, разорванный, скомканный, а затем тщательно склеенный, и разглаженный кем-то листок без даты

«Quem di diligunt adulescens moritur» («Любимцы богов умирают молодыми»), — с присущей римлянам краткостью и выразительностью молвил античный письменник Тит Макций Плавт. И, конечно же, был прав.

Причин для этого множество, но главная-то, как всегда, одна. И причина эта — людская зависть и ревность. «Только одну собачку берут выступать в цирк», — говаривала в стародавние времена наша соседка по коммунальной квартире, незабвенная Прасковья Филимоновна, обсуждая культурную и зажиточную жизнь своей подруги-актрисы. В детстве они во дворе вместе через скакалку прыгали, а потом, видишь, куда ее занесло-забросило. А другим-то собачкам как обидно! И складывается вокруг такого избранника фортуны — одаренного, успешного, энергичного, удачливого — атмосфера весьма недоброжелательная. С одной стороны, вроде все и улыбаются, и доброжелательны, и даже восхищаются, а с другой, переживают: мол, почему не я, почему не мне? Или если уж не мне, то почему не моим детям упало, а кому-то другому? И хотя биологическое поле измерять еще не научились, но ведь давно жизнью доказано, что мысли, эмоции имеют материальную силу. И еще какую! Даром, что ли, у разных народов издавна от сглаза разнообразные средства имеются? Работают они или нет — это уже другой вопрос. А разные обереги, ладанки, талисманы да амулеты носят многие, даже те, кто ни в бога, ни в черта не верит. А носят! Потому что интуитивно знают — сглаз людской он реально есть, и достать может так, что мало не покажется.

Ну, и конечно же, помимо всех предрассудков и чертовщины, взять, изъять, отобрать, украсть у такого счастливчика тоже представляется нормальным и даже справедливым. И не только по-крупному, жизненно важному, а и попросту, по мелочам. У него и так много, ему не так уж и надо, он все это легко возместит. «Если от много берется немножко, то это не кража а просто дележка!», — таинственно усмехаясь замечала все та же тетя Паша, возвращаясь домой из «профессорских», по ее терминологии, домов, где она убиралась, мыла полы и готовила.

Не говоря уже о том, что подсидеть такого любимца богов, подгадить ему — так и вообще самое понятное дело. А уж помочь чем-то — ну извините, это полный нонсенс! Ведь если он такой талантливый да умный, да успешный, и фортуна к нему благосклонна, так пусть и дальше сам пробивается! А мы-то тут причем?!

Ну и богов-то тоже понять можно — дать все своим любимцам они никак не могут, иначе те сами будут, как боги. Вот и выходит тот самый крыловский Тришкин кафтан: есть талант — нет здоровья, или есть и талант, и здоровье — нет семейного счастья, или же, казалось бы, все, ну абсолютно все есть, а потом бац — и из-за какой-то глупости все развалилось.

Опять же, как когда-то заметила наша соседка, недобро глядя на нас с Аней, проверяющих лотерейный билетик: «Вам уже один раз в лотерею повезло — вы встретили друг друга. Что же вы теперь — еще и денег выиграть хотите?» Вот и досмотрелась она на нас, вот и накаркала… Сволочь!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Неразборчивые каракули. Выцветшие расплывшиеся чернила.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Они все убили его!

Момент истины. Slaughterhouse

Год 1942, число, месяц, день недели и время суток отсутствуют
Нью-Йорк

— Богом клянусь, ни при чем я здесь! — доносился откуда-то сверху сдавленный голос. — Что вы делаете … Я дипломат, вы устраиваете международный скандал!

Звук глухого удара, еще один и еще. Хрип, стоны, частый перестук падающих на бетон капель. Капель крови. Совсем как той весной 1914-го в Питере, когда вода лилась с сосулек, а мы шли ночью через весь город, болтая ни о чем с Капой и Сержем Прокофьевым.

Нет! В прошлое не надо, нельзя — это расслабляет! Сегодня и сейчас! Надо быть здесь, сегодня и сейчас …

Глаза я старался не открывать, чтобы не стошнило от увиденного. Чей-то голос скомандовал: «Спокойней, Фрэнк, не переусердствуй, здесь тебе не боксерский зал».

— И не бойня! — чуть было не добавил я, но осекся, потому что находились-то мы как раз на бойне.

Я открыл глаза и встал со складного стула. Сделал туда-сюда несколько шагов по проходу, стараясь не смотреть на свисающего с потолка вниз головой слабо стонущего человека.

— Итак, — произнес я в конце концов в его сторону, но по-прежнему не глядя на то, что раньше было его лицом. — Я старомоден и сентиментален, и поэтому специально приехал, чтобы услышать Ваше признание сам, лично. Жизнь я Вам обещать не могу — слишком уж далеко все это зашло. Но быструю и легкую смерть я Вам твердо обещаю. А также и то, что Ваша семья не пострадает. Как дипломат, хорошо знающий теорию и практику переговоров, Вы ведь не можете не согласиться, что в сложившихся обстоятельствах это весьма разумное, я бы даже сказал, щедрое предложение?

Ответом мне был утробный стон, человек что-то попытался сказать, но не смог, лишь веселая капель быстрее застучала по полу.

— Идиоты! Приведите его в порядок, чтоб он хотя бы говорить мог! Я уезжаю, пришлю врача. Когда заговорит опять, дайте мне знать.

— Сделаем, босс, не сомневайтесь! Ребята стараются, при Вас рвение выказывают… Вы уж не серчайте.

— Плохо работаете! Вам ведь что было сказано: припугнуть и разговорить, и не более, а Вы здесь мясо-разделочный практикум устроили. И не оправдывайтесь — приберегите это для Вашего Чарли-Счастливчика. Это он мой заказ взял, он с вас и спросит.

— Теперь Вы, сеньор де Пазос, — обратился я опять в сторону мычащего дипломата, — Врач Вам поможет. А пока подумайте над заданными Вам вопросами. И первый их них — о том, как Вы добивались назначения на пост торгового атташе в Нью-Йорке. А также…

Некролог. The New York Times

Год 1942, 9 марта, понедельник, ближе к вечеру
Нью-Йорк

Опустошенный, я сидел в неудобном кресле, не имея сил пошевелиться, сдвинуться, сесть поудобнее. С колен в лицо мне уставилась первая страница «Нью-Йорк Таймс», завлекая своим крупным, жирным заголовком: «Японцы вторглись в Новую Гвинею, продвигаются на запад в Бирме, захватили Рангун». Боже, кто бы знал, как мне надоели новости! Насколько бессмысленны они для человека, наперед знающего, чем все это кончится. Да и какое мне дело до всех этих азиатских разборок, ну их всех к черту! Но я продолжал бессмысленно, не читая, упирать глаза в эту первую страницу. Просто не мог себя заставить перелистнуть, двинуться дальше, к разделу некрологов. Потому что знал, что я там увижу. Башкиров уже рассказал мне.

Башкиров! Федот, да не тот… Зачем же это так устроено, что обаятельнейший, милейший доброхот Борис запутался и сгинул в круговерти нынешней безумной жизни без следа, а братец его, пренеприятнейший Владимир, жив-живёхонек и вовсю процветает себе, банкирствует и филантропствует здесь, в Нью-Йорке? Уж сколько лет прошло, как нет Бориса, а не отболело у меня, и уже никогда не отболит, наверное. Вот как ведь непросто было хоть каких-то друзей заиметь в новом времени, в новом месте, а с Борисом Николаевичем Башкировым, наследником грандиозной российской мукомольной империи, меценатом искусств и шахмат, поэтом-любителем, мы сошлись по-настоящему, крепко сдружились сразу после моего перемещения в 1914-й. Он меня и с Капабланкой познакомил, и в жизнь ту, незнакомую мне, ввел.

Я и с братом-то его по старой памяти, памяти о Борисе, отношения поддерживаю, хотя какие уж там отношения, право слово, — одно расстройство. Когда Борис запил, бедствовал в Париже, братан старший ему в основном нравоучения в письмах слал через океан. А вот деньгами помогал более чем скромно и весьма неохотно. Сам картины скупал, приемы устраивал, жил на широкую ногу, а брата бросил, крест на нем поставил. А я к тому времени, в 20-е, в своем Орегоне, на другом краю света, не раскрутился еще, потерял всякий контакт с Борисом, не знал ничего о его делах, вот и не выручил, и его тоже не выручил…

Да что это я все мыслями растекаюсь, никак подсознание меня от главного уводит, от некролога, который мне еще прочитать предстоит? Защитная реакция. Глаза скользнули вниз страницы… О! Надо же, сподобились — про бои с немцами на первой странице написали! Пусть в самом низу, справа, и заголовок некрупный, а все равно — на первой странице! «Красная Армия захватила станцию Сычевку на железной дороге между Ржевом и Вязьмой. Немецкие резервы не смогли остановить наступление». Я невольно начал читать: «15000 человек немецкой 48-й дивизии были уничтожены в ходе двухдневных боев». И дальше: «Ленинградское радио сообщило, что за последние недели 6000 немцев было убито и 118 укрепленных немецких точек уничтожено».

Оцепенение отступило, я очнулся. Да что они, совсем охренели! Успехи под Ржевом!? Да там, в этой жуткой Ржевской мясорубке, мой дед погиб! Там солдат через минные поля, под пулеметы в безнадежные атаки гнали. Там такой ад творился… Твардовский побывал там, корреспондентом. Не смог себя заставить дать в газету об этом ни строчки, ни одной строчки. И только через четыре года, уже после войны, как кровью отхаркнул свое знаменитое:

«Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, –
Точно в пропасть с обрыва –
И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.

Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме…»

Успешное наступление под Ржевом они описывают, едрить их в бога душу мать!

И под Ленинградом тоже успехи, шесть тысяч немцев уничтожено. Почему шесть, откуда эта цифра, кто считал? Подсчитали, хрен к носу прикинули и подсчитали! А кто ленинградцев считал?! Кто их вообще когда-нибудь подсчитает?! Март 42-го, самое тяжелое время. Там же те самые 125 граммов хлеба со жмыхом в день, там всех кошек съели, там на людей охотятся, человечиной торгуют. Там у маминой подруги мать съели. Успехи под Ленинградом у них… Да вы с ума сошли! «Нью-Йорк Таймс», понимаешь, вершина качественной свободной журналистики!

И самое главное, что знать-то я все знаю, а изменить ничего не могу. А казалось бы, знание — сила! Ведь и про деда я знал, и про других моих, и про Ирину Анатольевну съеденную — все знал. И вытащить их из России пытался, задолго еще до войны. И ведь какие возможности у меня были после 29-го года, когда биржа рухнула и все разорились, а мои дела, наоборот, взлетели до небес! Какие огромные возможности! А ничего не получилось. Предупреждали меня перед путешествием моим в 1914-й, предостерегали насчет попыток менять будущее из прошлого. Объясняли, что хотя каждая из причинно-следственных связей гибко устроена, а все вместе они жестче стали. И сопротивляется будущее изощренно, ни перед чем не останавливаясь. Поэтому, втолковывали они, жить мне следует ровно, не поднимая волн. Чем меньше моя активность влияет на будущее, тем безопасней будет и для меня, и для всех, кто вокруг меня. Не послушал я, вступил, дурачок в бой с мирозданием, ну и еле выкарабкался, едва в живых остался. Всю мою новую жизнь перекорежило, и семью свою американскую я потерял. И детей, и жену — всех беспощадное колесо времени переехало, свирепые щупальца из будущего до смерти захлестали.

Вот и время прошло, и оклемался я, и лет мне уже немало — 67-й годочек пошел, вроде как поумнеть должен. Ан нет, опять туда же — человека спасать вознамерился, на судьбу его повлиять, смерть его отсрочить хотел. Ну и получил после всей катавасии некролог на него, в две руки получил. Посмотрим еще, какой довесок к этому будет, как оно все для меня в конце концов обернется. Какие каверзы, высшими силами уже запущенные, мне еще по голове дадут?

Как это там написал поэт? Наш с Борей Башкировым любимый Вознесенский то бишь:

«Все отраженья люстр, колонны…
Во мне ревет рояля сталь.
И я лежу в каменоломне.
И я огромен, как рояль.
Я отражаю штолен сажу.
Фигуры. Голод. Блеск костра.
И как коронного пассажа,
Я жду удара топора!»

Будущее-то, оно ведь как господь бог, — изощренное, но, в отличие от него, от Бога — весьма и весьма при этом злонамеренное. Это ведь только Джордж Оруэлл мог умничать, что, мол, кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее, а кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое. А в реальности-то на самом деле будущее тебе так навернет, что ни о каком бы то ни было контроле и думать позабудешь.

Однако же все это другая история, туда лучше сейчас не погружаться, а то совсем захандрю.

Да, опять отвлекся я… Успехи на фронте, значит. Ну конечно, надо же в народе оптимизм поддерживать, это ведь ни от эпохи, ни от строя не зависит. Бодритесь, люди, бодритесь, все не так уж и плохо! Вот вам сообщение с Филиппин об успехах Неукротимого Дага: «Макартур уничтожил 29 грузовиков; японский генерал совершил харакири». А вот и британцы отбомбились по военному заводу в предместьях Парижа. Все идет чудесно! Если не считать, что немцы захватили, считай, всю Европу, русские одной ногой в пропасти, а японцы только три месяца назад потопили наш флот в Перл-Харборе, и повсюду в Азии держат нас за горло… А вроде ведь серьезные люди пишут, и серьезные же люди читают. Свободная пресса, туды ее в качель! Я начал листать газету, и вот, пожалуйста, — на четвертой странице огромная фотография с заголовком «Преследование бегущих нацистов». Несколько русских кавалеристов с шашками наголо скачут, несутся бешеным наметом по заснеженной равнине. Немцев не видно. А-а-а, так это же продолжение истории об успехах под Вязьмой, около Сычевки. Ну-ну… Так, ладно, чтобы не сойти с ума, пролистну-ка я этот шедевр журналистики вперед, до спортивной секции.

Забавно, на седьмой странице реклама пассажирских полетов TWA: «В Лос-Анжелес за 17 часов 54 минуты, 5 рейсов в день». Да уж, есть еще резервы для роста — раньше-то, в мое время, то есть позже, конечно, … да тьфу ты, совсем запутался! — короче, за 17 часов можно было чуть ли не весь Земной шарик облететь. Почти уж тридцать лет прошло как я те скорости позади оставил, а все еще, нет-нет, да и забавно!

Ну вот, спортивная секция, страница 14. Аршинный заголовок, как с фронта: «»Янкис» остановлены «Кардиналами»; «Гиганты» разгромили «Красноносчников»». Бейсбол, это здесь святое. Нормальные люди газету читать начинают именно с этого. А война, бизнес, и прочее — это уже потом. Идем дальше, хоккей, сезон в разгаре: «»Нью-Йорк Рейнджерс» обыграли 2:0 «Торонто Мейпл Лифс»». Как это там у Жванецкого было? Черт, забывать стал, столько лет ведь прошло! А, вот, вспомнил:

— Нормально Григорий?

— Отлично Константин!

Все тип-топ! Быстрее-выше-сильнее! Ну и с нарастающим энтузиазмом, конечно же, добавив амплитуды и частоты… Черт, опять меня не туда заносит.

Ну вот и все, дальше оно — некрологи. Башкиров сказал, что на 19-й странице. Интересно, что же они там в некрологе этом понаписать сподобились? Ведь в любой серьезной газете некрологи на всех знаменитостей заранее готовят. Да что там знаменитости, для всех мало-мальски примечательных персон поминальные слова заблаговременно составлены, лежат в папочках, ждут своего часа. Человек еще молод, здоров и о смерти вообще не думает. А некролог его уже готов, отшлифован, утвержден и обновляется регулярно. Этакое своеобразное досье, как в тайной полиции, вот только стиль несколько более сдержанный, крен дается на положительные аспекты, ну и используется один раз, исключительно после смерти. И действительно, ничего личного, только бизнес — надо же конкурентов опережать, а в таких делах особенно! Быстро и полномасштабно все осветить, а это экспромтов не терпит, все загодя должно быть сделано.

Да уж, спасибо Башкирову-старшему, сориентировал меня на некролог этот и даже страницу указал! Скверный он человек, Владимир, и неслучайно именно он мне телефонировал насчет некролога в газете — «обрадовать» спешил, в мою реакцию вслушивался. Знал, что это для меня значит, знал, что наверняка я не могу не знать уже об этом, ну и решил, очевидно, рану побередить, палец в нее воткнуть, послушать, как я переживаю. Да что уж там, для многих ведь горести других — в радость, успокоение приносят. Как говорится, не родственник, не знакомый, а все равно приятно! Конечно, по социальным нормам принято скрывать это, а у Башкирова скрывать не получается, да и не пытается он особо. Вот и Прокофьев в своем дневнике, еще тогда, до революции, в 1914-м, отзывался о Владимире неважно. Несуразно, глупо довольно-таки пожаловался, как тот фраппировал его, при гостях выйдя к обеду без галстука. Мелочь, но по молодости, видно, объяснить, сформулировать свою неприязнь как следует не мог. Да и потом, уже здесь в Нью-Йорке, хотя тот и деньгами Прокофьева ссужал, и отсрочки на выплаты давал, а неприязнь у того не ушла никуда. Да оно и понятно — быть в долгу отношение к человеку не улучшает.

Перелистнул газету… Его лицо! Оно бросилось на меня с 19-й страницы как растерзанный собаками волк на колючую проволоку. Где они, черт побери, взяли такую фотографию?! На себя не похож, вообще не похож. И здесь напортачили!

Мысли бежали в голове, а глаза читали. Довольно крупный заголовок в левом верхнем углу: «Умер шахматный мастер Х. Р. Капабланка (53 года), наблюдая за игрой в местном клубе».

Идиоты! Мастер … Мастеров-то хоть пруд пруди, а он-то ведь гроссмейстер, гроссмейстер! Один из пяти самых первых гроссмейстеров в мире, с тех пор как царь Николай учредил этот титул в 1914-м! Хоть бы уж «Маэстро» написали, что ли…

Так, подзаголовки помельче: «Чемпион мира 1921–1927. Чемпион Кубы в 12 лет. Выиграл корону у Ласкера, проиграл ее Алехину. Служил своей стране в качестве ассистента в посольстве».

Ассистент, б…дь! Всего лишь ассистент… Он ведь в ранге Чрезвычайного и Полномочного Посла начинал в 1913-м. Синекуру ему тогда соорудили будь здоров! И денежное содержание соответствующее. Разъезжай себе по миру, куда хочешь, играй в шахматы и не заботься ни о чем. Даже в Союзе, при мощной государственной поддержке шахмат, такого даже близко не было! Но только Куба — страна турбулентная, нестабильная: чехарда президентов, в какой-то момент родственники его и друзья все оказались в оппозиции, и власти чуть ли не дом его обыскивали, карбонариев искали. Да тут еще он и разводиться надумал, а семья его жены, Глории Бетанкур, из кубинской аристократии, к верхам при всех властях всегда весьма близка была. Ну и понизили Капу в должности, а с ней и «стипендию» подрезали — стал он всего лишь посольским атташе по вопросам коммерции. Работы от него раньше-то никакой не требовалось, а тут что-то еще и поручать стали. Обидно! Примерно, как Пушкину, которому дали один из низших придворных чинов камер-юнкера, о чем тот переживал безмерно.

Да, некролог немаленький, на полные две колонки, вполне прилично! И написано довольно толково:

«Шахматист с 4 лет, феерическая карьера, Сан-Себастьян, Петербург, Лондон, Берлин, Будапешт… Победы, изумительный стиль игры, невероятные партии. Долгая служба в дипломатическом корпусе. Миллионы людей в Европе, Азии, Африке узнали о Кубе благодаря Капабланке. Человек мира, импозантный, обаятельный, прекрасно себя чувствующий в любой компании. Один из немногих гениев шахмат, он производил впечатление человека, который мог бы быть весьма успешен в самых разных областях человеческой деятельности».

Читаю некролог, глаза механически по строчкам бегают, рассуждаю, ругаю, одобряю, а под ложечкой холодный ком стоит — нет Капы больше, нету! А недавно, пару лет назад, и Ласкер ушел. И последний из могикан, Алехин, Сан Саныч, во Франции, под немцами, антисемитские статьи пишет, жене — еврейке жизнь покупает. И тем самым подписывает себе приговор — полный и безоговорочный шахматный остракизм. Ни в каких серьезных турнирах ему играть уже не доведется, не пустят его! И жить ему четыре года всего осталось. Умрет он в полном одиночестве, в холодном номере дешевенькой гостиницы в Португалии, сидя в пальто у столика с бутылкой вина и шахматной доской. По иронии судьбы — в том же возрасте 53 лет, что и Капабланка. Кончилась эпоха шахматных титанов, кончилась! Конечно, будут еще и Ботвинник, и все прочие Фишеры, и Карповы с Каспаровыми, а все это уже не то, не те шахматы, не тот коленкор! Титаны, художники шахмат ушли, а придут вместо них (уж я-то наперед знаю!) рабфаковцы розлива Института красной профессуры, профессионалы с повадками лавочников, а уж им на смену — и вовсе каталы, рыночные каталы. Заканчиваются шахматы, да и не только шахматы…

Ведь, по большому счету, не о Капе этот некролог и даже не о шахматах, а обо всей той прекрасной жизни, с которой две мировые войны покончили, покончили навсегда! Вот ведь какое дело-то. Я-то кусочек той, довоенной, ушедшей жизни еще зацепил, несколько месяцев, тогда, в 14-м. Эх, в какое классное время я парашютировал! Да вот надо же, умудрился попасть в самый конец его. Но винить уж тут некого, сам выбирал, к Петербургскому турниру чемпионов подгадывал. Не представлял я себе лютости одиночества, которое меня в не моем времени ждет, не представлял! А теперь еще вот и Капы нет. Некролог на газетной бумаге — вот и все что от него осталось…

Дипломат. Supplement

Из разрозненных вырезок, заметок, и документов
(Перевод с английского П. С. Громова)

«Нью-Йорк Таймс», пятница, 13 марта 1942 года, страница 10: «Фелипе де Пазос и Року, выпускник Гаванского университета, назначен сегодня новым торговым атташе в Нью-Йорке, на вакансию, освобожденную Хосе Раулем Капабланкой — известным кубинским игроком в шахматы, который умер здесь в прошлое воскресенье. Сеньор Пазос был прикреплен к Кубинскому посольству в Вашингтоне, Ожидается, что он отбудет на свой новый пост на следующей неделе».

Момент истины. Trade Agreement

Год 1942, число, месяц, день недели, и время суток отсутствуют
Нью-Йорк

— Ты знаешь, что торговое соглашение с Кубой опять завернули?

— М-м-м, да, кажется, припоминаю, мне докладывали … Что-то такое было на брифинге на прошлой неделе. А что?

— А почему завернули, тебе не докладывали?

— Черт его знает, не помню? Но понятно ведь, что шестеренки в Сенате всегда крутятся медленно и часто не в ту сторону, не так ли?

— А ты в эти шестеренки песку не сыпанул случаем, а?

Пауза.

— Ну что молчишь? Мы же друзья, так объясни… Ну не любил ты его, на дух не переносил, это, положим, понятно. Но ты ведь знал, кто он и что он для всех значит! Да бог с ними со всеми, что он для меня значил!

— Питер, сбрось обороты, не кричи…

— Я же говорил тебе, что для него это очень важно, что у него и так неприятности по службе, и от этого соглашения очень многое зависит. Ведь говорил я тебе, и ты еще помочь обещал! А сам…

— Ты ошибаешься, Питер!

— Брось, зачем мне врешь-то?! Я ведь точно знаю, сколько и кому от тебя занесли, чтобы сорвать это дело.

— Мистер Громофф, вы обвиняете меня в даче взяток, преступлении?! Это недопустимо, это неприемлемо, это возмутительно, в конце концов! Не забывайтесь!

Долгая пауза.

— Я тебе вот что тебе скажу, мистер Вандербильт. Ты помнишь слова своего предка, Командора, к тем, кто его предал? Ха! Вижу, помнишь… Так вот, я тебя раздавлю!

— Питер, Питер! Опомнись…

Пиджак. The Union Club

Год 1942, 9 марта, все тот же понедельник, вечер
Нью-Йорк, Манхэттен

Отшвырнул я газету, прихлебнул из бокала. В груди чуть потеплело. Вот ведь черт, сижу, читаю, рассуждаю про себя, а поговорить по душам не с кем! Башкиров…

Эх, Борис, Борис Николаевич… Как мы с тобой сошлись тогда, в 14-м, как дружили здорово! Как же мне тебя здесь не хватает! Что бы я только не отдал, чтобы ты был здесь сейчас, в 42-м, со мной, и не был бы я сейчас наедине с этой долбаной газетой. Ты бы поохал, посочувствовал, успокоил. А я бы тебе прочитал свои якобы стихи, из твоего любимого Вознесенского:

«Вам Маяковский что-то должен.
Я отдаю.
Вы извините — он не дожил.
Определяет жизнь мою платить за Лермонтова, Лорку
по нескончаемому долгу.
Наш долг страшен и протяжен
кроваво-красным платежом.
Благодарю, отцы и прадеды. Крутись, эпохи колесо…
Но кто же за меня заплатит,
за все расплатится, за все?»

Тут ты бы восторгнулся, может быть, даже прослезился, а я бы еще добавил из Рождественского:

«Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле.
Что-то я делал не так;
извините:
жил я впервые на этой Земле.
Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь…
И по-другому прожить обещаю.
Если вернусь…
Но ведь я не вернусь».

И мы бы выпили славно и закусили, чем бог послал в этом чертоге, и разговаривали бы, разговаривали…

Ах, черт побери, в бокале опять все кончилось! Куда же официант запропастился?!

— Эй, гарсон, еще один мартини! И три, нет, четыре оливки туда не забудь… Поспешай давай, одна нога здесь, а другая уже взбивает мартини!

О, это старший распорядитель на цирлах ко мне крадется, слезы на глазах, умоляюще клекочет: «Мистер Громофф, дорогой мистер Громофф… Вы же знаете правила, Вы же знаете! Ради бога, помилуйте, у меня же дети. Ради всего святого, наденьте пиджак, ради деток моих, умоляю Вас! Вам ведь ничего, а меня уволят немедленно!»

Да, действительно — это я ведь в нью-йоркском «Юнион клубе» пребываю. Эксклюзивном, привилегированном, наипрестижнейшем клубе для джентльменов. The Union Club! Куда там лондонским снобам — герцог Бэкингем отдыхает, Чемберлен нервно курит в сторонке! Президенты, сенаторы, воротилы бизнеса… Сюда, например, даже ни больше ни меньше как старика Джо Кеннеди не принимали, который вообще всё и всех купил. И даже когда он уже послом в Англии был, и приятель его, президент Рузвельт, за него лично ходатайствовал, — все равно не принимали. Во-первых — католик, во-вторых — новые деньги. Ну и в-третьих, и самое главное — больно много о себе понимает. Так и бился в закрытые двери этого клуба всесильный Джо, как рыба об лед. Говорят (пардон, конечно же, через двадцать лет будут говорить!), на полном серьезе, что он и сына-то своего, Джека, в президенты вывел только чтобы в этот клуб вступить. И действительно, после выборов, в 1960-м, они в «Юнион Клубе» этом еще несколько месяцев покуражились, но деваться-то уже некуда было — приняли! Но до этого еще далеко, годы и годы. А пока — Джо за воротами, а я вот, представьте себе, — внутри!

Так, прислужник этот, похоже, взаправду плачет, сейчас на колени бухнется. Пиджак… Действительно, здесь без пиджака — как без штанов. Наверное, даже без штанов менее скандально было бы. А вот и кореш мой, Майк, к нам направляется. Видит, что ситуация необычная, разрулить надобно, пока страсти через борт еще не плещутся.

— Питер, друг мой, что с тобой?

И жестом, еле заметным, отстраняюще так администратору: изыди, мол, я тут сам улажу…

— Душно мне, Майк, очень уж жарко тут, натоплено как в бане. И неуютно. Вот ты с детства по этому клубу околачиваешься, так скажи мне: зачем в бане пиджак? Зачем?!

Смеется, приятель мой, дружелюбно по плечу похлопывает, но смотрит на меня оценивающе, серьезно. Он вообще парень серьезный донельзя. Что неудивительно — Гарольд Стирлинг Вандербильт — это вам не хухры-мухры. Правнук самого Командора — Корнелиуса Вандербильта, основателя династии, одного из главных баронов-разбойников 19 века. Майком-то его только в семье, да друзья близкие зовут. Почему — а бог его знает, у них тут все шиворот-навыворот. Короче, «владелец заводов, газет, пароходов…». Въехать этот мой дружбан, мистер Твистер, пытается — то ли я действительно надрался до безобразия, то ли придуриваюсь от скуки. Оценил. Подсел ко мне, в соседнее кресло.

— Пьетя, — это он так меня в шутку по-русски кличет, — Пьетенька, ну ты же большой мальчик, все понимаешь. Эпатаж, он хорош, забавен, жизнь разнообразит, популярности способствует. Но в меру, только лишь в меру. Если мы с тобой сейчас канкан станцуем, то это простят, посмеются и простят. А вот пиджак, вернее, его отсутствие, тебе здесь не простят ни за что. И на меня еще коситься будут — я ведь за тебя поручился, когда в члены этого ареопага рекомендовал. Ты уж не подведи меня, дружище, а?

Знает, зараза, чем меня зацепить! Да и прав он, как всегда, прав — быть центром внимания мне совсем не нужно. Довольно того, что Майк мне давно, когда еще только задружились мы с ним, сказал:

— Тебя, Питер, мои люди проверили, как и всех, с кем я имею дело. Ну ясен пень, все в общем-то чисто и хорошо — с твоей стороны ведь над этим тоже поработали, не так ли? Однако же, как ни странно, остались у них кое-какие вопросы по поводу детства, семьи и тому подобное. Но я решил, что это твое дело — захочешь, расскажешь когда-нибудь. Мы же друзья ведь, правда? А пока вот тебе мой совет — будь осторожен, не все, кто тобой всерьез заинтересуются, будут так же доброжелательны, как я.

Короче, поверил он мне тогда, а может, только вид сделал, что поверил.

Ладно, как ни погано на душе, а распускаться нельзя, лапсердак этот гребаный надеть, конечно же, придется. И по бизнесу, и по жизни, Майк мне ох как нужен! Я и сам, мягко говоря, не нуждаюсь, и делами кручу ого-го какими, а все же без него все по-другому было бы: и в бизнесе труба пониже и дым пожиже, и слова с нормальным, интересным, умным человеком — этакий раритет! — не сказать. Да и ни о каком клубе и говорить бы не приходилось — конечно же, это Майк меня сюда ввел. Его слово больше всей галактики тут весит.

— Слушай, Майк, шутки в сторону, а невмоготу мне. Видишь — газетку почитал, расстроился, слегка на мартини налег, ну и немного не того мне. Так ведь не мальчик уж все-таки, годы накатывают, берут и свое, и мое. У тебя здесь летнего пиджачка полегче нет? Его мне в самый раз накинуть было бы.

Майк только брови слегка приподнял и откуда-то из воздуха нарисовался его не то охранник, не то окольничий, не то valet… Э, как это точно по-русски то будет? А, ну конечно — камердинер, во, точно!

— Принесите пожалуйста Питеру летний пиджак, полегче, в тон к брюкам, из моего гардероба, быстро! — как всегда очень тихо и очень вежливо, особым голосом для прислуги, не то попросил, не то скомандовал в сторону камердинера Майк, и тот немедленно исчез.

Ну да, Майк здесь, как дома, — вырос в этом клубе, где и отец и дед его главенствовали. У него — у него одного, вопреки всем правилам — здесь и свои фамильные апартаменты есть. Ну, пара комнат, поговорить если надо без лишних глаз, или просто зайти, одному посидеть, отдохнуть. Или же на диване вытянуться, придавить чуток после карточной ночи.

На картах, на бридже, мы и познакомились, сошлись с ним, давно уже, еще в начале 20-х. В шахматы-то я катать всерьез опасался, чтобы внимание не привлекать — я ведь и 21-м веке был гроссмейстером совсем не из последних, а здесь уж наверняка был бы вровень с самой что ни на есть элитой. А вот бридж — это дело другое: с одной стороны, играет в нее гораздо больше народу, игроков сильных море разливанное. А с другой, игра мне знакомая, те же качества, что и шахматы задействует, недаром у шахматистов она всегда была и есть популярна. Да и играют в бридж, как правило, люди куда как более солидные. Правда, вот правила тут оказались несколько другие, и приспособиться мне на первых порах непросто было.

И так уж совпало, что Майк, с присущим ему размахом и предприимчивостью, как раз реформу карточных правил замысливал в то время. Он ведь на бридже просто помешан, да еще и на яхтах своих. Но на бридже больше, куда больше. Ну на одном из турниров он на мою игру внимание обратил — катал-то я совсем неплохо, это, если скромно говорить. После игры разговорились, поанализировали вместе. А когда я намекнул ему о тех, других правилах из будущего — его, конечно же, будущего, а моего прошлого — тут он просто загорелся. И начали мы днями вместе за карточным столом просиживать, новые правила опробовать, проверять и уточнять их. И в результате в 1925-м опубликовал Майк новый кодекс для бриджа, который назвал «контрактным». Ну а с его влиянием и весом в этом игроцком мире, да и во всех иных мирах… Что уж там говорить много о весе и влиянии, когда вот, скажем, сеструха его, Консуэло Вандербильт, по мужу герцогиня Мальборо — конфидант, доверенная подруга Уинстона Черчилля, который ей через мужа кузеном приходится. Не говоря уже о всех других его связях и родственниках. Короче, играть в «старый» бридж как-то быстро стало не комильфо, или же по-нашему, курам на смех. И очень быстро этот новый бридж совершенно вытеснил старую, «аукционную» версию.

Ну а дальше — больше, дальше я его тренировать стал. Применил методику подготовки советской шахматной школы: разбирал с ним задачки для бриджа — как типовые, так и заковыристые. Стратегию и типовые комбинации наигрывал — как правильный заказ определить, как торги вести, ну и, конечно же, как свой заказ выполнить, а заказ противников подорвать. Уединялись от мира, от бизнеса, выезжали в загородные резиденции, приглашали сильных спарринг-партнеров — на сборы, как сказали бы в мое время. Короче, школа Ботвинника — Каспарова в действии!

Так и сошлись мы в конце концов, не разлей вода. Думаю, что особенно в нашей дружбе Майк ценил мое всегдашнее предпочтение не вылезать на первые роли, тягу к, так сказать, теневой стороне улицы. Вот и с бриджем он быстро понял, что играю я намного лучше него, хотя и сам он был игрок отменный. Однако же, на его пути к славе я не стоял, спортивных успехов не искал, предпочитал его натаскивать. А сам поигрывал на досуге, в солидной компании. Майк это вполне оценил, и возникла у нас взаимная симпатия и гармония, без которой никакой дружбы и быть не может.

В результате наших усиленных занятий вырос он в бридже стремительно, как на дрожжах. Парень-то Майк способный, совсем не из дураков. А в 32-м стал он чемпионом Северной Америки, и в общем-то амбиции его бриджевые были удовлетворены.

Но дело-то, конечно, не только в картах и не столько в картах, и даже, я бы сказал, совсем не в картах! В 29-м, когда вся биржа накренилась и финансисты сигали из окон небоскребов, как пацаны из домиков на детской площадке, поделился я с Майком своим мнением насчет ситуации с акциями и состоянием экономики в целом. Отнесся он, естественно, недоверчиво. Прокачал со своими советниками и решил действовать по-другому, то есть совсем наоборот. Ну и, само собой, облажался по полной. Да и кто тогда весь этот безумный биржевой сценарий мог предугадать! Кроме меня, конечно же. Но я-то не гадал, а знал… То, что происходило, было против всей логики, вопреки всем прогнозам, всем рыночным закономерностям. Цунами! Но потом, к апрелю 30-го, вроде все выровнялось, и все, кто выжили, дух перевели: мол, ничего себе американские горки, ну, да слава богу, кошмар этот кончился. А вот ни хрена не кончился — к лету 32-го акции упали в 10 раз! Вдумайтесь — акции ведущих компаний упали в 10 раз… И вообще, после октября 29-го, когда вся эта вакханалия началась, акции не вернулись к своему прежнему уровню аж до 1954 года — четверть века спустя!

Майк все же успел перестроиться, советников разогнал, начал в глаза мне заглядывать, как родному, и долгие задушевные беседы вести, ну и в результате семейные капиталы, от Командора до его поколения дошедшие, кое-как восстановил и сохранил. Вот с тех пор Майк за ясновидящего меня и держит. М-да, ясновидящий… Наверное, так он себе мое всезнание и всепредвидение объясняет.

— Пьетя, а вот и пиджачок тебе подоспел, ну-ка накинь, уважь и меня, и клубные порядки! — это Майк, уже с пиджаком в руках стоит у моего кресла, юморит, камердинера изображает.

— Спасибо, дорогой! — отвечаю, и позволяю ему помочь мне в этот клифт облачиться. Хочешь не хочешь, а надо, надо пиджак этот чертов надеть, черт бы их всех побрал!

— Слушай, Питер, мы тут на сессию в бридж сговорились, да один джентльмен приболел. Не хочешь к нам присоединиться?

Удивительно, насколько Майк к бриджу привязан, и не надоедает ему! Я вот заболел шахматами в детстве и на всю жизнь. А карты — так только, отвлечься, голову переключить. А у Майка все наоборот — шахматы ему по барабану, а вот бриджем он просто болен. Он ведь железнодорожный босс, так вот скорые поезда не раз для него задерживали, когда он за карточным столиком в Чикаго, в Сан-Франциско, в Бостоне, да бог знает где еще, засиживался, оторваться не мог. Но мне-то какой уж сегодня бридж, не до того совсем.

— Капа умер, — говорю я ему невыразительно. И молчу. Не с кем поговорить об этом, совсем не с кем. Даже с Майком об этом не потолкуешь, но больше-то и вовсе не с кем.

У Майка с Капой отношения не сложились сразу и совсем. Я их представил друг другу на одном из бесчисленных нью-йоркских раутов. Да вот беда — больно уж они похожи, всегда и во всем впереди всех должны быть. Такие редко уживаются. А тут еще когда Майк Капу в бридж поиграть пригласил, тот ничего лучшего не нашел чем высокомерно заметить, что в «контрактный» бридж, любимое детище Майка, не играет, предпочитает классическую, «аукционную» версию. Короче, как серпом ниже пояса Майка приласкал. Ну а когда я уговорил все же Капу поиграть, так «вынес» он меня с Майком в одни ворота, разделал под орех. Да еще заметил, прощаясь, что, мол, плохому танцору никакие нововведения в правилах не помогут. Совсем это для Капы не характерно, но видно уж взаимная антипатия чрез край перехлестывала. Ну так и Майк тоже, симметрично себя повел — благорасположения, мягко говоря, не испытывал. И мою дружбу с Капой молчаливо не одобрял.

Вот и сейчас он молчит в ответ на новость о Капиной смерти, смотрит на меня — что я еще добавлю. А я никак не могу подобрать слова и зачем-то смотрю на отброшенную газету. И пауза становится долгой и тяжелой. Наконец я снимаю пиджак, бросаю его на пол, наступаю на него, и начинаю говорить…

Олигарх. Supplement

Из разрозненных вырезок, заметок, и документов
(Перевод с английского П. С. Громова)

Выписка из библиотечных источников: «В 1810 году Корнелиус Вандербильт одолжил у свей матери 100 долларов, на которые начал свой бизнес. Его состояние достигло 100 миллионов долларов (200 миллиардов по курсу 21-го века). Как сказал когда-то сам Корнелиус, к тому времени уже Командор: «Любой дурак может нажить состояние, но только человек с мозгами может его сохранить». К началу 60-х годов 20-го века это состояние исчезло: никто из 120 потомков Корнелиуса в это время не имел больше одного миллиона долларов. Точные причины этого коллапса не совсем понятны и до сих пор дебатируются экономистами и историками».

Копия письма Корнелиуса Вандербильта к партнерам, внезапно ставших конкурентами, 1853 год: «Джентльмены, вы попытались меня надуть. Я не буду преследовать вас по суду, потому что это слишком долгое дело. Я вас просто раздавлю. Искренне ваш К. Вандербильт».

Момент истины. Treatment

Год 1942, 6 ноября, пятница, утро
Нью-Йорк

— Это неслыханно, это возмутительно! Немедленно покиньте мой кабинет! Я сейчас вызову полицию!

Вздохнув, я повернул голову и взглянул на застывшего, как изваяние, с полузакрытыми глазами у дверей Ли.

Пронзительный боевой выкрик, треск рушащейся мебели, тишина.

— Ради бога, не волнуйтесь, доктор! Ли просто не мог упустить возможность продемонстрировать свое искусство. Не правда ли, впечатляет? С одного удара развалить Ваш фундаментальный письменный стол — такое ведь не каждый день увидишь, не так ли?

Молчание, глухое покашливание.

— Вам, наверное, лучше пересесть на диван, как-то глупо это выглядит — разговаривать через руины письменного стола, а? Ну, а я сяду в это кресло напротив, и мы побеседуем. Вот, кстати, на журнальном столике и графин с водой, попейте, успокойтесь. Спешить нам некуда. А уж нервничать и просто незачем.

— Поймите, я не вправе обсуждать болезни и лечение моих пациентов с посторонними. Я потеряю свою медицинскую лицензию. Да и в конце концов, мои же пациенты меня засудят и разорят!

— Уверяю Вас, доктор, медицинская лицензия — это самое последнее, о чем Вам в настоящий момент следует волноваться. И даже беспокойство о заработанных Вами капиталах я бы на время отложил в сторону. На Вашем месте я бы сосредоточился на том, чтобы как можно правдивее и точнее ответить на мои вопросы. От этого зависит все остальное.

— Но зачем Вам все это?! Зачем Вам все эти подробности о болезнях и лечении покойного?

— Извините, доктор, но я нахожу Ваше «зачем» крайне неуместным. Но все же, ваше настойчивое любопытство в сложившихся обстоятельствах вызывает некоторое уважение. Что ж, извольте, — я был его хорошим знакомым, можно даже сказать другом, и мое желание разобраться в обстоятельствах его смерти не должно вызывать удивления, а напротив — представляется крайне естественным. И давайте на этом часть нашей беседы, посвященную Вашим вопросам, закончим. Поверьте мне, что это в Ваших интересах, чтобы следующие слова, которые Вы произнесете, содержали ответ на поставленный мною вопрос.

Долгая пауза. Доктор наливает в стакан воду, пьет. В отдалении Ли, по-прежнему с полузакрытыми глазами, переступает с ноги на ногу, слегка поводит плечами. Доктор, поперхнувшись водой, ставит стакан на журнальный столик.

— Да, я применял для лечения вашего знакомого лучи Гренца. И, смею заметить, добился хороших, стабильных результатов! На долгое время его артериальное давление существенно снизилось.

— Отлично, доктор! Признателен Вам за разумное поведение. Правду говорить легко и приятно, не правда ли? И, как видите, это ведь совсем нетрудно. Следующий вопрос: я навел справки, и ведущие специалисты в области медицины оказались незнакомы с использованием лучей Гренца для лечения гипертонии. Обычно эти лучи используются для лечения кожных заболеваний. Выходит, что Вы, доктор, применяли эти самые лучи в порядке эксперимента?

— Я протестую против термина «эксперимент», который Вы используете! Эффективность этого лечения доказана, подтверждена моей практикой, оно помогло множеству пациентов. И, кстати, именно поэтому Ваш приятель был направлен ко мне его кубинским доктором — как к известному специалисту, использующему новейшие достижения науки в своей практике.

— Доктор, ну неужели мне нужно Вам рассказывать о необходимости и пользе клинических испытаний новых методов лечения? Вы же посадили больного на специальную диету, которая является действительно апробированным методом снижения давления, и одновременно назначили ему процедуры с лучами Гренца, действие которых на это самое давление совершенно неизвестно. Да, его давление снизилось и держалось на более низком уровне, но какое у Вас основание считать, что именно лучи Гренца, а не миллион раз проверенная диета, сыграли в этом хоть какую-то роль?

— Я не вполне понимаю, что Вы хотите. Научную дискуссию? Вы готовы выслушать мои контраргументы?

— Да какие уж тут к чертям собачьим аргументы! Скажите мне лучше, сколько стоила одна такая процедура и как часто Вы их проводили?

— Ну что ж, естественно, эта процедура недешевая. Стоимость оборудования и его эксплуатации, кстати, весьма сложного оборудования, замечу я Вам, квалифицированный персонал, аренда и устройство специального помещения. Как минимум, я должен был покрыть свои расходы, не так ли?

— Не скромничайте, доктор! Покрыть расходы?! Да Вы просто разоряли его. А ведь как лечащий врач Вы хорошо знали о его стесненных материальных обстоятельствах, о том, под каким стрессом он находился, и о том, как все это влияло на его состояние, на его давление!

— Позвольте, Вы обвиняете меня, а сами, а сами-то что? Очевидно, что Вы человек со средствами и значительными возможностями. Почему же Вы не помогли ему, своему «хорошему знакомому», как Вы выразились, судьба которого Вас настолько очевидно волнует?

— Ах, доктор, как плохо Вы знали своего пациента! Да он категорически отвергал любую материальную помощь. Для его аристократической натуры это было совершенно невозможно! Что только я не выдумывал и не организовывал для него — и шахматные лекции, и сеансы одновременной игры, и консультационные партии, и шахматную колонку в газете! Только чтобы поддерживать какой-то постоянный поток заработков. А Вы, Вы-то ведь знали, что его позиции на кубинской дипломатической службе покачнулись, и как должность, так и зарплата были существенно понижены?

— Но что же Вы от меня-то хотите? Что я мог поделать с его жизненными обстоятельствами?

— Что поделать, спрашиваете?! Как минимум не тянуть с него деньги за сомнительные лечебные процедуры! Не лечить его пресловутым «змеиным маслом»! Нет-нет, не возражайте! Дискуссионный клуб я объявляю закрытым. Теперь молчите и слушайте.

Я встал и прошелся взад-вперед по огромному кабинету модного нью-йоркского доктора.

— Первое, Вы выплатите вдове покойного все, что получили с Вашего пациента за эти чертовы лучи Гренца. Между прочим, на ее звонки и письмо к Вам вы даже не ответили. Это будет стоить Вам удвоения суммы чека, который Вы сейчас выпишете. Второе…

Медицина, как она есть. Duh

Дата, день недели и время суток отсутствуют

Из-за диковинности моей биографии только бумаге могу я доверить некоторые свои рассуждения. А с возрастом желание сохранить так легко теперь ускользающие мысли неожиданно стало весьма сильным. И я пишу…

Вот, например, по прошествии десятилетий со дня моего перемещения, прыжка длиною в 100 лет из века 21-го в век 20-й, я, уже совсем немолодой человек, и даже, прямо скажем, старик, частенько задаю себе вопрос о том, что оказалось наиболее неожиданным, непредвиденным, удивившем меня в этом самом новом-старом времени? И, перебрав в уме разнообразные стороны жизни, в которую я окунулся с головой, занырнул навсегда, неизменно прихожу к одному и тому же заключению, к одной и той же жизненной сфере, поразившей и обескуражившей меня донельзя, с тех пор и доныне. Как ни странно, это вовсе не женщины первой половины 20-го века, очаровательные женщины из эпохи предшествующей сексуальной революции, пленившие меня своей элегантностью, изяществом, классом, и м-м-м… женственностью. И совсем не связана та, пока еще не названная здесь мною, поразившая меня такая сторона бытия, как комфортабельный темп жизни, позволяющий писать длинные письма, вести неспешные беседы и проводить бесконечные часы досуга с друзьями. И это даже не продукты изумительного вкуса, еда, не затронутая химией, пестицидами, генетическими модификациями и прочими уродующими воздействиями прогресса. И совсем уж не ситуация с путешествиями и транспортом, предоставляющим гораздо более ограниченные и замедленные, но несравненно более уютные и увлекательные варианты перемещения в пространстве. Чего стоят одни только океанские лайнеры и спальные вагоны поездов! Насколько более уютны и умиротворяющи они по сравнению с бесчеловечными условиями кабин самолетов 21-го века! Но нет, нет, и нет! Все эти стороны бытия меркнут перед изумлением неприятно поразившей и ужаснувшей меня совсем другой сферы — медицины. Oh my God!!!

Позвольте пояснить. Коротко говоря, попав в 20-й век, я очень быстро обнаружил, что медицина того времени, времени куда я перенесся в 1914-м, лечит весьма немногое, а если что-то и лечит, то часто так, как ни дай вам бог! «Extremis malis, extrema remedia» («Против серьезных болезней нужны серьезные средства») — справедливо замечали древние врачевали. Так вот, привычных мне серьезных средств, средств будущего, медицина 10-х, 20-х, 30-х, да и 40-х годов не имела вовсе. Антибиотиков, эффективных лекарств, сложных операций, диагностического оборудования просто не было! Люди вокруг меня часто умирали при первом же столкновении с мало-мальски серьезной проблемой здоровья, с заболеванием, при возникновении которого в 21-м веке эти же самые люди жили бы себе и жили десятилетиями.

Возьмем, например, проблему Капы, проблему, которая в конце концов и прикончила его — высокое артериальное давление, гипертония, выражаясь в медицинских терминах. И дело даже не в том, что лечить эту самую гипертонию здесь не умеют, это еще было бы полбеды. А настоящая беда-то в том, что, как ни поразительно это звучит, гипертония долгое время даже и не считалась заболеванием, которое следует лечить! По мнению тогдашней научной мысли, пожилым людям было необходимо более высокое кровяное давление, чтобы компенсировать возрастное сужение сосудов. Если бы кровяное давление человека не повышалось с возрастом, рассуждали передовые медики, то жизненно важные органы не получали бы достаточного количества крови. И даже связь повышенного кровяного давления с инсультами и другими тяжелыми последствиями представлялась совершенно неочевидной.

Но и у тех врачей, которые, распознавая опасность гипертонии, пытались с ней бороться, арсенал имеющихся средств был крайне невелик. Низко солевая диета, другие ограничения питания и отдых, отдых, отдых… Вот и все! Да, прописывали еще иногда фенобарбитал — антиэпилиптический препарат наркотического действия, имеющий наряду с ужасающими побочными эффектами способность в отдельных случаях (!) несколько снижать кровяное давление. Вот теперь действительно все! Ну не было нормальных лекарств, в первой половине 20-го века, не было! Да что там говорить, если с гипертонией даже президента Рузвельта ничего поделать так и не смогли — у него на фоне галопирующе высокого давления развилась гипертрофия левого желудочка, застойная сердечная недостаточность, множественные лакунарные инфаркты, почечная недостаточность, и он умер в относительно молодом возрасте — 63 года — от кровоизлияния в мозг.

В общем, с самого начала для себя я ясно понял, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. И благо средства позволяли, начал вести здоровый образ жизни 21-го века в начале века 20-го. Бегал — всем на удивление, гирьками баловался, летом плавал, подолгу прогуливался на воздухе, в баньке парился, в проруби обтирался, разумную диету соблюдал. И прочее-прочее-прочее, что здоровью способствует. Ну и генетика у меня ничего, совсем неплохая, так что по всему поэтому болел я редко, а серьезно — и того реже. А когда болел — китайские лекари меня пользовали: травяные настои, акупунктура и прочая их хиромантия. К ним у меня доверие было, ведь все же методики их веками, тысячелетиями проверены. Не то что у западной медицины, где наследие древних давно, еще в темные века утеряли, и бредут теперь вперед, к прогрессу на ощупь, по трупам пациентов, так сказать! Это про такую медицину древние говаривали: «Tradiora sunt remedia, quam mala» («Лечение движется медленнее, чем болезнь»). Прямо как в том анекдоте, когда, узнав, что его пациент умер, врач, вздыхая говорит: «Жаль, у меня было еще столько хороших идей по его лечению!»

Так что с сюрпризом медицины, который поджидал меня в начале 20-го века, справиться мне удалось в общем-то неплохо, довольно-таки до приличного возраста дошкандыбать получилось, Бог дал! А вот Капу я уговорить на китайскую медицину не смог, как ни старался. Попробовал он акупунктуру, попил настоя из горьких травок и решительно заявил, что не для него это. И убедить его я не смог… Впрочем, в его случае, к сожалению, да что уж там, — к несчастью, еще и сработала латинская пословица: «Non curatur, qui curat» («Не вылечивается тот, кого одолевают заботы»).

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Запись пляшущими буквами: Не ходите, дети, в Африку гулять!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Врач. Supplement

Из разрозненных вырезок, заметок и документов
(Перевод с английского П. С. Громова)

Копия письма: «Д-р А. Шварцер, 255 Западная 95-я улица, Нью-Йорк –— Миссис Ольга Капабланка, 157 Западная 57-я улица, Нью-Йорк.

Дорогая миссис Капабланка:

Отвечаю на Ваш запрос о заболевании, лечении и смерти Вашего покойного мужа, мистера Хосе Рауля Капабланки. Мое лечение мистера Капабланки началось 19 ноября 1940 года. Осмотр выявил, что его артериальное давление было очень высоким — 210 систолическое и 180 диастолическое. К концу декабря 1940 года я преуспел в снижении его давления до С-180, Д-130. Этот результат был достигнут за счет прописанной мною диеты и лечением так называемыми лучами Гренца. Вышеназванное лечение применялось мной в 1940, 1941, и 1942 годах. В конце 1941, и в особенности в начале 1942 года его артериальное давление внезапно подпрыгнуло до очень опасной точки: систолическое от 200 до 240, и диастолическое — 160 и больше. Я настойчиво посоветовал ему прекратить все необязательные дела, выехать в сельскую местность, и вести абсолютно спокойную жизнь. Также я посоветовал ему как можно дольше находиться каждый день в постели и практиковать полное физическое и психологическое расслабление. К моему сожалению, мистер Капабланка ответил, что в настоящий момент следовать моим советам для него совершенно невозможно из-за ужасных неприятностей со стороны своей бывшей жены и детей, которые подали на него в суд, и он теперь вынужден бороться против их необоснованных требований. Поэтому, как он пожаловался, его здоровье ухудшается с каждым днем, если даже не с каждым часом. Этот разговор произошел 6 марта 1942 года. Он умер через два дня и, по моему мнению, смерть явилась результатом его неприятностей и переживаний.

Искренне Ваш А. Шварцер

Телефон RI 9–1696,

Часы приема: с 10 до 2 часов, с 6 до 9 часов».

Момент истины. Contract

Год 1939, 30 декабря, суббота, утро
Буэнос-Айрес

— Александр Александрович, куда же вы собрались? A контракт на матч с Капабланкой?! Ведь он все еще не подписан Вами!

— Я принял решение — как гражданин Франции, как военнообязанный, я должен вернуться в Европу, мобилизоваться и внести свой вклад в победу над врагом!

— Но позвольте, вот ведь здесь со мной сеньор Керенсио — он же предложил Вам весьма достойную альтернативу! Более того, он ведь уже обо всем договорился!

— Дорогой доктор Алехин! Как президент Аргентинской шахматной федерации, как член судейской коллегии на Вашем историческом матче с Капабланкой 27-го года, я обратился к Его Превосходительству послу Франции и встретил с его стороны полное понимание и поддержку. Он горячо одобрил идею провести Ваш матч-реванш с Капабланкой в пользу «Французского Красного Креста»! По его словам, Франция навсегда останется Вам благодарной за такой ценный моральный и материальный вклад. Это снимает все проблемы, Вам никуда не нужно ехать!

— Нет, нет и нет! Я должен сейчас быть во Франции. А матч с Капабланкой подождет до окончания войны!

— Но сеньор Алехин, Вы же дали слово, Вы же публично заявили в 1927 году, по окончании матча, что единственный достойный соперник для следующего поединка на первенство мира — это Капабланка, и торжественно обещали предоставить ему возможность реванша! С тех пор прошло 12 лет, Вы сыграли несколько матчей со специально подобранными Вами удобными соперниками. Но не с ним! Подумайте, как Вы выглядите в глазах международного шахматного сообщества?! Вы и Капабланка оба сейчас здесь, в Буэнос-Айресе, мы — аргентинцы, готовы провести матч между вами. Почему же Вы уклоняетесь?!

— Да как Вы смеете обвинять меня в уклонении от борьбы! Меня, чемпиона мира, победителя множества престижнейших турниров, который только что участвовал здесь в мировой шахматной олимпиаде?! Что Вы себе позволяете, черт побери!!!

— Господа, давайте соблюдать цивильность, давайте проявим сдержанность! Сеньор Керенсио… Карлос, прошу тебя, позволь мне переговорить с доктором Алехиным с глазу на глаз.

Пылающий аргентинец, скрипнув зубами, не глядя ни на Алехина, ни на меня, тяжело ступая по ковру гостиничного люкса, вышел и совсем не тихо закрыл за собой дверь. Алехин продолжал сидеть в кресле, окруженный чемоданами, перевязанными ремнями, и отрешенно смотрел в окно, на океан, на акваторию порта, где стоял трансатлантический лайнер, который должен был увезти его в Европу. Сделав несколько шагов взад-вперед чтобы выдержать паузу, я обратился к нему, стараясь говорить как можно мягче и убедительней:

— Александр Александрович, дорогой, позвольте мне как Вашему соотечественнику, как поклоннику Вашего необычайного таланта, сделать Вам приватное предложение.

— Ах, бросьте… — начал было Алехин, вскинув голову, но я опередил его:

— Миллион долларов, — сказал я бесстрастным голосом, глядя ему в глаза. — Миллион долларов будет переведен на Ваш счет в течение следующего часа. Это плата за Ваше участие в матч-реванше. Как Вы понимаете — сумма огромная, необычная для шахмат. Деньги, обеспечивающие Вас до конца жизни. Полная конфиденциальность, исключительно между мной и Вами — никто не должен и не будет ничего знать об этом. Согласны? Тогда я зову обратно сеньора Керенсио, утоляющего пожар своего аргентинского темперамента внизу, в баре, Вы подписываете контракт на матч с Капабланкой и играете этот матч через два месяца, здесь, в Буэнос-Айресе.

На этом моя бесстрастность иссякла, и, не в состоянии скрыть волнение, я, внезапно охрипшим голосом, тихо закончил:

— Ну, что, согласны?

Алехин смотрел на меня внимательно и настороженно.

— Почему? — спросил он наконец, закинув ногу за ногу. — Зачем Вам это? На что Вам, лично Вам, Пётр Сергеевич, этот матч-реванш?

Ну что я мог ему на это ответить? Что и он и Капа были кумирами моего детства в следующем, 21-м веке? Что я учился играть в шахматы по их книгам, их партиям? Что их несбывшийся матч-реванш всегда волновал, депрессировал меня как непоправимое несчастье, как если бы Микеланджело упал из-под потолка с шатких подмостков и не смог расписать плафон Сикстинской капеллы? Что Капа, мой друг из нынешнего времени, сходит с ума от чудовищной несправедливости, от испепеляющей его жажды и невозможности этого самого проклятого матч-реванша?! Что, в конце концов, миллион долларов 39-го года — это, черт побери, больше 20 миллионов по меркам 21-го века, и ни один шахматист за всю свою жизнь и близко таких денег не зарабатывал!

Но ничего этого, конечно же я не сказал, а только лишь повторил тихим голосом, совсем охрипшим, как от пронзительного крика:

— Миллион долларов, Александр Александрович. Соглашайтесь…

Португальский вояж. Desperation

Год 1946, 23 марта, суббота, утро
Португалия

— Господин Алехин, Александр Александрович, дорогой, поверьте мне, ситуация очень плохая, Вы загнали себя в угол! С кем Вы собираетесь играть матч на первенство мира, кто эти претенденты?! Капы уже четыре года как нет в живых. Ботвинник? Не смешите меня, ради бога! Вы всерьез собираетесь встретиться с ним?! Вы, прекрасно знающий большевиков и цену всех их обещаний и гарантий. Не обманывайте себя, Александр Александрович! Решевский? Файн? Вы разве забыли об их еврейском происхождении? Да они никогда в жизни не сядут с Вами за одну доску после Ваших статей об арийских и еврейских шахматах. Так же, как и Флор, который, к тому же, теперь живет в Москве. Керес? Помилуйте, он отказался играть с Вами матч во время войны, под покровительством гауляйтера Франка, когда это было вполне реальным делом. А сейчас, когда он висит на волоске, когда он в руках у чекистов, когда Советы сделали ставку на Ботвинника, такой матч совершенно нереален. Остается Эйве. Но мало того, что он публично осудил Вас и призвал к бойкоту, так еще и голландская федерация продвигает идею провозглашения его чемпионом без игры — как единственного живущего экс-чемпиона, к тому же выигрывавшего у Вас матч в 35-м году. Уж ему-то играть с Вами совсем незачем.

— Так что же Вы предлагаете, господин Громов?

— Эх, Александр Александрович! Что я предлагаю? Да в общем-то… Это раньше я предлагал Вам сыграть с Капой матч-реванш на самых заманчивых для Вас, прямо скажем, неслыханных, невообразимых условиях! И в 29-м, и в 30-м, и позже, на олимпиаде в Буэнос-Айресе, в 39-м, и даже во время войны, в 40-м и 41-м. Вспомните только мое предложение вывезти Вас из оккупированной Европы, через Испанию в Аргентину. Все, что только от Вас требовалось — подписать соглашение о матче с Капабланкой. И Вы отказались! Откладывали подписание до самого конца, а потом в последнюю минуту, уже перед трапом корабля, когда откладывать уже было некуда, опять отказались.

— Зачем Вы упрекаете меня, Пётр Сергеевич? Упрекаете несправедливо! Вы же знаете, что моя позиция по поводу матч-реванша всегда была основана на принципе справедливости. Я готов был играть матч-реванш только и исключительно на тех же условиях, условиях Капабланки, замечу я Вам, на которых он заставил меня играть наш первый матч, когда я выиграл у него титул в 27-м. Вы что же, не хотите помнить, что в 22-м, он, тогдашний чемпион мира, заставил всех претендентов подписать «Лондонский протокол», воздвигающий пресловутый золотой вал, золотую стену перед любым бросающим вызов чемпиону? А Вы знаете сколько усилий, сколько унижений, в конце концов, пришлось мне пережить, чтобы собрать требуемые деньги на тот матч? Думаете много было меценатов, спонсоров, готовых финансировать чужого для всех эмигранта? Финансировать затею, казавшуюся совершенно безнадежной — ведь до того матча я ни разу у Капабланки не выигрывал, ни одной партии… Но я все преодолел, я собрал эти проклятые деньги, и я выиграл матч, в котором на меня не ставил никто. Выиграл черт знает где, на краю света, в Буэнос-Айресе, столице испаноязычного мира, где все болели за него и против меня! Выиграл честно и безоговорочно!

— Александр Александрович, Вы прекрасно знаете мое восхищение перед Вашим, шахматным талантом, и не побоюсь высокопарного слова, подвигом 27-го года в Буэнос-Айресе! То, что Вы там совершили, навсегда вошло в историю шахмат, и не только шахмат. Но вот почему после этого…

— А вот потому, Пётр Сергеевич, потому! Потому что я всегда хотел, чтобы Капабланка прошел через то же, что и я. Чтобы похлебал он той же отвратительной каши, которую сам и заварил! Ишь ты, всеобщий любимец… А где же были все его почитатели, почему не собрали для него деньги, ту самую сумму, которую он сам определил для других претендентов на чемпионский матч?! И пожалуйста, не перебивайте меня, помолчите! Не надо, не надо мне в десятый раз объяснять про разразившийся мировой экономический кризис, про смену поддерживающего его кубинского правительства, про другие обстоятельства. Мои обстоятельства, когда я собирал деньги на наш первый матч, никого не волновали! Так что это справедливо было, чтобы он покрутился, помучился, да и гордость свою непомерную поумерил. Спра-вед-ливо! И точка!

— Не буду с вами спорить — все это между нами уже много раз переговорено. Отвечу только лишь за себя: до 29-го, до кризиса, я помочь деньгами для матч-реванша по-настоящему не мог. А потом уже, когда вполне был в состоянии такой матч спонсировать, Капа у меня брать какие бы то ни было средства категорически отказывался. Вы же знаете его аристократическую щепетильность…

— Что-о-о!!! Извольте аристократизм сюда не приплетать! Вы забыли, наверное, что я — потомственный дворянин! А вот происхождение всех этих тропических, островных псевдоаристократов представляется крайне сомнительным! Скажите пожалуйста — аристократизм у Капы! Ишь какие нежности при нашей бедности! И эта его жена, кавказская княгиня, видите ли, по своему первому мужу! Да побойтесь бога, там князей — каждый второй. Те еще аристократы! А я ведь пытался с ней поговорить как с соотечественницей, в 1936-м, в Карлсбаде, чтобы по крайней мере мы с Капабланкой в обществе, на людях соблюдали приличия, здоровались, а то ведь он на мое приветствие там даже не поклонился в ответ. Так она меня отшила самым оскорбительнейшим манером, да потом еще всем говорила, что я ей напомнил кислого приказчика из магазина. Как Вам это нравится, а?!

— Александр Александрович, давайте оставим все это, не до того ведь! Поймите, я здесь, я приехал сюда, в Португалию, потому что Ваша жизнь в опасности! Вас просто убьют! Французы за Вами охотятся как за коллаборационистом. И судить Вас они не хотят, не нужен им такой скандал, легче просто поручить «эскадронам смерти» устранить Вас. У Советов, как всегда, раздрай: с одной стороны, дали Ботвиннику разрешение на матч с Вами, а с другой — боятся, что тот проиграет. Мне известно, что у них есть планы Вас устранить. Я хочу Вам помочь! И единственный реальный выход — это уехать, пожить инкогнито, под другим именем в Америке, в Канаде, пока все утихнет, устаканится. Я все организовал, все продумал…

— Забудьте! Бежать, прятаться — нет уж! Я ни в чем не виноват! И если откровенно — я устал, измучен, болен. Доктора говорят, что у меня цирроз печени. Очень русское заболевание, Вы не находите? Н-да. Так уж лучше здесь и сейчас, чем прятаться, унижаться, позориться. Нет уж, как говорят теперь на моей бывшей родине, велика Россия, а отступать некуда… Будь что будет, а никуда я отсюда, из Португалии, не поеду.

— Так позвольте мне Вам хоть деньгами помочь. Вы ведь разорены, не так ли? По крайней мере выберетесь из этой дыры, из этого заброшенного второсортного курорта на краю ойкумены, переедете в Лиссабон, в хороший отель, отдохнете в нормальных условиях, подлечитесь.

— Никак это Вас евреи в Америке испортили, которые все проблемы деньгами и мерять, и решать норовят? Вы что же, Пётр Сергеевич, думаете, что вот Капабланка у Вас денег не взял, а я возьму, так? Неважного Вы, как я погляжу, обо мне мнения, неважного. Ну уж нет, увольте! А если помочь хотите, мои чемпионские лавры уважить, то попрошу Вас как один русский человек другого — закажите мне пару бутылок коньяка в номер, а? Без спиртного совсем не могу, не получается. А больше мне ничего и нужно…

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Надпись наискосок: «Восточная мудрость — Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как мимо проплывёт труп твоего врага».

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Шахматист. Supplement

Из разрозненных вырезок, заметок и документов

Свидетельство о смерти Алехина, перевод с португальского: «В 11 часов вечера 24 марта 1946 года в «Hotel do Parque» в Эшториле в результате удушения, последовавшего после закупорки верхних дыхательных путей куском мяса, скончался Александр Алехин, мужского пола, 53 лет, по профессии адвокат и профессиональный шахматист, рожденный в Москве, Россия, натурализовавшийся во Франции, проживавший во Франции по адресу 11-бис, улица Шекшер — Париж, законный сын Александра и Агнессы Прохоровых [?!]. Покойный был женат на Грейс Алехиной. Неизвестно, остались ли после покойного потомки или кто-то с правом наследования, оставил ли он какое-либо имущество или завещание, [поэтому] тело будет захоронено на первом кладбище Лиссабона. Составил Аздрубал д’Акияр, женат, по профессии врач, проживает в Амадоре. Настоящее свидетельство составлено в этой конторе в 3 часа пополудни, прочитано, обсуждено и заверено мной, нотариусом Марией Терезой да Кошта Монтейру. Расходы — 3 эшкудо. Институт судебной медицины Лиссабона и отдел гражданских регистраций. 27 марта 1946 года».

Выписка из библиотечных источников: «Колоссальная путаница с написанием и произношением имени четвертого чемпиона мира по шахматам: долгие годы ошибочно в фамилии Алехин использовали «ё» вместо «е». Хорошо известно, что Александр Александрович переставал здороваться с каждым, кто называл его Алёхиным. Слова самого Алехина: «Алёхин от дворника Алёхи, а я — дворянин Алехин!»»

Подчеркнутые выдержки из серии статей Алехина «Арийские и еврейские шахматы», опубликованных в марте 1941 года в немецкой газете «Паризер цайтунг»: «Что, собственно, представляют собой еврейские шахматы, еврейская шахматная мысль? На этот вопрос нетрудно ответить: 1) материальные приобретения любой ценой; 2) приспособленчество, доведённое до крайности, которое стремится устранить всякую тень потенциальной опасности и поэтому раскрывает идею (если это вообще можно назвать идеей) защиты как таковой!.. Способны ли евреи как раса к шахматам? Имея тридцатилетний опыт, я бы ответил на этот вопрос так: да, евреи чрезвычайно способны к использованию шахмат, шахматной мысли и вытекающих из этого практических возможностей. Но подлинного еврейского шахматного художника до сих пор не было… Все яснее становится единство разрушительной, чисто еврейской шахматной мысли (Стейниц — Ласкер — Рубинштейн — Нимцович — Рети), которая в течение полувека мешала логическому развитию нашего шахматного искусства… Матч <1935г. с Эйве> проводился оргкомитетом, состоявшим исключительно из евреев. Меня уговорили взять в секунданты еврейско-голландского мастера Самуэля Ландау, который в решающий момент матча якобы по личным причинам бросил меня на произвол судьбы. Техническим руководителем матча был назначен личный секретарь Эйве, житель Вены Ганс Кмох, женатый на еврейке. Нетрудно представить, какой «объективности» я мог от него ждать. И поскольку я проиграл матч, отстав от соперника всего на одно очко, то берусь утверждать категорически, что, если бы я своевременно распознал тот особый дух, которым сопровождалась организация матча, Эйве никогда не отвоевал бы у меня титул даже на самое короткое время. Во время матча-реванша в 1937 году также было приведено в движение всё шахматное еврейство. Большинство еврейских мастеров были задействованы в пользу Эйве в качестве корреспондентов, тренеров и секундантов. К началу этого второго матча у меня уже не было никаких сомнений: мне предстояла борьба не с голландцем Эйве, а со всем шахматным еврейством. Моя убедительная победа (+10, — 4) на самом деле стала победой над еврейским заговором».

Они все убили его. Epilogue

Мятый-перемятый, разорванный, скомканный, а затем тщательно склеенный и разглаженный кем-то листок без даты

Они все убили его! Он им всем мешал, каждому по-своему. Раздражал, стоял на дороге, беспокоил, тревожил самим фактом своего существования, очевидной огромностью, яркостью, богоизбранностью своего таланта. В общем, портил обедню, стоял костью в горле, был как бельмо на глазу. Из-за него им не нравилось смотреть на себя в зеркало. И поэтому они все убили его! Но счастья им это не принесло, нет, не принесло! Сама жизнь об этом позаботилась. А там, где жизнь реагировать не спешила, я ей помог, как мог, помог. Сволочи! Я ведь на этом и свою душу загубил… Зачем живет человек?!

Послесловие. Eulogy

Мне представляется уместным завершить публикацию этой порции мемуаров П. С. Громова словами людей, равными по статусу, по калибру, если можно так выразиться, его герою, его другу — Хосе Раулю Капабланке. Словами членов самого элитарного, самого маленького и самого привилегированного клуба на Земле — клуба чемпионов мира по шахматам. Действительно, за всю историю, начиная с 1886 года, лишь 17 человек переступили порог этого клуба — куда уж там знаменитому Union Club, описанному Громовым. Практически всегда отношения между членами этого клуба были совсем не безоблачными, часто — крайне недоброжелательными, даже враждебными. И вместе с тем все они всегда, во все времена ясно сознавали свою ответственность друг за друга. Примером может служить впечатляющая, можно даже сказать, трогательная история настойчивых попыток завзятого конформиста Анатолия Карпова, использующего все свои связи на самом верху российской власти, чтобы добиться свидания и помочь своему заклятому врагу в шахматах и полному антиподу в жизни — Гарри Каспарову, который на несколько дней без следа исчез в недрах СИЗО после ареста во время «марша несогласных» в Москве 2007 года. Или же нашумевшее требование Бориса Спасского к властям Японии заключить его в ту же камеру, где сходил с ума эпатирующий, оскорбляющий, восстановивший против себя всех и вся Роберт Фишер.

Итак, вслушаемся в высказывания чемпионов мира, именно тех из них, с которыми Капа бился за шахматную корону, именно тех, кто годами, десятилетиями был настроены по отношению к нему агрессивно, непримиримо, крайне неприязненно.

Александр Алехин: «Капабланка был вырван из шахматного мира слишком рано. С его смертью мы потеряли великого шахматного гения, подобного которому мы больше никогда не увидим».

Эмануил Ласкер: «Я знал многих шахматистов, но только одного шахматного гения — Капабланку. Он заслуживает звания чемпиона мира. В любой борьбе он будет сражаться с честью».

Ну и совсем уж напоследок, вместо отсутствующего эпиграфа в начале этого текста, позволю себе привести некий, если можно так выразиться, постпиграф от Евгения Евтушенко:

«Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать».

И здесь, мой читатель, давайте завершим эту главу из головокружительных, диковинных, невероятных приключений путешественника по времени Петра Сергеевича Громова. «Bene valе!» (Всего наилучшего!»), — как говорили при прощании ушедшие в небытие римляне.

Атланта — Скай Вэлли, июнь-сентябрь 2023

Примечания

1. Предыдущий рассказ из цикла «Выбор времени», повествующий о событиях 1914 года, случившихся непосредственно после перемещения гроссмейстера Петра Сергеевича Громова из века 21-го на сто лет назад, в век 20-й, чтобы сыграть в шахматы с великим Капабланкой, был опубликован в журнале «Семь искусств», № 1(152), январь 2023 года: https://7i.7iskusstv.com/y2023/nomer1/ljalin/, а также в книге «Сквозь призму шахмат», июнь 2023 года: https://www.lulu.com/shop/david-lyalin/chess/hardcover/product-7488eq.html